Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2003
Зеркало русской жизни — литература — по крайней мере трижды в прошлом столетии разлеталось на осколки, засыпающие весь мир. Случалось, что осколки рождали новую зеркальную поверхность, с должным пиететом возвращаемую на родную землю. Тот же Набоков вырос как писатель именно в эмигрантских журналах. Да и то, что он там печатал, особенно рассказы, все еще связано с русской литературой и, на мой взгляд, лучшее в его творчестве. “Лолита” дает нам писателя уже американского. Думаю, что позднее без Лолиты не было бы и Эдички, без писателя Набокова писателя Лимонова.
Сегодняшняя русскоязычная литература дальних и сопредельных стран существует несколько в ином социально-психологическом климате. Эмиграция является теперь личным выбором, который всегда возможно изменить. “Рыба” ищет, где глубже, прежде всего из-за тотального обмеления родных “водоемов”. Особенно это касается людей интеллигентных. Как известно, два русских интеллигента — это уже дискуссионный клуб, а трое — журнал. Быть просто сытым, довольным собой и женой (мужем) для бывшего советского человека непривычно и тягостно. Любопытно, что всякая зарубежная общность наших людей превращается в маленький Советский Союз. Подтверждается это и интернациональным составом зарубежных землячеств — будь то Израиль или Финляндия.
В тусовке, собравшейся вокруг альманаха “Иные берега” и журнала “Literarus. Литературное слово”, обнаруживаются и белорусы (Якуб Лапатка), и украинцы (Димитрий Жовтобрюх), и армяне (Олег Варданян), и эстонцы (Людмила Кирпу), и, конечно, русские, евреи, финны. Тот же Роберт Винонен, родившийся в Ингерманландии, всю жизнь был московским поэтом. Возможно, новая жизнь что-то добавит к его творчеству — некую щемящую и пронзительную ноту, тоску по большой судьбе, что оказалась, как свидетельствует стихотворение “Недожизнь”, проспанной.
Что снится, то может не сбыться, А надо бы знать и о том, Что носим на самых ресницах Границу меж явью и сном…
Винонен представляет также и переводы из лирического свода народных песен “Кантелетар”. Они даются с параллельными текстами древнего подлинника. Очевидна ориентация на читателя двуязычного и культурного.
Альманах “Иные берега” (Хельсинки, 2002 г.) представляет Объединение русскоязычных литераторов Финляндии. В какой-то мере, даже и для профессиональных литераторов, это возвращение к своему началу, к тем советским литобъединениям, собиравшим на вечерние посиделки самых разных людей. Я думаю, многие вспоминают те вечера с благодарностью. Каждый, кто приходил, имел право прочитать свои произведения, выслушать искреннее мнение товарищей и высказать собственное. А большего, в сущности, пишущему и не нужно. Альманах следует этой демократической традиции любительского творчества, преследуя цели не коммерческие, а психотерапевтические. Благодаря стыдливо скрытому тиражу, дурного влияния на вкус читателей не окажут даже и совсем слабые опусы. Тем более что в альманахе главное не читатели, а писатели. К тому же некий средне-литературный уровень выдерживается, а на нем прорезаются и подлинные чувства, и собственные мысли. Запомнилось стихотворение Натальи Мери — она русская, но родилась в Эстонии, — которое может стать манифестом определенного типа сознания, “не знакомого с чувством отчизны”.
Льдом весенним себя ощущая, в мировой растворясь воде, разделения не принимая, я — везде, я — нигде.
Стихи грустные, но прогресс-то неудержим, и ценности традиционного общества постепенно отмирают. Привязанность к кормящему ландшафту исчезает, поскольку исчезает постоянное место “кормежки”.
Стихи Яны Ниеми заставили улыбнуться, такое ощущение, что написаны они в переходном возрасте, а их энергетике могла бы позавидовать и Цветаева: “смерч словесных бурь / во мне ночными оргиями пляшет”.
Некоторой нарочитой угловатостью и избытком волевого начала обратили на себя внимание и стихотворения Николая Лукки. Чувствуется, что он пишет стихи, возможно, мешая им написаться. Хотя, судя по этой публикации, человек он одаренный.
На фоне переводов с финского русские стихи в целом выглядят бледно. И тут уж ничего не поделаешь: Р.Винонен, Э.Иоффе, И.Урецкий переводят классиков или очень известных современных поэтов. Дает знать и разница поэтических культур: у финнов преобладает верлибр. Он хорошо смотрится именно на фоне рифмованных стихотворений. Ими представлен только Эйно Лейно — классик финской литературы, писавший в конце XIX — начале XX веков.
Если со стихами Ю.Маллинена я был знаком по переводам В.Кривулина в журнале “Арион”, то творчество Ханну Мякеля, Мариса Готони, Томми Таберманна, Пааво Хаавикко, Кай Ниеминена стало открытием. Иной уровень чувствования, постоянное вглядывание в себя и в мир, рефлексия, останавливающая мгновение и искусно высасывающая его, — ничего не пропадает, все в стихи, все на продажу. Все-таки и в творчестве мы представляем более эмоциональный и затратный способ производства. Как замечал Владимир Бурич, “мы отстали на целую стихотворную систему, более точно отражающую психологию современного человека”. Процитирую только одно стихотворение Томми Таберманна в переводе И.Урецкого.
Вот такая она, постель человека взрослого: память там тюфяком, надежды подушкой, одеялом там шкуры страхов-зверей освежеванных, простыня тоже есть спокойно-прохладная. Под спиной комки, как мешок картошки рассыпанный. Вот такая она, постель человека взрослого, жесткая, но своя.
Дуновение подлинной и жестокой жизни ощутимо в документальном и внешне непритязательном, без всякой литературщины, рассказе Тойво Ряннеля “Бросок на тропу удачи”. Осилишь такую жизнь в самом начале, и все остальное будет казаться детской игрой. Поэтому, вероятно, автор мог реализовать себя и как художник, и как поэт, и как прозаик.
С интересом читается материал о поэте Иване Савине (Саволайнене), который прожил всего 27 лет и после выхода своего сборника “Ладонка” в 1926 году был одним из самых любимых поэтов русского зарубежья. Альманах представил прозу Савина, приобретшую добавочную ценность исторического документа.
Хорош и саркастичный, критический этюд Я.Лапатки на лексико-сексуальную тему “Озабоченные короли”. Из тех, аллапугачевских, которые все могут, но у которых, вероятно, после приснопамятной пастушки серьезные проблемы. “Следует заметить, — делает вывод автор, — что задача всеобщей фенизации могучего русского языка в общем и целом выполнена”. Этот этюд украсил бы любое российское издание. Он, в сущности, ручей, соединяющий альманашную финскую заводь с бурным и мутным потоком современной российской словесности.
Будем надеяться вместе с редколлегией, что это не последнее издание “русскоязычных писателей Финляндии”. Только, может быть, как-нибудь без этого определения? Владимир Некляев, лауреат премии Ленинского комсомола Москвы, лауреат комсомольской республиканской и Государственной премий Беларуси, полученной из рук ее первого президента, — русскоязычный писатель Финляндии?! Но, кто знает, возможно, “белорусский Евтушенко” станет наконец самим собой именно в качестве финского литератора? Судя по рассказу, первые шаги в этом направлении уже сделаны. Правда, читатель ждет не обличений, а исповеди — тем более от поэта. “Это я, Володичка!” смогло бы переплюнуть Лимонова. В случае Некляева, на мой взгляд, очевидна трагедия таланта, согласившегося принять правила игры, установленные посредственностью. Но оказывается, что игра-то без правил и выиграть ее нельзя, но можно попытаться из нее выйти.
Вступительная заметка к новому журналу “Literarus. Литературное слово” (Русский культурно-просветительский и литературный журнал в Финляндии. N№ 1, 2, 2003) появилась только во втором номере. Людмила Коль (Холод) — главный редактор, прозаик, член Союза писателей Москвы — убеждена, что “именно на стыке культур и рождается новое, оригинальное, значимое”. Ну, а главная задача журнала — знакомить русских новоселов с финской культурой, театром, историей отношений между двумя странами. Много нового узнает читатель о Великом княжестве Финляндском из статей профессора русской истории Тимо Вихавайнена. Он подчеркивает, что “автономная Финляндия — детище государей и интеллигенции” и что “только после распада Советского Союза началась новая волна сближения”, хотя идеология “ненависти к русским” не очень преуспевала в финском обществе. В свое время фанатик этой идеологии Элмо Э.Кайла с разочарованием должен был признать, что всего 10% населения усвоили “правильный” взгляд на русских.
Надо сказать, что раздел “Наша история вчера и сегодня” — пожалуй, самый основательный. “История хельсинкских топонимов” увлекательно рассказана Ану Репонен, а Вера Терехина знакомит с поисками репинского портрета Маяковского. Интересна и работа Сергея Погребова, биолога по специальности, о путевых записках А.П.Милюкова — “бойко выражающего свои мысли молодого интеллигента, склонного к либеральному мышлению”. Представил свои архивные разыскания и Евгений Белодубровский — о переписке российских ученых Н.Ядринцева и А.Алквиста. Оба — крупнейшие специалисты по финноугорским племенам. Для Н.Ядринцева, патриота Сибири, вопрос о происхождении и ассимиляции финнов был едва ли не первым в изучении первобытной истории Зауралья.
Из материалов, расширяющих кругозор, следует отметить и работу “Петербургские артисты на гастролях в Гельсингфорсском Русском театре в конце XIX—XX века”, автор ее — русист-театровед Лийс Бюклинг. Любопытна и беседа Л.Коль с организатором выставки художников соцреализма Хелхи Лахелма. Очевиден интерес и публики, и специалистов: “А может быть, это было одновременно и народное движение, когда народ ощутил себя именно творцом истории?”
Широкая информативность, которая создает фундамент журнала, дополняется и оригинальными размышлениями, собственным и глубоким взглядом авторов на многие вещи. Интеллектуальный уровень обеспечивают прежде всего работы Игоря Воловика, Алексея Лобского, Александра Люсого. Последний выступил, можно сказать, с рассказом о В.Микушевиче (“Поиски кратера”), статьей “Россия как автоперевод самой себя” и рецензией “Алкогольное сердце России”. Позволю себе одну цитату: “Слово это (перевод. — В.Л.), основные значения которого сводятся к полному уничтожению чего-либо или переходу в иное качество, чревато превратиться в особую и вечно актуальную культурологическую категорию, приобретающую в российских условиях поистине библейский смысл перевода народа через пустыню варягами, первосвятителями, “немцами”, большевиками и “рыночниками” (в той или иной степени производящими саму эту пустыню, в частности, невиданным переводом бумаги)”. А.Люсый уточняет, что самой читающей страной Россия стала уже к началу Первой мировой войны при всей малограмотности подавляющего большинства населения.
Энергичное и броское эссе Игоря Воловика “Москва — третий Рим. Третий?” — о городе, который символизирует “эпоху, веру, стиль, мысль и дух”. Оно отвечает ностальгической потребности понять, где мы жили, что любили и во что верили, и что потеряли. Возможно, это один из самых лучших текстов о “Москве советской”. “Кто задумывался тогда о нищете коммуналок? Сама мысль о жизни в Москве наполняла человеческое существо гордостью. Это было далеко не поклонение коммунистической идеологии, а тому бесконечному, харизматическому величию идеалистической гармонии, лежавшей в основе грандиозной системы… Тогда вопрос был не в меркантильной красоте фельетонно-буржуазного мирка с его бульварными развлечениями (пусть парижане развлекаются дальше!), а в величии. Эстетика величия — великая вещь. Она дает веру в непогрешимость, в силу, в вечность. И жители свято верили в могущество города, частью которого они были сами”. В статье “Человек и общество в свете европейских моделей” (с подзаголовком “Кристаллография русской цивилизации”) И.Воловик опять энергично и уверенно разбирается с затертым до дыр стереотипом “умом Россию не понять”. Но прежде чем ответить на вопрос, что представляет собой Россия, он дает краткие характеристики Англии, Франции, Германии, Италии, отмечая, что их своеобразие наиболее очевидно в архитектуре. Если каждая из этих стран представляет собой что-то вполне определенное, то Россия — это торжество эклектики в морали, экономике и государственном строе. Игорь Воловик — урбанист, участвует в международных проектах по городской антропологии. Печатается на русском, французском, английском, финском языках.
Первый номер журнала открывают “Стихи в Финляндию” Татьяны Кузовлевой. Есть ее стихи и во втором номере. Они полны боли и печали обо всех, кто осиротел в сегодняшнем мире:
Матерь моя горькая, Россия, Собери их под своим крылом.
Хотя, конечно, “финляндская сирота” склонна, скорее, забрать “маму” с собой, чем возвратиться к ней, даже в благополучном будущем. Но есть и духовное сиротство, о нем прежде всего и свидетельствует появление журнала. В гостях у журнала и московские поэты — Римма Казакова и два Дмитрия — Курилов и Веденяпин. У последнего даже захотелось “увести” строку: “…неподвижное зеркало озера в мятом овраге”. Выступает со стихами и собственная молодежь — Анна Анохина и Дмитрий Жовтобрюх. Уже сам факт, что кто-то в благополучной стране пишет стихи, обнадеживает. Возможно, появится и поэзия.
Известная переводчица финской прозы и поэзии Таисья Джафарова-Виитала представила современного поэта Тимо Малми и прозаика Юкку Парккинена. Печатает журнал и классика детской литературы Анни Сван.
С тремя рассказами о Финляндии выступает Людмила Коль. Любопытно, что та же пятиэтажка, только с большей слышимостью, чем у нас, воспринимается совсем по-другому, когда у тебя есть пусть маленький, но свой дом. Да и к тому же финская бытовая культура, которая в отличие от нашей склонна все усугублять, нейтрализует недостатки дешевой архитектуры. Леонид Олыкайнен предлагает “физиологический очерк” “Записки таксиста” и рассказ “Ленинградский дядька”, тоже документального плана. Читабельно. Надо сказать, что русская проза в журнале представлена по большей части невыдуманными историями.
Размышлениями о довольно непростой ситуации житья в двухкультурном пространстве делится доктор филологических наук Ирина Савкина: “Мне нравится это страна, ее люди и то, как мало они, в общем, отличаются от нас. И это внушает надежду, что мы, русские, такие же разные и нормальные люди, как финны, преодолеем наконец чувство катастрофизма, вечного пребывания над пропастью и накануне конца света и будем жить нормально, достойно, не растеряв ни своей духовности, ни своей открытости, ни других качеств, за которые нас уважают — в том числе и финны”.
Из книжного обозрения Александра Тухканена “Русская капля в финском книжном море” можно узнать, что финны переводили в 2000—2002 годах Эдварда Радзинского, Виктора Пелевина, Светлану Алексиевич, Татьяну Тихменеву, Эдуарда Успенского, Андрея Константинова, Александру Маринину, Бориса Акунина, Людмилу Улицкую, Леонида Власова и даже Льва Толстого — “Анну Каренину”.
Закрывают каждый из двух номеров курсы русского языка и — как же без него — кроссворд, правда, с литературным уклоном. Очевидно стремление быть универсальным журналом для семейного чтения — то же, как и в случае с домом, желание иметь что-то маленькое, но свое.
Журнал переживает, пожалуй, самое счастливое и, разумеется, самое трудное время. Факт его выхода заслоняет пока недостатки и слабости. Главное, что журнал обнаружил и уверенно занял собственную нишу на стыке двух культур. То есть определился с читателем — возможно, немногочисленным, но достаточно культурным.
Если в современной России возможны только два типа успешных журналов — обслуживающих победителей и утешающих побежденных, то в сегодняшней Финляндии, видимо, возможен журнал классический, “культурно-просветительский”, собирающий интеллигенцию, а не разделяющий ее. Если тенденцию угасания российских литературных журналов не удастся переломить в ближайшие годы, то не исключено, что в недалеком будущем о них будут напоминать только маленькие зеркала зарубежных изданий.