Небольшое приключение
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2003
Л.Хусаиновой
Однажды Станиславский передал мне поклон от того психиатра, который на консилиуме неуважительно отозвался о Шопенгауэре. Я сказал, что профессор этот глуп и что я не люблю его.
Михаил Чехов. Жизнь и встречи
Величие малых дел видится на расстоянии.
Восточная мудрость
Часть первая
1. Солидный голос на автоответчике
Все произошло случайно, и я здесь вообще ни при чем, так и запишите. Во всем виновата моя жена — она актриса, и это она чуть ли не год звонила помощнику по актерам знаменитого режиссера фон К. У них так принято, у актеров. Где-то я читал, что Шерон Стоун, перед тем как ее взяли на роль в “Основном инстинкте”, вообще звонила режиссеру чуть ли не каждый день. Так что моя жена еще прилично себя вела.
И когда этот Владислав Анатольевич вдруг обьявился, мы страшно удивились, так как, что называется, уже не ждали, почти год прошел. Помощник по актерам назначил моей сразу заволновавшейся жене деловую встречу, а под конец спросил:
— А чей это у вас голос на автоответчике? Такой солидный?
— Муж… — растерялась Марина.
— А он тоже актер?
— Нет. — Марина удивилась. — Он… писатель.
Почему-то она любит меня так называть.
— А знаете что? — вдруг творчески оживился помощник. — Пусть он тоже приходит!..
Я узнал все это по телефону, когда позвонил вечером домой сказать, что задерживаюсь, и сначала не только не согласился или там обрадовался, но даже рассердился.
— Зачем мне этот фон К.?! — сказал я. — И потом, меня наверняка не возьмут.
Подумав, я поправился: правильнее спросить, зачем знаменитому фон К. какой-то никому не известный литератор! И потом, я же не актер?..
Положив трубку, я рассказал обо всем своей давней романтической знакомой, с которой в тот вечер встречался с совершенно неромантической целью — одолжить триста долларов на длительный срок. Мы сидели с ней в небольшом кафе в центре, моя знакомая тихо помешивала трубочкой апельсиновый сок и с уважением на меня смотрела.
— Интересно, — сказала она.
— Что интересного-то? — удивился я.
— Сняться у К.
— То есть, — сказал я с удивлением, — ты считаешь, что мне — надо согласиться? В смысле — я говорю, — мне надо попробовать?!
— К., — сказала моя знакомая, и я в очередной раз подивился ее эрудиции, — насколько я помню, любит снимать непрофессиональных актеров.
— К.?.. — не поверил я. — Где?
— Ну конечно, разве ты не помнишь, его “Ася” и, по-моему, еще что-то снято с непрофессиональными актерами.
Я удивился:
— А ты-то откуда знаешь?
— Ну, — скромно улыбнулась она, — читала где-то.
И я в который раз зауважал, и не думайте, что только ее — себя тоже: какая женщина мне когда-то симпатизировала — раз, какая женщина дает мне взаймы — два и, в общем, почти не требует отдачи — три. Начальник отдела одного из центральных министерств, кандидат наук и не чужда (причем всегда была не чужда), как говорится, всего самого чистого и высокого.
— Попробуй, — сказала тем временем Оля, — все какое-то впечатление. — Она помолчала. — Новое…
— Тебя проводить? — спросил я, неверно истолковав ее последние слова.
Она опять улыбнулась:
— Не надо. Я сама.
И она ушла. А на столе остался белый конверт — с деньгами. Засовывая его в карман, я испытал некоторое неудобство — этического характера.
Что я хочу сказать, товарищи, сразу, и эти слова тоже надо бы вынести в эпиграф, но там и так уже тесно… Все в нынешней жизни суета и понты. Ну, если не все, то очень и очень многое…
Знаете, например, что из себя представляет “Фонд авторского кино” героя светской хроники, байрона, барина, демократа и дворянина, знаменитого русского режиссера фон К.?
Это всего-навсего обыкновенная железная дверь в грязном подьезде в районе станции метро “Алексеевская”, на которой скотчем наклеена белая бумажка формата “а-четыре” с отпечатанной на принтере надписью: “Фонд Авдея фон К.”. В подьезде не очень хорошо пахнет, на первом этаже какая-то книжная контора и штабелями сложены книжные пачки, а на втором — площадка, двери — одна открыта и видна кухня, на которой улыбчивый человек восточного вида жарит лук. Я так и не понял, кто это — соседи или охрана. На другой двери кривая надпись чуть ли не мелом: “Репетиция здесь”.
И все!
Где мраморное крыльцо, я не говорю уже о лестнице, где стекло и металл, где розовый гравий и вечнозеленые растения в пластмассовых кадках, где корреспонденты, шестерки и лакированные иномарки?
Ни-че-го.
И это сюда мы с женой как угорелые мчались на такси?!
Говорю вам, ничему не верьте.
Я толкнул дверь с кривой надписью “Репетиция”.
Мы вошли в маленький, метров пятьдесят, зальчик с грязным коврoлином на полу и большим количеством, как сказали бы сотрудники МВД, “лиц кавказской национальности” в пятнистой военной форме. Но мало того, кроме формы у “лиц” на лбу красовались зеленые повязки с арабской вязью, как на флаге Саудовской Аравии (если кто знает, как он выглядит), а дополняли картину заговора большой портрет Че Гевары на стене и маленькие портреты Фиделя Кастро (кажется, это был он) в виде эмблемы на рукавах и спинах бойцов. Прочие обитатели комнаты на этом фоне как-то терялись.
Когда мы вошли, все контрас-барбудос обернулись и хором посмотрели на мою жену.
От волшебного мира кино в этой комнате не было почти ничего, только большая черная камера “Sony” на трех ногах у окна и иностранный плакат с фотографией фон К. на двери, как раз напротив Че Гевары. За столом в углу сидела небольшая компания: какой-то мужик в синей кепке-бейсболке (почему-то я сразу подумал, что это оператор), маленькая блондинка начальственного вида и две невыразительные молодые женщины лет тридцати. Одна из них держала в руках деревянную “хлопушку”.
Мы назвали себя.
— Сейчас, — сказала маленькая блондинка и громко крикнула: — Владик!..
Помощник по актерам известного режиссера фон К. чем-то отдаленно напоминал школьного учителя физкультуры. Та же подтянутость, молодцеватость и что-то от вышедшего в отставку военного. Мы поздоровались за руку.
— Владислав Анатольевич, — еще раз представился учитель физкультуры. — Как дела?
— Плохо, — сказал я.
— Вам надо будет пройтись от окна к дивану, — дружелюбно сказал пом по актерам, будто не замечая моей реплики, и ласково оглядел мою жену. — У дивана остановиться, посмотреть в камеру и сказать, кто вы и что вы.
— И все? — удивился я.
— Да. — Владислав Анатольевич тоже немного удивился. — А что еще?
И он опять ласково посмотрел на Марину. Мне показалось, что еще немного и он забежит сзади, чтобы оценить, как она выглядит и с этой стороны.
— Потом фон К. проработает отснятый материал и выберет нужный ему типаж.
— А это у вас настоящие чеченцы? — вдруг спросил я.
— Настоящие, — гордо отвечал Владислав Анатольевич. — Это группа кабардинских актеров из ГИТИСа.
— Всех немедленно депортировать, — неожиданно сказал я. Причем более всего неожиданно для самого себя.
Видимо, такую реакцию дали раннее вставание, гонка на такси на другой конец города и бесцеремонное разглядывание кабардинскими артистами моей жены, так как ответственно заявляю, что шовинизм, тем более великодержавный, мне абсолютно не свойственен. Пом по актерам поперхнулся и застыл, а все бойцы в зеленых повязках немедленно ко мне повернулись, просто онемев от такой наглости. Довольный произведенным впечатлением и, по правде говоря, несколько устыдившись, да и струсив, я отошел к окну и стал ждать своей очереди.
Все было предельно буднично. За окнами сквозь сочную июльскую листву просвечивало солнце. Молодые люди и девушки за моей спиной пересекали комнату по диагонали и, повернувшись к камере, кто развязно, а кто дрожащим от волнения голосом коротко рассказывал о себе. Довольно скоро маленькая женщина за столом, видимо, возглавлявшая все мероприятие, назвала мою фамилию.
Я вдруг тоже заволновался и, стараясь подражать походке виденных мной по телевизору манекенщиков, под неодобрительные взгляды “бойцов” пеликаном прошелся по залу, у дивана повернулся и со всем дружелюбием, на которое был способен, глядя в камеру, представился.
— А род занятий?.. — подсказала маленькая женщина из-за стола. — Род занятий скажите…
— Писатель, — нагло заявил я.
— Спасибо, — как мне показалось, с любопытством сказала маленькая женщина, и красная лампочка, до той поры горевшая на камере, погасла. — Мы вам позвоним. — Она подумала и добавила: — Если что.
Я был разочарован:
— И все?!
Владислав Анатольевич посмотрел на меня уже с беспокойством:
— А что еще? Вам позвонят.
Два рослых “бойца”, с неудовольствием на меня глядя, подошли поближе.
“И зачем я сказал свой домашний телефон? — подумал я. — Мог бы дать рабочий”. И, показав глазами на портрет Че Гевары на стене (а может, это был Хосе Марти?.. Если честно, я плохо разбираюсь в этом), я улыбнулся. Как мог приятнее улыбнулся и поднял вверх большой палец.
Наивные дети гор заулыбались в ответ.
На улице я устроил Марине небольшой скандал.
— Зачем ты меня сюда привела?! Чуть свет разбудила, потом пришлось брать такси, — ругался я, стоя в тихом и пустом переулке, а она лишь изредка виновато вздыхала и пыталась взять меня за руку. — Зачем мне все это?! На такси — восемьдесят рублей. Обратно — еще столько же! Мне писать надо, ты же знаешь!.. Все заняты своим делом, даже кабардинцы!.. Один я болтаюсь, как говно в проруби!..
Жена успокаивала меня, как могла, говоря, что сама не знала, что так будет.
— Вот, например, у двоюродного брата режиссера фон К., тоже знаменитого режиссера — фон М. (правда, он в отличие от брата не любит немецкую приставку “фон” и редко ее употребляет), целый отреставрированный особняк в старой
Москве, — говорила она. — Я слышала, что многие пробы проходят там, и, говорят, все очень значительно и прилично. Есть и пальмы, и охрана.
— То фон М., а то фон К.! — уже смягчаясь, сказал я. — Особняк в старой Москве… Надо было знать — это же совершенно разные люди!
В переулке было пусто. Как я уже говорил, сочная летняя листва на тополях чуть шевелилась под слабым ветром. Чувствовалась приближающаяся жара. Темно-красный кирпич дома, где располагался “Фонд авторского кино”, усиливал ощущение.
— Пойдем в “Макдоналдс”, — примирительно сказала жена. — В кои-то веки оказались днем в городе, давай погуляем.
И знаете, конечно, это к делу не относится, но мы очень неплохо провели остаток дня. Сначала час просидели в “Макдоналдсе” (Марина почему-то любит это заведение, говорит, что оно свободное), потом пошли в другое кафе, получше, на Самотеке, оттуда позвонили одной знакомой, она недалеко живет, и напросились в гости. Пешком отправились к этой Даше, по пути купили вина, болтали с ней до позднего вечера, потом смотрели по видаку замечательный феллиниевский фильм про клоунов, говорили о книгах, пили вино, остались ночевать, и на следующее утро я как-то даже и забыл о том, что только вчера пробовался на роль в новом фильме Авдея фон К.
2. Старый друг
Прошла неделя. Жара в Москве началась, и мы решили уехать на дачу.
И, собственно говоря, если бы не моя привычка всюду опаздывать, то, возможно, эта история не получила бы никакого продолжения и я бы никогда больше не соприкоснулся с миром большого кино.
Но я собирался слишком долго. В результате мы опоздали на электричку, решили ехать позже и сели пить чай. В этот момент зазвонил телефон, и я почему-то взял трубку.
Я говорю “почему-то”, так как обычно этого не делаю. Не люблю. В крайнем случае, у меня есть автоответчик. С ним все и разговаривают. Я понимаю, что это не очень вежливо, но так оно спокойнее. Оставьте свое сообщение после сигнала, и я вам перезвоню.
Но на этот раз, повторяю, почему-то я взял трубку.
— Да! — говорю. — Але…
А там какой-то мужик называет мою фамилию и говорит:
— Будьте добры к телефону такого-то.
Я испугался. Кто это? — думаю и строго так его останавливаю:
— А кто его спрашивает?
Вечно, знаете ли, жду каких-то гадостей по телефону. Потому и автоответчик.
— Я звоню вам от режиссера фон К., — буднично отвечает мужик — Не могли бы вы завтра прийти к нам на примерку?
Я немного растерялся. Не ожидал я, честно говоря, такого поворота, тем более так сразу, поэтому только и смог, что сказать:
— Вообще-то я завтра уезжаю на дачу.
На этот раз притих мужчина. И после небольшой паузы говорит:
— Ну, может быть, вы все таки приедете… Примерка — дело небольшое.
Удивился, наверное. Привыкли, гады, что все спят и видят, как бы им у фон К. хотя бы в эпизоде сняться, а тут — “я уезжаю на дачу”. Странный какой-то случай.
А меня будто кто под руку толкает.
— А может быть,— говорю, — мы отложим нашу встречу на недельку? А то жарко что-то в Москве. Я вернусь с дачи, и мы по холодку все обговорим.
— Знаете,— сказал мужик после еще одного перерыва, побольше, — я вам дам телефон помощницы Авдея Сергеича. Вы позвоните ей и с ней все обсудите, хорошо?..
Он, наверное, совершенно офонарел от такой наглости. Какой-то никому не известный господин, а ломается, будто сам Смоктуновский. А вдруг, думает мужик, я чего-то про него не знаю и это какая-то важная птица? И с ним надо как-то поосторожнее.
— Позвоните, — повторяет, — по этому номеру. Ее Светлана зовут. С ней все и обсудите.
Повесил я трубку. Тут жена меня и спрашивает:
— Это кто звонил?.. — Почувствовала что-то.
Я глаза спрятал и говорю:
— Да это от фон К. звонили.
Марина немного помолчала.
— И ты им сказал, что уезжаешь на дачу?
— Да, — говорю, — а что?
— Ты что, — сказала Марина, — совсем дурак?! — И частит, как по писаному: — Ты же не Марлон Брандо, чтобы за тобой гонялись! Знаешь, сколько народу спит и видит, чтобы им вот так позвонили? (Вот, что я говорил!) Ты три дня собирался ехать. Ничего, подождет твоя дача еще один день!
— Нас мама ждет, — сказал я.
На это мое заявление жена выдала такой взгляд, что я почел за благо далее эту тему не развивать.
Теперь небольшое лирическое отступление.
У меня есть близкий друг. Его зовут Наумов. Александр Наумов. (В прошлом — Александр Витальевич.) Когда-то, до 1998 года, он работал начальником аналитического отдела в одном известном московском банке. Он экономист, большая умница и по-настоящему образованный человек, не то что мы, так называемые гуманитарии.
Вообще такой безграмотности, как среди художников или, чуть лучше, писателей, я вообще нигде не встречал. Не зря Чехов их не любил… Обьяснюсь.
Помню, как-то год, что ли, назад, звоню я Наумову после летнего отпуска и гордо так говорю, чувствуя себя чуть ли не профессором Лотманом:
— Я тут в Крыму фонвизинского “Бригадира” перечитывал…
Гордо потому, что кто, скажите мне, сейчас будет перечитывать фонвизинского “Бригадира”? Тем более в Крыму! Если вы “художник” или, больше того, “писатель”, вы в Крыму будете перечитывать Умберто Эко (против которого, Боже упаси, я ничего не имею) или модного сейчас испанца Переса-Реверте, на худой конец… А Наумов тут же, не давая мне закончить печальную думу про Эко и Реверте, подхватывает: Фонвизин? Как же, как же… “Его сын, в дезабилье, кобенясь, пьет чай”.
А?! Энциклопедия!.. Сейчас он работает финансовым директором на одном фармацевтическом предприятии и потихоньку пьет. Скучает. Говорит, сейчас жизнь стала проще, прямолинейнее как-то. (И в финансовом отношении тоже.) Я говорю — и слава Богу? А он качает головой. Да…
И надо же так случиться, что именно в этот день, вечером, он мне позвонил. Месяц не звонил, а тут позвонил. У него как раз на работе какие-то отгулы были.
— Что, — говорит, — делаешь, старичок?
Ну, я ему, конечно, сразу все рассказал, не мог удержаться: про “пробы”, про дачу и про то, как мне помреж фон К. звонил… И вот что значит близкий друг — он даже не удивился.
— Я знал, — говорит, — что ты талантливый человек, а талантливый человек, он талантлив во всем. Я, — говорит, — к тебе сейчас приеду, это надо обязательно отметить.
И тут я впервые в жизни не пустил старого друга.
Я сказал:
— Сашка, мне завтра, к двенадцати, в студию. Мне надо нормально выглядеть, ты же понимаешь. Сейчас десять вечера, ты будешь в одиннадцать, если даже на такси. Пока сядем. В общем, ясно… Давай завтра.
Но, разве можно такими словами остановить старого друга, который собрался приехать к вам выпить? Конечно, нет.
— Зазнался… — сказал Наумов. — Позвали тебя, значит, в кино сниматься, и старые друзья тебе уже не нужны. А я вот сижу здесь на кухне один с бутылкой. Поругался с женой, дочь у бойфренда, я один, все тонет в фарисействе, а тебе значит, “завтра к двенадцати в студию”. И не стыдно тебе?!
Ну, в общем, на следующее утро в “Фонд авторского кино” я отправился с несколько помятым лицом и немного не в форме. И, разумеется, не один. Причем сначала мы вроде бы не собирались. Просто вместе вышли. Марина еще ругалась… Дошли до метро, тут Сашка и говорит:
— Я не могу тебя оставить одного в такой важный момент. Поехали вместе. Снимешься, а после посмотрим.
Оно же так всегда бывает, сами знаете: начнешь — потом трудно остановиться.
Да… Но если ты, читатель, ждешь сейчас или чуть дальше чего-то необыкновенного, бурлескного, какой-то кульминации, скандала и карнавала в духе Михаила Бахтина или братания и дальнейшей грандиозной пьянки в “Метрополе” вместе с фон К., Олегом Меньшиковым и, к примеру, Катрин Денёв, то ты можешь сразу закрыть эту книгу. Все было и будет скромно, очень тихо и даже, насколько это возможно, по-деловому. Времена для карнавала не те. Сейчас кто может — зарабатывает бабки, а кто не может — у тех сплошная внутренняя жизнь и на карнавал денег нет.
Мы подъехали к “Фонду авторского кино” где-то в половине первого. На этот раз фон К. был уже там. Я это сразу понял, как только увидел чей-то огромный джип у подъезда. Как только я увидел этот джип, я сразу понял — это либо фон К., либо “чечены”, так как больше на такой машине здесь ездить некому. И я не ошибся.
А Наумов, как ни уговаривал я его пойти со мной и познакомиться со “съемочной группой” и, может быть, тоже попробоваться на какую-нибудь роль (чем черт не шутит), остался на улице, на скамейке.
— А ну их всех в задницу, — со скромностью настоящего русского интеллигента сказал он. — Я даже не побрился с утра, да и пью — уже, считай, третий день пошел. Неудобно как-то. Все-таки кино снимают, не бордель.
И остался.
В дверях “Фонда” я оглянулся. Мой старый друг сидел на лавочке, закинув ногу за ногу, с журналом “Огонек” в одной руке и бутылкой пива “Балтика-светлое” в другой. Он грустно смотрел мне вслед и чем-то неуловимо напоминал старый российский герб. Второй головы только не хватало… По-моему, он так до конца и не поверил, что я действительно в чем-то таком участвую, в чем-то серьезном, я имею в виду. Хотя, с другой стороны, и не пошел со мной. А может быть, я все придумываю по своему обыкновению, и Наумов уже просто думал о чем-то своем. Мало ли какие мысли придут человеку утром и с похмелья.
Скромность, вот что я вам скажу, патологическая чеховская скромность украшает русскую интеллигенцию и сопровождает ее весь ее крестный исторический путь…
Я помахал ему в дверях, но он мне не ответил.
3. Белые штаны новой русской режиссуры
Знаменитый режиссер фон К. работал над своим новым фильмом в мятых белых штанах. Нет, разумеется, кроме штанов на нем были еще клетчатая рубашка, куртка цвета хаки и пара черных ботинок, но я почему-то обратил внимание именно на штаны. Белые штаны — не поймите меня неправильно — это хорошая одежда для известного режиссера, но почему мятые?.. Меня это как-то неприятно поразило. Ведь у режиссера фон К. — вспомнил я недавно прочитанную газетную статью в разделе “Светская жизнь” — есть молодая жена. Четвертая или пятая по счету.
“Что ж она штаны-то ему не погладит? — сокрушенно подумал я, присаживаясь на уже упоминавшийся кожаный диван в углу и независимо закидывая ногу за ногу. — Нехорошо!”
И я вспомнил, что эти же штаны и куртку я недавно видел, так как последнее время жизнь, как бы готовя меня к карьере артиста, довольно часто сводила меня с фон К. В этих же штанах и куртке, Авдей Сергеич не так давно был в буфете театра имени Станиславского, на последнем театральном фестивале, с какой-то молодой женщиной и пожилой дамой в темной шерстяной накидке. Видимо, этой самой, не то четвертой, не то пятой женой и ее мамой. Даме фон К. оказывал знаки уважительного внимания, а жене покупал газированную воду и пирожные. Помню, я тогда еще удивился усталому выражению его лица.
Надо же, подумал я тогда, столько писали об этом его новом союзе и сам он, в интервью чуть ли не каналу “Культура”, говорил, что, мол, вот — обновление, любовь, новая жизнь, dolce vita… Да, и вдруг — такое лицо. Странно.
Нет-нет, как хотите, господа, а все-таки столь значительный для России человек не должен всюду ходить в мятых штанах. Хоть бы и в белых. И даже на театральный фестиваль. Уж вы как хотите, а это непорядок.
Или он тогда “к Станиславскому” приехал прямо со сьемочной площадки?.. Так сказать, после работы? М-да. Вообще я понимаю, читатель, вы сейчас пожимаете плечами — все это как-то даже неудобно читать, мы же не в женском журнале. Какие-то мелочи, женские дрязги и чепуха.
Какие штаны?! При чем тут это?! Если уж на то пошло, то, в конце концов, со штанами могло быть простое совпадение. Ну, человек просто надел их в эти дни! И все!.. И я согласен, согласен с вами, более того, поверьте, мне несвойственно внимание к подобным мелочам и абсолютно все равно.
Тут, кстати, возможно, сказалось и то, что я впервые так близко общаюсь со столь известной личностью. В смысле “поэт и толпа” и “о, если б знали, из какого сора”. Хотя… С другой стороны, у меня были знакомые… Один поэт и, a propos, два писателя. Правда, не очень больших. Но тоже ничего. Один довольно часто выступает по телевизору. Плюс поймите — незнакомая обстановка, посталкогольная абстиненция, восприятие обострено, нервничаешь и помимо воли, сам того не желая, обращаешь внимание на все, даже на самые незначительные детали. Просыпается, как говорил М.Ю.Лермонтов, какая-то умная и злая наблюдательность.Такая, что смотришь на человека и думаешь, что видишь его, как на ладони. Типа: а, ну все с ним ясно! А на самом-то деле ничего ты не видишь и ничего тебе не “ясно”, голубь ты мой сизокрылый и просто строишь из себя, как всегда, невесть что. Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет. Впрочем, все эти “горестные заметы”, занимающие здесь так много места, промелькнули на моем диване очень быстро, что называется, с быстротой молнии. А пока эта молния сверкала, ко мне тихо приблизились уже знакомый нам помощник по актерам и с ним какая-то толстая тетка с сантиметром на шее.
Помощник поздоровался со мной с немотивированной и даже испугавшей меня неприязнью (что такое, подумал я, ведь мы, можно сказать, старые знакомые), а дама с сантиметром, оглядев меня со всех сторон, чему-то вздохнула и, приблизив свое лицо к моему, тихо и даже с какой-то интимностью сказала:
— Вы Сергей?
Я кивнул:
— Да.
— А я Наташа. Мы сейчас снимем с вас мерочку, но только придется немного подождать. Тут, видите, продюсер приехал, К. тоже здесь, так что подождите минут двадцать, ладно?..
Смущенный интимностью ее тона, я кивнул:
— Конечно.
— Вы посидите здесь… — Она показала на диван. — Почитайте, отдохните. Чаю хотите?
— Хочу! — обрадовался я.
Наташа вздохнула:
— Чая нет. То есть чай-то есть… — Она еще раз вздохнула. — Чашек нет. — И она подняла глаза к небу. — Вот продюсер уйдет, тогда будет чай.
И они с помощником по актерам ушли.
Я уселся поудобнее и стал усиленно искать среди люда, находившегося в комнате, где же продюсер. Ведь я никогда до той поры не видел живых продюсеров, только в кино. Да и там последние запомнившиеся мне “продюсеры” существовали или в виде огромных букв посреди экрана, помните, в самом начале фильма, например: ДИНО ДЕ ЛАУРЕНТИС И КИНОКОМПАНИЯ “ХХ ВЕК, ФОКС” ПРЕД-СТАВ-ЛЯЮТ… (Смотришь и аж дрожь пробирает, думаешь: во, бля, киноиндустрия!..) или в виде дружеского шаржа, по-моему, на того же Лаурентиса в фильме “Восемь с половиной”. Помните, где он говорит какой-то длинноногой девке знаменитую фразу: молчи и будь умницей…
Тем более, думал я, русский продюсер. Я стал искать глазами что-то такое, архетипическое, обьемное, с золотой цепью на шее, в черном костюме и со словами “ну ты, блин, чего?” — но ничего такого, кроме толстой Наташи с сантиметром, слава Богу, не нашел и поэтому как-то даже успокоился, сам не знаю почему.
Работа в нашей мастерской (я думаю, что теперь я могу ее так называть) шла полным ходом. Кинорежиссер фон К. в окружении сотрудников и единомышленников сидел за тем самым столом в углу, за которым неделю назад сидела отборочная комиссия. Собственно говоря, “комиссия” и “единомышленники” — это были одни и те же люди — только плюс фон К.: маленькая женщина, которая говорила мне, чтобы я прошел комнату по диагонали, Наташа с сантиметром, помощник по актерам (он, как я понимаю, занимал не очень высокое положение, так как стоял позади всех), оператор, на этот раз без кепки, еще какая-то молодая дама и интеллигентный седовласый человек, который молча пил чай.
Неужели это — продюсер?! — недоверчиво подумал я про седовласого. Не может быть! Продюсер таким быть не может. Наверное, продюсер куда-то вышел, а это так, его помощник или заместитель.
Видимо, у нас что-то не клеилось, так как разговор в группе велся на повышенных тонах.
Речь шла о каких-то бронетранспортерах, которых кто-то “не заказал”. Кто их должен был заказать и где можно “заказать” бронетранспортеры в городе (это же не такси?), оставалось неясным.
— Есть танк, — сказал оператор. — Т-72.
— Мне не нужен танк, — устало заметил фон К., — мне нужен бронетранспортер. Я же говорил.
После этой реплики фон К. градус разговора поднялся еще на несколько единиц.
Маленькая блондинка сказала:
— А при чем тут я? Я — помощник режиссера!
Молодая интеллигентная дама, по-чеховски скрестившая руки у окна, громко засмеялась:
— А я кто?!
— Вы?! — спросила маленькая блондинка.
Эх, подумал я, а Наумов-то там страдает. Какие типажи. И как женщины, кстати, тоже ничего. Зря не поднялся. Хотя… я посмотрел на колышущуюся за окном листву, на улице, конечно, лучше.
— Покроем танк черным полиэтиленом, — донеслось до меня, — включим мотор… Никто не разберет, что это.
— Так не бывает, — вдруг подал голос человек, которого блондинка с сантиметром назвала продюсером.
— Мне не важно, как бывает, а как нет! — с пафосом сказал фон К. — Я режиссер, а не документалист!
И все на минуту замолчали.
— Чтобы завтра нашли бронетранспортеры! — с вызовом сказал фон К. — Где хотите! В Кремле!.. И помните, — улыбнулся он своей знаменитой голливудской улыбкой, — пятнадцатого я должен быть в Италии. Нас с Таней ждут на Флорентийском биеннале!..
Флоренция! — подумал я. Боже мой!..
4. Пятьсот рублей для Дино де Лаурентиса
Все кончилось. Сначала, провожаемый маленькой блондинкой и Наташей с сантиметром, ушел продюсер, а затем, мягко сославшись на дела, фон К. За ним еще бежали, еще что-то говорили, но он уже не слушал, а улыбнувшись своей знаменитой улыбкой “светского льва”, только сказал: “Потом, потом…” — и ушел.
Когда фон К. ушел, все как-то сразу расслабились. Оператор открыл журнал, ассистент по актерам стал одеваться, а маленькая блондинка, усевшись за стол в углу, вдруг сказала мне:
— А теперь мы должны решить с вами вопрос о гонораре.
Я обрадовался, но что-то в ее голосе меня насторожило. Мне послышалась в нем какая-то тревожная нота. И, как оказалось впоследствии, не напрасно.
— Меня зовут Света, — сказала маленькая женщина,— а вы у нас, значит… — Она сверилась с тетрадью. — Сергей…
Я кивнул и подумал: какой тонкий, деликатный подход к решению деловых вопросов. Сначала представиться. Интеллигентные люди!.. Много не возьму, подумал я. Долларов пятьдесят в день максимум, все-таки знаменитый режиссер и, что ни говори, а сниматься у него почетно.
— Вообще-то, — сказала Маленькая Света, — профессиональным актерам на таких ролях, как ваша, мы платим суточные двести рублей. — Она сделала паузу и быстро на меня взглянула. — Но для вас я постараюсь, чтоб было триста.
Признаться, я лишился дара речи. Я подумал, что она оговорилась. Я только что слышал, что с продюсером обсуждали какие-то пятизначные числа. Тридцать тысяч, пятьдесят…
Стараясь говорить как можно мягче и сделав максимально интеллигентное лицо, я сказал:
— Повторите, пожалуйста, цифру, я что-то не расслышал.
Видимо, у меня получилось не очень интеллигентно, потому что Маленькая Света посмотрела на своих коллег, а коллеги, оставив все свои дела, обернулись и посмотрели на меня. Вышло что-то отдаленно напоминающее немую сцену в “Ревизоре”. Помощник по актерам перестал надевать свою замшевую куртку и так и застыл с одним рукавом на весу, оператор отвлекся от журнала, а интеллигентная молодая дама у окна впервые взглянула на меня с интересом.
— Ну что ж тут непонятного, — с подчеркнутой мягкостью сказала Маленькая Света. — Я же вам сказала, триста рублей. — И она вздохнула. — Вы же сами видели, нам приходится воевать буквально за каждую тысячу долларов. Фон К. вообще говорит, что не видел такого даже в Польше, где работал с паном Вайдой в начале девяностых, и что он продолжает снимать только из патриотических соображений. Должно же быть у нас русское кино, в конце концов, сколько можно игнорировать все национальные ценности!
На последней фразе Маленькая Света даже возвысила голос.
Мне стало стыдно. Действительно, речь идет о знаменитом режиссере, о Русском кино, о Кино с большой буквы, сотни актеров России почли бы за честь находиться сейчас в этом небольшом зале, а я торгуюсь, как на митинском радиорынке. Какая, правда, разница: семь, десять или двадцать пять долларов в день я получу? Но что-то подсказывало мне, что так быстро сдаваться не стоит, и почти против воли я сказал:
— Знаете, так нельзя. Нельзя работать с людьми на чистом энтузиазме. Что такое сейчас — триста рублей? Да я больше на такси потрачу! Уж вы как нибудь постарайтесь.
Я завершил свой краткий монолог и с удивлением увидел, что Маленькая Света как-то странно на меня смотрит. Удивительно, но она не сердилась. Нет, мне даже показалось, что она смотрит на меня с уважением! Она почти улыбалась!..
— Хорошо, — сказала Света, — я постараюсь для вас. Пятьсот рублей. Столько мы платим только заслуженным артистам. — Она подождала от меня какой-то реакции и, поскольку ее не последовало, спросила: — С вас уже сняли мерку?
— Да нет, — с максимальным достоинством отвечал я, — я уже почти час жду.
— Как час?! — вскрикнула Маленькая Света. — А где же Раечка? — спросила она у меня.
— Не знаю, — сказал я. — Какая Раечка?
— Раечка! — закричала Света.
И все сразу оживились и тоже закричали:
— Раечка, где же Раечка?! Позовите Раечку!
А помощник по актерам, до того наблюдавший наш со Светой диалог с видимым безучастием, сказал, словно очнувшись:
— Раиса в этой сцене не участвует. С ним Наташа занимается.
Все оживленно заговорили, задвигались и стали собираться домой. Мне даже показалось, что общая атмосфера в зале как-то еще более разрядилась и потеплела. Молодая женщина у окна снова посмотрела на меня и уже совершенно отчетливо улыбнулась.
Через минуту Наташа с сантиметром недовольно заглянула к нам:
— Идемте, что же вы не заходите, я уже давно освободилась и вас жду.
Я хотел было сказать, что я тоже довольно давно ее жду, но подумал, что опять обращаю слишком много внимания на мелочи, что все это не важно, и просто молча пошел за толстой Наташей.
Мы вышли на лестничную площадку, где опять сильно пахло луком (а когда я час назад шел — не пахло, еще спали?) и где я опять поздоровался с каким-то улыбчивым кавказцем. (Но, по-моему, не тем, что в первый раз). Потом мы открыли какую-то дверь и вошли в комнату, где вдоль стен рядами, как в химчистке, на длинных кронштейнах висела разная одежда, а на столе стояла швейная машинка и лежал завернутый в бумагу кусок колбасы. Край бумаги отогнулся, и была видна розовая, с белыми точками жира внутренность. Я вспомнил о давешнем предложении чаю и с фальшивой бодростью воскликнул:
— О, я смотрю — тут обедают!..
Но толстая Наташа полностью проигнорировала мой сигнал и лишь сухо спросила:
— У вас есть приличный костюм?
Я смутился от такой неожиданной смены ее настроения:
— Нет.
— А хотя бы пиджак? — еще более недовольно спросила Наташа.
— Есть! Шерстяной. — сказал я обрадованно. Все-таки я не совсем еще, не полный лох. — Из “Global USA”1.
Наташа подняла на меня глаза:
— Откуда?
Почему-то она совсем рассердилась.
— Из “Global США”, — повторил я. — Магазин такой на Спортивной, знаете?
Наташа ничего не ответила и только, тяжело вздохнув, сняла с богатырских плеч сантиметр.
— Стойте ровно. — Далее она очень профессионально померила мой рост, ширину плеч, бедер, и неожиданно обхватив сзади, плотно сцепила руки у меня на животе. — Живот-то какой отрастил, — чуть потеплевшим голосом сказала она.
Цифры, полученные при своих замерах, Наташа записывала в большую общую тетрадь, расчерченную на колонки. В одной из колонок я разглядел свою фамилию, а чуть выше фамилию известного театрального артиста. Душа моя наполнилась гордостью.
— А кто нас обшивать-то будет? — спросил я. — Елена Супрун? (Имя этой молодой художницы моды я недавно узнал из статьи в одном еженедельном журнале, который иногда покупаю для общего развития.)
— Елене Супрун, — внушительно сказала Наташа, — нас не обшить, у нее для этого руки коротки. Только в вашей сцене десять человек заняты, тут целый цех
нужен. — Я смутился своей неопытности. — А вы что, — продолжала Наташа, меряя длину моих брюк, — имеете отношение к миру моды?
Я опять смутился.
— Нет, так. — И зачем-то соврал: — Когда-то немного писал для глянцевых журналов: “ХХL”, “Рlayboy”…
Наташа недоверчиво на меня покосилась, но ничего не сказала. Мы немного помолчали.
— А ботинки-то хоть приличные у вас есть? — снова спросила она.
Чем-то я ее все таки раздражал.
— Конечно, есть, — снова обрадовался я, — у меня очень хорошие ботинки. Фирма “Ecco”. Я уже давно, много лет ее покупаю.
Наташа даже ручку положила.
— Какой фирмы?.. — переспросила она.
— “Ecco”… — повторил я неуверенно. — Хорошая фирма считается. Ну, реклама еще уличная, видели? Два медвежонка идут куда-то. Эту обувь, между прочим, носит Эрленд Лу, знаменитый норвежский писатель. Он, кстати, одно время был актером, правда, театральным. Я видел их буклет…
Но Наташа меня прервала.
— “Ecco”, — отчеканила она, — запомните — вечерней обуви не делает!.. — В голосе ее послышался металл. — Какой у вас размер?
Я не понял, зачем мне надо было запоминать, что фирма “Ессо” не делает вечерней обуви, но, посмотрев на рассерженную Наташу, не стал возражать и кротко сказал:
— Сорок четыре.
Наташа полистала свою тетрадь.
— У меня уже нет сорок четвертого, — сказала она. — Вы поздно пришли. Может быть, у ваших друзей есть вечерние туфли?
— Туфли?.. — растерянно переспросил я.
— Ну, лаковые ботинки?! — Во взгляде зав. костюмерным цехом отразилось нешуточное страдание.
Я вспомнил о сидящем на лавочке Наумове. У него от банковской деятельности наверняка должны были остаться такие ботинки. И чуть было не сказал: “Да, у меня есть такой человек. Он тут недалеко. Давайте, он поднимется, и мы вместе решим этот вопрос”. Но я лишь неуверенно пожал плечами.
— Не знаю, вряд ли…
— Вообще-то мы обувью актеров не обеспечиваем, — сказала Наташа после долгой паузы и тяжелого, я бы даже сказал, тяжелейшего вздоха, — так что вы уж поспрашивайте.
И я хотел было согласиться — я снова подумал, что кино, Кино с большой буквы, находится рядом со мной, так близко, в этой длинной, похожей на пенал, комнате… Фиг с ней, с этой толстой Наташей, за честь сняться у фон К. сотни актеров отдали бы… Но бес, сидевший во мне, соглашаться не стал и тихо сказал:
— Платите мне больше, и я куплю себе лаковые ботинки.
Произошла еще одна немая сцена (но меньшего масштаба, чем в репетиционной). Толстая Наташа молча смотрела на меня, а я на нее. Затем мы сухо простились.
Выйдя из костюмерной, я вдруг вспомнил, что так до сих пор и не знаю, о чем будет фильм и в какой же, собственно, роли я буду сниматься. Ну и ну… Я заглянул в комнату, где обсуждал свой гонорар с Маленькой Светой. Света сидела за столом, углубившись в какие-то ведомости.
— Извините, — сказал я. — Я забыл вас спросить. Все как-то в спешке.
Света подняла голову.
— Да?
Я вошел.
— Я, собственно… В чем будет состоять моя роль, мне так никто и не сказал.
— А-а… — махнула рукой Света. — Я забыла. Впрочем, на данном этапе это не важно. Некоторые режиссеры актерам до сьемочной площадки вообще ничего не говорят. Только “стой там — иди сюда”. Тарковский, например, Тереховой, когда она снималась в “Зеркале”, так вообще ничего и не сказал… Это известная история. — Она отложила карандаш. — Ну, ладно… — Света помолчала. — Авдей Сергеич не Тарковский. Только быстро, у меня пять минут… Значит, так, фильм о кавказской войне. Все смешано, ХIХ век, наше время… Вы будете играть богатого человека, которого во сне видят наши солдаты. Наши солдаты находятся на передовых позициях, но во сне видят белый пароход, на пароходе сидят богатые, хорошо одетые люди, красивые женщины, пьют вино, играет музыка. Вокруг цветы, голубое море, а в это время… — Света лукаво посмотрела на меня и, понизив голос, сообщила: — За кадром, а потом и на эстраде поет Боб Стюарт. Все! Очень красивая сцена.
— И я буду богатым человеком? — удивился я. — На пароходе? Во сне?
— А что? Авдей Сергеич сказал, что у вас великолепный типаж. Или вы считаете, что сейчас уже никому не может сниться белый пароход?..
— Почему? — удивился я. — Может…
Причем сначала я даже не обратил внимания на Боба Стюарта. Если бы не Маленькая Света, я бы его и не заметил. Это ж надо!..
Оказывается, они с фон К. давно знакомы, еще по Парижу и, для того, чтобы сняться в нашем фильме, Боб специально на два дня прилетает в Россию из Австралии, где он сейчас живет. Представляете?!
Я хотел спросить, какие суточные положили Бобу, но удержался.
5. Зеленый бульвар у моря
— А я уж думал, ты меня бросил, — встретил меня на улице Наумов. — А сам пьешь там с Клавдией Кардинале. Хотел к вам подняться. Там есть сортир?
Возле моего друга стояло уже две бутылки “Балтики”. Третью он держал в руке.
— А ты где пиво-то взял? — удивился я.
— Где-где, — передразнил меня Наумов, — к метро ходил. Охренел тут, вас ожидаючи.
— Зря не поднялся, — сказал я, — такое все фуфло, Саш, если б ты знал… Все понты и обман.
— Видел я этого К. — сказал, помолчав, Наумов. — Машина у него хорошая, а сам — не очень. Поизносился… Не впечатляет. В телевизоре он лучше.
Мы проехали пару остановок на метро и зашли в одно заведение у Театра зверей Дурова. Нет, не подумайте, что это что-то особенное, обычная летняя пивная на открытом воздухе, просто столы поставлены так, что открывается хороший вид на бульвар, площадку, где тренируют водил, и скульптурную группу у театра, хотя сейчас не могу вспомнить, что на ней изображено. Наверное, звери.
— Лучше бы ты здесь снялся, — сказал Наумов, показывая на Театр Дурова, когда мы взяли по одной “большой”. — Я бы Дашку привел, хоть на зверей посмотрела бы.
(Вообще-то дочери Наумова — двадцать один год. Поэтому я удивился, когда он про Театр зверей вспомнил, но из деликатности ничего не сказал.)
Потом мы зашли еще в одну пивную, на Цветном бульваре, потом — для контраста, чтобы, как выразился Наумов, “почувствовать себя приличными людьми”, церемонно выпили по чашечке кофе в одном чрезвычайно мажорном заведении под названием “Любимое кафе короля Людовика ХVI”.
Выпили с толком, с расстановкой, неспешно беседуя о том о сем, как и подобает деятелям отечественной культуры, в окружении модно одетых барышень и каких-то мужиков при пиджаках и галстуках, по виду — хорошо оплачиваемых клерков. Потом, правда, пришлось сожрать по чебуреку в стояке с голубями, неподалеку (я имею в виду, что голуби кружились вокруг стола, пока мы ели, прямо как в фильме “Римские каникулы”), потому что бутерброд с ветчиной и двумя листьями салата стоил в любимом кафе короля “семь условных единиц”, как было сказано в меню, “по курсу ММВБ на день заказа”… Как выразился Наумов — король бы охренел, увидев такие цены. Но все равно — ощущение осталось неплохим.
Потом мы выпили по маленькой пива в Столешниковом, где он пересекается с Петровкой, а до того, пунктиром тоже, пива на Трубной, потом… Впрочем, не важно, “потом” было все то же самое. Я рассказывал, какую бедность духа обнаружил на сьемочной площадке (а как же “то”?! — восклицал я. — А как же “се”?! Он же хороший режиссер!..), но Наумов не удивлялся, а только подливал мне и соглашался:
— А ты что думал, у нас только так и может быть. Вот я, допустим, в банке работал. Банк — не хвост собачий. Не последнее место в городе. Сколько народу ограбили. Так у нас начальство не могло сотрудникам даже чайник нормальный купить. Пока все не скинулись на “Филипс”, пили чай из обычного советского “люминевого”, даже без термореле, а рядом на столе — техники на миллионы. Все везде одинаково, везде все одно и тоже: жлобство и бардак.
В конце дня, часов в девять вечера, как ни странно, практически трезвые (что вы хотите, пиво — помочился, и все), мы сидели за столиком на улице в Камергерском переулке, тихо пили водку из маленьких стопочек и смотрели на садящееся за Центральный телеграф солнце.
Настроение было хорошим, вокруг было много хорошеньких женщин в открытых, несмотря на вечерний холодок, платьях, а в душе осталось какое-то умиротворение от прошедшего дня. Часов в десять мы двинулись к метро.
— Да, — сказал вдруг Наумов, когда мы прощались на Тверской, — а хорошо бы нам с тобой, Сережа, на старости лет сидеть вот так в каком-нибудь южном городе, типа Ялты, в кафе, на зеленом бульваре у моря и целыми днями смотреть на баб. А, ты как думаешь?..
6. Трубка мира
На следующий день я уехал на дачу, а через неделю по делам в Нижний.
В Нижнем я застрял дольше, чем собирался. Во-первых, я люблю этот город, а во-вторых, у меня всегда так — приеду куда-нибудь, а потом уехать не могу. И “дела” вроде кончаются, и деньги, а все равно сижу и сижу. Привыкаю к месту, наверное.
В начале сентября вечером в номере моей гостиницы раздался звонок.
— Сережа?— услышал я голос Маленькой Светы. — Это Света Пищуха, от К. Насилу вас нашла.
Я испугался:
— Что-то случилось? Съемки перенесли?
— Нет, — засмеялась Маленькая Света, — ничего не случилось. И съемки не перенесли. Я просто напоминаю, что мы вас десятого ждем.
Я преисполнился гордости. Все-таки приятно, когда говорят “мы вас ждем”. Тем более если это исходит от самого фон К. Хоть он и сноб, а все равно приятно. Стыжусь, но я пожалел, что на гостиничном телефоне нет “громкой связи”, а то бы друзья, сидевшие в тот вечер у меня в номере, услышали, как мне звонят от К. Тем более что это были актеры одного из нижегородских театров, бывшие коллеги моей жены. Она родом из Нижнего.
— Я помню, — сказал я Свете и небрежно добавил: — Буду.
— А еще, Сережа… — сказала Света, и я понял, что она звонит не только для того, чтобы напомнить мне о дате сьемок.
— Да, — сказал я.
— Я не помню, вы курите?
— Курю, — удивился я.
— Трубку?
— Почему трубку? — Я удивился еще больше. — Сигареты курю. — И прибавил зачем-то: — “Голуаз”. Иногда “Винстон” беру. Легкий…
Но Маленькая Света меня перебила:
— А трубку не хотите покурить?
Я растерялся.
— Могу… А что?
— Я к чему веду… — Голос Светы приобрел решительность. — Нет ли у вас, случайно, трубки? А то Авдей Сергеич, когда смотрел тут еще раз ваше видео, сказал, что вам очень пошла бы трубка. Может, вы себе трубку купите? Я видела недорогие. Тем более в Нижнем…
Сначала я растерялся. Потом возмутился. Сейчас я, разумеется, раскаиваюсь и в том и в другом — надо было засмеяться, промолчать или согласиться… Но, как говорится, знать, где упасть, — соломки подстелить.
Я сказал:
— Света, неужели у вашего продюсера нет шести, нет… даже пяти с половиной долларов мне на трубку? Я плохой курильщик, но даже я знаю, что на Киевском вокзале украинскую трубку можно купить рублей за сто пятьдесят, максимум. А издали же не видно, откуда она — из Италии или из Харькова.
Причем, когда я сказал это, мне вдруг стало стыдно. Не знаю, по какой уж ассоциации, но мне вдруг вспомнилась фотография Антониони из книжки “Европей-ское кино ХХ века”. Может, кто знает эту фотографию, она довольно известна. Это семидесятые годы, она сделана на каких-то сьемках: крупный план, аристократическая рука, высокий лоб, пронзительный взгляд, прямо на вас, и все такое… Потом мне вспомнился Ингмар Бергман, фотография из той же книги, потом еще какая-то знаменитость, не то театральная, не то киношная, не помню. Может быть, это был Джорджо Стреллер, но я не уверен.
Под их взглядами я понял, что веду себя мелочно и глупо, что на самом деле хорошо, что в гостиничном аппарате нет микрофона, иначе весь этот некрасивый торг услышали бы мои гости. Хорош бы я был!..
Но остановиться я уже не мог. Возможно, Маленькая Света подумала то же самое, но она ничего не сказала, может быть, потому, что она была вежливым человеком, а может, она уже привыкла к таким разговорам. Все-таки мы живем в не очень богатой стране.
Она немного помолчала, а потом вдруг сказала:
— Наш продюсер — жмот. — Мне показалось, что еще немного, и она скажет: такой же, как вы. Но она лишь сказала: — Он на весь фильм выделил два миллиона. — И в ее голосе мне послышались извиняющиеся нотки.
— Чего? — глупо спросил я.
— Чего-чего, — рассердилась Света. — Не рублей же! Долларов.
И тогда я еще более глупо спросил:
— Неужели в этих двух миллионах не найдется места для моих пяти?
Да… Это я, конечно, зря сказал. Тем более что человек извинился. Но я не мог сдержаться. Пиджак, ботинки, теперь вот трубка. Повторяю: может быть, я мелочный человек.
Выдержав небольшую паузу, Света сухо поблагодарила меня. Напомнила, что ждет через неделю. И мы расстались. В конце я спросил, во сколько обычно начинаются съемки. “В восемь утра”, — мстительно сказала Света. И повесила трубку.
Я послушал длинный междугородний гудок, посмотрел на открывавшуюся из окна гостиницы панораму Нижегородского Кремля и вернулся к своим гостям. Все уже знали историю моей “работы в кино”. Я сделал над собой усилие и вышел к гостям улыбающимся.
— От фон К.? — завистливо спросили гости. Я кивнул. — А про какие пять долларов ты шутил?
Мне снова стало стыдно.
— Да это мы так, — сказал я. — И правда, шутили.
Довольно быстро прошло еще несколько дней. Я занимался делами, но больше гулял по старой части города, изображая столичную штучку, сидел в местном модном месте — стеклянном кафе “Джузеппе”, через большие окна разглядывая посетителей и прохожих, заходил в отличные, не хуже московских, книжные магазины, по вечерам пил и трепался за литературу со своими друзьями, читал, кое-что записывал, и, когда подошло время, — уезжать мне все еще не хотелось.
Я малодушно позвонил Маленькой Свете:
— Я еду?
— А как же?! — на этот раз испугалась Света — Конечно! Вы что, не можете?..
— Да нет, могу.
— Ну так и приезжайте. — сказала Света. Было видно, что она не понимает, зачем я звоню. — Через два дня. Не перепутайте.
— К восьми? — переспросил я.
— Нет, — сказала Света. Наверное, она уже забыла, как мы ругались из-за
трубки. — Почему к восьми?.. В одиннадцать, на “Войковской”, у выхода из первого вагона, наверху всех будет ждать красный автобус. “Икарус”… Не перепутайте. Первый вагон.
7. Пристегните ремни
В поезде было холодно. Замерзший и невыспавшийся, я вылез на Казанском вокзале в начале сентября, в субботу, около десяти утра.
Шел мелкий дождь. После ночи в поезде проводить целый день на работе, даже если эта работа — съемки у самого фон К., это не то, о чем вы расскажете в будущем интервью журналу “Vogue”. После ночи в поезде вам сначала захочется переодеться, принять душ и немного отдохнуть, а интервью журналу “Vogue” вы будете давать уже после этого — спокойными и чуть-чуть усталыми глазами глядя в лицо красивой журналистки, которая после этого выведет вас в своем материале полным козлом, а себя — мудрой царицей Клеопатрой, и будет при этом, заметьте, абсолютно права, ибо не в свои сани — не садись.
Так о чем я… Да. Знаете, чем встречает столица своих гостей? Дикими ценами на элементарные вещи. Даже после двух недель нахождения в — не самой бедной — Нижегородской губернии это остро чувствуется.
Дойдя до метро, я послушался своего внутреннего голоса, который настойчиво советовал мне не ехать сразу на “Войковскую”, а позвонить Маленькой Свете. Если съемки перенесли с восьми на одиннадцать, то их спокойно могут перенести с одиннадцати на час и даже на два, а лучше на три, размышлял я. Я успею выпить чаю, принять душ и, может быть, даже поспать.
Но вот беда, у меня не было с собой московской телефонной карточки, а мобильные телефоны в описываемое время еще не были распространены так широко, как сейчас. Стоило мне растерянно оглянуться у автоматов на входе в метро “Комсомольская”, как мне тут же предложили сделать звонок: по десять — и с оптовой скидкой — по девять рублей за минуту. Возмутившись, я купил карточку в метро двадцатью шагами ниже и под неодобрительные взгляды бизнесменов от связи набрал телефон Маленькой Светы.
После нескольких длинных гудков заспанный мужской голос по домашнему номеру Маленькой Светы ответил мне, что она уехала.
— Куда уехала? — испугался я.
— Не знаю, — сказал сонный мужчина с раздражением и повесил трубку.
Я понимаю, что это занудство, но продолжу “телефонную” линию. Мобильный Маленькой Светы не был “прямым” и начинался на 901. Если кто не знает, номера, начинающиеся на 901, 902 и так далее, почему-то называются федеральными и посему из городского автомата не набираются или набираются как-то сложно. Я спросил у ребят, предлагавших аренду карточки, как позвонить из автомата на мобильный, но они сказали, что эта услуга тоже стоит денег, как “информационная”.
Я заплатил десять рублей “за услугу” (скупой всегда платит дважды) и в течение следующих десяти минут слушал короткие гудки на том конце. Денег мне не вернули, заявив мелодичным голосом ресепшн-барышни, что “за операторов и абонентов мобильной связи ответственности не несут”. Пораженный уровнем частного сервиса, я позвонил своей младшей сестре, бывшей немного в курсе моих дел с фон К., разбудил ее (напоминаю, была суббота, 10.20 утра) и попросил набрать Маленькую Свету вместо меня.
Сделав это недоброе дело, я перевел дух и закурил.
Вообще-то я вам скажу — люблю приезжать в Москву после долгого отсутствия… В Москве столько всего происходит. Вы выходите из вокзала, видите эти огромные дома, дорогие магазины, потоки машин, рекламу, толпы людей и сразу чувствуете, что попали в столицу. Что это город, в котором очень много всего происходит. Потом, я приехал не просто так — мелкий бизнесмен возвращается из провинциальной
поездки, — я приехал сниматься в новом фильме самого фон К., черт возьми! Я посмотрел на окружающих меня пассажиров и недружелюбных телефонных фарцовщиков. И ведь никто из них, подумал я совершенно серьезно, во всяком случае, пока, меня не узнает…
Я перезвонил сестре.
— Ну что?
— Видимо, она где-то в метро, — сказала Юля сонным голосом. — Сначала было очень плохо слышно, а потом ее телефон отключился.
— Как ты думаешь, — спросил я, — что мне делать? Мне назначено на одиннадцать. Мне ехать?
Моя младшая сестра, как и все подросшее за годы новой жизни поколение, человек рационально-деловой, и она искренне удивилась:
— А какие могут быть варианты?
— Ну, — сказал я, — можно не ехать.
— Тогда зачем ты позвонил? Суббота все же, — резонно обиделась она.
Положив трубку, я еще немного постоял в раздумье, потом взял такси и сказал водителю свой домашний адрес.
— Гори оно все огнем, — сказал я башням Казанского и Ленинградского вокзалов. — Не мо-гу. Чай и душ. И полчаса постели. После этого Вим Вендерс, Френсис Форд Коппола, Никита Михалков и кто угодно еще. Но только после этого.
Вот если бы мне редактор в журнале, например, назначил встречу на одиннадцать утра, думал я, меланхолично глядя на пролетающий мимо Проспект Мира. Я бы ни за что не поехал. Во-первых, я сказал бы, что с утра очень занят, а во-вторых, нормальный редактор сам никогда не назначит вам встречу на одиннадцать утра, потому что нормальный редактор в это время еще крепко спит.
И самое удивительное, читатель, что, пропев этот гимн лени, я был абсолютно прав. Плюйте на расписания и прейскуранты и всегда, всегда слушайтесь своего внутреннего голоса. Приехав домой, я обнял жену, и первое, что она мне сказала, было: “Тебе только что звонила эта Света, от К. Сьемки перенесли. В два, там же, на “Войковской”.
Вот так-то!
8. За облаками
После душа и чаю куда-то ехать не захотелось даже еще больше, чем до. Со слабой надеждой я снова набрал мобильный Маленькой Светы.
— Добрый день. Я в Москве. Встречаемся в два?
— Ну да, — сказала Света удивленно. — Я же вам звонила. В два, на “Водном”, у первого вагона.
— Как на “Водном”? — Я сердито посмотрел на Марину. — Вы же сказали — на “Войковской”?..
— Я сказала — на “Войковской”?! — Света расхохоталась. — Совсем голову потеряла, сумасшедшие были дни. На “Водном”. Я и мой помощник будем ждать вас у первого вагона метро “Водный стадион”.
Я представил себе всю цепочку, что было бы, если бы я постеснялся и не позвонил Свете еще из Нижнего, не позвонил бы сестре от метро, представил себя в восемь и одиннадцать субботнего утра у первого вагона на станции метро “Войковская”, — содрогнулся и залег спать.
Можно дать вам практический совет? Если вы когда нибудь будете иметь какое-либо, даже самое маленькое дело с отечественными кинематографистами (размер художественного “дара” значения не имеет), уточняйте все по десять раз — не то вас продинамят и при этом даже не извинятся.
Естественно, мы с женой вышли из дома гораздо позже, чем было нужно и поэтому снова, как и летом, пришлось ловить такси. Сначала никто не соглашался ехать так далеко. Потом наконец возле нас остановилась черная “ВМW” с мигалкой на крыше и номерами с триколором. Кстати, меня часто подвозят такие машины. Бензин у них казенный, а зарплата у шоферов небольшая, потому как хоть и “BMW”, а все равно госслужащие и потому считается, что на подножном корму. Мы с женой почему-то (напрасно) увидели в “членовозе” доброе предзнаменование, и он с ветерком домчал нас до “Водного”, так что в метро мы спустились даже раньше, чем это было нужно.
Впрочем, Маленькая Света была уже на месте, а рядом с ней стояла какая-то скандинавского вида блондинка с косой до пояса. Мы поздоровались, и у меня немедленно возникло ощущение, что я ее где-то уже видел.
“Актриса, — подумал я, — наверное, известная…”
— Я ее где-то видела, — сказала моя жена.
— Наверное, это четвертая жена К., — тихо предположил я. — Она, по-моему, тоже блондинка.
Моя жена критически оглядела нашу новую знакомую и покачала головой. А когда мы немного отошли, она сказала:
— Это не жена! Посмотри, какие у нее джинсы! Это джинсы с рынка. У жены
фон К. не может быть джинсов с рынка. Я вспомнила, где я ее видела. На кастинге рекламы стирального порошка “Тайд”.
Вот неожиданность женского взгляда, и, кстати, я с ней согласен про рынок. Это правда… К автобусу мы приблизились максимально независимой походкой “дикая утка”, как будто шли не по московскому асфальту, а по каннской лестнице. И неспроста, при подходе среди пассажиров автобуса я насчитал как минимум три знаменитости всесоюзного… тьфу, всероссийского масштаба. Самым заметным из них был карлик (я надеюсь, никто не обидится), игравший в “Солярисе” у Тарковского и, по-моему (этого не помню точно), в “Агонии” у Климова. Я забыл, как его зовут. Карлик сидел на переднем сиденье с огромным букетом в руках и о чем-то печально думал. Может быть, у него был день рождения… На нас он даже не посмотрел. Я подумал, что для него, после Тарковского и Климова, съемки у фон К., тем более в наше время, не такое уж и событие. Еще я увидел одного пожилого артиста, который в советское время часто снимался в детективах из заграничной жизни. (Его фамилии я тоже не помню.) И какую-то девушку, которую два или три раз показывали по телевизору в передаче “Я сама”, посвященной одиноким молодым матерям. Из телеперсон в автобусе также присутствовал некий весьма нервный господин с африканскими косичками-дредами, который на канале “Культура” что-то изредка и очень путано рассказывает про авангардный театр.
О своих наблюдениях я немедленно доложил жене.
Младшее поколение артистов прошлого века не знало, зато кивнуло на передачу “Я сама” и энергично замахало какому-то молодому человеку в щегольском вельветовом пиджаке, вслед за нами зашедшему в автобус. Юношу звали Эдуард.
— Это парень из “Щуки”, — сказала жена, знакомя нас. — Он с Оксанкой Морозовой учится на одном курсе. Ты ее помнишь.
Я не сразу вспомнил, кто такая Оксанка Морозова, но церемонно поклонился Эдуарду. Вообще, как ни странно, войдя в автобус, я почувствовал общий подъем, мне захотелось шутить, быть непринужденным и сказать карлику из “Соляриса”, что-нибудь остроумно-точное или очень оригинальное, чтобы он сразу понял, что я
тут — не обычный статист и вообще не просто так, и мы бы с ним о чем-нибудь побеседовали. Даже не важно о чем, но хорошо, умно и на глазах у всех. Чтобы все тоже это поняли.
Но я постеснялся и молча прошел в середину автобуса. Блондинка с косой, севшая за нами, достала из рюкзачка йогурт и с аккуратной задумчивостью принялась его есть, поглядывая за окно. Она производила, как и положено современной молодой даме, очень независимое, милое и одновременно неуловимо стервозное впечатление. Я некоторое время украдкой наблюдал, как она ест свой йогурт, а потом вдруг подумал, что все это как-то очень непразднично. Мне вдруг вспомнилось, как в последние советские годы научный институт, в котором я тогда работал, посылал своих сотрудников на так называемую овощную базу. Это было очень похоже. Даже автобус был тот же — “Икарус”. Впечатление усилилось, когда минут через пятнадцать в автобус забралась Маленькая Света. Она достала из кармана какую-то бумажку, развернула и, усиливая сходство с “овощебазой”, сказала:
— Товарищи, извините, но я должна сделать перекличку. Все ли здесь.
— Дэлай! — сказал кто-то позади меня, и, оглянувшись, я увидел то, чего не заметил раньше, — двух “чеченцев” из кабардинской группы. Но теперь они были без десантной формы и зеленых повязок, оба в одинаковых щегольских черных пиджаках. “Чеченцы” с нескрываемой иронией посмотрели на меня. Видимо, они меня тоже узнали. Один из них нехорошо улыбнулся и сказал:
— Здравствуйтэ…
Пересчитав нас, Маленькая Света уселась на переднее капитанское место, рядом с климовским карликом, автобус тронулся и медленно покатил куда-то в глубь микрорайона.
Сначала мы ехали мимо жилых многоэтажек, потом, минут через десять, дома кончились и начались заборы, пошли какие-то склады, потом автобус закачался и въехал в растворенные большие железные ворота, которые тут же с лязгом за нами захлопнулись. За воротами оказались железнодорожные пути и стоящие на них вереницы товарных вагонов. Немного не доехав до полотна, автобус повернул и остановился. Перед нами стояло казарменного типа серенькое невысокое здание с синей вывеской у входа: “Москва-Сортировочная. Грузовая станция № 12”.
— Так, товарищи, — голосом старшей пионервожатой сказала Маленькая
Света. — Сейчас полчаса отдыхаем, ждем Авдей Сергеича, а потом начинаем. Далеко не расходитесь.
Сказав это, Света с пугающей быстротой исчезла, будто испарилась, оставив за собой дверь автобуса полуоткрытой.
Несколько минут все сидели молча. Потом артист, игравший в советских детективах из иностранной жизни (по-моему, он играл судью в каком-то фильме по Дюрренматту), бодрым голосом сказав: “Надо посмотреть, что ли, куда мы
попали”, — встал, сделал руками несколько гимнастических упражнений и вышел. За ним потянулись остальные.
— Выйдем, что ли? — спросила жена.
Я покачал головой. Жена вздохнула и положила мне голову на плечо, приготовившись подремать.
Минут через пятнадцать в автобус заглянула Маленькая Света.
— Замерзли? — улыбнулась она, увидев мою печальную физиономию. — В депо организован горячий чай. Бутерброды будут завтра.
И знаете, я даже не улыбнулся.
Накрапывал мелкий дождь. На путях стояли мокрые вагоны. Служащие московской железной дороги, улыбаясь, смотрели на нас из окон. “Чеченцы” тихо курили на заднем сиденье, деликатно выдыхая дым в открытое окно. Я, сказав жене, что иду проветриться, вылез из автобуса и медленно пошел под дождем к упомянутому Маленькой Светой депо — большому ангару, в глубине которого издали были видны включенные софиты и стояли какие-то люди.
Однокурсник таинственной Оксанки Морозовой быстро прошел мимо меня с озабоченным видом. Вот, подумал я с завистью, человек уже при деле. Я подошел поближе.
Ах, господа, шути не шути, кино — волшебный сон, в каждом из нас живет эта сказка! Мерилин Монро, сэр Чарли Чаплин, каннская лестница, Ален Делон не пьет одеколон, вспышки кинокамер, заголовки газет.
Как выразился Александр Сергеевич Пушкин по совершенно другому поводу: узрю ли русской Терпсихоры душой исполненный полет?..
Что хочу сказать, господа. Ведь я, можно сказать, впервые за свои тридцать пять лет оказался на съемочной площадке не как посторонний, не как зевака прохожий, а как действующее лицо. Можно сколько угодно иронизировать и убеждать себя в том, что вам все равно, но едва вы даже где-нибудь на улице увидите слепящий свет софитов и услышите восклицание — мотор!.. — готов поспорить — сердце ваше забьется быстрее.
И было все. Упомянутые софиты с белым, обещающим славу, слепящим светом, толстые, как змеи, резиновые провода, тянущиеся по земле, какие-то снующие туда-сюда озабоченные деловые женщины, хамоватые крепыши с аппаратурой в кожаных куртках, девушка с деревянной “хлопушкой”, которая говорит “фильм такой-то, сцена такая-то”, сваленные на скамейке костюмы — как я понял, форма русских солдат
ХIХ века, две очень красивые загорелые брюнетки неопределенных занятий, зачем-то стоявшие неподалеку от входа, и нервно куривший известный актер, фамилию которого я забыл. Еще была солидно гудевшая у ворот зеленая военная машина-генератор с огромной надписью на железном боку: “МОСФИЛЬМ”, и от этой надписи почему-то перехватывало дыхание.
В глубине ангара я увидел обычный пассажирский вагон и на нем фальшивого золота табличку с “ять” и орлами: “Императорские железные дороги”. Я вспомнил, что наша сцена вроде бы планировалась на пароходе, а тут какой-то вагон, но спросить было не у кого, и я решил, что, значит, так и надо. Напряжение нарастало по мере удаления от входа — и у вагона, куда, по идее, должен был прибыть сам Боб Стюарт, достигало своего апогея.
Мимо меня пробежала какая-то белокурая девушка, восклицая на ходу — где же нитки?! — толстый мужчина принес и поставил высокое раскладное кресло с надписью латинскими буквами через всю спинку: “fon K.”, и тут же где-то в стороне, за вагоном — мне не было видно, — истошно закричали — тишина на площадке, мотор! — и женский голос в ответ громко произнес: сцена седьмая, дубль третий!..
Вот оно!.. — подумал я с восхищением. Вот процесс, вот священнодействие, это об этом потом напишут в газетах под большой, на четверть полосы, цветной фотографией: “Режиссер Авдей фон К. работает над своим новым проектом”.
Я увидел Маленькую Свету и обрадовался — хоть одно знакомое лицо.
— Начинаем? — спросил я доверительно, почти как участник, почти как свой.
Мне хотелось быть сопричастным тотчас же, немедленно.
Но Маленькая Света лишь мельком взглянула на меня.
— Чай вон там. — Она показала на выход из ангара и добавила сакраментальную фразу, будто вылив на меня ведро холодной воды: — Когда будет нужно, вас позовут.
И побежала дальше.
— А Авдей Сергеич? Он здесь?.. — крикнул я вдогонку.
Но Света даже не обернулась.
— К. пока нет, — тихо сказал мне какой-то невысокий седовласый человек с фанерной березой в треноге, куривший у входа в “императорский вагон”. — Но Стоцкая уже здесь.
И он показал мне глазами на невысокую блондинку в облегающей джинсовой куртке, стоявшую у софитов. Блондинка оглянулась и, улыбнувшись, посмотрела на нас.
Я узнал четвертую жену фон К. Мужчина молча ей поклонился. Милая, автоматически подумал я, очень даже ничего, и костюмчик тоже ничего (я вспомнил замечание Марины), но чтобы ради нее оставлять третью или какую там — пятую — жену? Нет, этого я не понимаю. Неужели такая большая разница? Если да — то в чем она? А если нет — тогда зачем?..
Мне стало грустно. Знаете, сочинение рассказов одинокое дело, и, если честно, я “пошел в актеры” еще и для того, чтобы элементарно больше бывать на людях, с кем-то общаться, но здесь я был так же никому не нужен, как любой прохожий за воротами или завсегдатай уличного кафе. Никто не обращал на меня никакого внимания, я был куклой, которую в надлежащий момент оденут в дорогой костюм и посадят в нужное место. Потом костюм снимут и куклу, как пел когда-то Макаревич, уберут обратно в коробку. Я медленно вышел на воздух. Дождь кончился, облака, встречавшие меня с утра на вокзале, немного рассеялись, и на небе даже появилось что-то похожее на солнце. Однокурсник Эдуард снова деловито проследовал мимо меня. В руках его был небольшой пакет.
И вот здесь, читатель, внимание. Здесь, в этом незаметном, как полянка городской травы, месте, находится та самая иголка в сундуке на дне моря, без которой не было бы этой истории.
— Куда это вы? — завистливо спросил я.
— Да так… — Эдик неопределенно взмахнул рукой. — Тут недалеко…
И тут до меня донесся отчетливый запах алкоголя.
Я удивился:
— Тут что, где-то наливают?..
— Держи карман, — сказал Эдик, — тут нальют… Ребята с собой принесли. Если хотите, пойдем… — Он, чуть помедлив, мотнул головой в сторону вагонов. — Тут недалеко.
— А съемка?.. — удивился я.
— А что — съемка? — успокоил меня Эдик. — Позовут. Без нас уже не обойдутся, сегодня точно. Замены-то нет.
Я заколебался. Все-таки сниматься пьяным в своем первом фильме, к тому же у фон К., — это как-то нехорошо. Был бы это какой-нибудь телесериал, еще куда ни шло. А то, что меня могло развезти — ночь в поезде, усталость, волнение… — было очевидно. Но потом я вспомнил свои недавние одинокие мысли и решился. Приму сто грамм, не больше, подумал я. Для бодрости. А то болтаюсь тут…
— Ну, вот и славно, — сказал Эдик, до того молча наблюдавший за мной, — а то у ребят с собой два пузыря. Как бы, и правда, не окосеть.
Мы завернули за штабель бетонных шпал, перелезли через остатки какого-то забора, и глазам моим открылась чудесная картина… Все это, правда, очень напоминало “овощную базу” 70-х — начала 80-х годов.
На рельсах, у открытого товарного вагона, была аккуратно расстелена газета, а на газете, в пропорциях “золотого сечения”, как на хорошем натюрморте, стояли бутылка водки “Москва Златоглавая, с черносливом”, большая пластмассовая бутылка “Пепси”, одноразовый пластмассовый стаканчик и яркая коробочка финского плавленого сырка “Валио” с улыбающейся скандинавской теткой на этикетке. Только этот сырок, как некая неточность невидимого живописца, и указывал на давно изменившиеся времена.
Вокруг газеты в непринужденных позах расположились трое молодых людей, которые при виде меня и Эдика не выразили ни малейших признаков удивления или смущения, а приветствовали нас пластмассовыми стаканчиками и словами:
— Долго ж вы, бл…ди, ходили!..
— Господа, — сказал Эдик. — Внимание. В нашем полку прибыло. Это муж одной девочки с нашего курса, Сергей.
— Здравствуйте, — сказал я.
Самый старший из них поднялся и церемонно протянул мне руку:
— Мисаил. Русский актер.
Почему-то я обратил внимание на стоявшую неподалеку большую хозяйственную сумку-пакет. Точнее, на надпись. В переводе с английского это звучало как “С праздником!..”.
Часть вторая
1. За облаками (продолжение)
Я удивился — странное имя. Мисаил был похож на кота Базилио из сказки Алексея Толстого “Буратино”. Это был небольшого роста брюнет, с косым пробором, кошачьими усами и, несмотря на пасмурный день, в темных очках.
Эдик заулыбался:
— Да вы не пугайтесь. Это он так. Его вообще-то Мишей зовут. Мисаил — просто псевдоним.
— Вы наш товарищ по несчастью? — спросил Мисаил.
— По какому несчастью? — Я испугался.
— Ну как же, — удивился Мисаил, — по съемкам всей этой фигни.
“Профессионал, — уважительно подумал я. — Фильм самого фон К. “фигней” называет…”
— А почему же “фигня”? — поинтересовался я, тепло поздоровавшись за руку с двумя его более молодыми товарищами, Сашей и Димой. При этом Cаша тоже представился как-то странно и старомодно: Олександр.
— А что же это? — весело сказал Саша-Олександр. — Фигня и есть. Вы только посмотрите, как все организовано. Собрали людей, а у самих еще ничего не готово. И что же? Всех бросили на произвол судьбы. А мы, между прочим, из-за стола сорвались. Неслись сюда, как мудаки, на такси из Медведкова. В копеечку влетело.
— Мы тоже, — удивленно сказал я. — А я-то думал, что мы одни такие… Неорганизованные.
— Это не мы неорганизованные, — сердито сказал Мисаил. Он достал из сумки чистый пластмассовый стаканчик и, церемонно отставив мизинец, наполнил его и протянул мне. Руки его слегка тряслись. — Это они неорганизованные, — повторил Мисаил. — Думают, что раз фон К., то все должны лечь на спину и поднять лапы. А нас еще за это и попинать можно.
— Ан нет, — подытожил Саша-Олександр.
— Ну, будем, — сказал Мисаил, поднимая стаканчик, — старинный тост: чтоб стояло и чтоб деньги были.
Я обрадовался:
— Да-да, точно.
Мы выпили и закусили.
— Жаль, хлеба нет, — сказал Саша-Олександр, закусывая сырком и отдышавшись. — Из дома выскочили как сумасшедшие, даже не пожрали толком.
— Вы тоже снимаетесь в нашей сцене? — вежливо спросил я после небольшой паузы.
Все засмеялись.
— Нет, — сказал Олександр. Бакенбардами и зачесанными назад волосами он чем-то напоминал героев ХIХ века, какого-нибудь кавалергарда или чиновника по особым поручениям при губернаторе. — Мы за компанию. Нельзя же ни с того ни с сего товарища оставить.
— Вот именно, — сказал Дима, — два дня пили, и на третий вдруг — нате вам, пожалуйста, съемки у фон К. Что же мы теперь — должны все бросить? — Он погладил свою шкиперскую бородку.
В кармане Мисаила зазвонил сотовый.
— Але, — сурово сказал Мисаил.— Здравствуйте… — Лицо его прояснилось. — А… это ты. Я на съемках. — Он устало потер лоб. — Я тебе говорил. На съемках у К. Ну у какого, у какого? У того самого. Я не вру…
— Жена, — уважительно сказал Дима. — Третий раз звонит. Не верит, что у Миши съемки. Странные все же люди какие-то. Очень низкая самооценка. Что же, фон К., только с одними народными артистами работает? И вчера тоже звонила…
Я вскользь подумал, что у Мисаила не самая дешевая модель телефона. Я посмотрел на его стоптанные ботинки. Интересно, подумал я. Внешний вид обманчив. А у меня и сотового-то до сих пор нет… Впрочем, у Эдика, с его замшевым пиджаком, тоже.
— Мне все это напоминает “овощную базу”, — вслух сказал я, почему-то обращаясь к Диме, — вы-то, наверное, не помните, что это такое…
— Да-с, — отвечал Дима с достоинством. — Не довелось.
Я покачал головой:
— Очень похоже… А как вы думаете, когда мы понадобимся, нас найдут?
— Найдут, — успокоил меня Дима. — Я когда в рекламе пива “Восход” снимался, у нас визажист так набрался, что заснул в деревенском сортире. Мы ролик в деревне снимали. Рожь там, поле, лес, коровки, туда-сюда. И ничего, даже его нашли.
— А как же он людей-то гримировал? — удивился я.
— А так и гримировал… — Дима пожал плечами. По-моему, его удивил мой вопрос. — На автопилоте. Это ж профессионал.
Я вздохнул. Чудесный, чудесный мир… Визажист, реклама, деревня, рожь, автопилот, профессионал… А что я могу вспомнить? Как студентки филфака пьют водку в кафе “Пироги”? Интернет-переписку с редакторами, споры в знакомой редакции о политике? Скучно. Скучно, девушки!..
— Знаете, — сказал я Диме, — я все-таки, пожалуй, скажу жене, где мы, а то вдруг не найдут?..
Дима пожал плечами.
— Напрасно, — сказал он. — Ваша жена будет недовольна, а если мы понадобимся, нас позовут, будьте уверены.
Дима был прав.
— Не надо! — сказала Марина, когда я рассказал ей о своих новых друзьях. — Не надо!.. Тебя начнут гримировать, а от тебя водкой разит. Что это такое?! Вот снимут твою сцену, и выпьете. Ты что, не можешь два часа подождать? Почитай вот. — И она сунула мне номер журнала с моими рассказами, который я взял с собой, чтобы при случае вручить фон К. Может, ему сценаристы нужны. — Сейчас уже начнут. Сказали, фон К. приехал.
— Ваш Эдик, кстати, тоже пьет, — обиделся я. — Это он меня позвал.
— Он не наш, — сказала жена, — начнем с этого. А ты здесь в первый раз! Ты с поезда, плохо спал, если тебя развезет, будешь потом жалеть!..
Она была права. Я немного подумал, но потом все-таки решился.
— Такие милые люди, — сказал я. — Мы очень хорошо беседуем… Я пойду, честное слово.
— Ты все себе испортишь!.. — сказала жена.
— Ну что, попало? — участливо спросил Дима, увидев мое расстроенное лицо. — Я же говорил, не ходи.
Я махнул рукой:
— Ладно.
— Выпей, все пройдет. — Олександр полез в сумку и достал новую бутылку “Златоглавой с черносливом”.
— Не надо новую, — запротестовал я, — потом…
— Когда потом? — удивился Олександр. — Потом — само собой.
Эдик поддержал меня:
— Он прав. Я тоже не буду.
У Димы сделалось обиженное лицо.
— Вот я тут у Довлатова читал, — сказал Дима, — как он в кино снимался. Еще при Советской власти. Читал Довлатова? — обратился он ко мне.
— Конечно, — сказал я.
— Гениальный писатель, — сказал Дима. — Я в восторге. Помнишь, как они за пивом в костюме Петра I стояли?..
Помолчали.
— Эдик говорил, ты тоже писатель? — спросил Дима после паузы. Чувствовалось, что он не успокоится просто так.
Я застеснялся:
— Я? Да так…
— Сейчас всем по хрену, — сочувственно сказал Дима, — писатель ты, актер… Сейчас все только и думают про бабки. Где бы бабок надыбать. — Он сплюнул. — Про искусство никто не думает. Всем плевать. Вот тебе за то, что ты здесь целый день говно пинать будешь, сколько заплатят?
— Пятьсот рэ в день, — сказал я.
Дима удивился:
— Пятьсот? Что-то много. Миша сказывал, триста.
— Какая разница, — засмеялся подошедший Мисаил, — триста, пятьсот…
Он выглядел умиротворенным и даже спокойным. Помирился с женой, подумал я и, вспомнив о сидящей в автобусе Марине, заволновался:
— Не в деньгах дело. Почетно. Все же К.
— К., — Дима сплюнул. — Да… Хорошо. Почетно. Но неужели сам фон К. (он сделал на этих словах ударение) не может надыбать бабок, чтобы заплатить актерам на эпизодической роли хотя бы по двадцать баксов в день?! Говорят, он костюмы для вас заказывал чуть ли не у Армани!
— Наверное, так, на сьемки взял, — сказал Мисаил.
— Все равно! — Дима загорячился. — Что у него, лишних десяти баксов нет?! Что за ставка — триста рублей?
— Да, — сказал я, — абсолютно с вами согласен. Это хамство.
— Это не хамство, — сказал Дима, — это издевательство над людьми. И обман, как всегда. На эти десять баксов он с какой-нибудь бабой лишний раз в Доме кино нарежется. Если их у него до того эта коротышка Света не скомуниздит. А русский художник… — В голосе Димы появился настоящий трагизм. — Он как был нищим, так нищим и останется!..
— Фон К. на десять баксов не нарежется, — дружески-примирительно сказал Мисаил, похлопав Диму по плечу. — Это все же не тот человек. Вот ты бы нарезался.
Я неожиданно ни к селу ни к городу вспомнил, что недавно купил в книжном магазине РГГУ книгу стихов Элиота. Наверное, по ассоциации…
— Вот вы говорите — Довлатов, — сказал я Диме, — а я тут Элиота недавно купил. Томаса-Стернза. И недорого. Не слыхали про такого?
— Слыхал, — сказал Дима. — Но не читал. Как вы сказали, Элиот?..
— Да, — сказал я. — Раньше за ним бы хвост стоял, до самой Маяковки, а сейчас никто не берет. Всем плевать. А между прочим, лауреат Нобелевской премии.
Эдик вдруг засмеялся.
— Раньше, — сказал он с неожиданной мудростью, — в РГГУ была Высшая партийная школа, если не ошибаюсь. Там не было книжного магазина и, соответственно, книг поэта Элиота. Да и вообще никаких.
Я удивился.
— Откуда вы знаете про ВПШ?
Эдик пожал плечами.
— У меня старший брат в “Менделеевке” учился. Там недалеко.
Олександр наконец открутил головку у “Златоглавой” и разлил ее по стаканчикам.
— За перемены к лучшему!
Я запротестовал:
— Говорили же — не будем! Мне немного. Поменьше. — И пояснил: — Знаете, все-таки снимать будут.
— Вы что, в первый раз? — Мне показалось, Олександр искренне удививился.
Я потупился.
— Да. Вообще странная какая-то история… Я ведь не актер. Меня сюда выбирали, вы не поверите, по голосу.
Мисаил радостно засмеялся:
— Как? И вас?
— Да. Приглашали мою подругу…
Мисаил продолжил:
— А голос на автоответчике ваш.
Я удивился:
— Да. Откуда вы знаете?
— А я так же сюда попал, — сказал Мисаил. — Пробовалась моя подруга, а позвали меня. Вероятно, за голос, высокий и звонкий… Причем ее не взяли, а я прошел.
— Странно, — сказал я.
— Ничего странного, — сказал Дима, — я где-то читал, что в молодости Горький и Шаляпин пошли записываться в хор Большого театра. Горького приняли, а Шаляпина нет, да еще, как у нас водится, оскорбили. Сказали — у вас, молодой человек, нет ни голоса, ни слуха.
Мисаил смущенно засмеялся.
— Спасибо…
— Что говорить, — сказал Дима со вздохом, — все мероприятие — полное говно. Я семь лет в этом деле и впервые вижу, чтобы подбор актеров осуществлялся через автоответчик. При этом наверняка считают себя новаторами.
— Ну, не скажите. Что-то в этом есть, — заметил я примирительно. — Рациональное зерно. Вот, например, наша сцена “Сны о красивой жизни”. Солидные люди, сидят на пароходе, пьют “Корвуазье”. Идея-то, в принципе, неплоха: у солидного человека должен быть солидный голос.
— Какая “идея”?! — Олександр даже поморщился. — Помрежу по актерам было просто лень шевелиться, вот и все дела! Ходить, гитис-шмитис, по десять раз обьявления клеить… — Он пнул ногой какую-то железяку и совершенно другим голосом вдруг сказал: — Сколько металлолома! Золотые горы. Подгоняй грузовик, загружай и вези сдавать… Помните, в детстве собирали всякое железо?
Я кивнул.
— У вас тоже? У нас самая главная ценность была — подшипники. Я жил на Масловке, у нас рядом с домом был какой-то железный заводик. И мы там у работяг в обед за пятьдесят копеек покупали подшипники. Через окно в подвале. А иногда и так просили.
— Да… — Олександр вздохнул. — Были люди в ваше время… Я этого уже не застал. Я вырос при капитализме. Волчьи законы… Мы все тырили. За пятьдесят копеек, когда я был молод, наверное, нельзя было даже спичек купить.
— Как раз спички было можно, — меланхолически заметил Мисаил.
Олександр поднял с земли какую-то железку и взвесил ее на руке.
— Из этого может получиться хороший кастет.
Он вдруг размахнулся и с размаху ударил железкой по бетонной шпале. Кусок бетона откололся, и на шпале осталась небольшая выбоина. Я испугался столь неожиданной агрессии и снова подумал, что этот Саша-Олександр все же чем-то очень похож на какого-то специфического литературного персонажа ХIХ века — может быть, гусара Долохова из “Войны и мира” или на его прототипа, графа Федора Толстого по прозвищу Американец, скандалиста и дуэлянта. И на чиновника по особым поручениям, и на гусара одновременно.
— Зачем вы так, — примирительно сказал я, — не надо тут ничего ломать.
Олександр с довольным видом осмотрел железку.
— Неплохо, неплохо. — Он достал из сумки газету и аккуратно завернул в нее cвою находку. — Булыжник — оружие пролетариата.
— Вас с этим любой наряд заберет, — сказал я. — Да еще деньги придется платить. Посмотрите, какая она страшная.
— Да что вы, — церемонно сказал Дима. Он передразнил меня: — “Страшная”. Он все притворяется, на понт берет. Это же святой человек, мухи не обидит и сам всех боится.
В кармане Мисаила снова зазвонил телефон. Cначала он, взяв трубку, даже пошутил: кто говорит? Нет такого. Но потом возвысил голос — видимо, сказывалась усталость:
— Да. Это я… Я же тебе сказал, — вдруг закричал он, — где я! Я же уже сказал!.. Я работаю! Хочешь — приезжай, посмотри!..
— Жена, — снова уважительно кивнул Дима, — все беспокоится.
— Пойду, посмотрю, как там моя, — сказал я.
— Напрасно вы волнуетесь… — Дима снова покачал головой. — Нас позовут.
За угол я повернул под громкий голос Мисаила:
— Твою мать! — кричал он, — мать твою!.. Я же тебе уже тысячу раз говорил, где я!..
В автобусе глазам моим открылась картина, полная мира. Марина тихо спала с моим журналом в руках, актеры из кабардинской группы, о чем-то оживленно беседуя на своем языке, все так же курили на заднем сиденье, блондинка с косой читала книгу. Она мельком посмотрела на меня и улыбнулась. (Где-то я ее все-таки видел…) Кроме того, в нашем полку прибыло. Рядом с автобусом стояла небольшая иномарка.
— От Славы Зайцева, — перехватив мой взгляд, тихо сказала блондинка. — Манекенщики. Тоже актеры. В вашей сцене, кстати, заняты…
В машине я разглядел красивого молодого человека с длинными волосами и девушку. Как и положено людям новой формации, они весело разговаривали за тонированными стеклами. Была слышна музыка. Сзади сидел кто-то третий, но его было плохо видно.
Погладив спящую жену, я тихо вылез из автобуса и пошел на сьемочную площадку. Там вроде бы ничего не изменилось. Актер, игравший в фильме по Дюрренматту, степенно беседовал с какой-то интеллигентной пожилой дамой в очках, ровно гудел двигатель в военной машине… Но, уже выстроенные полукругом у вагона, горели софиты, уже прошла быстро необыкновенной красоты женщина в длинном старинном платье, очень похожая на знаменитую артистку Наталью Андрейченко в молодости, и большой черный джип знаменитого русского режиссера фон К., виденный мною месяц назад у метро “Алексеевская”, уже стоял недалеко от ворот.
Началось! — подумал я.
Стоило мне это подумать, как ко мне подошла Маленькая Света.
— Не пропадайте, — буднично сказала Света. — Скоро ваш выход.
У меня ёкнуло сердце:
— Когда?
Света мельком взглянула на часы.
— Минут через сорок вас начнут одевать.
— Мы с женой в автобусе, — сказал я и подумал: одевать… Меня. В эти самые “Армани”, наверное.
Света потянула носом и весело на меня посмотрела.
— Нашли уже где-то… Не пейте больше. Миша и Григорянц с вами? — Я понял, что она говорит про Эдика и Мисаила, и кивнул. — И их позовите.
И она ушла куда-то в глубь ангара. Вскоре вслед за ней быстрыми шагами и с трубкой в зубах прошел длинноволосый красавец от Зайцева. Волосы его развевались на ходу.
Интересно, подумал я, а он сам купил себе трубку или ему купили? А может, у него была?.. Могла быть, конечно.
За красавцем на некотором расстоянии бежала его загорелая спутница с вдохновенным лицом.
Началось… снова подумал я.
И я уже собрался пойти и позвать Мисаила и Эдика и, может быть, даже принять еще грамм пятьдесят для храбрости, но тут ко мне подошла толстая Наташа с сантиметром.
Вид у Наташи был такой же, как месяц назад, — не то неприязненный, не то чем-то недовольный. Я подумал, что, возможно, это характер. Поджав губы, она критически оглядела меня и, не поздоровавшись, спросила:
— Вы что, отдыхали где-нибудь?
— А что? — испугался я.
— Вы пополнели, — недовольно сказала Наташа.
— Помилуйте, — сказал я, — за две-то недели?
— Набрать вес можно за несколько дней, — резко сказала Наташа. — Это не проблема. — Она помолчала, а потом вдруг спросила: — Ботинки нашли?
Я удивился:
— Какие ботинки?
— Вечерние, — сказала Наташа.
Я немного растерялся.
— Я же еще летом вам сказал, что у меня нет вечерних. — Я попытался пошутить: Есть только такие. Чем вам эти не нравятся? — И, подняв ногу, я показал ей свою обувь.
Толстая Наташа страдальчески подняла глаза к небу.
— Света!.. — слабым голосом позвала она.
На нас оглянулись. Подбежала Маленькая Света.
— Что случилось?
— У него нет ботинок, — сказала Наташа, и мне показалось, что с ней сейчас начнется истерика.
Маленькая Света испуганно на меня посмотрела. Я начинал злиться. Я вынул из кармана сигарету, закурил, чтобы от меня не так пахло спиртным, и сказал:
— Я вас предупреждал об этом месяц назад. Какие сейчас могут быть претензии?! Почему вы не обратились в любой магазин?.. Все почтут за честь дать пару вечерних ботинок на съемки Авдея фон К.! Напишите гарантийное письмо от студии, вот и все!..
Зря я это сказал. Только настроение себе испортил.
— А вы нас не учите, — сказала толстая Наташа. — Вы лучше свое дело делайте.
— А я свое и делаю, — с ударением на “свое”, сказал я.
И тут Маленькая Света вмешалась:
— Он же тебя предупреждал? — спросила она у Наташи. — Чего ты? Я помню. — Но не успел я благодарно улыбнуться, как она добавила таким тоном, как будто меня не было рядом: — Я отказала восьмерым. У них у всех были вечерние ботинки. — Совершив это маленькое предательство, Маленькая Света одарила меня лучезарной улыбкой. — Сейчас все уладим. Какой у вас размер?
— Сорок восьмой, — сказал я. — Скольким вы отказали?
Света устало улыбнулась:
— Не надо. Мы все нервничаем.
— Неужели? — снова завелся я. — Авдей фон К. может тратить по две тысячи долларов на костюм и не может купить актеру ботинки за тридцать? И даже не
купить — взять на время?! Вам же нужно только, чтобы из-под стола блестело!..
— Не учите нас! — повторила толстая Наташа. — Все актеры свою обувь принесли! Даже Николай Павлович… — И она показала на “судью”. — А вы выступаете… У меня есть какие-то ботинки, сорок третьего размера, — сказала она Маленькой Свете. — Пусть берет. Там все равно только сидеть. За столами будет не видно.
Маленькая Света примирительно улыбнулась и взяла меня под руку.
— Попробуйте, сцена-то короткая, и вам действительно только сидеть. И зовите ребят.
Завернув за вагоны, я увидел сцену по мотивам известного полотна Петрова-Водкина “Смерть комиссара”. Смертельно бледный Мисаил стоял, наклонившись вперед, и одной рукой держался за вагон. Его рвало. Олександр поддерживал его за плечи. Дима, сидя поодаль на рельсах, печально наблюдал эту картину, чему-то усмехаясь.
Я испугался:
— Ему плохо?
— “Пепси-кола” эта проклятая, — сказал Олександр. — Газ пошел. Я же говорил, не надо ее брать. Нет, взяли.
Я сказал:
— Там съемки скоро, фон К. приехал. Нас зовут.
— Да какой, в п…ду, К.?! — Олександр показал мне на Мисаила. — Не видите, человеку нехорошо!..
В этот момент Мисаил громко икнул, выпрямился и вытер лицо рукой.
— Что, начинаем? — как ни в чем не бывало, спросил он.
— Скоро, — сказал я.
— Ну, — сказал Мисаил, — скоро… А я думал, уже бежать надо.
Его слегка пошатывало. Я обратил внимание, что без темных очков его лицо делалось баззащитным. Он жестом попросил сигарету. Я молча подал ему. Повторюсь, но вся сцена чем-то неуловимо напоминала какие-то архетипические советские кадры, может, “Чапаева”, а может, что-то про войну. Надеюсь, ветераны на меня не обидятся. Фильм “Они сражались за Родину” или хроника “Покушение на югославского короля Михая IV в Париже”. (Номер и имя короля могу переврать.)
Я же говорю, на голове у Олександра был бы вполне уместен гусарский кивер или кирасирский плюмаж, а Мисаилу бы очень подошла кожаная тужурка с ремнями.
Некоторое время все молча курили.
— Пойдемте, господа, — сказал наконец Мисаил с достоинством. — Надо, в конце концов, и сняться. А то чего ради мы сюда приехали?..
Опираясь на руку Олександра, он подобрал свой пакет “С праздником!” и пошел к выходу. За ним двинулись все мы.
— Надо же, проблевался — легче стало, — оборотясь ко мне, с удивлением произнес Мисаил.
— Ничего удивительного, — с сухим раздражением сказал до той поры молчавший Эдик и подтолкнул его в спину, — всегда так!..
2. Обрыв записи
А дальше произошло необъяснимое. Когда мы подошли к “площадке”, я сразу почувствовал — что-то не то. Какую-то, знаете ли, внутреннюю дисгармонию. Вроде все было на месте, и в то же время чего-то не хватало. Какого-то внутреннего стержня, если угодно. Сначала я не обратил на отсутствие этого “стержня” никакого внимания. Я даже не заметил легкого смущения на лице подошедшей ко мне Маленькой Светы.
— Ну, — весело сказал я, — где ваши ботинки сорок третьего размера?
Смущение на лице Светы усилилось, и тут я его заметил. В этот момент манекенщик от Славы Зайцева быстро прошел мимо меня к выходу. В руках он держал трубку. Из трубки валил дым.
— Это безобразие! — возбужденно говорил он не поспевавшей за ним спутнице. — Я потратил целый день!..
— Сережа,— сказала Маленькая Света, грустно проводив его глазами, — тут, понимаете, какое дело… — Она сделала паузу и беспомощно оглянулась, как будто ждала откуда-то помощи. — Дело в том, — сказала Света и вздохнула, — что… Съемок не будет.
Сначала я не понял:
— Как не будет?
Света обрадованно ухватилась за мой вопрос. Диалог — это все-таки легче, чем молчание. Любой диалог. Даже ругань. Если бы я промолчал, то ей пришлось бы продолжать самой, а так я подал ей руку. Все это, конечно, не имеет никакого значения, но из тактических соображений напрасно я обронил свою реплику. Я оглянулся. Подошел бы кто из своих, что ли. Мисаил, Эдик и моя жена стояли у входа в этот чертов ангар, растерянно глядя по сторонам. В некотором отдалении маячили Олександр и Дима. Я понял, что они уже все знают, — прежде чем подойти ко мне, Маленькая Света прошла мимо них. У меня мелькнула мысль позвать Марину на помощь, но я устыдился.
— Что значит “не будет”?.. — повторил я. — Как это?.. Вы же только что сказали: будьте готовы…
— Готовы, конечно, будьте, — сказала Маленькая Света, — будьте, но, понимаете, тут какое дело… Сейчас стали пробовать вашу сцену, Авдей Сергеич посмотрел в кадр и сказал, что в нем много народу. И мы всех отпустили. Вон, видите, зайцевский манекенщик прошел? Его тоже отпустили. И Николай Палыча, — показала она на “судью”. — Всех. Даже не знаю, что мы будем говорить Стюарту.
И Маленькая Света с неловкостью на меня посмотрела.
И тут, товарищи, я должен покаяться. Что и делаю: каюсь. Потому что в этом месте я повел себя неправильно. И вы можете свободно добавить про себя “опять”. Я повел себя нервно и как-то даже не по-мужски. Так мог повести себя, например, народный артист СССР Михаил Боярский (я называю его имя только для примера), а не статист без роду и племени. Я стал ругаться.
Но вы же поймите, я специально для этого приехал из Нижнего! Сел в поезд, который приходит в полдесятого утра! Я никогда этого не делаю. Уже года четыре, с тех пор, как я ушел с последней работы, я никуда не приезжаю раньше полудня. Я лучше вообще не поеду. Утро предназначено не для дел! (Вопреки расхожему мнению.) Я, как идиот, разыскивал эту Свету, звонил из привокзальных автоматов, морочил голову себе и другим…
Неприятным, очень нервным голосом я сказал:
— Это что же, из-за ботинок? — и, как мог, иронически улыбнулся. Но не уверен, что у меня хорошо получилось.
— Да нет же, — сказала Маленькая Света, — я же вам говорю, мы всех отправили. Всех… И сцена будет пересниматься. Или, может быть, ее не будет совсем. Это решит фон К. И вообще нам бюджет урезали, — зачем-то дабавила она.
— Безобразие! — сказал я, неожиданно ясно осознавая, что она говорит правду, что все кончилось, испытывая при этом какую-то странную пустоту. — Вы что, раньше об этом не знали? Мы же вчера с вами об этом говорили. По междугороднему телефону!.. — зачем-то добавил я.
— Ну при чем тут я? — плачущим голосом сказала Света. — Я же вам говорю: Авдей Сергеич посмотрел в камеру и сказал, чтобы всех отпустили, потому что в кадре много народу!
— Я что вам, мальчик или студент?! — сказал я, все больше заводясь и все больше понимая, что делаю что-то не то — что-то, чего делать не следует, но уже не в силах остановиться. — Неужели вы думаете, что я буду ездить туда-сюда из Горького в Москву просто так?!
— Кто говорит, что просто так, — обрадовалась Света, — мы вам заплатим, семьдесят процентов ставки, двести рублей.
— Зачем мне ваши двести рублей, — сказал я, — у меня один билет из Нижнего стоит триста.
Лицо Маленькой Светы стало страдальческим.
— Ну при чем тут я! — снова сказала она и даже всплеснула руками. — К. всех разогнал, а мне отдуваться. Если бы фильм снимала я, то я бы вас сняла, честное слово. Вы же творческий человек, — добавила она, — вы же сами все должны понимать.
— А как же Стюарт?.. — не сдавался я.
— Стюарта снимут отдельно, а потом смонтируют. Но я…
Однако фразу она закончить не успела. Манекенщик от Зайцева, с развевающимися от быстрой ходьбы волосами, ворвался в ангар, подошел и протянул Маленькой Свете две сторублевые бумажки. Света попятилась и спрятала руки за спину.
— Расценки устанавливаю не я!
Тогда молодой человек поступил, на мой взгляд, невежливо — он бросил деньги на землю.
— Вы что, — спросил он фальцетом, — издеваетесь надо мной?! Оставьте это себе! Мой день стоит сто долларов!..
Саша-Олександр, издали наблюдавший эту сцену, шевельнулся было в нашу сторону, но Света его опередила и подобрала деньги.
— Не хотите — не надо, я девочкам отдам.
Зайцевский юноша передернул плечами, будто хотел сказать что-то еще, но передумал. Он ушел столь же стремительно, как и появился. И лишь в дверях остановился и крикнул:
— Одна ваша трубка стоила мне две тысячи!.. — И исчез.
Во дворе взревел мотор.
Вот тебе и ответ, сколько стоит трубка, меланхолично подумал я, а вслух заметил:
— Я буду жаловаться. Я буду жаловаться… — повторил я уже более спокойно, все больше понимая, что жаловаться некуда, да, в общем, и не на что. — Я этого так не оставлю.
И двинулся к выходу.
Как ни странно, но мои товарищи на все произошедшее отреагировали относительно спокойно:
— Маразм, — сказал Мисаил, — я с самого начала знал это. Где вы видели, чтобы актеров набирали через автоответчик?!
— Нигде, — степенно отвечал ему Олександр.
— Невиданное дело всегда заканчивается х…ней! — афористично высказался Дима. — Вот когда мы снимали рекламу “Красный бык”…
Но Олександр не дал ему закончить.
— Вы деньги получили? — озабоченно спросил он у меня. — Там всем по двести рублей дают. Смотрите, не забудьте.
Впрочем, Эдик тоже выглядел обескураженным. Я порадовался, что не один я не могу настроиться на философский лад.
— Ерунда какая-то, — сказал Эдик. Он плюнул на землю и растер плевок носком ботинка. — Два месяца мозги компостировали. — Он показал на свой щегольской пиджак и смущенно признался: — Вот, купил зачем-то. А кончилось все ничем. — Он выругался, потом, увидев мою жену, извинился с чисто кавказской галантностью: — Извини. Материмся тут…
— Ничего, — сказала Марина, — бывает. — Она потрогала пиджак. — Хороший…
Было видно, что она очень расстроена. Я взял ее под руку.
— Ерунда, — сказал я. — Наплевать. — Жаль только, что так торопились сегодня. Можно было не ехать. Суббота все-таки.
Олександр удивленно оглядел нас.
— Господа! — сказал он. — Я не понимаю причин вашего плохого настроения! Насколько я знаю, всем вам фон К. выдал утешительные двести рублей. Это три бутылки хорошей водки на брата! Буржуазия заботится о нас! Неужели вы этого не видите? Немедленно получите деньги и все едемте к “Яру”!
— Тебе бы только к “Яру”, — сказал Эдик.
— Почему “только”? — Олександр обиделся. — Можно в “Пропаганду”… А что ты предлагаешь? — вдруг сказал он. — Получить по ведомости три копейки, утереться и тихо отбыть на метро домой?! Неужели ваша душа стерпит такое унижение?.. Давайте тогда хотя бы набьем морду этому фон К.! Он, по-моему, сегодня без охраны… Вот это будет номер. — Олександр радостно засмеялся. — Актеры набили морду режиссеру! Мечта поколений! И какому!.. Да наши портреты будут в Бахрушина висеть… Или в музее МХАТа.
— Мне плохо, — вдруг томно сказал Мисаил, — где тут мужская комната?..
— Всем плохо, — строго сказал Олександр, — ты сначала деньги получи, а потом про мужскую комнату думай! Ишь, вспомнил!..
Деньги выдавала Маленькая Света. Я расписался в какой-то ведомости.
— Мы вам еще позвоним, — пряча глаза, сказала Света. — Как только все выяснится…
3. Русская романтическая живопись ХVIII века
В магазине было малолюдно… Сейчас пишу, как говорится, “эти строки” и в который раз думаю — как изменилось время! Вы только представьте себе лет этак пятнадцать назад: суббота, три часа дня, винный магазин в районе метро “Водный стадион”, вы входите и тихо говорите, как бы сами себе: в магазине было малолюдно…
Берете пол-литру и, поправив канотье, удаляетесь. Нет, все-таки что-то происходит с Россией — то ли мы движемся в Европу, то ли нам вообще приходит конец, а может быть, все сразу, одновременно. Точно скажу одно — очевиден какой-то серьезный, исторический сдвиг в общественном сознании. Но что именно происходит, с близкого расстояния разобрать невозможно.
Вблизи “исторического сдвига” все были настроены по-деловому.
— Закуски, закуски возьми, — говорил Мисаил, — хлеба там, икры баклажанной…
Олександр деловито пересчитал наши деньги. Марина, сделав каменное лицо, неожиданно отняла у меня сто рублей и спрятала в сумочку.
— Хватит и ста! — громко сказала она.
Все деликатно промолчали.
— Мадмуазель, — с изысканной вежливостью обратился Олександр к белой, крашеной продавщице. — Не покажете ли нам вон ту, квадратненькую? Это у вас что, “Топаз”?
— Это у вас “Топаз”, а у нас “Балтийская”, — угрюмо сказала продавщица. — И не ругайтесь мне тут.
Мисаил, отвернувшись от нас, вынул из кармана кучу смятых бумажек и, порывшись в них, выделил двести рублей.
Олександр укоризненно посмотрел на него.
— Вот, — сказал он громко, обращаясь ко всем присутствующим, — и этот человек снимается в рекламе, его лицо, того и гляди, станет лицом какой-нибудь уважаемой во всем мире торговой марки!.. — И он ласково, но твердо вынул из рук Мисаила все, что там оставалось. После этого он любовно расправил деньги ладонью, аккуратно сложил их и спрятал в нагрудный карман. — Вот так, — сказал Олександр, улыбаясь купеческой улыбкой, — так-то оно надежнее будет.
Самое удивительное, что мы все наблюдали эту картину с каким-то сонным безучастием. Только один из находившихся в магазине алкашей вдруг запротестовал:
— Ты зачем у мужика деньги отнял? Отдай ему.
Олександр широко улыбнулся:
— А тебе что, больше всех надо?
Алкаш промолчал. Я тоже хотел что-то возразить Олександру, но меня остановило общее равнодушие. Раз никто ничего не говорит и, главное, сам Мисаил отчего-то молчит, раз все молчат, подумал я, значит, все нормально…
— Так что будете брать? — недовольно спросила продавщица.
— Как что? — удивился Олександр. — Разве мы еще не заказывали? Три “Топаза”. То есть “Балтийской”, три…
— Э, э! — оживился Эдик. — Куда три?! Две хватит. Я вообще с вами не пойду, мне домой надо.
Олександр сделал вид, что не слышит.
— Три “Топаза”, — повторил он, — две буханки хлеба…
— И икры. — напомнил Мисаил. — Баклажанной. Жрать хочу! Вы вчера дома у меня все сожрали! Как Мамай прошел!
— Не сожрали, — все так же степенно заметил Олександр, — а скушали. Да и не было у тебя там ничего. Один “фуршет” — рулет куриный из “Новоарбатского” да маслины эти… Даже хлеба не было. Дома надо жить, батенька, — с ударением на слове “жить” заключил он.
При упоминании о доме Мисаил понурился и пощупал рукой карман, где лежал сотовый. Мы погрузили наши покупки в пакет и вышли.
— Какая дикость, — сказал я, — вы слышали? Продавщица оскорбилась на “мадмуазель”!..
— Скажите спасибо, что по балде не дали, — сухо заметил Дима. — Места-то дикие… “Речной вокзал”. Два шага — и парк профессора Тимирязева. Тут за куда меньшую провинность могут только так морду набить.
Мне показалось, что Дима немного сердится на меня.
— Это все потому, что ты сто рублей не дала, — тихо сказал я жене.
— И не дам! — сказала Марина с неожиданной, поразившей меня горечью. — Не дам!.. Все пропьете… — И она вдруг добавила совершенно не своим голосом: — Ироды!..
Я хотел было возмутиться, но от удивления даже не нашелся, что сказать, а она быстро ушла вперед. Я немного подумал и списал все на дурное влияние среды. Вошла в образ. Вообще-то ей такие вещи несвойственны. Но что вы хотите — “Речной вокзал” есть “Речной вокзал”. Экология здесь лучше, а вот люди портятся. Становятся как-то жестче. Или проще, что ли…
А теперь маленькое лирическое отступление. Возможно, оно будет даже кстати.
Только что говорили — когда хочется выпить, большое значение имеет место. Да, конечно, сейчас повсюду открылась куча кафе большей или меньшей паршивости, клубов и тому подобных развлекательно-злачных заведений. Повторюсь, наша родина широкими шагами движется по пути прогресса, и если вы хотите культурно посидеть, то, слава Богу, теперь, не то что раньше — проблем не будет. Но бывают, бывают такие смутные состояния духа, такие странные, наполненные томлением дни, когда вы ходите от заведения к заведению, смотрите в большие окна на их якобы уютное чрево, иногда даже заходите внутрь, но тут же и выходите, сухо поблагодарив подносящую меню красивую девочку-официантку и спиной чувствуя суровые взгляды охраны. И все в вас говорит: нет, не то, не то…
В такие дни, читатель, я, только я укажу вам путь Истины с большой буквы. Подойдите поближе, не бойтесь. Ну, может быть, не я один, но и я тоже.
Так вот.
Я предложу вам покинуть эти мажорные залы и подвальчики, где люди, позабыв стыд и срам, тратят на простую печенюшку с изюмом и кремом три, четыре, а то и пять условных единиц, по все тому же курсу ММВБ на день покупки. А их товарищи, их меньшие и большие братья в это время — возвышаю голос я — за те же деньги в двух остановках на метро берут два, а то и три пузыря в своем придворном магазине “Продукты”, а уж про закуску я не буду и говорить, чтобы не расстраивать себя и других.
Хотя вы мне на это скажете, что при чем тут, собственно, вы, и что неравенство — в крови этого мира и нечего тут удивляться и разводить руками, и что вообще мы все это совсем недавно проходили и я не по адресу обратился.
И тогда, оставив страх и приличия, я подниму руку на святое, даже на самое святое нашего времени, на ваше Дело, на ваш Job (но временно, временно!) и ни к селу ни к городу вдруг вспомню девушку — секретаршу cо своей последней работы (ох, и давно это было), которая вдруг заплакала, оторвавшись от своего компьютера, когда сердобольные сотрудники среди рабочего дня неожиданно внесли в ее комнату торт с зажженными свечами — у девушки был день рождения — всего двадцать пять лет, двадцать пять чудесных свечей, отчего же она плакала?..
Отвечаю: нет, ее не оставил ее молодой человек, и ничего, слава Богу не случилось, она просто немного охренела от работы, вот и все. И чтобы не видеть этих слез и не расплакаться вдруг самому (вот она, чувствительность поэта), я позову вас прогуляться, просто прогуляться, подальше от вашего присутствия, рядов компьютеров, бумаг, чернильниц, белых стен, безжизненных люминисцентных ламп, скрипящих перьев, молодых и старых столоначальников в энергичных синих рубашках и псевдоприветливых барышень в кокетливых белых блузках, с голосами телефонных сирен и сердцами изо льда, за соседство с которыми вам, возможно, и платят ваши нелегкие деньги.
Хотя я не идиот и ничего не имею ни против компьютеров, ни против чернильниц и белых стен (на них вообще весь мир держится) и тем более, барышень в блузках (офисные девушки очень сексуальны, все это знают!..). Так что, согласитесь вы пойти со мной или нет, это ваше дело.
Но что же я предложу тем, кто веселой гурьбой вывалится со мной на улицу, где будет идти серый снег или ласковый дождь, светить солнце или неба не будет видно из-за туч, хотя погода в данном случае вообще не имеет никакого значения, запомните это.
Что делает раненый зверь? Уползает в свою нору. Учитель Гурджиев в 1910 году требовал от желающих духовного освобождения тысячу царских рублей ассигнациями! Я же, принадлежа к школе позитивно-гуманистической терапии, лишь скажу, что, по моим наблюдениям, и в наше время все настоящее, как ни странно, не требует больших денег. Вы недоверчиво улыбаетесь, а между тем это так.
Итак, рецепт Освобождения, и даже с калькуляцией.
Возьмите четвертинку огненной воды (это 0,25 литра, сообщаю, ибо уже выросло поколение, которое не знает даже таких простых вещей), выберите тихий двор или пустынный бульвар, безлюдный подъезд со сломанным домофоном или, в крайнем случае, случайный буфет, и лучше всего на окраине города, подальше от суетного центра.
То есть всего 1—2 у.е. за напиток и максимум еще 0,3 у.е. на транспорт в один конец, а за вход в какое-нибудь кафе-павильон “Светлячок” в Северном Чертанове с вас, слава Богу, пока никто ничего не возьмет, кроме разве что уважения местных обычаев, но это, вы должны знать, закон для путешественника.
Сядьте, возьмите для отвода глаз всепонимающей официантки чай в пакетике или растворимый кофе “Gold” (0,5 у.е), сушеного кальмара фабрики “Незабудка” (0,3 у.е) и чистый пластмассовый стаканчик (1 рубль) для самоуважения, поднимите глаза к пыльному окну и холодному небу за ним, кивните соседу и, не опасаясь последствий, отпейте хорошенько из вашей четвертинки и подумайте об искусстве жизни спокойно, без спешки, не торопясь и не злобясь, забыв о суете, будто впреди у вас не метро или автомобильная пробка на Тверской, а заснеженные горы и за ними — звездная вечность.
А если вдруг вы в цейтноте и у вас не получилось с буфетом на окраине, то не расстраивайтесь, забудьте, что сидите на подоконнике в зассанном подъезде (а чего еще можно ожидать от подьезда, где сломан домофон, — это еще Ленин обнаружил, диалектика) да еще боитесь, как бы не прошел кто из жильцов и не погнал вас мерзким и визгливым голосом на рекомендованный выше пустынный бульвар или темный двор…
Закройте глаза и — о, волшебное бегство: подумайте, что сидите вы, милые мои, в картинке настенного календаря, в одном государстве, в тридевятом царстве, за синими морями, за зелеными лесами… в банальном полотняном шезлонге где-нибудь на островах Южного моря… К примеру, на островах Тринидад и Тобаго или даже на самой Французской Гваделупе (в детстве у вас наверняка были оттуда марки), ласково светит солнце, глазам больно от обступающей зелени, королевские пальмы качают где-то наверху своими кудрявыми головами, в саду (только не вишневом!) переговариваются тропические птицы и теплое прозрачное синее море чуть шевелится у ваших ног.
Если кому не нравится синее море, может представить себе картину Николая Рериха, это теперь модно, а я ни на чем не настаиваю.
И все это не потому, что вы вкалывали целый год и теперь “можете себе это позволить”, и не потому, что вы обворовали целый город, утащив пару-тройку миллионов где-нибудь на комбинате минудобрений в забытой Богом Сызрани (город взят просто для примера), а оттого, что…
Конечно, по щучьему велению, по моему хотению! — да просто вы туда приехали, и все тут. Какая разница, как. Прилетели — на русской печи и ковре-самолете! А как же еще-то? “Аэрофлотом”, что ли? Не смешите…
И вообще знаете что? — вы там родились!.. Вот! Бог вас любит, вы там родились, и у вас небольшое сельскохозяйственное предприятие, перешедшее к вам по наследству от отца. Чего предприятие?.. Ну, например, чая или, лучше… тропических цветов… Вы поставляете цветы в США, там недалеко. У вас наемные работники — негры и индейцы, маленькие трактора, машины, хитрый индус управляющий, и все дела, сейчас нет времени вдаваться в частности. И сидите вы теперь у самого синего моря, вокруг вас рай земной, вы пьете свой чай и часами смотрите на сбегающие по холмам цветочные поля…
Отдохните минут десять, а я пока покурю.
Ну вот… И все сие, заканчиваю я свою рецепт-фантазию — так близко, и посчитайте — примерно за 4 условные единицы!..
Вы видели где-нибудь такие цены?..
И плюс 0,25 у.е на обратную дорогу с вашего Тобаго домой на метро или 4—5 у.е., в зависимости от географии (и если вы уж такой отъявленный сибарит), на такси.
Да… О, этот Юг!
О, суровая Россия!.. Так вот, место.
— Тут рядом, — сказал Олександр, выказывая некоторую осведомленность в московской географии, — есть такие Головинские пруды. Петровское еще место, между прочим. Помните акварели графа Федора Толстого и живопись крепостного художника Григория Сороки? — обратился он ко мне. — Прелестные вещи, русский романтизм. Очень похоже.
Я не успел ответить.
— Какие пруды?! — сказал Эдик. — Какой Сорока?! Ты что?! За распитие спиртных напитков в общественном месте у нас менты последние деньги отнимут! Поехали домой. Мне вообще домой надо!..
— Я те пойду, — вдруг сказал Олександр с удивившим меня, хотя и несколько, как мне показалось, наигранным ожесточением. — Я т-те пойду… Ишь ты, домой он пойдет! Решил товарищей бросить. Ты, значит, домой, в тепло, там чай, телевизор, кровать, а мы здесь в холоде и голоде оставайся. Очень хорошо.
— Миша, — сказал Эдик, — а ты-то куда?! Тебе ж тоже надо домой! Тебя твоя Танька уже который раз отымела за это! Куда ты?!
Мисаил остановился и нерешительно посмотрел на нас.
— Да… — сказал он.
В моей жене тоже заговорила совесть.
— Куда вы его тащите? — Она остановилась. — Не надо. Он не хочет.
— Та-ак… — сказал Олександр и посмотрел сначала на нас, а потом на Диму.
Он выдержал паузу.
— Значит, бунт на корабле, да? Не хотят ребята культурно отдохнуть после работы. — Все расстроились, понурились. — Авдей Сергеевич фон К. послал их на х…й. Ну и что?! — неожиданно возвысил голос Олександр. — Сколько раз нас с тобой на хер посылали, а, Дим?
Дима грустно усмехнулся:
— Без счета.
— И я говорю, — сказал Олександр, делая вид, что не замечает Диминой
иронии. — А мы держимся. Мы не распускаемся, мы идем дальше, как ни в чем не бывало. И судьба вознаграждает нас за это. Вот Димыч недавно снялся в рекламе пива “Красный корабль”. Получил триста баксов, как с куста.
— Но Миша, по-моему, не хочет идти! — снова сказала моя жена, хотя в голосе ее уже не было прежней уверенности.
— Он не хочет? — переспросил Олександр. — Он?! Скажи, — обратился он к Мисаилу, — ты действительно не хочешь идти с нами?
Мисаил потупился:
— Хочу.
— Вот! — Олександр победно всех оглядел. — Вот! А вы говорите “не хочет”… Вперед!
И мы пошли.
4. Головинские пруды
Место нашлось довольно быстро. У самой воды стояла кем-то принесенная старая парковая скамейка с гнутой спинкой, а из старого пня был сделан импровизированный стол. Кто-то даже заботливо спилил неровности и гнилые сучья. Срез был свежим, и, судя по валявшимся вокруг жестянкам и пустым бутылкам, место было облюбовано не только нами.
— Ну вот, — сказал Олександр, с кряхтением садясь на скамейку и расстилая на пеньке газету, — а здесь им был и стол и дом. — Он поставил на газету водку, достал из сумки большой перочинный нож и с удивившей меня аккуратностью нарезал
хлеб. — Прошу… — Олександр широким жестом указал на пень. — Не церемоньтесь…
Дальнейшее я помню очень смутно. Первые тосты были сумбурными — проклинали фон К., потом вообще предали анафеме все отечественное кино. Настоящих режиссеров нет, поэтому все остальные неизбежно жлобеют и начинают изображать из себя маэстро Фредерико Феллини в бронзе, что выглядит и смешно и глупо, и, главное, куда, скажите, от этого деваться интеллигентному человеку?
В Голливуд? А Россия?.. А Родина?.. А метод Станиславского?.. После Стани-славского был неожиданно провозглашен тост за присутствующих дам, и Марина зарделась от удовольствия.
После тоста за дам налили еще по одной и все хором отчего-то ожесточенно заспорили об искусстве. Впрочем, еще до спора об искусстве неожиданно ушел Мисаил. Он с самого начала как-то томился и все ощупывал карман с сотовым телефоном. А после того, как выпили за дам, неожиданно встал и, набирая номер, ушел куда-то вбок, сквозь кусты. Вскоре из-за кустов донесся треск ломаемых веток, крики — я же тебе говорил!.. — и даже что-то похожее на рыдания. Когда до нас донеслись эти, похожие на рыдания звуки, вслед за Мисаилом с тяжелым вздохом и суровым выражением лица ушел Дима. Вскоре мы увидели их обоих в полуразрушенной кирпичной беседке, очень красиво смотревшейся на небольшом мыске, поросшем орешником, метрах в ста от нас. (Я понял, почему Олександр недавно вспоминал Григория Сороку.) Дима оживленно жестикулировал, а Мисаил стоял, понурившись, и что-то ему отвечал, но слов не было слышно.
Так что я не помню точно, с чего именно начался наш разговор об искусстве. Но очень быстро мы подошли к извечной проблеме — кому принадлежит “я” художника, Богу или Мамоне?.. Возможно, я (или мое “я художника”) высказал(о) удивление пренебрежением Мисаила к грядущим телефонным счетам, которые, по моим представлениям, вслед за гневом оставленной в одиночестве супруги должны были неминуемо обрушиться на его голову.
— Да ему что, — сказал Олександр, — он сейчас в рекламе халтурит. Там, знаешь, какие гонорары? Димке вон, я же говорю, — посмотрел он в сторону беседки, откуда в тот момент донеслись какие-то крики, — за минуту в массовке, даже меньше, — триста долларов дали.
До той поры угрюмо молчавший Эдик вдруг встрепенулся:
— Триста? Что-то мало. Мне предлагали больше.
И он рассказал, что примерно месяц назад его звали сняться в рекламе какого-то крема после бритья с гонораром полторы тысячи долларов. Лицо на городские рекламные щиты — банеры. Но он отказался. Да… Почему? Ну как, почему… А вдруг он понравится, его пригласят сняться где-нибудь еще и еще? А поскольку деньги немаленькие, ему будет трудно отказаться. Потом его лицо постепенно примелькается, и тогда случится очень плохое — ни один серьезный режиссер не захочет иметь с ним дело.
Я высказал сомнение:
— Разве? А этот, как его, толстый, из пива? В каком-то неплохом фильме недавно снялся. По телевизору было.
— Понимаю, о ком ты, — сказал Эдик. — Но это, скорее, исключение из
правил. — Он помолчал. — А что, в литературе не так?
Я задумался.
— Пожалуй… И так, и не так… Скорее, как ты сам сможешь. В принципе, никто не будет возражать, если ты, например, работая в приличной газете, в свободное время будешь писать романы. Даже наоборот, приятно, престиж. В наше время это редкость. (Не важно, какие романы, хоть детективы.) На пьянках и фуршетах тебя будут выставлять как местную достопримечательность — вот мол, посмотрите, что у нас есть…
— А что, — вдруг спросил Олександр, — сейчас в конторах много пьют? Давно нигде не работал.
— Где как, — сказал я, — но если каким-то боком связано с “исхуством”, то часто очень прилично. Вообще лихорадочная какая-то жизнь… Не привык еще народ к деньгам.
И я вспомнил, как недавно, зайдя по каким-то мелким делам в одну киношную контору на Белорусской, пил с тамошним начальством виски “Белая лошадь” из горла в ближайшем сквере. Впрочем, “дела” — это было в той поездке не главное. Мы в те края приехали с женой в известный магазин “секонд-хэнда”, посмотреть, как и что, и прицениться. А в контору я уж так заглянул, на обратном пути. Марина поехала на работу, а я пошел домой… Не важно.
Было лето, большой клен над нашими головами шелестел листвой, и киноначальство, периодически прикладываясь к бутылке, рассказывало мне, как спасало этот клен от произвола местных властей, хотевших клен срубить, а в сквере устроить автостоянку.
— Семьсот баксов, — рассказывал Сергей (так звали начальника), — сунули ихнему главному, семь сотен, за что!.. И при этом, что особенно обидно, я остался инкогнито для общественности, такая у нас бл…ская жизнь. Кстати, давали, рискуя собой, так как на стоянку претендовали какие-то “черные”. Они, по-моему, решили, что я псих. Чинушам-то что, им все равно, будет сквер или нет, им главное, кто больше даст, а абреки долго не могли в себя прийти. Говорит: зачэм тэбе этот дэрево? Я говорю: красиво, а он на меня смотрит, и вижу, что не верит. Ну да деньги — ерунда,
деньги — это тлен, а дерево — вот, пусть растет…
Сергей читал присутствовавшей при нашем разговоре молодой коллеге стихи Игоря Северянина — как он выразился, “из прошлой жизни”, — обнимал коллегу за плечи (кстати, весьма аппетитные) и предлагал мне на спор разбить полупустую бутылку “Белой лошади” о бушприт своей иномарки, впрочем, не очень новой. Сотрудница смотрела то на него, то на меня темными и, будь я поэт, я бы сказал, томными глазами — и загадочно улыбалась.
Потом после короткой борьбы (Сергей хотел сесть за руль, она сопротивлялась) они оставили машину на улице и, обнимаясь, уехали куда-то на такси, а я, может быть, даже завидуя чему-то, тихо пошел к метро.
Я рассказал об этом случае Олександру.
— Да, — неопределенно произнес Олександр, никак не комментируя мой рассказ. — Бывает… Это что, вот раньше мы пили так пили. Еще во МХАТе. Помнишь, Эдь?
Я удивился:
— А вы что, давно друг друга знаете?
Оказалось, Эдик один раз уже учился. Во МХАТе. То есть не в самом МХАТе, а в училище при театре. Но его выгнали. За что? Дурацкая история, все началось с того, что он раскалывался в одном совершенно неподобающем месте.
— Раскалывался? — удивился я.
— Расколоться, — объяснил мне Эдик, — у актеров означает невпопад засмеяться. На эту тему существует много театральных баек. Я вот смеялся, когда мы на третьем курсе играли отрывок из “Царя Федора Иоанновича” Алексея Константиновича Толстого. Там есть место, где Минин и Пожарский приходят к Годунову1 — очень торжественный момент, кажется, они приходят сообщить о том, что собрали народное ополчение. Точно не помню. И надо же — именно в этом месте меня каждый раз почему-то разбирал жуткий смех, не знаю почему. Такой серьезный момент — а мне смешно. Дима играл в этом спектакле одного пожилого боярина из свиты Годунова, а я самого Минина. Вот мы с Пожарским входим в Кремлевские палаты, кланяемся в пояс Годунову, кланяемся боярам — все нормально, потом я встречаюсь глазами с Димычем и начинаю давиться от смеха. То есть буквально не могу произнести ни слова. Меня сперва ласково пожурили, на первый раз, потом удивились, потом “поставили на вид”, а на четвертый раз сняли со спектакля. Причем поразительно — творческий вуз, а никто не поверил, что я это не специально.
Созвали целое собрание. Я им даже объяснять пытался, так, мол, и так, ничего не могу с собой поделать, но все было бесполезно. Там была одна довольно пожилая преподавательница, заслуженная артистка еще РСФСР, так она решила, что таким образом я издеваюсь “над русской историей, А.К.Толстым и вообще всем самым дорогим для нас”. Так она сказала — сейчас же все на этом повернуты… Плюс я из Еревана. И как я ни объяснял, что я этого Толстого очень люблю (это же один из авторов Козьмы Пруткова!), — так меня никто и не послушал. Выгнали с треском. Но справедливости ради скажу, что не только за это, конечно. Все пьянка эта. Мы вот с этими двумя гавриками, — показал он на Олександра и маячившего в беседке
Диму, — столько водки в те годы выпили, что если все сложить, то есть слить, — точно, этот пруд получится.
Мы немного помолчали задумавшись. Темнело.
Эдик вдруг сказал моей жене:
— Если бы не твоя Оксанка, меня бы и из ГИТИСа выгнали.
Марина удивилась:
— Почему? Я не знала.
— Ну да, — сказал Эдик. — Что интересно, дело опять было на третьем курсе и опять дошло уже до общего собрания. Сказали — исключаются такие-то (не я один) за… профнепригодность!.. Атас, формулировочка. Недавно я где-то читал, что с такой “телегой” Джузеппе Верди выгоняли из миланской консерватории. Я, конечно, не Верди, но все, даже лучшие друзья, даже те, с кем много раз пили, сидели тихо, как суслики. Тихо-тихо. И тут вдруг встала твоя подруга, с которой я даже не всегда здоровался, и ка-ак понесла на них… В смысле, что нельзя меня исключать. Что я талант, что многие талантливые люди характеризуются отклоняющимся поведением и что общественность к ним всегда равнодушна. Вспомнила Щепкина, Качалова и все такое… Даже заплакала в конце. И всех так пробрало, что меня не исключили. Все просто обалдели от ее речи, включая декана. Я сам прослезился, так себя жалко стало. Хорошая она, твоя Оксанка… — Эдик вздохнул. — Люблю ее. — Он помолчал. — Муж у нее еще такой хороший. И сын…
И тут моя жена очень оживилась. Все-таки женщины — странный народ.
— Муж? — переспросила она. — Как?! Да они же развелись! Ты что, не знаешь?
Мне показалось, что в этот момент Эдик чуть вздрогнул. Во всяком случае, я берусь утверждать, что при этих словах моей жены он улыбнулся. Но тут же погасил улыбку, она продержалась на его лице не больше мгновения, и грустно покачал головой. У него даже появился акцент, чего раньше не было.
— Да ты что? — сказал он с этим акцентом. — Вай-вай… Нэхорошо. — И он опустил голову.
— Конечно! — сказала Марина с непонятным мне нажимом. — И уже давно развелись. Полгода как!..
— Вай-вай, — сказал Эдик, не поднимая головы. — Подумать только…
Реакцию Эдуарда, оказывается, заметил не только я. Олександр, до той поры молчавший, засмеялся.
— “Нэхорошо”… — сказал он, передразнивая Эдика. — Сам-то рад небось…
Вскоре вернулись Дима и Мисаил. Оказывается, их так долго не было, потому что они ходили “еще”. Мисаил был доволен и улыбался, а Дима выглядел немного усталым, хотя был все так же энергичен. Его шкиперская борода немного растрепалась. Со словами — и пошел у них тут пир на весь мир!.. — он выставил на наш стол еще две бутылки.
И, кстати, это было уже лишнее. Я не помню точно, что было потом, но помню, что эти две бутылки, как ни странно, никакой новой динамики в процесс уже не внесли. Так бывает.
Помню, что опять провозгласили тост за дам, что Олександр, моя жена и неожиданно повеселевший Эдик порывались взять лодку напрокат и всей компанией поехать кататься, чтобы все было точно, как у Григория Сороки, а я решительно этому воспротивился и что меня неожиданно поддержал Дима… Что Мисаил опять уходил звонить по телефону и возвращался расстроенным. Помню, еще немного поговорили о литературе, снова вспомнили Сергея Довлатова… Олександр опять сказал, что Довлатов — это его любимый писатель и что он как-то обратил внимание, что у него в предложении нет двух слов, начинающихся с одной буквы — не обращал ли я внимания на это? И нет ли на эту тему специальных работ?..
Я было усомнился: разве?.. Но Олександр был так убедителен, что я ему поверил. И, что самое интересное, потом дома проверял — ну, не сказать, чтобы совсем нет, но в целом правда — мало! Что значит мастер… Молодец Олександр — заметил.
Потом все стали потихоньку собираться, а Эдик вообще попытался сепаратно уйти, тихушник, шагнул в темноту, и все, но его заметили, не отпустили, причем, когда он все-таки выбрал момент и опять удалился, Олександр догнал его, топоча и ломая ветки в темноте, как слон, а потом взял на руки, как малое дитя, и принес назад. Он вообще был сильный, этот Олександр, со своими гусарскими бакенбардами…
Собираясь, Олександр и Эдик почему-то немного поспорили о недостатках системы Станиславского (наверное, Эдик сердился, что его не отпустили), а моя жена поучаствовала, приводя в качестве альтернативы московского театрального режиссера Анатолия Васильева и знаменитого русского актера Михаила Чехова, племянника писателя, а я, наверное, к слову вспомнил про фон К. и снова загрустил. Но потом, потом, знаете, что я вдруг подумал?.. Вы только не удивляйтесь.
Что, может быть, все нормально, то есть все так и должно быть!.. Вот я ездил летом на эти дурацкие примерки, потом приехал из Нижнего, где мне было так хорошо, на съемки, дергался на вокзале, потом в одночасье все обломалось и вот теперь я здесь пью. Что это так и должно быть, понимаете?
Вот солнце садится уже рано, в девять с чем-то, и быстро темнеет, и этот пруд с беседкой, напоминающий акварель, и старый парк, и вечер, и несостоявшееся пьяное катание на лодке, и дурацкие разговоры “за искусство”… Что это все очень неплохо, понимаете? То есть в смысле, ну, совсем не хуже, чем если бы по нам пару раз проехалась камера фон К.
И еще я вспомнил, что у меня с собой журнал, который я приготовил на предмет “сценария”, и я достал его и, надписав, торжественно вручил Олександру и Диме со словами: вот, читайте!.. На память!.. Я-то вез для фон К., но хрен с ним, так даже лучше. Олександр, Дима, Эдик и я торжественно пожали друг другу руки (Мисаила в тот момент почему-то опять не было рядом, может, снова отошел позвонить), и все были очень растроганы и долго хлопали друг друга по плечам и говорили всякие приятные слова, а Мисаил, когда вернулся и узнал обо всем, тоже обнял нас и даже всхлипнул от радости. И хотя я понимал, что все это на восемьдесят процентов по пьяни, все равно было приятно.
А потом все опять вспомнили про Маринкину Оксанку, которая спасла Эдика от исключения (это было так: а-а! Оксанка!!!), и тут кто-то (я даже не помню, кто именно) вдруг предложил: а поехали к ней!.. И все страшно обрадовались и закричали: да! точно, поехали к этой Оксанке! Что же мы раньше-то не догадались!..
И моя жена тут же ей позвонила, и Оксанка, к своему счастью, оказалась дома, и тогда Марина отошла немного и о чем-то очень недолго вполголоса с ней поговорила, а потом вернулась и сказала, что Оксанка будет ждать нас ровно через сорок минут, в 23.00, на станции метро “Площадь Маяковского”, у выхода из метро на улицу, вот так.
И я, помню, еще подумал: надо же, как быстро, только что вроде говорили: муж ушел, муж, а вот на тебе — “ждет через сорок минут”…
Впрочем, я думаю, что никто не обратил внимания на мою мимолетную печаль, потому что все бурно собирались, и через несколько минут мы уже шли между столетними дубами к выходу из парка, оживленно разговаривая и подшучивая над смущенным Эдиком.
У ворот я оглянулся, посмотрел на огромные петровские деревья, на темнеющую за ними воду, на огни далеких домов с той стороны парка и еще раз подумал, что все это очень хорошо, но одновременно и как-то странно, даже очень странно, честное слово.
5. Одиночество пастыря
Помню, когда работал в газете, как-то раз брал интервью у одного культурного деятеля из Италии.
Дело было за столом, и в какой-то момент разговор, естественно, зашел про “russian vodka”. (Как же без этого.) Я предлагал немного принять, чтобы беседа пошла живее, а итальянец отнекивался. Мол, он только вина. Потом, правда, все-таки согласился, сказал, что это “филинг”, но заметил, что, по его наблюдениям, северные люди, пьющие водку (причем, он оговорился, не только русские, финны, например), начинают всегда весело и вместе, но расходятся грустные и по одному.
Такое вот интересное наблюдение.
Наш фотограф, человек бывалый, при этом справедливо заметил, что все зависит от того, сколько выпьешь, иногда и уходить-то не надо, потому что все сами остаются на своих местах… Но я его слушать не стал, потому что вдруг мне сделалось обидно за Россию. Это бывает. И, помнится, мы тогда с этим макаронником здорово полаялись — переводчик не успевал переводить, говорит, старик, чего ты к нему пристал, брось его. А мы уже аж до Крестовых походов добрались. (Ишь, думаю, наблюдательный какой выискался!..) Впрочем, интервью на нервной почве вышло хорошим (диктофон-то я не выключал), и в конце концов мы помирились.
Я это вспомнил к тому, что итальянец ведь был в чем-то прав, чего я тогда так завелся.
Я забыл, когда именно, но в какой-то момент все вдруг как-то погрустнели-потускнели и разбрелись. Нет, я понимаю — устали, и день был тяжелый, потом из парка мы выходили вместе, вместе ловили машину, никто еще не хотел нас везти, потому что шесть человек — это много (хотя Олександр и утверждал, что однажды ехал на обыкновенной “пятерке” вдевятером), потом вдруг показалась маршрутка, и все с радостью в нее полезли и даже первое время по дороге шутили. А может, во всем виноват наш общественный транспорт, в нем многие быстро грустнеют и замолкают. Говорят, все дело в нехватке кислорода.
Короче, уже минут через десять я, глядя на мелькающие вечерние тени и чувствуя плечо задремавшей жены, подумал, что, может быть, Эдик был прав, пытаясь убежать домой. Потому что было очевидно, что уже поздно, что все устали и сил на продолжение нет. Зачем, подумал я, зачем мне какая-то Оксанка? Туда должен поехать Эдик. Причем один… По-видимому, такие мысли пришли не только мне, потому что Олександр вдруг взял у Мисаила телефон и стал куда-то звонить и говорить что-то ласковое, слов было не разобрать, но по его лицу было видно, что человек звонит женщине и о чем-то договаривается и, когда мы приехали на “Водный” и пошли к метро, Олександр сказал, что он сейчас, наверное, нас оставит и поедет домой, потому что он устал и вообще так надо, потому что его, оказывается, ждут.
Тут история совершила круг, и всех удивил я. И больше всех самого себя.
— Значит, уходишь?.. — спросил я с придыханием.
Олександр улыбнулся:
— Ну да. Дома ждут.
— Значит, ждут… — сказал я. — Значит, то, чему ты нас здесь учил, — все ерунда и блеф?.. Не смиряться, не дать наплевать себе в душу, “какой-то фон К.”… все это был блеф. Никакой “философии” у тебя нет. Ты провел время, попил, а теперь, когда наступает решительный момент, когда пришла ночь и появляются сомнения в правильности выбранного пути, ты бежишь в теплый дом, к подруге, ужину и уюту. А мы?! Мы могли сделать это еще днем!.. Но ты нас не отпускал!..
Жена меня толкнула.
— Ладно, чего ты…
— Нет, — сказал я, — не ладно!..
Тут до той поры молчавший Дима неожиданно меня поддержал.
— Правда, Сань, — сказал он, — как-то не по-товарищески. Пили-пили. Мишку вон как из-за нас вздрючили, сейчас все едем к Марининой подруге, замечательной, судя по рассказам, женщине, попутно устраиваем Эдькину судьбу, а ты вдруг линяешь… Нехорошо. Короче, мы тебя не отпускаем.
И все заговорили радостно:
— Не отпускаем!.. Нет-нет!..
В метро мы ехали в одном вагоне, но сидели снова порознь. Все-таки итальянец, как ни крути, был прав. Мы с женой, рядом с нами Эдик, отдельно от всех Мисаил (он дремал) и отдельно — Дима с Олександром. Олександр что-то убежденно доказывал Диме — видимо, просился домой, на что тот со скандинавской флегматичностью изредка кивал. Я подумал, что, возможно, Олександр говорит Диме о своем праве уйти, но тот этого “права” не признает… В вагоне было пусто. Я некоторое время смотрел то на Диму с Олександром, то на пляшущие за окном черные кабели, потом задремал.
Когда показались мраморные колонны “Маяковки”, мы вышли. Олександр остановился в вагонных дверях.
— Пока… — сказал он неуверенно. — Мне, правда, надо…
Дима остановился и молча взглянул на него. Потом что-то сказал Олександру. Что-то очень тихое. Олександр умоляюще на него посмотрел. “Освободите двери!” — сказал машинист. Моя жена засмеялась: оставьте его… Вот и хорошо, подумал я. Сейчас пойдем домой. Нет больше сил. Но, когда двери стали закрываться, Дима взял Олександра за руку и элементарно вытащил его на платформу.
— Вот так! — сказал он. — Нй хрен. Домой… Ишь ты!..
Олександр страдальчески улыбался, и я подумал, что древние греки были абсолютно правы, говоря о вечном возвращении — что посеешь, то и пожнешь.
6. Патриаршие пруды
Хотя моя жена говорила, что нас будут ждать наверху, у памятника, Оксанка ждала нас прямо на выходе с эскалатора.
— А то еще потеряетесь, — сказала она, знакомясь со всеми и неожиданно подхватывая Эдика под руку.
Эдик ошалело посмотрел на нас. Что это? — говорил его взгляд. Оба-на… Он явно не ожидал такого быстрого развития событий.
Мисаил, видимо, немного подремав в метро, выглядел отдохнувшим и немного посвежевшим. Он некоторое время, явно ничего не понимая, смотрел то на Оксанку, то на Эдика, потом Дима что-то шепнул ему на ухо, взгляд Мисаила прояснился, и он сказал, явно рисуясь:
— Ну, что ж, прекрасная незнакомка, ведите нас. Где у вас тут винный?..
Я говорю “рисуясь”, потому что только кавалер, ищущий расположения незнакомой дамы, может спрашивать — где у вас тут винный? — на площади Маяковского. Если, конечно, он не прибыл из дальних краев.
Будто он не знает. Господи, да везде!.. И у филармонии сразу два (за углом, со стороны Тверской), и со стороны бывшего ресторана “София”, а ныне загадочного “Ростикс” — сзади, крыльцо, — и на Садовом кольце со стороны гостиницы
“Пекин” — палатка, — да мало ли где тут винный?! Лучше бы он спросил: не винный тут где?! Вот это был бы хороший вопрос. Как говорится, спасибо.
Мы выбрали “филармонию”. Эдик, немного суетясь, купил Оксанке шоколадку и бутылку “Арбатского”, Дима и Олександр на пару взяли одну “Гжелку”, Мисаил со вздохом “мне сегодня хватит” — взял два пива, мы с женой тоже, подумав, взяли три. Короче, бабка за дедку, дедка за репку — и опять хорошо загрузились. Более чем, особенно если учитывать поздний час и уже выпитое…
Да, я забыл рассказать, как отреагировали на Оксанку Дима и Олександр. Собственно, ничего особенного. Сначала они стали кричать Эдику — что ж ты от нас скрывал такую красавицу, а?! Потом по очереди поцеловали Оксанке руку, потом сказали двусмысленный комплимент и, хихикая, отошли. Я даже удивился — какие-то студенческие, прямо скажем, реакции, первый курс. Никогда не скажешь, что это выпускники прославленной школы МХАТ, а Дима к тому же участник известного ролика “Красный корабль”… Впрочем, возможно, они (особенно одинокий Дима) были разочарованы быстротой Оксанкиного самоопределения… Но, с другой стороны, тут с самого начала, как говорится, было без вариантов.
Стали решать, куда пойдем.
— Айда на Патриаршие! — сказал вдруг Олександр. — Пусть сегодня будет такой день, озерная школа. Мы проходили во МХАТе. Водсворт, Китс… Еще Шелли вроде… Или я вру. С утра на Голливудских… — Он оговорился, и все засмеялись. — Да, тьфу… с утра на Головинских прудах, а вечером на Патриарших.
И мы пошли по какому-то переулку, я забыл название, мимо Глазной больницы, потом мимо уругвайского посольства — и я в очередной раз подумал (часто там хожу) и даже сказал вслух — ё-моё, Уругвай. У-руг-вай! Вы представляете, где это? И как
там — вообще?! Это же где Бразилия… Кстати, знаменитый писатель Борхес, по-моему, откуда-то оттуда.
Но народ не отреагировал должным образом на мои слова. По-видимому, все были слишком заняты собой. Оксанка только, проявляя женскую ограниченность, кокетливо переспросила у Эдика: “Уругвай — это где Латинская Америка?” И Эдик ей долго что-то обьяснял. Потом шли еще по какому-то тихому переулку, где стояли рядами спящие машины, и потом довольно быстро вышли в те самые исторические места, где начинается “Мастер и Маргарита”. Между нами, как, наверное, между всеми, кто сюда приходит, возник спор, где именно это было, где стояла та самая скамейка, а потом я вдруг вспомнил, глядя на Оксанку, крепко державшую Эдика под руку, как мы с женой пили пиво на этих прудах, всего-то год с небольшим назад, с этой же Оксанкой и оставившим ее ныне мужем, только на другой стороне. И как Оксанка отворачивалась от своего бывшего мужа и все время спорила с ним по пустякам, и это, оказывается, было не просто так — теперь он живет с другой женщиной и она, я вспомнил, жена говорила, одно время страдала, а теперь вот тоже с другим. И я подумал, что нет смысла спорить, где именно сидели Воланд и Бездомный, потому что все равно все это придумал Булгаков, раз в так называемой реальной жизни все так непостоянно и относительно, что иной раз невозможно понять, что было, а чего не было совсем — со-всем.
Народу, несмотря на поздний час, было много, но мы нашли свободную скамейку и сели. Кстати — если вы ждете, что сейчас начнет происходить какая-то “чертовщина” и что я буду делать эдакий “микс”, как сейчас модно говорить, по “Мастеру и Маргарите”, хотя бы мельком, то вы зря этого ждете; мы просто сели, как, наверное, десятки тысяч других граждан, бывавших в этих местах, просто тихо сели на лавочку, снова мимоходом вспомнив роман, потому что, с другой стороны, не вспомнить его тут было невозможно, но заката, слава Богу, уже не было, а была ночь, обычная московская ночь конца лета, довольно прохладная и звездная, мы откупорили девочкам вино и заговорили на какие-то совершенно посторонние темы. Эдик стал кокетничать с Оксанкой, Дима и Олександр сначала тоже немного позаигрывали с ней, а потом переключились на двух девиц на соседней лавочке, а Мисаил достал телефон и ушел звонить, и вернулся снова весь расстроенный и чуть ли не в слезах..
— Что случилось?
— Она. Опять она…
А у нас в это время снова пошел разговор о современном Кино и искусстве вообще. Что почем и зачем. И снова затронули фон К., и Эдик вдруг, с удивившей меня прямотой, которая, впрочем, возможно, обьяснялась присутствием Оксанки, сказал, что барство фон К. — напускное и что на самом деле он твердо знает, что можно и чего нельзя, и, по большому счету, не уважает свой народ (да-да!), и на том стоит вся их семья уже много-много лет.
Вот тебе и на.
Но Мисаил не обращал на наши разговоры никакого внимания, а стоял рядом и тихо стонал, раскачиваясь из стороны в сторону, как правоверный еврей на молитве: она мне сказала… а я ей сказал…
И тогда (наверное, от усталости) я вдруг предложил: а давай-ка я ей позвоню! Она над тобой издевается!.. Неужели ты не можешь один день провести с друзьями?! И Мисаил кивал: да-да, неужели не могу?! Один день. Всего один!.. С друзьями!..
А когда выяснилось, что Мишину подругу зовут, как одну мою бывшую знакомую, когда-то изрядно попортившую мне нервы, я еще больше распалился, да так, что даже Марина подозрительно на меня посмотрела и сказала: “Что это ты так? Ты кому звонить-то собрался?..” Но я уже никого не слушал и, отойдя немного в сторону, набрал номер, который дал мне Мисаил, и неожиданно для себя даже немного заволновался, когда на том конце довольно приятный женский голос сказал “алло?”. Но я справился с собой и сказал, что вот я Мишин друг и хочу поговорить, если вы, конечно, позволите… Поговорить о чем, спросили там. Черт возьми, я хочу поговорить с вами о своем друге, потому что уже полдня наблюдаю, как его мучают и трахают (ну этого я, конечно, не сказал) по телефону, а ведь он, если можно так выразиться, на работе, да-да, именно, можно и так сказать! И вот сейчас я хочу спросить: почему? зачем? за что все это?..
И эта Таня на том конце провода, что меня удивило, совершенно спокойно меня выслушала и как-то очень устало, так устало, что я заподозрил, что не я первый звоню ей сегодня с такими разговорами, сказала:
— Я все понимаю… — И она сделала паузу. Может быть, закуривала. Подносила к лицу зажигалку, делала первую затяжку. И еще раз повторила: — Все… Но вы
знаете, — спросила она устало, — что Миша… Миша три дня не был дома?..— И, сказав это, она замолчала.
Признаться, я растерялся. Разговор получался не совсем таким, как я его себе представлял. Потому что, возможно, я ограниченный, я несвободный человек, может быть, я даже подкаблучник, но, по-моему, три дня — это как-то многовато. Нет, не то чтобы это недопустимо — можно и больше, я сам в молодые годы отсутствовал дома неделями, но после этого совершенно нереалистично предъявлять женщине претензии. По-моему, это перебор.
И потом — за что? За корректно выражаемое по телефону недовольство?
По-моему, в подобной ситуации надо все молча выслушивать и со всем соглашаться, сопровождая свою речь максимальным количеством уменьшительных и ласкательных прилагательных, но никак не вступать в полемику… Хотя, возможно, я устарел и плохо понимаю современную жизнь, а так же, как и что в ней “надо”.
Я растерянно пробормотал:
— Три дня? Я не знал…
Мисаил тихо маячил вдали, с надеждой на меня глядя. Мне стало стыдно перед ним за свою растерянность, ведь он ждал от меня помощи и защиты.
И я решил сказать этой Тане что-то примиряющее, успокаивающее, общечеловеческое и уже подыскивал слова типа “да, я вас понимаю, но и вы тоже поймите, что…”, как вдруг ко мне подошла моя жена и сказала:
— Кончай трепаться, ребят только что забрали в милицию.
7. Новый взгляд на то, как следует общаться с милицией
Видимо, это было необходимым финалом, без которого этот день (и этот сюжет) просто не мог закончиться. Я пробормотал Мишиной подруге что-то невразумительное, типа “возникли непредвиденные обстоятельства, я вам перезвоню” и побежал вслед за женой к нашей скамейке. На ходу она рассказала, что произошло.
Когда мы с Мисаилом ушли звонить, наша компания окончательно распалась. Эдик с Оксанкой и Марина образовали одну группу, а Дима, Олександр и девушки с соседней лавочки — другую. Из-за этих девушек все и произошло. Оксанка, как женщина, уже побывавшая замужем, была осторожна и оберегала свой уют и создающего этот уют мужчину, предусмотрительно скрывая бутылку красного вина в сумочке, а две девицы с соседней скамейки, видно, этого опыта еще не имели или им вообще было на все наплевать, и они приветствовали совершенно невинные ухаживания Димы и Олександра громким смехом и визгом, бутылку “Гжелки”, которую предложили им юноши, пили, совершенно не таясь, и у них оказалась еще одна, своя.
— Вот это да! — сказал я.
— Что “да”?! — сказала жена. — Это была какая-то дрянь, но это не важно. На этот смех и по-чеховски блестевшую в свете фонаря пол-литру и клюнули менты, как назло, проезжавшие неподалеку. Они сначала было забрали всех четверых, но потом девиц отпустили, а Диму и Олександра оставили, так как Дима им сказал “не имеете права”. Ты вовремя отошел, — сказала Марина. — Я сначала ругалась, что ты лезешь не в свое дело, а потом обрадовалась, а то бы и тебя забрали…
Я почувствовал себя неудобно. Остался в стороне от основных событий, не защитил товарищей и Мисаилу не помог.
— Оксанка очень воевала, — сказала жена, — представляешь, не дала проверить документы у Эдика, а ведь у него регистрация кончилась. Так верещала, что они отошли. Вон ментовская машина стоит, они почему-то никуда не уехали. Обход на Патриарших, наверное, делают.
Когда мы подошли, Оксанка и Эдик стояли друг против друга и Оксанка держала Эдика за руку.
— Не пойдешь, — говорила она страстно, — я тебя не пущу! Тебя тоже заберут! У тебя же нет даже временной прописки! — И на лице ее было написано нешуточное женское счастье.
Эдик театрально, с кавказской горячностью вырывался.
— Там мои друзия! Я нэ могу! Я должен им памоч! — У него снова появился небольшой акцент.
Не знаю почему, но многие мои знакомые, особенно из творческой среды, говорят мне, что “я их стабилизирую”. Так они говорят. Чем, спрашиваю я. “Ну, не знаем… Своей рассудительностью, — отвечают они. — В тебе есть какое-то рациональное начало”.
Я их не понимаю. Это я “рассудительный”, это во мне “есть рациональное начало”? По-моему, я псих, почище многих. “Да, — соглашается со мной жена. — Но одновременно с этим в тебе есть рациональное начало. Так бывает…” И, видно, оправдывая звание “рассудительного” (эсминец “Рассудительный”), я иногда действительно начинаю вести себя более-менее разумно. (Но никогда не делаю ничего такого, чего не сделали бы на моем месте другие.) Вот смотрите.
Я сказал посреди общего волнения: надо дать ментам денег. И после этих слов наступила пауза. Просто немая сцена, как у Гоголя. И все на меня посмотрели с уважением. Даже Мисаил очнулся от своей печали, снял темные очки и закивал. Вообще у него был видок в этих очках в полпервого ночи — очень впечатляющий… Просто супер. Хорошо, что он тоже отсутствовал. Я опять вскользь подумал, что Мисаил чем-то похож на большого кота. Смешно, и места такие… Он поддакнул: да- да, точно, надо было.
А теперь скажите, ну, и что было удивительного в том, что я сказал?.. Все знают, что если на улице возникли какие-то проблемы с милицией — надо дать им денег, потому что у них маленькая зарплата, а они хотят жить, как все, и у них тоже семьи.
Это новое поколение, про которое все говорят, что оно свободное (во всяком случае, свободнее нас), прагматичное и все такое, оно иногда совершает такие удивительные ощибки — просто я удивляюсь, на ровном месте… И я достал сто рублей. Помедлил и добавил еще пятьдесят. За “не имеете права”.
— Чего же вы сразу-то им не дали? — удивился я. — У Саши ведь были?
— Они не захотели… — сказала моя жена. — Я им говорила.
Вы не поверите, но тут Эдик сказал:
— Не надо денег! Надо пойти и разобраться, что происходит! Мы же ничего плохого не делали. Не трогали никого. Просто сидели!..
— Распитие спиртных напитков в общественном месте, — подал голос более опытный Мисаил. — Любимый повод. А будете выступать, до утра продержат. У меня так было. — Он помедлил и добавил: — Пару раз. — И тоже достал стольник.
— А хуже не будет? — с сомнением в голосе сказала Оксанка. — Все-таки взятка… — И я в который раз удивился цельности или — не знаю, как сказать — нетронутости? — ее натуры.
— Хуже будет, если не пойти, — с уверенной печалью повторил Мисаил. — Их отвезут в отделение и промурыжат там до ночи. Еще и “телегу” Димке на работу напишут.
— И железяка эта еще при них, — добавил я.
И тут — произошло чудо. Нет, серьезно, дальнейшее я могу называть только так. А может быть, сказывалась мистика места.
В конце аллеи, где происходил разговор, показались Олександр и Дима. Сначала я увидел их боковым зрением и только потом полностью осознал, что это они. По-видимому, то же самое произошло и с остальными. Некоторое время мы молча на них смотрели, а они медленно и, как мне показалось, в полной тишине приближались к нам. Признаться, я не верил собственным глазам.
Первым опомнился Эдик.
— Вас что, отпустили?! — вскричал он и, вскочив, бросился обнимать Олександра и Диму.
— А то! — гордо сказал Дима. — Спрашиваешь!..
Мы принялись распрашивать вернувшихся бойцов, что да как, но они сначала выпили, отдышались и только потом рассказали нам историю своего чудесного освобождения. И я познакомился с анонсированным выше новым взглядом на отношения с милицией.
— Очень просто, — сказал Олександр. — Даже элементарно. Мы сказали, что у нас нет денег. Это вообще первое дело, когда с ними разговариваешь. Первым
делом — здравствуйте, вторым — денег нет, извините, пожалуйста… А обыскивать они пока стесняются. Еще крик подымете… Ну, мы это им и сказали. Они немного попрепирались с нами, думали что-нибудь вытрясти, но Димон вывернул перед ними карманы — а там одна мелочь. Какой смысл везти нас в отделение, держать в обезьяннике, место занимать? Они тоже люди сообразительные, чего с нас взять-то?.. Побазарили немного и разошлись.
Я озадаченно покачал головой. Как говорили во времена моей молодости: век живи — век учись. Учитывая то, с кем пили, думаю, будет уместно вспомнить Константина Сергеевича Станиславского, он в таких случаях говорил: “Не верю!..” Я мог бы с ним сейчас согласиться, но вы же сами видите, людей отпустили.
И заметьте, что-что, а этого я не придумывал. Чистая правда.
Хм… Даже сейчас, как говорится, набирая эти строки, я недоверчиво улыбаюсь.
8. Вечерние лошади
Собственно говоря, на этой оптимистической ноте можно было бы закончить наш рассказ, ибо после приключения с милицией все как-то сразу увяли и засобирались домой. Вечер кончился.
Олександр, вновь позвонив, ушел раньше всех, Эдик и Мисаил еще пытались допить остатки “Гжелки”, но она уже не пошла, девицы с соседней лавочки раздраженно удалились, не попрощавшись, и все происходящее как-то расстроилось, утратило единую мелодию и стало напоминать оркестр после концерта, когда кто-то собирается и убирает инструмент в футляр, кто-то рассказывает анекдот или разговаривает, а кто-то просто сидит отдыхая.
Этот разброд и шатание продолжались до тех пор, пока Оксанка не взяла Эдика под руку и не сказала решительно: “Все, мы — пошли домой!”
И ее высказывание вполне могло бы стать точкой в этом странном дне и нашем повествовании, если бы с Эдиком вдруг не произошла некая заминка, колебание, впрочем, хорошо знакомые нам по собственному опыту. Может быть, и вам, читатель, это состояние тоже известно.
Например, вы ухаживаете за какой-нибудь благородной дамой (часто недолго) и неожиданно обнаруживаете, что дама эта к вам благосклонна, причем без каких-либо серьезных усилий с вашей стороны. Женское сердце — загадка. И тут, казалось бы — вперед, Франция! Ура! — но вами овладевает какая-то странная нерешительность, вы предлагаете ей еще погулять или посидеть, еще где-нибудь выпить, у вас находятся какие-то неотложные дела, звонки, вы тянете время, делаете вид, что не понимаете ее сигналов — словом, вы элементарно морочите женщине голову.
Как правило, тому есть причины… Какие? Например, такая. Как истинный
агент 007, ввязавшись в драку, вы еще не решили толком — а надо ли вам это. Абсолютно такую же картину я наблюдал и в этот раз.
Мы тепло попрощались с остававшимися на прудах Димой и Мисаилом и, выйдя с Патриарших, двинулись к Садовому кольцу. Собственно говоря, “двинулись” — сильно сказано, там идти-то два шага, но мы не смогли сделать даже эти два шага, так как, едва перед нами показались огни Садового кольца, Эдик остановился как вкопанный, и я, искоса взглянув, увидел на его лице нешуточное сомнение и борьбу. Я понял — Эдик просто боялся. Одно дело испытывать романтические чувства к молодой замужней женщине и совсем другое — с ходу оказаться в гуще чужих проблем. А то, что Эдик, как честный человек, боялся именно этого, — было очевидно.
Знакомая история — вот что я вам скажу. Мы, честные люди, вечно выдумываем себе повод пострадать, даже не поинтересовавшись, а требуется ли наше участие в чужих делах в том объеме, который мы уже готовы покорно предоставить. Может, не требуется, может, от нас (особенно вначале) хотят только немного любви и тепла. И все! (Впрочем, еще очень может быть, что я, как всегда, все сочиняю.)
Рассмотрим эту сцену подробнее.
Итак, Эдик вдруг остановился и, что-то невнятно пробормотав, неловко высвободил руку и бросился назад. Сбежал?! — подумали мы с женой, а что подумала Оксанка, я не берусь даже предположить. Слава Богу, что на бегу он, обернувшись, хотя бы крикнул что-то невразумительное про Мисаила (я не расслышал) и добавил: я сейчас!.. (Во что, признаться, я сначала не поверил.)
— Он забыл что-то сказать Мише, — сдержанно сказала Оксанка.
Мы деликатно покивали. Я закурил и, заложив руки за спину, немного прошелся туда-сюда. Было почти незаметно, что Оксанка волнуется, и, глядя на нее и на свою жену в свете уличного фонаря, на их легкие, еще летние платья, на голые красивые руки с блестящей кожей, я вдруг подумал, — какие же они красивые, черт возьми. И у них были такие замечательно молодые и чего-то ждущие в этом неверном свете фонарей и огней, и фар от машин лица, что хотелось бросить сразу все, всю свою иронию и жалость, и как-то топнуть, что ли, ногой, перестать быть идиотом и по щучьему велению обернуться добрым молодцем — иначе не получится… И наконец увидеть, увидеть их молодость и красоту, которую они отдают, дарят, протягивают — нам, дуракам… Да-да, нам, а кому же еще?! Бывшему мужу, мне, внезапно сбежавшему Эдику, еще кому-то, фактически первому встречному, отдают, а мы не берем или берем, но не понимаем… И еще мне захотелось увезти их куда-нибудь прочь от этой огромной, мчащейся, сверкающей и ко всему равнодушной Москвы. То ли поехать с ними куда-то за город на такси, где они могли бы идти мимо фонтанов, лестниц и огромных сверкающих залов в длинных шуршащих платьях, то ли защитить их от кого-то или чего-то…
Непонятно, что мне пригрезилось.
А знаете, Эдик вернулся. Не скоро, но вернулся. Вот так. Мы уже и ждать перестали. Но вернулся не один. С ним был Мисаил — я так понимаю, для храбрости. Я совершенно не помню, о чем мы говорили, — кажется, Эдик давал какие-то напутствия и инструкции остающимся на Прудах Мисаилу и Диме, мало ли что могло случиться с ребятами, поэтому его так долго не было, а они благодарили и тоже что-то желали и даже советовали уходящему Эдику.
В общем, все долго трясли друг другу руки и на прощание даже обнялись, а наши женщины молча наблюдали эту замечательную сцену. Потом Эдик наконец собрался с духом, повернулся к Оксанке, она снова взяла его под руку, и мы пошли.
У “Ювелирного”, где переход, я остановился и стал прощаться — нам было на другую сторону. И тут (все-таки времена чеховских героинь давно прошли) настала очередь “колебаться” Оксанке. Никогда не надо обижать женщин. Должен отметить, что, хотя все носило “ответный характер”, сделано было мастерски.
Когда мы с женой сказали “до свидания”, г-жа Дашкова округлила глаза и удивленно спросила:
— Как, разве вы не проводите меня до дому?..
Последовала еще одна немая сцена. Правда, небольшая, все устали. Мы с Эдиком озадаченно посмотрели друг на друга, а моя жена, как мне показалось, с едва уловимой улыбкой посмотрела на Оксанку. Но, может быть, мне только показалось.
После некоторой паузы я сказал:
— Нет.
Оксанка обиделась (и я уже не знаю, ставить ли мне здесь кавычки).
— Почему?! Я только потому так долго гуляла, что думала, — вы меня проводите! Тут же недалеко!
Чувствуя себя полным идиотом, я сказал:
— Тебя Эдик проводит.
— Эдик опоздает на метро! — отвечала Оксанка, глядя на меня ясными глазами. При этом она продолжала держать Эдика под руку.
— На какое метро? — не выдержал я.
Эдик молчал, опустив голову. По-видимому, он немного растерялся.
— Оксан … — тихо сказала моя жена.
— На какое, на какое!.. — сказала Оксанка, не обращая внимания на наше недоумение, и ее большие глаза стали еще больше. — На обыкновенное. “Площадь Маяковского”! Сейчас без двадцати час, он не успеет!..
И тут наконец-то я разозлился. Я сказал:
— Знаешь что? Мы идем домой! А вы — как хотите!
Оксанка обиделась. Впрочем, возможно, это тоже было в “сценарии”. Она поджала губы, гордо подняла голову и, подхватив растерянного Эдика, устремилась вперед. Я некоторое время смотрел им вслед. Потом мы спустились в переход.
Когда мы вышли на той стороне, я оглянулся. Стояло то особенное время начала сентября, когда в Москве все наполнено ощущением только что ушедшего лета. Еще почти не холодно, еще все по инерции живут как-то по-летнему, но в воздухе уже разлиты какая-то неуловимая печаль и волнение. Я посмотрел вокруг. Мимо нас, будто во сне, медленно проехали две девочки на лошадях, из тех, что вечерами предлагают прохожим прокатиться за сто или двести рублей. Одна вопросительно взглянула на меня, но я покачал головой. Прошел, не останавливаясь, пустой троллейбус. Огромная реклама на здании бывшего ресторана “София” вспыхивала и гасла, предлагая неслыханные скидки на что-то. Я подумал, что фон К. мог бы использовать эту сцену в своем фильме в виде финала. Дескать, герои возвращаются в родной город…
Уже в такси я подумал, что можно было бы и без фон К. неплохо закончить этот день, вернувшись домой верхом. Эдакой рысью по Садовому кольцу, навстречу медленно восходящему солнцу.
Кстати, на следующее утро позвонила Оксанка. Зачем? Благодарила.
— Я, — говорит, — не сразу поняла, что вы мою личную жизнь устраиваете. Так что спасибо.
Я немного помолчал. Марины не было.
— Ну, хоть удачно? — после паузы спросил я.
— Да нет же, — засмеялась Оксанка, — я же вам сказала, он сразу пошел на метро.
Что тут было говорить. Конечно, я ей не поверил, но знаете — чего только не бывает в жизни.