Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2003
…читал сегодня новую поэму,
блестящую и пышную, но сколько
наворотил: сирены, лестригоны, циклопы, нимфы…
Хамдам Закиров
Ойкуменой когда-то звалась земля “обитаемая” — за границами ее, слабо очерченными первыми картографами-самоучками, вроде Страбона, ничего не лежало или, наоборот, начиналась страна блаженных потусторонних существований. Ойкумена самим закругленным звучанием своим выражала уверенность живущего на ее территории в том, что ему, смертному, доступно относительное постоянство пейзажа, пусть и изменяемого временами года и руками человека. Ойкумена была господним триединством — прошлого, настоящего и будущего, единением трех временных возможностей “быть”. И сегодня, когда в ходу у нас понятие цивилизации с ее стиранием границ и стремлением двигаться вширь, не разбирая привычек чужого обитания, — сегодня единственным противостоянием ей стала “ойкумена”.
В стихах современного литовского поэта Эугениюса Алишанки (р. 1960), переведенных Сергеем Завьяловым и собранных в томик “Божья кость”, за редким исключением тема ойкумены главенствует. “География твое слабое место со школьных лет…” — откровением царапает строка его верлибра требовательное ego интеллигента. Как же так? Литовский поэт не может не знать географию — накрепко сцепленную с историей и политикой! Но политики в верлибрах Алишанки — минимум. Нет желания петь вождей и ненавидеть их:
уменьшаются ледники на пиках гегеля канта ленина хотя может невооруженным взглядом и не заметишь когда летом выбираешься в горы…
Вождь мирового пролетариата становится горным пиком. Значит, можно обитать на этой земле, обживать ее. Можно знать ее секрет.
Алишанка, родившийся на Алтае и с 1991 года выпустивший в свет четыре поэтические книги (“Равноденствие”, 1991, “Город пепла”, 1995, “Божья кость”, 1999 и “Из ненаписанных историй”, 2002), с самого начала задал себе метафизический разбег свободного стиха. Скажут: верлибр помогает скрыть технические недостатки. Размер легче классического. Легче и необременительней — притчу всегда и все примут, несмотря на то что время притч безвозвратно проходит. Притча помогает быть медленнее в скоростном мире, а следовательно — быть глубже и умнее. Однако легкость алишанковского верлибра обманчива. Не ищите эпического повествования, где анжамбаман всего лишь — условность, а не прием. Верлибр Алишанки — это вам “не лабать гекзаметром неспешно”. Это — труд понять каждую строку по отдельности, убеждая себя, что за ней — белое поле. Что именно ею и кончается ойкумена смысла.
меня повторяют как заклятье от голода каждую осень забываю прошлое, и зачем оно нам, если поднимается солнце, предвещая еще один недолгий день…
То же — на уровне поэтического сюжета. Забвение прошлого, борхесов-ское смешение-смещение времен ради ощущения свободы творчества. Тема ойкумены выносится Алишанкой на плечах героя — поэта, затерянного между далекой античностью и новым временем. Гомер, Одиссей, Эрот и Прекрасная Елена существуют в культурном пространстве очередной фантазии Алишанки.
…и только эрекция прикрываемая щитом выдает твою скитальческую душу беспощадную жажду убивать даже сейчас в конце века на фоне полинявшей архитектуры со свисающими бельевыми веревками ты не равнодушен к смерти и может быть только недорогое вино только путевка туристического агентства в кармане джинсов глядя на голые ноги продавщицы винограда чуешь возбуждающий аромат елены…
Еще один Улисс? Метафора избита. Гомеровское поименное узнавание мира устало возвращаться в стихах современников ХХ века и просит новой для себя формы. Ну зачем вы, Эугениюс, снова зовете нас скитаться в поисках Трои? Зачем вам мало ойкумены и нужна еще история?.. А затем, что кость Бога — это Адам. И Адам хочет обратно в рай, но без прошлого, без памяти о том, кем был в череде бесконечных превращений от века к веку, от тысячелетия к тысячелетию, дороги туда не найти.
солдатскими сапогами ты топтал виноградники бога где-то неподалеку от адриатики в медане приштине может быть в пиране…
Невозможно Алишанку интонировать. Точнее — даже двое людей не смогут его интонировать одинаково. Поэт отбрасывает прочь усилие знака препинания и льет сплошной поток сознания, срезая заглавные буквы названий городов и улиц до уровня строчных, приравнивая начало речи к ее концу и тем самым заявляя право на бесконечность и непрерывность. Это — из психологии и философии, из Карла Густава Юнга и Мераба Мамардашвили. Алишанка их философскую прозу переводил на литовский, когда в 1991—1999 годах издавал культорологический альманах Miestelenai (“Горожане”). Отсюда, кажется, и опыт поэтической рефлексии, оправдания собственной профессии творца:
все хладнокровнее думаю о литовской поэзии иногда вспоминаю то или иное имя: витаутас альфонсас сигитас иногда говорю: она может пожалуй научить мастерству но не жизни иногда спрашиваю себя: а волнует ли ее жизнь как какого-нибудь целана иногда молчу: такое непонимание еще накличет беду
Стихотворение так и называется — “Эссе о литовской литературе”. Подозрения в тоскливой филологичности оторванного от бытописания стиха “как бы” одолевают поэта, но он предпочитает молчать о них, средствами самого этого стиха пробуя восстановить прагматические связи между словом и предметом мира. Да, Алишанку легко упрекнуть в заумности и недоступности толкования. Недаром немногие комментарии к стихам, выведенные в конец книги, сосредоточены исключительно на постоянных приметах мира, окружающего Алишанку и его стих. Вот пример комментария все к тому же “Эссе…”: “…в стихотворении упоминаются литовские поэты Витаутас Бложе (р. в 1930 г.), Альфонсас Ника-Нилюнас (р. в 1919 г.), Сигитас Гяда (р. в 1943 г.) и немецко-язычный поэт Пауль Целан (1920—1970)”. И ведь это поистине замечательно, что нет возведения в превосходную степень алишанковских метафор, при котором иносказание автора множится иносказанием комментатора. Зато есть под самый занавес сборника целая такая запруда толкований — критическая статья Алексея Аствацатурова, где вам расскажут о литовском поэте модно и академически, через “контекст” и “дискурс”.
Жалко, нет в “Божьей кости” иллюстраций. Они бы были очень и очень кстати.
Алишанка — мифотворец. Но при этом своем не новом в истории всякой литературы кредо материал он берет довольно небанальный. Представьте себе: греки воскресают в существах, принадлежащих миру литовской природы — в лягушках, зябликах, языческой болотной и лесной живности. Вспоминаю свое детство: тогда мне, пятилетней, бабушка рассказывала об аргонавтах. И Ясон, Тесей, Персей жили в темной кладовой комнате нашей старой квартиры. В этом акте присвоения героев, их “приручения” было тоже что-то от стремления древнего человека очертить границу изученной, исхоженной земли. Своей ойкумены. Не постмодернизм. Не ужас абсурдиста. А добирание полноты собственного существования, при котором к трем измерениям пространства органично прирастает четвертое.
лягушка как оракул предвещает эпикурейскую погоду урожай винограда так выпрыгни из собственного рта чтобы даже духа не осталось от этого искусства…
Почему-то еще вспоминается драматург Гришковец с его воинственными и наивными греками. Греки потерялись в круговерти эпох и теперь совсем не знают, к какому эпосу им принадлежать: то ли к древнему, то ли к современному. Грек стал знаком. И никогда отныне не будет, наверное, опять греком во всей укорененности своего национального “я”.
“Божья кость” напоминает блоков-ские “пузыри земли”. Возможен ли символизм в белой поэзии нынешней Литвы? Думаю, возможен. Потому что Алишанка безусловно символист. До интертекстуальной пяты Ахиллеса.
По-литовски название сборника звучит и пишется в одно слово: Dievakaulis. Шипение, в котором тоже слышится “улисс”.
Интересно, билингва для стихов Алишанки в России — это необходимость или жест издательского изящества? Я не знаю литовского. Буквы этого языка постоянно провоцируют меня на узнавание через языки другие — русский, английский, немецкий. И задача сборника-билингвы таким образом выходит за свои рамки. Алишанка пишет за горизонты языка, чистым смыслом преодолевая законы человеческой грамматики:
то что не удается высказать нужно вообразить то что не удается вообразить нужно возлюбить еще вчера плясавший на береговом ветру вот я сегодня вопию из чрева каменной ладьи…
Аствацатурова мелодика алишанков-ского верлибра напоминает куршские сосны. Мне же она напоминает картины Пиросмани и Давида Хайкина. Или — видеоряд кинолент Эмира Кустурицы. Объединимы все четверо — через средневековую почти веру в силу гиперболы. Ибо материалом стиха, живописи и кино этих художников становится жизнь и немного больше. Какое-то не именуемое пока никак иное измерение существования — для авантюристов и романтиков, молодых и старых, бедных и богатых, одержимых одним-единственным желанием — желанием Радости:
в жизни моей будет всё война и чума стану предателем и сам буду предан по городам буду странствовать в дырявых носках буду гостить у своей европейской родни мэров правителей уличных девок будет всё но знаю всё кончится хорошо как всегда кончаются путешествия в землях морфея
Приятие мира таким, каков он есть, и надежда на взаимность, “ответность” — вот секрет гармонии стихов “Божьей кости”. Да, я, поэт — один из многих божьих воплощений на земле, и страна, в которой я живу, всего лишь малая часть огромной Европы, не претендующая стать ее центром, как однажды стал им Рим. Но в этой малости кроется великое преимущество видеть все: фасады домов, перепачканные чужими словами, и тех, кто скрыт за этими фасадами.
Ближе к концу сборника, читая одно из стихотворений цикла “Первое сентября”, ловишь себя на невольной ассоциации с малой прозой Богумила Грабала:
невинные заигрывания у стогов сена оголяющиеся ноги молодых колхозниц особенно той набухшая штанина вот будет стыд если заметят втыкает вилы в самую большую копну и покраснев кидает через плечо…
Конечно, “стога сена” сопровождены воспоминанием о коллективизации, но острый привкус исторического факта скрашивается лирикой античной идиллии — и в колхозниках угадываются пастухи и пастушки древней Аркадии, навсегда заказанной Ветхому Адаму. В своем русском “воплощении” “Божья кость” — очень славянская, несмотря на национальность автора и переклички с греческой стариной, книга. Даже скорее — благодаря этим перекличкам. Предощущение Гомера в распавшемся пространстве современной культуры — сродни желанию снова, как на щите Ахилла, разгаданном Эрихом Ауэрбахом, объединить части Вселенной в нечто целое. И обживать это целое вне зависимости от карт и скоростей собственных ног. Ведь, как гласит эпиграф из Роберта Моравского к одному из стихотворений Алишанки, “…после сожжения любых карт остаются легенды”.
Эугениюс Алишанка. Божья кость. Избранные стихотворения / Пер. с литовского Сергея Завьялова. — СПб.: Symposium, 2002.