Фантазия
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2003
Я только что с удовольствием прочитал в газете “Литературная правда”, что маститый мастер научной фантастики и ненаучной поэзии, академик многих иностранных и четырех отечественных академий, профессор Померещенский стал лауреатом премии Золотого мотылька и весь вчерашний день в стране прошел под знаком этого события.
О Золотом мотыльке сообщалось, что изготовлен он из сибирского золота, добытого в Бодайбо, где еще в позапрошлом веке трудился пращур нынешнего лауреата. Пыльцу для крылышек выделили из якутской алмазной пыли, известно, что бабушка лауреата выросла в Якутии, когда там ничего, кроме обычной пыли, еще не видели. Там бабушке, когда она еще сама была внучкой, в облаке обычной пыли явилось видение ее внука, который мановением гусиного пера обращал обычную пыль в книжную. Тогда бабушка и решила срочно учиться грамоте, чтобы было кому поднимать грядущего внука до сияющих высот мировой литературы.
Мотылек был размером с обычного олеандрового бражника, и тут же объявили конкурс для умельцев, которые будут готовы попытаться подковать Мотылька. В утренней передаче “ДВАЖДЫ ГЕРОЙ ДНЯ” вы можете увидеть лауреата в беседе либо с телеведущим первой программы, либо с комментатором тринадцатой, которые, к сожалению, пройдут в одно и то же время, так что вы можете выбрать одну из этих бесед по вашему вкусу! Я посмотрел на часы и поспешно включил телевизор, первую попавшуюся программу, и сразу же попал на Померещенского. На нем был затейливый пиджак, состоящий как бы из множества карманов, из которых высовывались многочисленные носовые платки. Ведущий, некто Митя, заявил, что все его поколение, как на дрожжах, взошло на лирике лауреата, можно сказать, вышло из его модного пиджака, к которому он тут же и обратился:
— От Марка?
— От Кардена, — важно ответил лауреат.
— А правду ли говорят, что когда-то все эти карманы были внутренние, когда вам еще было что скрывать?
— Я никогда ничего не скрывал, тем более в карманах. Но правда, что некогда эти карманы были внутренние. Я еще на Сицилии бывал в этом пиджаке, да и в прочих влажных местах, потому сильно потел, вот и пришлось пиджак перелицевать, зато английское сукно выглядит как новое и, опять-таки, с модой совпадает. Это еще навело меня на мысль перелицовывать старинные сюжеты так, чтобы они приходились впору охочему до новизны читателю…
— Но у вас же есть еще и другие пиджаки, — наседал Митя.
— Есть, но этот мне особенно дорог. Однажды в Белом доме я ожидал встречи с президентом Рейганом, я волновался, ведь мы оба еще и артисты, и все никак не мог прикинуть, какую он роль сыграет и кого бы сыграть мне. И тут выходит Рейган, и в точно таком же пиджаке! Скованности как не бывало, наши пиджаки распахнулись навстречу друг другу и обнялись. Сразу нашлась общая тема для разговора. И в знак дружбы между нашими народами мы обменялись пиджаками.
— Так, значит, это вы сейчас находитесь внутри бывшего пиджака американского президента! — восторженно подпрыгнул Митя, почему-то вцепившись в лацканы собственного, морковного цвета пиджака.
— Не совсем, — тут же огорчил Митю обладатель настоящего пиджака. — Однажды я по рассеянности забрел в метро, и в мой вагон набилось столько моих почитателей, что я вышел из него без единой пуговицы, вот и пришлось пуговицы заменить, видите, антикварные теперь, с двуглавым орлом…
— Дорогие телезрители! — перебил его ведущий. — Если вы, если кто-то из вас нашел в московском метро пуговицу от пиджака, скажем так, сразу двух великих людей, просьба позвонить нам, мы обязательно пригласим вас в нашу студию, чтобы показать и вас, и пуговицу нашим телезрителям!
В это мгновение раздался оглушительный взрыв, словно взорвался телевизор, на экране которого разваливался самолет, во все стороны полетели обломки, наконец дым рассеялся, и на земле из-под кучи трупов выкарабкался, блистая зубным протезом, сам Померещенский и произнес своим лирически поставленным голосом: “Летайте только боевыми самолетами!”
Когда-то я очень пугался при появлении этой рекламы, безусловно, не я один, но потом была проведена успешная разъяснительная работа, всех удалось убедить, что хорошая реклама вовсе не должна действовать на кору головного мозга, а только на подкорку, потому она и достигает своего, несмотря на первичное отвращение неопытного обывателя. Успел ли я переключиться с подкорки на кору, но я опять увидел сияющего Померещенского и Митю с телефонной трубкой в руке.
— У нас звонок! — сообщил Митя. — Алло, говорите, вы в эфире!
— Я в эфире? У меня вопрос: что было раньше отснято, реклама воздухоплавания или ваше интервью, то есть я бы хотел узнать, действительно ли жив Померещенский?
— Жив, жив, мы сейчас его спросим, и он даже заговорит. Вот вы, — обратился он к живому, — вот вы во всех областях искусства, даже бессловесных, сказали свое слово. Что такое для вас постсовременное искусство?
— Постсовременное искусство? Вообще говоря, постсовременное искусство так же отличается от современного, как жизнь после жизни отличается от жизни до жизни. Ближе всего к этому видеоклип, ну, например: двое поют, вернее, за них поют, а они ездят вдвоем на велосипеде-тандеме, крутят педали в разные стороны, но едут все-таки в одну по этакой клетчатой спирали, вроде развертки шахматной доски, протянутой в облаках над Гималаями, а вокруг шахматные фигуры, уступая место поющему велосипеду, разбегаются в разные стороны и выскакивают друг из друга, как матрешки, танцуют и в то же время навязывают друг дружке кровавые восточные единоборства, на них падает белый снег сверху, а снизу их хватают за уже отсутствующие ноги, изрыгая огонь и пепел, морские чудовища, всплывающие вместе с океаном, пока все вместе не проваливаются в квадрат Е 4, и песня, в которой были, разумеется, всякие слова, проваливается тоже.
— Я тащусь, — откликнулся Митя, — а то все фигню нам продают за клипы, да и пипл тащится, я думаю!
— Кто? Куда тащится? Какой пипл? — выдал в себе человека старой закваски представитель посткультуры.
— Какой пипл? — отреагировал Митя. — Да наш, построссийский. Я бы попытался определить вашими словами: пипл — это до предела демократизированный народ, сплоченный вокруг видеоклипа, который нас тащит в светлое настоящее. Главное, не задумываться о померкшем прошлом! А вот что у нас будет после видеоклипа, что-нибудь его переплюнет, а? Вопрос на засыпку.
— Что будет? — Померещенский не моргнул глазом. — Будет видеоклимакс!
Я зажмурился и зажал уши, по моим впечатанным в подкорку расчетам, должен был сотрясти эфир очередной рекламный взрыв, но я, видимо, просчитался. Митя изображал полный экстаз, но тут снова звякнул телефон.
— Говорите! — скомандовал Митя, и голос из трубки попросил, не может ли лауреат исполнить свой знаменитый шлягер “Волга, Волга, мать родная…”.
— Ах, так это вы написали? — возник Митя. — Так вы нам споете?
— Я мог бы и спеть, но не хочу, не настроен. К тому же, если честно говорить, не все народные песни написаны мною. Хотя и посвящена эта песня предку моему Стеньке Разину…
— О-о-о! — почти запел Митя. — Вы же пра-пра кто-то знаменитому русскому народному разбойнику. В этой связи — что вы думаете о нашем криминальном мире? Может ли внук сегодняшнего российского мафиозо стать большим русским поэтом?
— Молодой человек! — осадил его большой поэт. — Во-первых, Разин в отличие от всякого сброда был интеллигентным человеком. Да-да! Он говорил чуть ли не на десяти языках, и по-персидски, а с матерью, турчанкой, — по-турецки, он и на Соловки к святым старцам ездил. Значит, и их язык понимал. И разбой, как истинно народный промысел — это во-вторых, — еще ждет своего Разина. А то наш сегодняшний разбой как-то далек от интересов народа. Что же касается российских мафиози, то это больше по вашей части, вы же интервьюируете нынешних знаменитостей…
Митя поспешил сменить тему разговора:
— Я понимаю, это у вас наследственное — болеть за Россию. Что бы сказали вы о России, об ее истории болезни? — Митя незаметно покосился на часы.
— Россия — это опиум для народа, — ошарашил зрителей потомок разбойника, — можно даже сказать, опиум для разных народов. Но теперь у каждого народа свой собственный опиум. И все себя считают здоровее других.
— Как вы так можете говорить о свободе! — возмутился Митя и постучал пальчиком по циферблату часов. — Вы так нам опиумную войну накличете!
— При чем здесь свобода, свобода — это простое желание, содержащее в себе возможность исполнения. А опиумная война, она и так идет, причем в так называемых лучших умах, война симметричных структур вроде Восток—Запад, только увеличивающих хаос своим затянувшимся противостоянием, а уж как велик вклад поэтов и мыслителей в это противостояние… — Вития витийствовал, не обращая внимания на Митю, постукивающего по часам. — Россия — это необходимый оптимум хаоса, который уравновешивает Запад с его порядком, скажем так, положительным, и Восток с его порядком, скажем так, отрицательным. А неблагодарная Европа никак не возьмет этого в толк. И мы хотели надеть эту Европу себе на голову, как наполеоновскую треуголку, думая, что от этого станем европейски образованными. А Европа всегда была готова сесть на нас, как на ночной горшок, не рассчитывая на такое будущее, когда и ей придется примерять нас на свою голову!
Митя постучал уже не по часам, а по своей голове, отчего вития речь свою остановил, дав Мите возможность успеть задать еще вопрос:
— Вот вы говорите, как поете, а ведь вы же утверждали, что с развитием очевидного, то есть визуального, языка речь постепенно утратит свое значение.
— Ну да, я же писал об этом. Я последний поэт электронной деревни! Мы и видим сегодня, как язык все больше отстает от искусства, от культуры вообще, а потом надобность в нем отпадет, зачем он, когда можно будет общаться молча, рассматривая совместно один и тот же видеоклип…
— Я согласен, — согласился поспешно Митя, — пусть даже прогресс лишит меня моей работы, но, как говорится, из песни слова не выкинешь, как же совсем без слов?
— Да просто слова будут не те и не так применяться! Ну, мои-то слова все равно останутся. Ведь известно, что все есть текст, надо только во всем найти такое разложение, чтобы получились буквы этого текста, потом эти буквы можно будет так складывать, чтобы получался опять-таки новый текст, его надо складывать в уме так, чтобы ум был доволен, а чтобы этот процесс совпадал с очевидностью, то есть с визуальностью, будут уже не говорить, а только петь, мы на пути к этому! И еще как петь! Ведь когда все поют, то никому в отдельности не стыдно за то, что он не умеет петь, и это отнюдь не пение хором, а каждый при этом держится за свою идентичность и поддерживает свой имидж. К тому же исчезновение стыда разовьет нам еще недоступные глубины подсознательного!
И тут Митя, хватившись, пожалел, что лауреат так и не спел ничего, поблагодарил за содержательную беседу, пообещав в следующий раз интервью с интересным человеком, который уже согласился быть снежным, а лауреат поймал со стола огромной пятерней Золотого мотылька и исчез с экрана.
Я снова обратился к “Литературной правде”, где вычитал, что еще до телевизионной беседы лауреат общался с художниками по поводу его облика. Опять моральный облик, удивился я, ведь мы же вступили в новую полосу, когда, чем гаже моральный облик, тем почтеннее человек. Но дело было вовсе не в этом.
В Центральном доме живописцев обсуждался серьезный вопрос, согласится ли великий писатель дать добро на изображение его неуловимого облика на новых денежных купюрах. Когда он появился, его поначалу не узнали и пытались вытолкать охранники, чему несказанно обрадовались подоспевшие на шум руководители художественного процесса. Ведь именно эта неуловимость его облика, лица необщее выражение, схваченное удачно коллективом богомазов нового поколения, сделает практически невозможной подделку казначейских билетов. В то же время широкие массы, не очень довольные предстоящей денежной реформой, смягчатся, увидев на новых деньгах любимое лицо. Вначале хотели изобразить Льва Толстого, но тут же отставили, так как молодежь уже не хочет читать его толстые книги. Еще выдвигали знаменитую сочинительницу детективов, но образец ее портрета тут же перепутали с образцом портрета другой знаменитой сочинительницы и, посмеявшись, отклонили это выдвижение. Чтобы не ломать голову, кем еще украшать твердую наконец валюту, решили остановиться только на Померещенском: на мелких монетах — лицо, на купюрах — лицо, но уже в шапке, это на десятке, на полтиннике — поясной портрет, а на сотенной уже в полный рост и в башмаках.
Правда, кто-то из развязных молодых авангардистов предложил воспользоваться единственно его башмаками 46-го размера, чтобы купюры были соответственно достоинством в один, два, три и более башмака, тогда и народ путаться не будет, и обсчитывать будет труднее, а сам символ башмака будет закреплять идею успешного бега денег от инфляции. Но авангардиста одернули, обидно указав ему на то, что он далеко не Ван Гог.
Наконец, в клубе Соборной лиги литераторов Померещенский посетил экстренное заседание цвета литературы. Заявление сделал поэт Гурьбов:
— Мы все теперь не просто литераторы, мы теперь сами себе литературные агенты. Теперь сложилась такая литературная практика, иной писатель хотел бы выехать за рубеж, но не может. Иного писателя и в условиях свободы многие хотели бы попросту выслать за пределы нашей многострадальной родины, но уже не могут. В результате страдают и бывшие братские литературы, и вообще мировая литература: нет привычной затечки мозгов. В результате мировое сообщество способно пойти на крайние меры: будет выкрадывать наших ведущих писателей…
Тут все повернулись, конечно, в сторону Померещенского. Гурьбов тоже с грустью посмотрел в его сторону, но продолжил:
— Да, судари мои, будут выкрадывать, и не только ведущих… — Гурьбов приосанился и посмотрел куда-то поверх голов ведущих писателей. — Чтобы влить свежую кровь в застойный очаг так называемой свободной литературы открытых западных обществ. Надо сказать, что в навязанных нам условиях мы бессильны, посмотрите, в бывшем нашем кабаке на каждого официанта по два охранника, а мы не можем себе позволить и половины того. Выход один: максимум внимания друг к другу. Что греха таить, раньше за каждым из нас присматривали компетентные органы, а теперь мы полностью предоставлены сами себе. Повторяю: мы сами себе и литературные агенты, и органы…
В зале зашумели, некоторые нестройно захлопали. Гурьбов поднял руку и торжественно завершил, не опуская руки:
— В сложившейся обстановке мы должны брать пример с народа, с тех, кто не выходит из-под земли, тех, кто не хочет подниматься в воздух. Мы должны оказать давление на правительство категорическим образом: перестать писать! Или нас возьмут под защиту, поддержат, или пусть подыхают, извините за прямоту, от духовной жажды!
Прозвучали бурные аплодисменты.
— Отныне каждый наш шаг должен стать демонстрацией протеста. Мы должны появляться на улице в количестве не менее трех писателей, исключая жен. Это будет одновременно самозащитой от внешних врагов и вызовом нашим врагам внутренним! И учтите, народ нас поддержит, ибо в условиях забастовок и голодовок у него останется единственная возможность: читать! И еще раз — читать!
Гурьбов опустил руку. Все опять посмотрели в сторону Померещенского, ожидая, что он, несомненно, возьмет слово, и Гурьбов последовал за ожиданием зала, призвал:
— Надеюсь, товарищ Померещенский, вы не пройдете мимо трибуны, не сказав своего веского слова, как нам выживать в условиях постсовременности?
Померещенский не стал ломаться и не обиделся на “товарища”, взошел на трибуну.
— Как выживать в постсовременности? Прежде всего каждый должен оставаться на своем посту. Если, конечно, имел свой пост. Остальным я бы сказал: не следует зауживать понятие современности до постной постсовременности! Есть еще в нашем распоряжении квазисовременность, гипо- и гиперсовременность, гомосовременность, ну и для избранных — архисовременность…
— Ну не все же нетленку гонят, — раздалось из зала.
— Нечего меня гнать, я сам уйду, — пошутил Померещенский и на прощание еще предложил следовать заветам апостола Павла (не сообразуйтесь веку сему) и старца Григория Сковороды (век ловил меня, но не поймал). И последними словами его
были: — Но мы пойдем другим путем! — И он вышел.
Позже утверждали, что не сам вышел, а вывели, при этом встречали его люди уже из другого ведомства, ибо предстояла нашему герою встреча уже не с кем-нибудь, а с агентом тайного приказа. Но так как тайного агента при этом никто не обнаружил (на то он и тайный агент), то подоспевшие папарацци и журналисты задержали великого человека очередным нелепым вопросом: а не случалось ли так, что нашего рыцаря пера ни с того ни с сего вдруг принимали за шпиона?
Тут Померещенский вразумил журналистскую братию, что, где бы он ни был, его сперва принимают именно за Померещенского, а уже потом за поэта или за кого угодно. Немного подумав, он поделился следующим переживанием:
— Мне иногда казалось на встречах с моей публикой, что кто-то из публики как бы готов меня непосредственно схватить с помощью созерцания. Я, по обыкновению моему, относил это на счет моего обаяния, но после встречи с двойником моим я готов предположить, что за мной велась постоянная слежка. Это было несложно сделать, ибо публики я имел всюду предостаточно, в ее среде можно было удобно затеряться. К тому же в дорогих гостиницах у меня вдруг пропадала обувь, которую я выставлял за дверь, чтобы ее почистили. Я себя утешал, что это мои фанаты, а в худшем
случае — мои враги, которые готовы подбросить мою обувь у кратера какого-нибудь вулкана, чтобы пустить слух о моей безвременной гибели, как это случилось в античные времена с мыслителем Эмпедоклом. Теперь я не исключаю возможности, что подобное хищение было необходимым для того, чтобы служебная собака могла взять мой след, каким бы путем я ни шел…
Я оторвался от газеты и пожалел, что у меня нет собаки. Кто же он такой? Не о нем ли писал все тот же Эмпедокл: “Появилось много существ с двойными лицами и двойной грудью, рожденных быком с головой человека и наоборот…”
С газетной полосы на меня смотрело знакомое и в то же время чужое лицо. Почти гоголевский нос, пушкинские бакенбарды, толстовская борода, чеховское пенсне, дикий взгляд и шевелюра, как у Козьмы Пруткова, ну, это, скорее всего, парик. Поверх рубахи-толстовки галстук-бабочка или это и есть Золотой мотылек?
Надпись под снимком гласила: “Бессменный постовой, останавливающий прекрасные мгновения…”