Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2003
В мир незнакомого поэта входишь с осторожностью, предполагая, что пространство, в которое ты проникаешь, может оказаться и собором — и подполом, комнатой с внезапно отступающими стенами — и устойчивым домом предков. Или доисторическим лесом, заросшим гигантскими папоротниками. Или и вовсе — открытым космосом. Ты готовишься к тому, что, может быть, и не отыщешь твердой почвы под ногами, что независимо от твоей воли вещи будут увеличиваться и уменьшаться, приближаться и отдаляться — и даже подглядывать за тобой. Что тебе, возможно, придется надевать черные очки, отказываться от живописи ради графики — как и поэту, сделавшему это не из-за интеллектуального превосходства над зримым и осязаемым, но потому, что мир, который он к себе притянул, чересчур ослепителен — до рези в зрачках. И, стремясь к абсолютной открытости этому миру и в то же время надеясь в нем выжить, показать читателю, как это возможно, — поэт то снимает очки, то вновь надевает:
Онтологическая тоска. В дурдоме один, ради шутки, имя для здешней зимы подходящее смастерил. Белокромешные зуммерки. Доктор, он выйдет из этой шизофренической клетки? Январь истощился, и мерные сутки кругами расходятся вширь. И блажен только тот, кто видит. И благословен, кто слышит. И слушает, если даже он ничего не слышит. Сновидящий и бессонный. Молящийся в храме февральском истовее, чем бранился в похмельном январском раже. Ибо молитва и брань сочетаются речью в громоподобные сонмы. Как сочинить стихи? Надо слышать, пускай нечасто. Надо уметь смотреть и читать интересные вещи. К примеру, что там выводит ворона об этом этапе словещем. О скончанье двадцатого. Но все-таки что-то должно начаться. («Как сочинить стихи»)
Это Айдас Марченас — современный поэт поколения “сорокалетних”, представляя которого в книге “Декларация об имуществе”, Томас Венцлова подчеркивает символический смысл его литовского имени: Эхо Марченас. Венцлова говорит о легкости, летучей интертекстуальности поэзии Айдаса. Действительно, в его стихах непринужденно и даже как будто обыденно, точно соседи по подъезду, разгуливают авторы разных эпох, а также исторические и мифологические персонажи: Ева и Тракль, Моисей и Харон, Рильке и Юнг, апостол Петр и Питер Брук, Бродский вместе с Джоном Донном — и Шекспир, и любимые поэты-литовцы, от того же Венцловы до Мачерниса.
Но вместе с тем нет ничего более ошибочного, чем представление о Марченасе как о сугубо “культурном” или “филологическом” поэте. Случай Марченаса — того же порядка, что и естественная интертекстуальность речи: в конце концов, разговаривая, мы тоже бесконечно цитируем и пересказываем друг друга. А читая книги, ведем внутренний диалог с их авторами. Дело все в том, что поэт (и не только он, но он — точно) существует по меньшей мере в двух временных режимах: физической жизни-умирания (историческое время, европейская идея прогресса и т.п.) и — так называемого большого времени,
устроенного как пространство, в котором можно перемещаться — не свободно, а по мере понимания или интуитивно, вспышкой внезапной догадки — от эпохи к эпохе. Все это не освобождает никого от трат, от отдачи себя в предельном восприятии! (Поэт не может руководствоваться умозрительным представлением об объекте: чтобы написать о чем-то, ему нужно фактически стать этим “чем-то”.)
Марченас — поэт безусловно первичный, “дремучий”, несмотря на то что ходит по окраинам города и свободно ориентируется в садах символов. Отличному переводчику Георгию Ефремову удается сохранить ощущение от теплого и взъерошенного, ранимого и стыдного, как нагой человек, слова Марченаса (вообще-то плотность поэтического вещества во всех текстах у него разная, и это очень интересно). Вот, например, у Марченаса постепенное превращение смысла в плоть, тяжеление слова до тех пор, пока перед барьером небытия поэтический текст не докажет нам, что конечный смысл, возможный здесь, и есть утверждение бытия, бытие как таковое:
к утру надуло ангелов в окно венеций нанесло и всяких джотто перед рассветом до того темно что слышен только разум идиота: теперь фиксируй — ты мечтал об том укутанный всю зиму ватным бредом! надуло и надуло — что потом? потом весна — как будто мне неведом усердный дятел — мерная мигрень и оторопь фиалок на откосах и тиканье кукущек безголосых и отраженная в пруду сирень а что потом — а что потом-потом? зароют и уйдут — и все на том («Ноющие кости»)
Вот такой суперсовременный сонет — естественный, без формального нажима, написанный человеком, как будто позабывшим о том, что эта форма в восприятии читателей — нечто рафинированно-старомодное, обреченный антиквариат.
А вот — иная плотность: разреженный воздух верлибра соответствует совершенно иным отношениям с вещами. Отчуждение, растерянность, озноб, чувство утратраченного рая, шевеление хаоса… Современный поэт, хочет он этого или нет, вынужден считаться с госпожой Энтропией: он или сознательно противостоит ей, создавая собственный язык, или отдается распаду, дальше усугубляет его, толкает уже падающее, хватается за пролетающие мимо обломки культурных миров — более привычный для нас фон интертекстуальности, — отказавшись от трудоемкой идеи построения цельного мира, пересоздания мифа. Марченас знает об этом:
Сюда войти — то же самое, что нырнуть в сновиденье или проснуться. Предметы давно обесформлены, обшарпанные балконы, трава не сумевшая вырасти. Все слишком стиснуто, и в то же время — разрозненно. Так это или иначе, — тут места нет для меня. Круг уже провернулся… («Двор на Антоколе»)
Это стихотворение заканчивается упоминанием войны (в которую всего-навсего играют дети — но это дети товарищей-самоубийц). Видимо, что-то такое есть в устройстве нашего подсознания, превращающее метафору войны в реальность, едва произнесено слово, как бы мы ни отстранялись от него на уровне логики. “Война” — это война.
В книге “Декларация об имуществе” есть и еще стихи, в которых поэт выдерживает пустоту, промелькивающую за мерцающей жизнью (нет и есть); фактически фиксирует небытие, удерживаясь от немедленного создания мира-мифа, — но это у него все-таки еще не бытие, то есть начало:
…у подъезда на далекой станции и у диспетчерши скрежет на ветках вороньи лежбища как поселения свайные в трескучем огне будильника еще кто-то кого-то за руку держит не спеша пробуждаешься в свое убогое существование маршрутку полупустую пустую площадь и стаю тоже кто-то из тьмы и вчерашнего снега перед рассветом строит пускай в смежающихся глазах это утро живет подольше когда непреложен снег а закон ничего не стоит («Пустое пространство»)
Марченас пишет и о том, как вселенский распад совершается в локальных местах: например, в обыкновенной советской “дурке”, где ему пришлось лежать в юности (“Конец света в 1981 году”). Стихотворение заканчивается просьбой к дежурной вколоть в вену родедорм и смерканием всего (а Марченас, при всей радикальности метафорического устройства текста, умеет ввести в него совершенно определенную, четко реальную, “сюжетную” ситуацию). Но в середине — бесконечно позитивный смысл, кредо:
…в такт биенью строк рокочет клен: «Садись и дай мне руку. Мир истекает. И душа, и плоть — прекрасны. Надо огород полоть и женщину любить — жену, подругу, выдавливать тугие краски вплоть до оживания холста, по кругу идти — и пустоту перебороть. И надо день переменить на ночь, и мысли прочь, что не проснешься завтра, не спи и помни: смерть — она точь-в-точь такая же, как жизнь: темна, внезапна».
Если, не зная литовского, все же читать Марченаса в подлиннике — чтобы поймать “музыку речи”, о которой так вдохновенно писал Владимир Вейдле в книге “Эмбриология поэзии” (то есть языковую, фонетическую ткань стиха, неотделимую в непереводном стихотворении от “музыки смысла”), почувствуешь, как звуко-объемны (о стереоскопии образов Марченаса я уже попыталась сказать), как отчетливы, ярки на слух эти стихи (Венцлова в предисловии называет его наиболее мастеровитым из современных литовских поэтов). Если же говорить о “темах” (хотя, конечно, “темы” в поэзии — нечто условное, и все поэты знают, как странно бывает, когда спрашивают люди нелитературные: “О чем твои стихи?”; обычно отвечаешь: “Обо всем”)… Как мне кажется, большой поэт проверяется именно вы-сказанным в тексте отношением к поэтическому делу и к идее времени (чем косвенней, не декларативней — тем лучше). У Айдаса Марченаса есть потрясающе резкое — и в то же время иронично-игровое стихотворение, свидетельствующее о жизни поэта в вечном “большом времени”. Это (опять-таки) сонет (неправильный, потому что лишняя строчка, пятнадцатая — название его). Трагедия и комедия уравновешены на двух чашках весов — но покачиваются от малейшего изменения в воздухе. Как здесь — в смехе! — высвечен жест отмены времени, к которому стремится поэзия! Марченас традиционен — как все мы, живущие в кроне мирового древа, и суперсовременен — надолго, если не навсегда:
Ну что такое, нет часам покоя и тик, и так — вставай, давай, работай, — какие там свершенья впереди? Ну, совладал с естественной зевотой, теперь попробуй стрелки открути собрать сумел, но разобрать не в силах, а в детстве было все наоборот. Бледней сморчков, скопленья строчек хилых, стыдясь В.Шимкуса, идут куда-то вброд а лучше бы — в народ. Как могикане. А все туда же — рифма, ритм, лад. Не варвары сгубили Рим — а бани. Под чистотой скрывается разврат а что есть стихотворство? Путь на плаху? Бери топор — и по часам с размаху.
Айдас Марченас. Декларация об имуществе. /Cерия Bilingua. Пер. с литовского Г.Ефремова. — М.: ОГИ, 2002.