Заметки о Давиде Самойлове. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2003
Не оставляйте письма
Для будущих веков…
Д.С.
Итак, Давид стал жить в Пярну, и началась наша переписка.
От Самойлова, 14.10.76:
“Получил твое письмо с… хорошим стихотворением*. В стихах твоих последнего времени нет почти недостатков. Какой–то недостаток есть в твоей поэзии, где мало внешнего контакта (пойми меня правильно), где интерес сосредоточен только на тебе без выхода “в меня”. Это тоже способ жить в поэзии. Но нужно обладать эпатирующей силой Бродского, чтобы это кого–нибудь проняло. Поэтому поэзия у тебя получается, а успеха ничто не сулит. Ты поэт в вате… О литовской книге. Я думаю, что пора начать ее составлять. Некоторые советы… Погляди сборники Венцловы1… Погляди и первую литовскую антологию (тоже 40-е роковые), может, что-то оттуда можно взять. Я был молодой и переводил с охотой. Путинас2 — только в книге. Есть еще Марцинкявичюс, Малдонис, Балтакис3. И, обязательно, Мартинайтиса — из альманаха… Начать книгу стоит моим стихотворением “Здесь жил Мицкевич”. Оно литовцам нравится. Вот, кажется, и все. Библиографию можно заказать в библиотеке ЦДЛ. Скажи, что ты мой секретарь, и закажи от моего имени. Думаю, что все нужные книги есть там. У нас все в порядке. Из–за квартирных дел мне скоро придется приехать в Москву, тогда повидаемся. Здесь чудная, сухая, прекрасная осень. Рядом море, желтеющий и краснеющий парк. Пустота. Уезжать, даже для дел, неохота. Привет Томе, маме, Насте4 и всем, кому захочешь… До встречи. Твой Д.С”.
Окончание. Начало см. в «ДН» № 10, 2003.
* По-моему, речь о стихотворении «Ливень»:
Я помню: ты очень хотела удушливой мглы грозовой, тяжелого умного дела и неба над головой. Окно отвори, и любуйся, и слушай, не зная забот, веселое дивное буйство свободных заоблачных вод. «Любимый, забудь об измене, следи за летящей водой, и слушай далекое пенье, и помни меня молодой».
Книга, о которой тут идет речь, — “Тень солнца”, избранные переводы с литовского. Я складывал ее с исступленной нежностью, и не только потому, что болен Литвой, — сказывалась разлука с Давидом. Мы почти полгода не видались. Я и не знал, что буду так скучать.
Дневник Самойлова, 21.03.1977:
“С большими трудами приехали в Москву. Получил ордер на новую квартиру. Хочется в Пярну”.
Той весной мы встретились на бегу, бездарно. Я только успел заметить, что он всем существом — где-то там, в неведомом Пярну. И показалось — назад уже не вернется. Я потом на себе испытал: разродниться с Москвой легко и невозможно. Как женщина — она и отталкивает, и не отпускает. Манит — а нельзя пробиться сквозь толчею призванных.
От Самойлова, 09.05.77:
“Дорогой Юра! О твоем участии в литовском вечере узнал из большой прессы. Хорошо все же, что эта сука тебя включила. Книжка литовская, надеюсь, к лету сдвинется с места… Я чувствую себя средне. Но работается хорошо. Страшно только неохота переводить. А надо. Никак себя не могу заставить сесть за переводы. Дома у нас стало значительно тише — Пашка ходит в детский сад. И у Галки, конечно, дел поубавилось. Есть возможность почитать и отдохнуть днем. С некоторым страхом ожидаем лета и наплыва знакомых. Так уже установился хороший ритм жизни, что жаль его нарушать. А он, конечно, сам собой поломается, когда будет много народу. Намереваюсь поехать в Москву по делам в июне. Может быть, с Галкой. Постараюсь пробыть как можно меньше времени — дня три-четыре. Тогда и повидаемся. Есть ли новости и сенсации в Москве? Мы узнаем их только от заезжих москвичей, а они бывают не часто (бывают все же)…”
В том году я взял призовое место на одном переводческом конкурсе. Сразу стали замечать, приглашать, платить. Вечер, о котором пишет Д.С., состоялся в Большом зале ЦДЛ. Что это за сука, о ком говорится в письме? Сейчас даже не помню, какого она была пола. Но была — это точно.
Еще в Опалихе Д.С. уговаривал меня завести дневник:
— Через двадцать лет прочитаешь запись: день пустой, жена ворчит, телефон молчит, дождик моросит, никто не пишет, самому не пишется… И сердце сожмет-
ся, — столько всего сразу вспомнишь!
И вот в 1977-м я завел дневник. Одна из первых записей:
“29 мая. Тяжело. Д.С. не отвечает”.
Письмо пришло только 14 декабря:
“Давно собираюсь тебе написать, да болезнь одолела — дурацкий радикулит, который здесь в моде. Поймать его легко, а отделаться трудно. Меня и током, и массажем, и лекарствами, а все нога болит. Хотя недели две уже хожу и даже пытаюсь работать. В Пернове мы живем день ото дня тихо и даже приятно, несмотря на хвори. Привыкли. Посещают нас в этот сезон редко, все больше местные люди. Стихи всю осень и начало зимы не пишутся. Почему-то отношусь к этому без обычного страха. Кажется, стоит захотеть — и напишутся. Впрочем, не знаю. “Ганнибала”5 я напечатал в Таллине, в газете. Для города это своего рода литературная сенсация. Одно твое сообщение меня потрясло — насчет очередного младенца. Ну что же, с богом! Эдак ты меня скоро догонишь. А насчет хождений по редакциям хорошо тебя понимаю. Да что делать! Вот Сашка мой сидит сиднем, и под него никакая вода не течет. У молодых должны быть хорошие нервы, хорошие ноги или хорошие родители. Иначе ничего не начнется. А даже когда начнется — долго еще надо ходить. Лариса Миллер6 нам звонила. Пытаемся ее устроить в гостиницу. Но сезон трудный. Вообще-то надо брать и приезжать. Куда-нибудь да устроятся… Думал я, что осенью приедешь в гости, но видишь, какая штука с болезнью. А вообще о многом поговорить следует. Теперь уж не знаю, если у тебя в марте появится младенец, сможешь ли приехать к нам. Об этом, впрочем, поговорим, когда встретимся в Москве. Мы будем там числа 25-го, недели на три. Стихотворение твое мне нравится. Но оно “из ряда”. Есть стихи, которые хороши, когда стоят в ряду таких же стихов. А есть стихи отдельные. У тебя чаще встречались второго рода. А это — “из ряда”*. Не спрашиваю о твоих делах и о чадах и домочадцах, ибо ответ, наверное, не успеет прийти. Увидимся — поговорим… Твой Д.Самойлов”.
Ребенка, о скором появлении которого пишет Д.С., выпросил у Тамары я. Это оказалась наша младшая дочка Вера. Она выросла и стала дружить с младшим сыном Давида — Павлом. Интересно, а подружатся наши внуки?..
Фраза о хороших родителях — не означает ли, что Д.С. себя таковым не считал?
Летом и осенью я тщетно пытался в Москве напечатать Мартинайтиса.
— Что за косноязычная белиберда? — пеняли мне. — Куда девалась ваша техника, ваша точная рифма?
Я объяснял, что Мартинайтис именно так и пишет. Не верили.
17 марта 1978 г. получил письмо от Давида:
“Рад был твоему письму. Несколько раз вспоминали о тебе и говорили с Галей. Стихотворение хорошее, “твое”**. Никак ты от этого сюжета отстать не можешь. Если даже сюжет другой, он все равно продолжение и парафраз первого. У нас жизнь размеренная. От Москвы отдохнули. Я работаю довольно много. Написал статейку о рифме для “Дня поэзии”, туда же отослал несколько стихотворений из пярнуских. Пишу статью о переводе. Переводил поляков, эстонцев. Сейчас собираюсь заняться новой книгой о рифме. Нужно писать либретто по “12-й ночи”. В общем, дел много. Было бы совсем хорошо, если бы ребята не прибаливали время от времени, знаешь их! Общества здесь никакого… Жаль, что у тебя такие обстоятельства, иначе в мае мы могли бы пожить здесь в одиночестве: Галка с мальчиками едет в Москву к докторам. А здесь будет раздолье. Весна. Соловьи и прочее. Но это, видимо, мечта. Теперь и не знаю, когда увидимся. Может, и я к концу мая приеду — дела покажут. Юра! У меня к тебе небольшая просьба. Передай, пожалуйста, это письмо Юлику Д. Я адрес его забыл, так и скажи. Запоздало поздравляю с днем рождения. Подарил бы книжку и я, да здесь с этим совсем туго… О прибавлении детей сообщай. Д Самойлов”.
Письмо это написано до получения известия о том, что 7 марта у меня родилась вторая дочь. “Этот сюжет” — разлука.
Письмо от Давида, 24.03.78:
“Дорогой Юра! Во первых строках поздравляем тебя и Тому с рождением девицы Веры с сакраментальным для твоей поэзии названием. Какова реакция Насти? Бабушки? Дедушки? Твоя? Мне нравится твое фаталистическое спокойствие. Спасибо, что доставил мое письмо Юлику. Поскольку адрес его мне по-прежнему неизвестен, снова прошу передать ему краткое послание. У нас новостей мало… Ритм жизни таков, что скучать не успеваем. Может, действительно удастся тебе выбраться в мае, освободив спальное место для родни? Стихотворение7 твое*** по мысли мне довольно близко, но написано оно лениво. Можно лениво относиться к жизни, но писать лениво нельзя. См. Бродского, который о тотальном разочаровании пишет с дикой страстью. Вообще у этого поэта многому надо учиться… Переводил Гроховяка, Харасимовича (с удовольствием), кое-каких эстонцев (без). Сашка мой принялся за переводы. Удивляюсь, что человек, никогда не писавший толком стихов, пользуется стихосложением вполне пристойно. Пиши мне, Юра…. Д.Самойлов”.
*
Кажется, я послал вот что:
Из И.С. Шепчет ветер человеку на тропе ночной: «Погоди еще немного, походи со мной». Шепчет ветер человеку: «Гибнуть ни к чему». Ну а тот не отвечает — он идет во тьму.
** Не могу вспомнить, о чем речь.
*** Стихотворение «Негромко» ввиду его длинноты дается в примечаниях.
Мой дневник от 29 марта 1978 г.:
“Письмо от Д.С.: “Мне тоже казалось…” будто бы написано лениво. Иначе не умею. Потом разберемся. Зовет к себе в мае. Весна”.
Как я был, однако, заносчив! Я запальчиво ссылался на личные обстоятельства. Рассказал Давиду о той, кому посвящено стихотворение. Я говорил: “Давид Самойлович! Если бы вы видели, что это за дитя!.. Вы бы простили мне все неряшества стиля!..”
Д.С. ворчал:
— Разве женская прелесть может служить оправданием незадачливому стихотворцу! Кстати, а она действительно так хороша?..
Я обещал показать. И это удалось, но позже.
От Самойлова, 19.04.78:
“Дорогой Юра! Не обижайся на определение “ленивое”. Мне кажется, что во многих отношениях у тебя дело обстоит благополучно. Не слишком ли? Ты очень определенно складываешься как поэт, как собственная интонация, как свой вкус и даже как своя тема. Наверное, это складывание внутри тебя не лишено драматизма. И, может быть, чувство собственного достоинства, весьма у тебя развитое, препятствует выходу этого драматизма — драматизма “складывания поэта” — на поверхность. Думаю, что этого не следует скрывать и избегать. Ведь это часть “лирического начала”, которое все равно в той или иной степени — допуск “другого” в себя. Отсюда, может быть, и ощущение “ленивого” стиха. А для тебя он, наверное, не ленивый. Черт графоманства я в тебе не вижу. А что пишется сейчас много, так это хорошо. Что-нибудь да выпишется. Иногда мне кажется, что ты сам себя, да и окружающие обставили тебя амортизаторами против драматизма. Что эти амортизаторы, как тяжелая вода, должны ввести в известные рамки все твои атомные реакции. Но тут ведь стандарта нет. Нет типовой судьбы поэта. Пастернак, к примеру, три четверти жизни прожил в Переделкине, а Тихонов8 где только не побывал. Видно, все же важно уметь преодолеть амортизаторы, а внешний сюжет не так важен. Он складывается потом, как результат. И не скажешь, что жизнь Пастернака лишена драматизма и даже внешнего сюжета. Драматизм его судьбы вырастает не из того, как складывалась его писательская биография — довольно благополучная, даже если учитывать и последние эпизоды: они привели только ко всемирной славе, — драматизм вырастает из интенсивности его взаимоотношений с людьми и с природой (иногда вполне односторонних, ибо качество людей домыслено). У тебя же в поэзии пока нет множественности и многосторонности этих отношений. Есть, может быть, лишь одна реальная линия, видимо, уже не способная дать питание, постоянный ток стиху. Конечно, все, что я пишу, может оказаться неверным. Рецептов поэту не прописывают. Просто захотелось изложить тебе несколько соображений. У нас все по-старому. Сижу над книгой о рифме. Сильно устают глаза. Поэтому прости, что не пишу о наших простых сюжетах… Как дела у Юлика? Писал ему, но ответа нет. Узнай, как его здоровье. Передай привет. Напиши о нем, если младенец Вера предоставит тебе эту возможность. Малдонис писал мне, что в Вильнюсе открывается журнал. У самого Малдониса будет скоро делаться книга в Москве. О моей переводной книжке пока сведений нет. Вот, кажется, все необходимые сведения. Привет тебе от Галки. Маме и Томе передай от нас привет…. В мае увидимся. Твой Д.С”.
Мой дневник, 21 апреля 1978 г.:
“Вышел сборник Д.С. “Весть”. Поглядеть бы!”
2 мая 1978 г. От Самойлова:
“Получил твое письмо. Оно всем радует — и очень хорошим стихотворением* (блоковского напева, может, и слишком, но в нем много и твоего), бодрым настроением и внешними успехами. Их не бойся. Ничего в них особенно пугающего нет. Просто ты постепенно (и все быстрее) входишь в жизнь литератора-профессионала. Уверен, что все будет в порядке… Спасибо за сведения из Вильнюса. Недавно мне писал Малдонис. У него должна быть новая книга. Думаю, что и тебе можно его попереводить. Человек он славный, да и поэт не из худших в Литве. Марцелиуса с удовольствием переведу. Может быть, им полезно пополнить книжку. Книга стихов моя действительно вышла. Тираж 50 т. Сигнал мне прислали. А экземпляры надеюсь получить, когда буду в Москве. Это должно произойти в середине мая. Сейчас отчаянно дописываю книгу о рифме. Побаливают глаза. На “весну”, конечно, поезжай. В общем, скоро увидимся. (в Москве буду до 25 мая). Будь здоров и счастлив. Д.Самойлов”.
* Не помню теперь, о каком это тексте.
Мне к тому времени удалось “пробить” книгу Мартинайтиса. Правда, в Вильнюсе. Там, да и по всей Литве в последние выходные мая проводится праздник “Весна поэзии”. Поэты ездят по городкам и деревням, развлекая людей и отвлекая их от страды. Начало торжеств проходит в Каунасе у дома Саломеи Нерис, где лауреату вручают венок. Заканчивается праздник большим чтением в Вильнюсе. В советские годы для этой цели использовался Кафедральный собор (тогда — Картинная галерея). Меня впервые позвали на “весну”. И я томился — как ехать, ведь только что родилась дочка? Томка сказала: “Поезжай, все равно от тебя никакого толку”. И я поехал.
Мой дневник, уже опять Москва, 1 июня 1978 г.:
“Встретился с Д.С. Он в очень хорошей форме. Поздравил его. Подарил Бачинского9 и “Джона Брауна”10. Проводил в издательство. Потом были в ЦДЛ, в СП…
11 июня 1978 г.: Написал Давиду, которого не смог проводить — он 3 июня уезжал в Пярну.
21 июня 1978 г.: Письмо от Давида. У них болеют дети”.
К переводу стихов К.Бачинского меня привлек Толя Гелескул11 — давний друг Якобсона. Якобсон еще на Якиманке читал его переводы из Лорки. Потом — из Лесьмяна12 и Галчиньского13. При знакомстве с Марией Сергеевной Петровых14 я как пароль произнес его имя. Гелескул — это такая страна. Ее столица — подмосковная Загорянка, где он живет. Ее граждане — загорянские собаки и кошки, деревья и книги, московские пропойцы и снобы… Помню, он говорил на вечере памяти Д.С. Расслабленный Евтушенко, до того благодушно кивавший в лад юбилейным откровениям, вдруг напрягся и выпрямился на стуле. А после вечера гонялся за Толей по кулисам, захлебываясь от восхищения: “Нет, вы не можете так уйти! Я должен с вами побеседовать!” Толя устало извинялся:
— Почему же не могу? У меня через полчаса последняя электричка.
Письмо от Самойлова, 17.06.78:
“Дорогой Юра! Насчет кино не огорчайся. Это обычные их штучки. Ведь режиссер во время съемки царь и бог. Ему могло показаться, что какое-то слово надо исправить.
— Кто написал?
— Ефремов.
— Где Ефремов?
— Дома.
— Вызвать!
Если тебя не будет, обойдутся. Не считай, что отношения порваны. Со мной тоже так бывало, и я ни разу не выезжал на место происшествия. У нас все наперекосяк из-за повальной ветрянки. Впрочем, погода не пляжная. Мартинайтиса если будешь делать для меня, постарайся что-нибудь с элементами эпоса… Передай ему, что переводить его буду с удовольствием. Писал Малдонису, чтобы тебя привлек к своей совписовской книге. Надо тебе литовцев брать в свои руки. Вчера не закончил письмо, потому что пришли знакомые. А сегодня — новое обстоятельство. Заболел ветрянкой Петька. Для него эта болезнь может быть опасна. Прости поэтому, что я краток. Спасибо за хорошие слова о книге, особенно о “Ганнибале”, которого я тоже люблю. Пиши мне. Может, все же к осени или ранней осенью удастся нам встретиться здесь. Привет маме, Томе и двум младенцам. Напиши о них. Вообще сообщай о себе…”
Я делал подстрочники Мартинайтиса, и вдруг пригласили в фильм “Когда я стану великаном”. Надо было писать стихи за мальчика, главного героя. Я сделал несколько текстов и отправил с оказией в Крым, где это кино снималось. Оттуда посыпались телеграммы и звонки: немедленно приезжайте! Я не поехал. После месяца препирательств мне нанес визит один из сценаристов. Он сказал почти дословно следующее:
— Стихи вы прислали в принципе неплохие. Но нам в них не хватает некоей энергетики. Там будет играть Миша Ефремов. Он мальчик сложный и дерзкий. Ну, вы понимаете… Сын Олега Николаевича15. И наша задача… Как бы вам объяснить? Вот, вы же знаете Самойлова. Так не могли бы вы написать что-нибудь вроде “Конца Пугачева”? Нам нужна примерно такая экспрессия.
Я не смог.
Мой дневник, июль 1978 г.:
“Письмо от Давида — с большим приложением для Л.К. У них ветрянка пошла на спад”.
От Самойлова, 06.07.78:
“Дорогой Юра! Кино есть кино. Это они сами про себя так говорят. Что это означает, ты немного понял. Уважают они только самих себя и гениев. И держаться с ними можно только гением. Так и держись. У нас новостей мало. Дети понемногу выкарабкались из зеленой ветрянки. Начали ходить на пляж. Погода как будто хочет установиться. Я начал либретто “Двенадцатой ночи”. Работать не хочется. Но звонят из Москвы и шлют угрожающие телеграммы (театр — это тоже вроде кино). Стихи есть, но маловато. “Джона Брауна” я еще не осмыслил, поэтому и не пишу о нем. Что-то мне показалось слышанное — Норвид16. Еще кто-то? Что–то из переводов? Начинается сезон. Но, кажется, в этом году знакомых меньше, и, значит, легче будет жить. Как твои? Как меньшая? Что делаешь для славы и для вечности? У меня к тебе большая просьба: отдай письмо Лидии Корнеевне. Конечно, не специально, но когда будешь в городе. Можешь его прочитать, если интересно. Не сердись, что нагружаю тебя своим делом. Хорошо бы, действительно, осенью тебе побыть у нас. Но мы еще до этого встретимся. Пиши мне, когда захочется. От Галки — привет. Твой Д.С.”.
Для славы и вечности я переводил Малдониса. И ухаживал за одной красивой, умной и довольно известной женщиной, которая была много старше. Ей нравилось шефствовать надо мной. Она меня развлекала и развивала: водила в театры. Помню, я позорно сбежал с какой-то мхатовской премьеры. Потом получил нагоняй:
— Что за воспитание! Если мы вместе пришли в театр — должны и уйти вместе. Неужели трудно — досидеть до конца спектакля!
Я удивлялся — кому и как рядом с подобной спутницей удалось бы высидеть до финала этой вычурной тягомотины? Правда, мне было тогда 26.
От Самойлова, 29.07.78:
“Прости, что затрудняю тебя доставкой писем Л.К. Но надежней тебя почтальона сейчас нет: все разъехались. В последнем письме она мне прислала перевод Толи из Мицкевича — “К русскому народу”. Перевод посредственный и уже с некоторыми ошибками “противу языка”. То, что ты работаешь, мне сильно нравится. Значит, и деньги через какое-то время будут. А головная боль — одно из профессиональных заболеваний переводчика. Конечно, поездить хорошо. И в твоем возрасте даже необходимо. Ты и поезди, как будет перерывец в работе, например, приезжай в Пярну и вообще сделай турне по Прибалтике. В Таллине и в Риге я тебя пристрою на постой. А вообще подожди немного — скоро примут тебя в Союз, будешь ездить на казенный счет, даже в загранку. У нас обнаружился небольшой просвет в дурной погоде. Даже купались. А сегодня снова дождь. Потому и сел отвечать на письма. Здесь знакомых не очень много. А Петров-Шрайер17 не появлялся, скорей всего, на меня обижен за то, что спьяну однажды послал его в ЦДЛ подальше. Он обидчив и, кажется, мстителен. Всех, кто его посылал, он хорошо помнит, даже мне как-то всех перечислил. Список был длинный и включал лучших поэтов нашего времени. Дети наши завершили очередной цикл болезней в тактическом смысле. Стратегически они болеют, и довольно серьезно — у обоих ребят обнаружена астма. Но сейчас ничего. Галка смертельно устала от всего. Но просвета не видать. Можно только чуть регулярнее жить, как это бывает не в курортный сезон. Это и есть наш отдых… Хочется повидаться. На “И.Л”. не обижайся. Это не против тебя, а просто они сволочи и именно так и понимают, что не ты им, а они тебе оказывают честь. Пиши на досуге. Будь здоров”.
Петров-Шрайер встретился мне на литовской “Весне поэзии”. Держался как классик, подчеркивал близость к Самойлову, которому велел передать, что “навестит непременно”.
А в начале лета “Иностранная литература” попросила срочно перевести нескольких турецких поэтов — в связи с каким-то мероприятием. Сделанные наспех переводы редакцию не удовлетворили.
Мой дневник, 7 августа 1978 г.:
“Отправил письмо Дезику. Он зовет в Пярну — и вообще проветриться по Прибалтике”.
От Самойлова, 12.08.78:
“Получил твое письмо. Насчет Литвы, конечно, много резонного, но все же думать надо серьезно. Поговорим при встрече. Приеду я, если ничего неожиданного не произойдет, 22 августа. Если можешь, приезжай утром 23-го, проведем день, а то и заночевать можешь. Если не можешь, сообщи открыткой на Москву, когда приедешь. Я в Москве до 30-го. Всем твоим привет. Д.С”.
Мы тогда надумали перебираться в Литву. Давид не одобрил.
Мой дневник, 23 августа 1978 г.:
“Давид. “Я плохой поэт, но я поэт истинный”. Водка, гости: Копелев18, Е.И.М., О.Л., Ника, Юля, Б.Ч.; молодые. Ссора, я зачем-то встрял. Ночной разговор.
Она — уж так ли плоха? Они — уж так ли хороши? Спалось плохо, да еще утром Д.С. разбудил: поговорить стало не с кем”.
Е.И.М. — Елена Ивановна Малыхина19, О.Л. — ее муж Олег Лозовецкий20,
Ника — Глен, Юля — Живова21, Б.Ч. — Борис Чайковский22.
Она — женщина, близкая Самойлову. Ненависть к ней молодых в те годы не знала границ. Ей предъявили с десяток замысловатых обвинений, самое безобидное из которых: “Она же всем давала прямо в сквере на скамейке!” Я осведомился: “Присутствовали?” Мы прокричали до утра, но аргументов, кроме “как можно защищать такого человека?”, я не помню.
Этой светской беседе предшествовал спор между отцом и сыном. Спор был давний, но вовсе не дивный. В двух словах, молодое поколение пыталось выбросить всякую рухлядь за борт современности: “Да вы давно никому не интересны!” Давид хрипел: “Кое-кому все-таки интересны! А потом — ну и что?”
А.Д.: “В замершем времени воцарилась подтвержденная государством несменяемость поколений… Меж поколениями распалась связь взаимного уважения. Старшие токовали, как тетерева, повторяя недавно еще свежие, но все больше замусоливающиеся истины. Не стану обобщать, но лично я потерял к ним интерес. Сознание мыслящих людей обеднилось, что стало завязкой будущих катастроф, ибо для обновления жизни старшие оказались туповаты, а младшие бессильны. Имею в виду лучших из тех и других, об иных и говорить не стоит”.
От Самойлова, 20.09.78:
“Дорогой Юра! Мое московское пребывание окончилось прибытием Галины Ивановны, возвратившей меня в Пярну. После этого здесь случилась буря на море и легкое наводнение. Эти два события (т.е. мое возвращение и бурю) я не связываю. Сейчас много всяких хлопот и утрясений в связи с началом Петькиной школы и предзимними делами. Да и работы много. Теперь планы строгие. Надо сдавать в срок. Я тебя рекомендовал для перевода Дюлы Ийеша23. Если обратятся, бери: поэт хороший. К тому же издательство для тебя новое — “Прогресс”. Каковы твои планы? Как прибалтийский вариант? Надеюсь, что дела наши утрясутся и осень войдет в колею, тогда спишемся: может, подъедешь к нам. Что у тебя? Как дети? Мама? Есть ли стихи?.. Д.С.”.
Наш прибалтийский вариант — обмен московской квартиры на Вильнюс — по многим причинам отпал. Я очень горевал из-за этого. И решил съездить в Пярну. Но тут пришла весть о самоубийстве Толи. Думал, что в Пярну не попаду.
Дневник Самойлова, 2.10.1978:
“29-го три телефонных звонка из Москвы: Диков24, Марк25, Юлик: повесился в Иерусалиме Толя Якобсон. Пережить это помешала болезнь Пети. Два дня он задыхался от астматического кашля. Вчера Галя и мальчики уехали утром в Москву. Хорошо, что был Леонид26. Сегодня сообщение, что Петя в больнице. Галя и Паша с ним. Ночью не спится. Думы о Толе, тревога за своих. Отвык от одиночества”.
Дневник Д.С., 3.10.1978:
“…Толя был порождением атмосферы 60-х годов. Только в этой атмосфере, чисто русской, он и мог осуществляться. Из этого в 70-е годы возможны только два выхода: славный уход и уход бесславный. Толя думал, что выбирает второе”.
Вдруг вспомнилось из Окуджавы: “Я клянусь, что это любовь была. Посмот-
ри — ведь это ее дела”. Может быть, отношение Д.С. к Якобсону сродни ослепительной и ослепляющей первой любви. Она не знает оттенков, не ведает снисхождения. К живому Толе, не оправдавшему великих надежд, осталось чувство, похожее на оскомину. “У самого не вышло — тогда не смей заглушать других”. Так, наверное.
Мой дневник:
“7 октября 1978 г.: Галя Самойлова с мальчиками тут. Больница. Астма.
8 октября 1978 г.: Больница. Рассказ Гали о дороге в Москву (с двумя мальчиками на руках). Приступ астмы у Пети. Станция Дно. Переезды, перелеты, медпункты… Санавиация. Сейчас они в отдельном боксе. Петька ругается как сапожник: “Пашка псих, дурак, говно…” и пр. Галя советует и просит ехать. В Пярну к Дезику. Еду”.
Мой дневник, Пярну, 10 октября 1978 г.:
“Дезик прекрасен. Поговорили про все. Про Галю, про Сашку, про жизнь в глухой провинции у моря.
Варя27 взъерошена…
Спать легли рано”.
Дневник Самойлова, 11.10.1978:
“Приехал Юра Ефремов…”
Мой дневник, 11 октября 1978 г.: “С Давидом пошли к морю — там почти от дома начинается мол и тянется на км в воду. Прошли по пляжу, по Noukogude* до Койдулы и т.д. Купили мяса. К Давиду пришли гости — Виктор Перелыгин28— учитель, придворный фотограф и очень симпатичный человек. Молодой дважды папа (теперь родился сын). И Зин. Вас. — унтер-офицерша. Говорит, распустили эстонцев. Провожал ее до дому — далеко. Пописать негде…”
* Советская улица.
Покупка мяса в пярнуском гастрономе помнится и сейчас. Там я увидел забытый продукт — телятину! Попросил взвесить. Продавщица недоверчиво:
— Вы хорошо подумали? Ее цена — три семьдесят!..
Дневник Самойлова, 12.10.78:
“Обедали у меня Перелыгин и Савинкова, местные педагоги. Не работаю”.
Мой дневник:
“12 октября 1978 г.: …Приехал Ю.Абызов29. Разговоры, чтение, прогулки. Уно Лахт30 — “Ликвидация борделя”. Сильный-сильный ветер с моря… Кальвадос. Тихий вечер.
13 октября 1978 г.: Туман. Прогулки. “В кругу себя”31:
Ночь на стогнах Курзюпилса,
Где гуляем мы с женой.
Тот, кто водкой не упился, —
Пусть упьется тишиной.
Переписка Пантрягина и Обозова32.
Приезд Лени. Прогулка с Варей поздним вечером к морю. Стихи.
14 октября 1978 г.: Сдали с Леней бутылки. Расстояние в три эйнелауда. Веселье, рассказы про Кулиева, Глазкова, Слуцкого и пр.
Тишина. Прогулка по Шведскому валу”.
Эйнелауд — по-эстонски значит “кафе”. Или буфет. Эти аккуратные теремки в Пярну понатыканы всюду. Давид стал измерять расстояния в эйнелаудах.
— Посуди сам: до автобусной станции 2 эйнелауда, а до базара — 6. Если в каждом делать по сто грамм, то получается, что до Таллина я добираюсь легко, а до рынка — никак. Если мерить в эйнелаудах — Таллин гораздо ближе.
Мой дневник:
“15 октября 1978 г.: Воскресенье. Уборка двора. Прогулка. Уехал Леня. Я уже совсем привык к безлюдью, к тишине, к морю в двух шагах. Всюду рябины и дубы. На Сеедри — кедры. Таллинские ворота реставрируются, перекладывается часть вала.
Топили печи.
Приехала-уехала Вика”.
Это была та самая девушка, которой посвящено стихотворение “Негромко”. Историю ее приезда и отъезда стоит рассказать.
В пятницу за обедом Давид пожаловался на меня Абызову:
— Молодежь не хочет прислушиваться к добрым советам. На правду обижается. Прислал мне стихотворение, я прочел, даю заключение: написано вяло, неубедительно. Так он, представляешь, мне отвечает: Давид, это такая женшина, что я вне себя, мне простительно! Да, кстати, ты же обещал показать женщину.
Я попытался отвертеться:
— Ну какая уж там женщина, Давид Самойлович, ей 21 год!
— Тем более! Слово надо держать.
Я позвонил в Вильнюс и спросил, сможет ли она сесть на ночной автобус. “К Самойлову? Бегу за билетом!”
На это Д.С. реагировал так:
— Да, и ко мне женщина еще может проявить благосклонность. Но, увы, уже только из уважения к моему творчеству!
Наутро Вика была в Пярну.
Днем гуляли, а вечером Давид развлекал даму и нас литературными анекдотами. Часов в 12 мы тихонько удалились на веранду.
Утром я застал Давида за варкой манной каши. Он что-то напевал — с утра, вне застолья это было знаком крайнего раздражения. Я поздоровался. Он хмуро ответил. Я спросил:
— Мы вам спать мешали? (За стеной веранды был кабинет, где ночевал Д.С.)
Давид поднял на меня глаза:
— Девушка к тебе приехала черт-те откуда, а ты ее до утра разговорами забавляешь!
Я засмеялся:
— Давид Самойлович, вы не волнуйтесь, мы все успели!
Д.С. выронил ложку.
— Ты извращенец. Ласкать женщину — и говорить не умолкая! Вот это и есть настоящий разврат!
Я стал оправдываться:
— Мы почти год не виделись — когда же нам пошептаться!
Давид отвернулся и уже не разговаривал со мной до вечера.
Мой дневник:
“16 октября 1978 г.: Дождались Варьку, чтобы всем пойти в ресторан. Она: “Не пойду я в ресторан с тремя мужиками!” Сунулись в “Таллин”. А там только макароны. Дошли до “Voit’a*”… Хорошо перекусили.
17 октября 1978 г.: Обедали. Прощались. Пришла Варька — и расстроилась, не хотела меня отпускать. Проводила до Ринги**”.
* Ресторан «Победа».
** Пярнуская Кольцевая улица.
Дневник Самойлова, 19.10:
“В пятницу приехал Абызов, потом Леонид. Слегка подпили. 17-го Ефремов и Абызов уехали. Было легче с ними, но рассредоточенно. От работы вовсе отбился”.
Мой дневник:
“19 октября 1978 г.: Вечером поехал к Гале и мальчикам — они выглядят неплохо. Галя напугана перспективой расставания с Пярну… Читает. Их пока не выписывают.
27 октября 1978 г.: Галя с мальчиками уже на свободе. Когда только я доберусь до них?”
От Самойлова в последних числах октября 1978 г.:
“Дорогой Юра! Твое пребывание вовсе не выбило меня из колеи (выбил, скорей, Абызов, но я об этом не жалею). Жалко, что ты не мог побыть подольше. Даже Варвара этого хотела. Вообще мы живем с ней сравнительно мирно. Если приглядеться, ее ужасающая форма прикрывает немало хорошего. Она только не умеет справляться со своими страстями. Но это в ней и уникально — сила страстей. Но ум у нее мощный и самостоятельный. Ему бы достойную пищу. Рад я и твоему свиданию с Сашкой. В нем масса маниловщины и при этом раздражительность, претензии, преувеличенное мнение о себе плюс сильнейшая неуверенность. С ним общаться так же трудно, как с Варварой. Иногда они — именно поэтому — кажутся похожими. У нас после твоего отъезда никаких событий. Гости редки… Я понемногу переводил и даже читал детективы. Но работалось плохо. Решил поэтому поехать на каникулы в Москву. Буду там четвертого, хотя Галке сообщил, что приеду пято-
го, — встречать нас не надо, сами доберемся. Сделаем им сюрприз. Наверное, это письмо придет раньше нашего приезда. Я тебе обязательно позвоню… Сегодня же получил письмо от Марины Вирта33. Она решила, что ты мой ученик, и сама рвется в ученицы. Жаждет тебя увидеть. Телефон ей дала Галка. Интересно узнать будет твое впечатление. Мне что-то в ней мешает, что-то вызывает недоверие. Сформулировать не могу. Но однажды под пьяную руку я ее шуганул. А я спьяну хоть и бываю мерзок, но чувствую точно. Значит, что-то есть. Может быть, ей не науки надо, а просто помощи. Она и путает эти две вещи. Надеюсь на скорую встречу, поэтому не пишу больше. Будь здоров. Д.С. А балкарку — бери!”
Уже в Москве Давид стал извиняться:
— Прости, что нагрузили тебя лишним чтением. Но я подумал: стихи не понравятся, так хоть с интересной женщиной… познакомишься.
Марина Вирта оказалась женой маминого любимого ученика — Андрея. Мы с ней познакомились в том же году и долго общались. Вскоре у нее вышла книга. Перед ней, по-моему, открывалась радужная карьера. Но потом она куда-то делась. А впечатление как было, так и осталось — очень эффектная и уверенная в себе женщина. Ее муж все время уговаривал меня: “Марина так ранима! Ей необходимо содействовать!”
А балкарка — поэтесса Танзиля Зумакулова, предложившая мне многострочную поэму после того, как ее штатный переводчик отвалил за бугор.
Мой дневник:
“9 ноября 1978 г.: Самойлов в городе и зовет.
10 ноября 1978 г.: Был у Д. Просит перевести 4 стихотворения Дебелянова34. Не смог отказаться. Выглядят все неплохо.
13 ноября 1978 г.: Д.С. просит перепечатать “Сухое пламя” и ранние стихи. Гослит — Ника Глен, Грибанов35, восторженный Лозовецкий… Стекляшка.
18 ноября 1978 г.: Суббота. Кончилась перепечатка — “С.п”. и ранние стихи. Д.С. что-то замыслил — просил прибыть в понедельник.
19 ноября 1978 г.: Звонил Д.С. Что-то он задумал.
20 ноября 1978 г.: Давид. Отвез ему перепечатку и пр. Хочет, чтобы я попробовал пробиться на совещание молодых (как поэт). Совещание будет в марте.
22 ноября 1978 г.: Среда. Только пришел домой — звонок: просят, чтобы сопровождал Дезика в Союз и пр. Поехали… Кушнер36.
27 ноября 1978 г.: Давид. Гослитиздат. Застолье в славянской редакции — день рождения Тани (?). Д.С. ведет переговоры об однотомнике и “Рифме”.
Вечер у Д.С. Чупринин37 (будущий автор предисловия), Болдырев38, Левитан-ский39, Диков. У Левитанского вышла книжка пародий (обещал)”.
Неподалеку от Басманной, где расположен Гослит, была прозрачная уличная забегаловка — стекляшка. В вестибюле издательства Давид шепнул мне: “Выпить хочется — прямо не могу. Пошли дернем, заодно и перекусим”.
Мы сидели посреди осеннего ветреного дня, и было очень спокойно.
Обед в ресторане ЦДЛ — особенный ритуал. К Давиду сплошным потоком шли еще трезвые и уже подвыпившие литераторы. В конце нашего сидения Д.С. прищурился:
— Там, за соседним столиком, человек. Одно из двух — либо это молодой Карл Маркс, либо немолодой Саша Кушнер.
Кушнер пересел к нам, потом поехали на Астраханский к Самойловым. Из разговора:
— Твои стихи, Саша, обставлены, как старинный особняк.
Кушнер:
— Не вижу в этом ничего зазорного. Одна из обязанностей стиха — сохранять вещественность времени.
Записки о переводах из Дюлы Ийеша.
Первые числа декабря 1978 г.:
“Дорогой Юра! Жаль, что не удалось немного вместе посмотреть переводы. Они в принципе мне нравятся… Посмотри сам. У него слова простые. Отдай… побыстрей. Напишу, как освобожусь. Привет всем. Д.С.”.
Конец декабря 1978 г.:
“Дорогой Юра! Посылаю тебе первую порцию моих переводов. Если что заметишь худого, сообщи. Завтра пошлю еще и т.д. Всего у меня строк 700. Д.С.”.
От Самойлова, 04.03.79:
“Насчет Ийеша не беспокойся. Это не срочно. Слышал от Иры Глинки40 (она здесь была дня четыре) о трагической истории с твоим товарищем. Понимаю, как все это худо для души. У нас ничего нового. Москва постепенно приближается. Скоро билеты надо заказывать. Варвара рвется в столицу. Она смешная и монструозная, вся в страстях. Мальчики здоровы (тьфу! Через левое плечо). Пашка бандитствует. За книжку — спасибо. Странно, что ко мне не обратились насчет Малдониса. Забыли, наверное. Мне-то, понимаешь, это не больно нужно, но как бы он не подумал, что я отказался. Мы с ним давние друзья, обижать его не хочется. Стихи Маши Гальченко (?) я посмотрел. Поскольку она в девятом классе, из нее может что-нибудь получиться, а может и вовсе ничего не получиться. Она сама уверена в своей необычности, и разочарование может быть для нее очень тяжелым. Какая-то наполненность в ней есть, но я не уверен, что это наполненность именно поэтическая. Может, ей в балет надо или в актеры. Жаль, что она с младенчества испорчена чтением дурных переводов свободного стиха. Это самая плохая школа из всех возможных. Пока ее стихи похожи на подстрочники болгарского или румынского декадента конца прошлого — начала нашего века. Если из стиха вынуть страсти, то можно ей посочувствовать и ее понять. Но стих очень скучный. Своего зрения нет. Я считаю, что ей полезно бы освоить “ямбочки” и почитать поэзию не с конца, а с начала. Пока же это “кудиновщина”. Учителя ее (?) я знаю. Я выступал в его прежней школе, и мы даже вместе выпивали однажды в ЦДЛ. Передай ему привет. А с моим мнением пусть поступает, как сочтет полезным. Д.С.”.
Человек, о котором упоминает Д.С., покончил с собой после моего дня рождения. Он до этого не спал несколько суток, надорвался, у меня много выпил, приревновал жену, поссорился с ней, ушел — и повесился в ближайшем лесопарке. Эту историю я попытался пересказать в пьесе “Такие дела”.
Дневник Самойлова:
“31.03. Вечером Гелескулы. Толю давно не видел. С Наташей41 только познакомился. Ее рассказ о женитьбе Жукова на теще и пр. Толя все так же удивителен и загадочен. О “Прощании”* (после долгого раздумья):
— Как за стеклом… Нет любви…
* Стихотворение памяти Анатолия Якобсона.
1.04. Даниэли. Юлик о “Прощании”:
— Не знаю, хорошие это стихи или плохие. Это он.
30.04. Гелескулы. День рождения А.Я. В Толе ни одной неверной ноты.
3.05. Для Гелескула все слова, которые он произносит, полны глубокого смысла. Он очень бережно произносит слова. Он загадочен. Для того чтобы перевести сонет, ему нужно два месяца”.
От Самойлова, 12.06.79:
“Дорогой Юра! Спасибо за поздравление. Здесь к 1-му собралась славная компания. Я, к сожалению, рубал Рицоса42 все дни. Слава богу, кончаю. Как ты? Каковы твои планы и планы всего семейства? Напиши о “Весне поэзии” и обо всем прочем..”
12.07.79:
“Из твоего письма следует, что у вас все в порядке, что весьма радует в наш несчастливый век. У нас тоже, кажется, ничего худого не происходит, кроме погоды. Я, по приезде сюда, с отчаянья взялся за Рицоса и, к собственному удивлению, вскоре его перевел и даже заслужил похвалы. После этого на взлете вдохновения перевел силлабиком одного румынца и венгра Радноти43 для “Иностр. лит”. Теперь можно бы отдохнуть, но какая–то инерция толкает за стол. Аж самому противно. Марцелиус мне понравился. Переведу его к сроку. Хорошо бы сделать подборку Малдониса (из новой книги) для “Дружбы <народов>”. Договориться легко. Сука Орлова договора на Ийеша все не шлет. Позвони ей от своего и от моего имени, пошевели. Ведь они деньги платить не торопятся. Так что между договором и гонораром (60%) пройдет уйма времени. Ты, как я понимаю, вкушаешь сладкие узы дачной жизни. Как твои младенцы, как Тома? Я, возможно, приеду в Москву на несколько дней в конце июля — начале августа по поводу однотомника. Но это может и не понадобиться. В таком случае, если все будут здоровы, мы приедем в октябре. Здесь собрались летние люди. Очень красит жизнь пение Кима44. Если выберусь в Москву, может, прихвачу тебя сюда на несколько дней (если сможешь). Но пока не договариваюсь. Потому что все неясно. Ты уже знаешь о смерти Марии Сергеевны. Я узнал об этом только накануне похорон, так и не успел приехать. Написал с тоски письмо Гелескулу. Но он давно уже не отвечает. Вот, кажется, и все на сей раз”.
Орлова — редактор книги Ийеша. Она, видимо, не проявляла должной расторопности в оформлении бумаг.
30.07.79:
“Юра! Рад был твоему письму. Очень по тебе соскучился. Дня три назад получил корректуру Ийеша. При ней — ни слова. Хотя я пообещался убить Орлову, если не пришлет договора. Но, конечно, раз корректура есть, деньги заплатят эти разбойники. Вопрос — когда. Заканчиваю либретто “12-й ночи”. Дописываю статью о рифме для “Воплей”. Написал небольшое предисловие к переводам М.С.Петровых из Атанаса Далчева45. Несколько написал стихотворений. Так что — тружусь, ибо погода не пляжная и такой уже не будет. Получил вчера письмо от Гелескула, очень хорошее, как весь Гелескул. Дети пока здоровы. Пашка бандитствует, Варвара прилична, а Петька не хуже обычного. В общем, жить можно. Здесь часто вижусь с Кимом и с Володей Лукиным46. Было несколько развлекательных мероприятий. Культурный отдых с умеренным пьянством под гитару и пение. У Пашки 19-го был день рождения, сугубо детский. Взрослые пили пиво и вели степенные беседы. Очень хотели бы повидать тебя. Не можешь ли оторваться от сладких уз отцовства и от горьких вервий перевода и приехать к нам на несколько дней? Фирма обеспечивает проезд в обе стороны, жилье и питание (по мере возможности). Если решишься, сообщи. Будем ждать. На этой надежде на встречу кончаю письмо, ибо особых новостей нет. Большой привет Томе от нас обоих. А также маме и детям. Очень огорчительные сообщения о здоровье Лидии Корнеевны. Не знаешь ли, как Юлик? Будь здоров. Д.Самойлов”.
13.08.79:
“Не огорчайся, что не мог приехать в августе. Можно, конечно, и в сентябре. У нас определился срок поездки в Москву — 28 августа… У нас пока все в порядке. Я заканчиваю все, что хотел привезти в Москву. Главное — составил новую книгу “Залив”, куда дописал с десяток стихотворений. Договор на Ийеша наконец прислали. Будем ждать денег. Приезжай к нам, хоть 28-го часов в 12 утра. Если изменится, сообщу… Твой Д.С.”.
Это была короткая, относительно спокойная жизненная полоса. Может, потому почти ничего не осталось в памяти?
Дневник Самойлова:
“12.12. В Пярну почти неделю. Все как после тяжелой болезни. Провожали Виктор47, Юра Ефремов”.
От Давида, декабрь 1979 г.:
“Дорогой Юра! Прости, что не сразу отвечаю. Мы приехали в таком раздрызге, что только теперь немного начали собираться. Хуже всего Пашка — у него постоянные приступы, но надеемся, что скоро все придет в норму. В Дубулты при таких обстоятельствах решили не ехать. Ждем на каникулы Варвару. Она, судя по всему, на жизнь не жалуется. Работать я только начинаю. Дел всякого рода накопилось много, но все не крупные. Однако разделываться надо. Сегодня закончил либретто по “12-й ночи”. Стихи не пишутся. Погода у нас скверная: дождь, гнилая оттепель. Гуляю мало. Да и дни сейчас темные. К 11 утра кое-как рассветает. А в четыре уже начинает темнеть… За Мартинайтиса я думаю приняться в январе. Не поздно ли будет? Раньше никак не получается. Надеюсь все же на лучшее. Пашка, наверное, прокашляется, Петька не заболеет, зима наконец наступит. Тогда вот и хорошо было бы, если бы ты приехал с Настей. Но до этого мы еще успеем списаться. Привет тебе и Томе от Галки. От меня Томе — привет. Будьте все здоровы. Скучаю без тебя. Твой Д.С.”.
В 1979-м Галя и Давид решили, что Варе лучше жить и учиться в Москве.
Уже появилась надежда на московское издание Мартинайтиса. Я пошел в “Совпис”, в редакцию поэзии народов СССР. Там получился занятный разговор. Редактор (назову его Эдуард) стал расспрашивать меня о составе, объеме и оформлении будущей книги. Спросил и про переводчиков. Я назвал Самойлова. Тот скривился:
— Дался вам всем этот Самойлов! Языка не знает, в Москве бывает редко. Начнет тянуть — у нас весь план полетит. Да он и без того столько переводит, что небось уже деньги некуда девать.
Я спросил:
— Вы бывали у него дома? Видели, как он живет?
— Не был. А что там такого?
Я ответил:
— Голые стены там, вот что.
Редактор задумался и после некоторой паузы изрек:
— Значит, все в Израиль отправляет. У них ведь строго. Все обязаны отчислять на международный сионизм.
От Давида, 13.04.1980:
“Боюсь, что мои переводы из Мартинайтиса тебя разочаруют. Не знаю, как к ним подступиться. Я чувствую в нем незаурядного поэта, но нет ощущения формы, потому что у нас свободный стих требует либо гениальных затрат, либо является только пересказом. Я не умею быть ему адекватным в форме, а значит — и в содержании. Мне кажется, что то, что он сказал в двадцати строках, я бы сказал в четырех”.
Среди текстов, отобранных для Самойлова, были не только верлибры. К письму приложен такой перевод:
В тесной жизни
дышу привольно —
в праздники плачу,
смеюсь, если больно.
Близко живу,
а как долго еду.
Песни пою,
а слов в них нету.
Дневник Самойлова:
“25-го отлично прошел вечер в ЦДЛ. Битком народу. Человек 150 знакомых. Я, как говорят, читал хорошо. Во всяком случае, не чувствовал напряжения. Смоленский всем не понравился. Козаков — некоторым. Он был эмоционален и мил. Очень хорошо читал Гердт48. После вечера — банкетец в ВТО… Артисты с женами, Грибановы, Виктор, Лиля Толмачева49, Чайковские, Ефремов”.
От ЦДЛ меня вез сам Гердт в каком-то невозможном заморском лимузине. Кажется, это был “Volvo de Luxe”.
Близился юбилей. Мы с Томкой на три дня вырвались в Пярну.
Дневник Самойлова:
“9.06.80. 31-го приехали Горелики50, Виктор… 1-го — Ефремовы. Празднование в сауне. 20 взрослых и 6 детей. Мило, приятно. Все разъехались 3-го. Виктор уехал 4-го. Несколько дней отлеживался. Много телеграмм. Самая важная от
А.Д.<Сахарова>”.
Жили мы в одноэтажной приморской гостиничке “Каякас”. В сауну, к месту торжества, нас везли на автобусе. Бревенчатые домики среди сосен, за ними море. Пламя в очаге. Ледяная вода в бассейне. Много прикосновений, улыбок. На лу-
жах — островки желтоватой сосновой пыльцы.
Дневник Самойлова:
“28—30.08. Я в Москве. Видел многих… Мне дали орден. Теперь это означает, что я как все”.
В тот момент я жил с семьей на подмосковной даче. Повидались с Д.С. мельком, в толчее.
Дневник Самойлова, 1981:
“29.01. Грустно думать, что никогда не увижу Копелева. Он умел быть добрым и доброжелательным другом. Москва многое утратила. Диссидентское движение окончательно сникло, не поддержанное народом. Высылка оказалась умным решением власти”.
В том же году забарахлила “Хроника”, с которой я сотрудничал восемь лет. Был какая-то душная прохлада умирания. Даже письма шли ленивее, чем обычно. Под конец года — весточка от Давида: “…стихов пишу мало. Что-то надоел я сам себе. А писать учиться по-иному трудно, да и не поздно ли…”
Дневник Самойлова:
“17.04.1982. Перевожу Мартинайтиса, особенно литовского и не желающего быть иным. Он полон мифологических подкорочных переживаний”.
А у меня тем временем появился в Литве хуторок. Дом у самого озера, амбар и банька. И сосед на горизонте.
На “Весну поэзии” Давид пожаловал вместе с Сашей. Я их встречал как полноправный хозяин.
Дневник Самойлова:
“25.05. Отъезд в Вильнюс с Сашей.
26.05. Вильнюс. Встречал нас Юра Ефремов и из Союза пис. Гост. “Гинтарас”.
27.05. Открытие “Весны поэзии”. Выступление в Университете. Потом — завод радиоэлектроники… Выступление, сувениры. Ужин.
28.05. С Малдонисом ехал в Каунас. Праздник у домика Саломеи близ Каунасского моря. Жарко. Потом хлынул дождь. Дом Майрониса. Шведский ужин.
29.05. Выехали в район. Майронисовы места. Выступление в райцентре. Банкет в загородном ресторанчике. Поздно вернулись в Вильнюс.
30.05. Выступление в Кафедральном соборе. Награждение меня лауреатом “Весны поэзии”. Милы и дружественны литовцы. В них мало сходства с эстонцами”.
Я с утра приезжал в гостиницу, мы завтракали. Потом нас увозили на разные мероприятия. Мы были в паре с Сашей. По вечерам сидели в номере у Давида. В один из таких вечеров Саша опять принялся за свое:
— Ну что, Самойлов, неужели не видишь, что вас чествуют из-под палки? Вы всем давно надоели. А носитесь сами с собой, как с писаной торбой.
Давид:
— Ладно, мы надоели. А вас-то кто чествует? Или палка другая?
У меня заболело сердце, и я уехал.
Наутро сидим в гостиничном буфете. Д.С.:
— Жить не хочется.
Сашка:
— Придется. Любая религия воспрещает самоубийство.
— Не только религия.
А.Д.: “Я не признавал права Отца на перемены, полагая их капризами”.
Дневник Самойлова, 31 октября:
“Все эти дни множество народу, радио, телевидение, газеты. Это раньше развлекало бы меня, а теперь делает все более вялым”.
От Давида, 24.12.1982:
“В твоем стихотворении*, очень квалифицированном, какая-то излишняя утрясенность, нет лирического напряжения… Стихи всегда — результат горения, в радости или в муке. Каков градус горения, такова и отдача”.
*Не помню, о каком тексте речь.
Дневник Самойлова:
“24.01.1983. Вечером — Абызов. Щуплецов, Ефремов, А.Наль.
27.01. Полубольной и соскучившийся, вернулся в Пярну.
29.01. Отлеживаюсь. Очень хорошо с Галей и детьми”.
Мой дневник:
“6 апреля 1983. Вчера — поездка к Галине Ивановне. Там А.Давыдов с семьей… Беру несколько фотографий, чтобы переснять для Вари. Письмо от Самойлова. Он получил мою рукопись и отреагировал.
16 апреля 1983. Давид прислал печальное письмо”.
Дневник Самойлова:
“24.05. С утра занимался покупкой второго этажа. Наконец все свершилось, не принеся радости. Приехала Тома Ефремова с двумя девочками. Мельком повидал ее, потому что надо было спешить на автобус. Выехали в Москву, перед поездом обмыв покупку с Леонидом.
18.06. Звонил в Пярну. Саша и Юра там”.
Тем летом мы придумали сложную комбинацию. Тома с дочками и Лена (невестка Давида) с сыном Сережей отправились в Пярну. Семья Самойловых, пользуясь случаем, пожила в Москве. А мы с Сашей на месяц поехали ко мне в литовскую деревню.
Стало заметно, как усмиряются страстные отношения отца и сына. Наверное, их сходство и различие в должной мере стерлись и смогли войти в зацепление, как зубчатая передача.
С Сашкой мы прожили этот месяц упоительно. Из Вильнюса наезжала и подолгу с нами была мама Зуза, теща: кормила нас и обстирывала. Вечерами втроем резались в карты. По утрам трудились каждый в своем углу: я переводил литовца, Саша — француза. Потом бродили по окрестным полям.
Томкина мама болела — после смерти мужа внутренне ослабла и ни в ком не обретала опоры. Часто ходила в костел. Мечтала, чтобы мы окрестили детей. А мы даже не знали — в какой вере крестить. Да и можно ли крестить разумных неверующих. Позже я спросил об этом у нерядового священника. Он ответил:
— Кривить душой не надо. Многим кажется, что они веруют. Другие уверены, что не веруют. Но если там, высоко, Кто-нибудь есть (я-то уверен, что есть), — неужели для Него важны эти мелочи?
Разговор происходил в православном Свято-Духовом монастыре. По соседству — часовня с католической святыней: чудотворной иконой Богоматери Остробрамской. Туда мы раз в неделю подвозили тещу. Сашка тоже шел в часовню. И с улицы, уходя, долго смотрел вверх — икона, особенно ее оклад, светила сквозь окошко и была далеко видна.
Мама Зуза мучилась давно совершенным грехом. Саша ее уговаривал:
— Вы не имеете права сами наказывать себя, да еще так наказывать. Судить вас может один Бог, а он милосерден. Он вас простит или уже простил. И вам придется себя простить.
Во время лесной прогулки я спросил:
— А почему ты никак не прощаешь отца?
Он ответил:
— Я стараюсь. Мне его всегда не хватало и уже не хватит. Понимаешь, любому одиноко, и мне на свете не очень уютно. А в детстве — вокруг все непонятное, все огромное и чужое. И кроме родителей, не к кому прижаться. Он старался быть со мной нежным, но смотрел всегда куда-то вбок или сквозь меня. И всегда уходил. Нельзя ребенка бросать на съедение его страху и отчаянию. А потом он совсем ушел. И уже маму стало смертельно жалко. Я таким отцом своему ребенку не буду. А простить — я его давно простил, только показать пока не умею.
Мы много и долго говорили об устройстве общества, о блеске и нищете семейных связей. Как-то я спросил:
— Как же бабушка пережила, что ты женился не на еврейке?
— А я ей объяснил: еврейская жена обожает болеть. А русская — любит и умеет страдать. Какие еще качества нужны для жизни с нами?
Вспоминали разгульную молодость (обоим по 30 с небольшим), жалели любимых жен. Саша особенно жалел мою: ведь я с Томкой был откровенен.
Я спрашивал: а как тогда с надеждой на ответную откровенность?
— Какая еще откровенность? — удивился Сашка. — Ты допускаешь, что Тома может быть с другим?
Тут удивился я:
— Она не человек, что ли? Влюбиться не может?
Саша долго стоял на лесной тропинке и наконец сообщил диагноз:
— Непорядок.
Он предъявил мне кучу доводов в пользу того, что мужчина и женщина — разнопланетные существа и позволительно им тоже разное. Запомнились такие народные мудрости:
1) если изменяет мужчина, то он плюет за окно на улицу, если женщина — это плевок с улицы прямо в семейную душу;
2) если супруги — одна плоть, получается: когда я изменяю, это мы кого-то… а когда ты изменяешь, это нас…
Уже почти ночью Саша привел последний аргумент:
— Думаю, в этом пункте и у отца со мной полное согласие!
К концу июня мы на автобусе поехали в Пярну воссоединяться с семьями. За 10 часов дороги сделали несколько научных открытий такого рода:
При въезде в город Паневеж
Встречала нас толпа невеж
и т.п.
Из А.Д.: “Своими идеальными сущностями мы с ним так и не соприкоснулись. Соприкасались теми сторонами личности, которые обременены или даже замусорены повседневностью”.
От Самойлова, 2.10.1983:
“Давно собирался написать тебе, да не знал, по какому из двух твоих адресов посылать. Позавчера узнал от Саши, что ты еще хуторянствуешь. А вчера пришло твое письмо.
Из него кое-что о твоей жизни я узнал. Как старого специалиста меня, конечно, больше всего заинтриговала эмоционально-стихотворная часть. Напиши подробнее. Пришли образцы продукции.
В отличие от тебя наше хозяйство в упадке. Сад зарос травой, яблоки валяются на земле, и никак не уговоришь троих моих отпрысков их подобрать.
Сам себя чувствую неровно. Иногда мучает одышка. Но врачи говорят, что дело идет к лучшему. Наверное, это так. В целом я еще болен. Пить-курить нельзя. Трудно разделаться с сорокалетними привычками. Но главное не это, а само сознание запретности. Оно угнетает. Половина моей болезни — эта угнетенность. Работаю с трудом. Надо бы прерваться, но нельзя. Поджимают сроки, обязательства. Да и на будущее зарабатывать надо.
Стихи совсем не идут. Это тоже, думаю, часть болезни. Потому что обычно я сочиняю на ходу, а сейчас по медицинским предписаниям гуляю довольно много. Да как-то мозги тупы. Может, это навсегда.
Такова скучная картина моей жизни.
Я, наверное, слишком погряз в быте, чувствую постоянную зависимость от других и раздражаюсь чаще, чем следовало бы.
Наверное, во мне происходит новая перемена (не поздно ли?), и неизвестно — как все это отразится на стихах или вовсе их выведет, как мышиный яд”.
Я ему написал о женщине, которой был тогда потрясен, как грозовым разрядом.
Дневник Самойлова, 27.10:
“Легкое ухудшение ЭКГ. Письмо от Юры Ефр.”.
4
…Только так. До той последней грани,
где безверьем не томит молва,
где перегорают расстоянья
и ложатся пеплом на слова.
Горький пепел. Он стихами правит,
зная, что придет его черед,
даже если женщина оставит,
друг осудит, слава обойдет.
Д.С.
От Самойлова, 19.10.1983:
“Твое письмо взволновало и расстроило. В такой ситуации всех жалко и, наверное, никому и ничему помочь невозможно.
В конце концов, это единственная сфера, где человек может осуществить свое стремление к свободе. Оно неудержимо манит и даже заставляет забыть, что свобода — дело кровавое. Вместе с тем это стремление так естественно, что не подлежит никакому нравственному суду.
От тебя я, честно говоря, все время этого ожидал. Уж больно утрясенно, ровно (на внешний взгляд) развивалась твоя жизнь. Видимо, для стихов это состояние тупиковое. Они тоже относятся к области свободы (правда, менее осуществимой) и оттого жестоки.
На все эти темы можно долго рассуждать. Но это не приносит облегчения. Да и ты сам, наверное, думал о своем решении со всех сторон.
А у близких самое естественное, что вырывается в первую минуту: погоди! Подумай еще!
Не сердись, если тебе придется это не раз услышать. Особенно в тех случаях, когда твоя избранница незнаема, как бы абстрактна. А те, кто окружал тебя раньше, — конкретные люди, к которым есть отношение, привычка и прочее.
Не сочти это пустым любопытством (хотя и любопытство тоже есть), но хочется поглядеть на Нее, хотя бы и твоими глазами. Рассуждения хороши, но думается и о конкретном — как, где, каким образом ты будешь жить дальше. И тревога за тебя (конкретная) намного больше занимает места, чем высокая теория и рассуждения о правах личности”.
Той осенью разрывные грозы шли одна за другой — след в след. Или гроза гремела одна и та же — сизая, ослепительная. И меня как будто не стало: просто слились две бури — та, что снаружи, с той, что внутри.
К концу октября я отправил Давиду письмо и поехал прощаться с Томкой.
От Самойлова, 30.10.1983:
“Ты дозрел до необходимости душевного катаклизма. Об этом я уже писал. И тут условия создались и внешне и внутренне так, что иного и произойти не могло. Ваше взаимное мощное притяжение — обоюдное состояние. В этом и ей верю, как тебе. И оттого так сильно ваше взаимное притяжение, что оно разнонаправленное. Ты “от”, она “к”, и вот когда эти “от” и “к” сольются в нечто единое, они неминуемо нейтрализуют друг друга. Причем “к”, может быть, и найдет в этом блаженство, ибо оно стремится, что естественно для женщины, к присоединению, покою, к защите, к выполнению своих женских функций. А “от” стремится к дисгармонии, к отрыву, к разрыву. И никогда ничем не нейтрализуется, кроме воли, разума и необходимости. В этом неразрешимом противоречии, может быть, и сама суть того, что именуют поэтической натурой.
Поэт, видимо, не создан для счастья. Но духовную силу может проявить в борении со своим “от”. В этом если не счастье, то внутреннее удовлетворение — и стихи…
Потому что “от” жестоко и постоянно требует жертв. Может быть, и стоит быть сильнее него.
Ты не подумай, что даю тебе советы (кроме одного — не спеши). Просто рассуждаю, даже в каком-то десятиклассном стиле.
А говорить об этом надо, и много что можно сказать.
Рванул бы к нам на несколько дней, не дожидаясь зимы. Прямо сейчас. Привет всем, кого ты любишь”.
Я очень хотел к Давиду. Тамара решила: “Съезди, остынь. И заодно подумай, что сказать детям”.
Дневник Самойлова, 7.11.1983:
“Письмо от Музы Ефремовой о Юре. Беспокоюсь о нем”.
К какому-то дню рождения я попросил Д.С. заполнить смешную анкету. Этот листок потерялся. Но помню, что на вопрос “кого (чего) вы больше всего боитесь” Давид ответил: родню. Мы потом долго острили на эту тему, у меня даже вышел экспромт:
Берегись родных и близких!
В их стенаниях и визгах
(будь ты сын, любовник, зять)
только жажда привязать.
Давид похвалил:
— Наконец-то сочинил что-то жизненное!
Мой дневник:
“10 ноября 1983 г.: Сборы в Пярну.
20 ноября 1983 г.: Отъезд в Пярну. Самойловы. Что-то начинает проясняться…”
Дневник Давида:
“21.11. Приехал Юра Ефремов. Долго беседовали с ним о его семейной ситуации, о которой он говорит с милой откровенностью. У него душа поэта. Среди новых стихов есть прекрасные, с блоковским напевом, по-новому услышанным.
22.11. Весь день с Юрой. Он отзывчив на все, что делаю и о чем думаю я. Я с радостью делюсь с ним, ощущая его по-братски и по-отцовски.
23.11. Поздно вечером Ю. уехал в Вильнюс”.
Провожая меня к автобусу, он сказал: “Ты меня слишком последовательно повторяешь — стихи, бегство из Москвы, а теперь вот и у тебя своя Галя”.
От Самойлова, 28.12.1983:
“Твое решение встречать Новый год в Москве, наверное, самое правильное. Это мы сгоряча думали о встрече в Пярну. Каково бы было Томе! Настроение твое понимаю. И кажется, в этом состоянии лучше всего буддийское несовершение поступков. “Ведь можно жить при снеге…” Прости, что цитирую себя…
В Литву не ездь.
В Москве все есть.
Не сердись. Просто рифма хорошая”.
“Буддийское несовершение поступков” окончилось тем, что две женщины встретились и подружились. И оставили все на прежних местах.
Дневник Самойлова:
“17.09.84. Приехал в Вильнюс. Конференция переводчиков.
18.09. Выступал, как говорят, изящно. Приложил Е.Борисову из Худлита. За это мне воздастся… Долгие разговоры с Л.Озеровым51. Банкет. Иностранцы со мной почтительны. Читал стихи Озерову, Ефремову.
20.09. …Противноватая, неглупая Мальцева”.
Тогда я впервые услышал “Люблю тебя, Литва…”.
Е.Борисова — редактор литовских книг в Гослите и заодно переводчица. Мы с ней не ладили. С Надей Мальцевой все было сложнее.
В последний день конференции Надя позвала прогуляться по городу. Давид не пошел: собираться надо. Острая и недобрая Мальцева сразу нашлась:
— Неужели в Ригу поедете?
На автобусной станции, когда прощались, Давид сказал:
— Жаль, с Галей твоей не повидались. Ты за нее успокойся. Прислушайся к моему опыту. У нее все будет в порядке: дом, семья, дети. Кто умеет любить — у того получится. А ведь она умеет? И спасибо ей передай.
— За что?
— За стихи.
Мой дневник, 25 декабря 1984:
“Давид сказал осенью: “И жить противно, и умирать страшно”.
“17 января 1985 г.: Провожал Давида и Варвару в Пярну. Давид сказал про кого-то: “Он ему открыл глаза, но заткнул глотку”. Тут же присутствовал какой-то странный человек — А.Ю.52. Что он делает рядом с Д.С.? Самое сильное впечатление дня — безрадостный, обмякший Самойлов. Удручен необходимостью переводить, ремонтом, Галиным недовольством. Говорил сыну Саше: “Когда мы с Галей умрем — возьмите себе Петю”.
От Самойлова, 09.02.1985:
“Так и не поговорили при последней встрече. Да я был совсем не в фазе, не знал, как доберусь до Пярну. Все же добрался благополучно. И тут отлеживался недели две. Вроде бы отлежался.
У нас чертовские морозы. Красота, конечно. Но при сем четыре печки. Внизу все в разоре. А Гале надо и готовить, и посуду мыть. Устала она. Какие-то полумеры мы все же принимаем: ходим каждый день обедать в ресторан или в столовую. Для меня это прогулка, до которых я не любитель. А для детей развлечение.
Пашка-подлец все болеет. Температура каждый день. Ездили на консультацию в Таллин. Говорят, что надо в школу ходить. А он пролоботрясничал три месяца, заниматься не хотел. Ну и отстал порядком.
Ремонт наш застыл. Работники, получив круглую сумму, не появляются. Может быть, придется нанимать новых. Эти, по нашей неопытности, нас изрядно ограбили. С деньгами туговато. Так что что-то придется придумывать.
Московская книга подзадержалась из-за типографии. Здешнюю (“Голоса за холмами”) обещают издать в этом году. Она у техредов и художников. Однако договора еще нет. Надеюсь, что не обманут.
Занимаюсь всякой всячиной — разные статьи и статейки. Ну и Рембо53, конечно. Но этот идет туго. На нем прогоришь. Можно заняться грузинами. Но что-то не тянет. В общем, настоящей работы нет.
Можно и Бярнотаса54 попробовать…
Что у тебя? Как Тома, девочки, мама?
Собираешься ли в Литву? В какой сегодня стадии Малдонис? Собираются ли писать про вильнюсского? Кто? Где?
А.Давыдов, кажется, доволен своей прозой и предпринял несколько разумных шагов. Дай ему бог!
Вот, кажется, и весь краткий очерк моей жизни.
Пиши. Привет всем твоим. От Гали тоже.
Обнимаю тебя. Твой…”
У Малдониса тогда вышли сразу две русские книги — в Москве и Вильнюсе.
От Самойлова, 11.03.1985:
“Очень встревожило и огорчило известие о твоей аварии. Раз в жизни с автомобилистом это бывает. Было и со мной. Теперь миновало и можешь ездить без опаски. Статистика за тебя.
Как руки? Как общее самочувствие?..
В Москве буду 28 марта. Обязательно сразу же позвоню. Хорошо бы повидаться.
Новостей у меня нет. Масса мелкой работы. О другом поговорим.
Написал несколько стихотворений.
Обнимаю. Не болей…”
Авария случилась в день моего тридцатитрехлетия под Ошмянами в Белоруссии. Местные крестьяне, еще с войны привыкшие к крови, оказали мне первую помощь. Потом “скорая” доставила в райцентр, меня там наспех зашили. Я своим ходом добрался до Молодечно, где сел на поезд. И уже в Москве загремел в больницу надолго. Врачи сказали, что от гангрены меня спас 33-градусный мороз.
Мой дневник:
“30 марта 1985 г.: Вечером у Самойлова.
“В той книжке, что должна выйти в Таллине (“Голоса за холмами”), я теоретически… решил проблему смерти. Теперь я хочу и буду говорить о другом”.
Книга: “Черновик”. Кажется, решен вопрос о его собрании сочинений. Просил у Д.С. стихи для “Октября”. Были Саша, Лена и внучок Сережа. Варя.
Мы не останемся нигде,
мы канем в глубь веков,
как отраженье на воде
небес и облаков.
Д.С. и Саша говорили, что формы больше нет и всякий пишет, как хочет.
1 апреля 1985 г.: Возил Д.С. к Цецилии Израилевне. Та: “Вот в жизни будто бы все закономерно — живет человек, живет, должен умереть…” Д.С.: “Закономерно, но все равно противно”.
Побыли с Давидом одни.
Завтра надо бы попасть на вечер Д.С. в Пушкинском музее”.
Письмо Самойлова, 12.09.1985:
“Давно от тебя ни слуха, ни духа. Наверное, ты уже съехал из имения, поэтому пишу в Москву.
У нас внешних событий мало. Бесконечно длится ремонт. Но на него как-то махнули рукой.
Летом писал стихи, для меня неожиданные. Написал чуть ли не целую книгу. Сперва нравилось, теперь разонравилось. Все лето были гости, как обычно. Было с кем пообщаться. А теперь пусто, печально. Тянет в Москву, но не знаю, когда это осуществится. Может быть, только на зимние каникулы приедем все вместе. Галя в обычных трудах. Настроение у обоих скверное.
Дела как-то не движутся. Работа есть, но мелкая. Доперевел Рембо. Жду
книг — московской и здешней. По тебе очень соскучился. Хотелось бы поговорить, повидаться. Может, как-нибудь по дороге в Вильнюс завернешь к нам на пару деньков?
Привет Тамаре и маме. Как детишки? Обнимаю тебя. Твой Д.С.”.
Дневник Самойлова, 15.01.1986:
“Вечер в ВТО. Козаков и Гердт. Успех “Беатриче”. Была Лена Ржевская55. Добрая надпись на книге. …Рейн56, Хлебников57, Чернов58 и др.”.
Мой дневник, 17 января 1986 г., пятница:
“В среду виделся с Самойловым, а вечером было его выступление в гостиной ВТО. Вел — М.Козаков. Как и ожидалось, — вел развязно, кривлялся, декламировал стихи “роскошно”, закатывал глазки и пр. На сцене был и Зиновий Гердт… Давид читал новую книгу — “Беатриче”. Я не все понял — то ли с голоса трудновато, то ли стихи непривычные.
А днем мы с ним поговорили неплохо. Выглядел он бодро. Рассказывал про поездку в Горький… Ремонт у них в Пярну кончился. Что-то в нем, кажется, успокоилось, и слава Богу. Подарил две книжки, нет — три: “Голоса за холмами”, “Стихотворения” и “Atmintis”. Переводы Йонаса — великолепны!”
В Вильнюсе выпустили на литовском книгу Давида “Atmintis” (“Память”) в переводах Малдониса, Мартинайтиса и Йонаса Стрелкунаса. Ее мне и подарил Давид.
На том январском вечере мы были вместе с Витей Тумаркиным — моим одношкольником и другом. Вышли. Он спросил: “Ну что?” Я ответил: “Не знаю. Тревожно как-то”. И, помню, подумал: “А отчего тревожно — от стихов? Вроде нет… От того, что за стихами?”
Потом перечитал “Беатриче” глазами и понял: впервые не воспринимаю (не понимаю и не принимаю) сразу столько новых стихов Давида. В них я почуял ущербную новизну — попытку за словом упрятать правду. Я гадал о таинственной драме и не находил ключа. Если Д.С. влюблен — это бы стало заметно, только иначе. Нет — свежее чувство всегда проявлялось “без задней мысли”, без горьких полунамеков. Или предмет любви вызвал потребность в подобном шифре? Как выяснить — расспросить?
Мы скоро встретились — но так было мирно и просто, что я одернул себя: почудилось. Если бы. Не мог же мне примерещиться весь цикл “Беатриче”?59
Из А.Д.: “В поздние годы Отец перестал поверять сокровенное даже стихам”.
Спустя день или два мы обедали в ЦДЛ. Давид основательно захмелел. И тогда к нам за столик подсела немолодая красивая дама. Именно: не со следами былой красоты, а при всей красоте. Судя по разговору, они с Давидом были долго знакомы, только давно не встречались. Давид пьянел все быстрее и ухаживал слишком настойчиво. Говорил грубости, лез руками. Дама долго терпела, потом сказала “проводите меня”. Я прошел с ней до гардероба, подал пальто. Она сказала: “Ничего, бывает. Обидно, что при народе. Вам-то зачем видеть его таким?”
Я ответил, что сам не лучше. “Просто я трезвый”.
Она усмехнулась: “Будем надеяться, что и он проспится”.
Недавно была закончена пьеса “Фарс о Клопове”. Давид постоянно, настойчиво возвращался к разговору о драме:
— Там как в поэзии, только слово еще сложнее связано с чувством. Если в прозе или стихе “я тебя люблю”, то все-таки это “люблю”. В пьесе — ничего подобного! В драматургии надо сначала создать одну реальность, а потом сознательно прописать совершенно другую. Чтобы они каким-то магическим образом просачивались друг в друга, аукались, но не сливались. Песочные часы? Да, что-то в этом духе. Только это часы, в которых песок сыплется не только сверху вниз — но и снизу вверх. И одновременно! Вот ведь — вроде знаю механизм, а толку чуть.
Мой дневник:
“21 января 1986 г.: Готовлю для Самойлова перевод заметки о нем (М.Мартинайтис в литовской книжке “Atmintis”, Вильнюс, 1985).
22 января 1986 г.: Письма переводчикам Самойлова — восторг.
30 января 1986 г.: Получил письмо от Сигитаса60 — он в восхищении от книги Самойлова (“Atmintis”) и просит его адрес”.
Вот фрагменты из статьи Мартинайтиса:
“…Приблизиться к Самойлову можно, лишь отдаляясь, плутая и возвращаясь вновь. Такое чувство у меня возникло при переводе.
Речь ведется о, казалось бы, обыденном, знакомом издавна. Но главное
тут — как в интимной беседе — едва различимые оговорки, недомолвки, чуть заметные перепады тона, жестикуляция, мимика. Путеводные заблуждения, нечаянность правды… Лирика Д.Самойлова предполагает множество подобных секретов, утаек, импровизаций, скрытых в графическом облике стихотворения. Они выявляют образ, окутывают, обнимают его. Жесткая, суховатая строчка, геометрически правильная строфа — и едва уловимый туман, проступающий изнутри… Счастье в том, что знакомое и привычное обретает — от прикосновенья поэта — особенный ореол, наподобие нимба: сияние человечности, сокровенности, тайны.
Поэзия — это слово, воспламененное действом, событием. Самойловская инвектива “Надо себя сжечь и превратиться в речь…” воплощает волевое претворение вещественности — в слово, в речевую стихию…
В этом нашем издании почти ничего не осталось от старой Москвы — родины Д.Самойлова, города его детства. Это одна из его излюбленных тем, увы, не поддавшаяся переводу. Сколько сценок, персонажей, неподражаемых интонаций! Так иноязычным поэтам трудно, почти невозможно передавать наши “крестьян-ские” вирши, близкие фольклорной традиции. Та Москва беспокоит поэта такой же сладостной ностальгией, как нас — былая деревня.
Самойлов часто и настойчиво пишет о ремесле, мастерстве, мастеровитости. И себя относит к мастеровым. Ведь об этом его знаменитые
…обычные слова —
как неизведанные страны,
они понятны лишь сперва,
потом значенья их туманны,
их протирают, как стекло.
И в этом наше ремесло…
И еще хочется сказать об очень важном — о его переводах нашей поэзии. Давид не знает литовского, но интуиция, обостренный внутренний слух позволяют ему уловить уникальность чужой интонации: его переводы можно произносить как свои стихи. Переводы не просто дар одного поэта другому. Истинный гений не умещается сам в себе. Он словно рассеивает, т.е. сеет себя в инородных культурах, пускает корни вдали от собственного ствола. Переплетается с другими корнями. Надеюсь, что в этой книге почувствуется, как разные корни ищут и находят друг друга”.
От Самойлова, 7.02.1986:
“Юра! Очень обеспокоило сообщение о твоей болезни. Что говорят врачи? Дома ли ты? Как себя чувствуешь? Спасибо за книги и за перевод замечательной статьи Мартинайтиса. Это из самого лучшего, что написано обо мне. Гяде с удовольствием пошлю “Стихотворения”, но немного позже, ибо нет экземпляров. А Марцелиюсу, Йонасу и Альфе вскоре напишу, но нужно дождаться приличного настроения. А сейчас тоска гложет. Что-то вроде болезни.
Необычная у меня пора — возвращается нечто давнее. Но уже не радует. Об этом расскажу при встрече.
Говорят, в “Др. нар.”. большая статья о русских книгах Стрелкунаса и Мартинайтиса. Там даже А.Давыдов помянут. Сейчас я читаю его роман. Идет туговато, но все же понятней предыдущего. Вообще же он хороший малый, и последние приезды мы не собачимся.
О “Голосах” моих много пишут. Реакция разная — от восторгов до прохладных похвал. На всех не угодишь. У нас холода. Болеют Петька и Пашка. Не болей, ради бога! Рано. Привет от Гали. Обнимаю. Твой Д.С.”.
У меня случались какие-то перебои в сердце. Положили в больницу, где я три недели пил с сестричками спирт. Прибегала хорошенькая Марина:
— Юрочка, помоги — не можем бутыль наклонить!
Как тут откажешь!
После больницы я поехал в Литву, где мечтал остаться до осени.
Сидел у кого-то в гостях, и меня разыскала Томка: “Самойловы очень просят, чтобы ты приехал”. Я позвонил и понял: надо спешить.
Мой дневник:
“16 марта 1986 г., воскресенье. Пярну. Растолкал водитель в 5.10. Дремал до 7 в здании автовокзала. Давид, Галя, потом мальчики. Много кофе. Оба они — прекрасны. Осмотрели второй этаж. Пытался вздремнуть. Все время в голове “Пир нищих”61 и строчки Стрелкунаса (“…пока я слушал звуки бойни, одолевая забытье, — железный карлик сердобольный мне подал смертное питье”). Бродил по городу. Купил билет на 20-е. Солнце, все чужое и старое. Тесно в груди.
17 марта 1986 г.: Печатал для Д.С. стихи — несколько баллад. Потом разговаривали (про “Беатриче”), спали до 5 и ходили в магазины…
18 марта 1986 г.: Прошлись по городу, кое-что купили. Напряжение чуточку спало. Показал 4 своих стихотворения. Вроде бы одобрены. Приходил Иван Гаврилович62 — он отбывает на полгода в Анголу. Тяжелый вечер. “Жалко всех и вся…”
19 марта 1986 г.: Продолжили вчерашнее. В голове муть, и все дрожит внутри. Дети — умницы! Немного гуляли, потом снова сидели и слушали — о том же. Павлик все время начеку. Завтра Галя собирается в Таллин с утра. Пытался смотреть футбол. Куда там!
20 марта 1986 г.: Галя не поехала, остались, легли додремывать. Потом завтракали-обедали. Все довольно спокойно. Галя и мальчики отправились меня провожать. Дай им всем Бог здоровья и покоя! Полтора часа побродил по Таллину. Немножко дурно внутри. В поезде лег спать. И уснул”.
Еще по дороге из Вильнюса в Пярну меня осенило: “Не для меня вдевают серьги в ушки!” Ревность. Вот это что. Значит, дело в Галке.
Я нарочно не пошел к ним сразу — было рано, да и страшно. Я сел в фанерное казенное кресло и в полузабытьи провел полтора часа.
Пришел, сели пить кофе. Мы не молчали, но разговор был раздерганный, без интереса к словам. Всех томило, что никак не кончается полоса отчуждения, но втроем говорить об этом было еще невозможно. Об этом — о страсти.
Мы пошли с Д.С. прогуляться по холодному парку. Странно, что не было слышно море.
Я все же выдавил из себя: “Давид Самойлович, что случилось?” Он не ответил, стал сам говорить — о том и не совсем о том.
— Я знаю, ты не ревнуешь. Все время хочу спросить: как это — не ревновать? Как тогда догадаться, что любишь?
Мы взяли коньяка в эйнелауде. Я что-то бубнил о свободе воли.
— Не то! Внутри свобода, а снаружи — грязь, отчаяние, заброшенность. Как в этом парке. Ты понимаешь? Ты думал, писал об этом?
Я сказал, что думал и даже писал.
— Прочти.
Я вспомнил недавнее стихотворение “Ревность”*. Он стукнул палкой об пол:
** Тучи как слизни, мерцание лунных луж, из черной небесной линзы выпущен острый луч. Мы верим и служим не всем, а кому пришлось, теперь нашим слабым душам скажи, будто это ложь. Ты пахнешь чужим желаньем, но если мы жить хотим — зачем казнимся и раним, и что я могу один?
— Значит, знаешь. И научился жить с этим.
Я спросил:
— Давид, а правда — зачем казнимся и раним?
Усмехнулся:
— Вот и я спрашиваю.
Вернулись в дом. Мне указали комнату. И я попытался заснуть.
Вошла Галя:
— Только не слушай, что он говорит. Это безумие. Я потом тебе объясню.
Я поворочался, встал и пошел в город. Вернулся. Дверь в кабинет Самойлова затворена. Я стал читать “Ликвидацию борделя” — в третий или четвертый раз. Тишина стояла какая-то незнакомая. Дети почти не шумели.
После ужина, ближе к ночи, мы сели с Галкой.
— Мне даже каяться не в чем. Я не изменяла — к этому даже близко не было. Ну да, увлеклась. Глаз положила на одного… человека. И все. Люблю я его, не люблю — какое кому дело? Ни в доме, ни в моем отношении к Дезику ничего не нарушено! Ну, в душе что-то дернулось. Так за это меня — совсем изничтожить? Ты не бойся — я никогда не забудусь. Ничего не случится.
Несколько раз в дверях появлялся Давид:
— Отпусти человека, не мучай его. Не надо ему ничего доказывать.
Галя кричала:
— Дай же договорить! Хоть это мне можно?
С утра Д.С. показал и попросил напечатать баллады. Я машинально стучал по клавишам. Вышли на воздух.
— Как тебе “Беатриче”?
Я сказал приблизительно то, что думал: это шифровка, ключ к которой сознательно искажен.
— Не исповедь, не проповедь? А ты считаешь, что об этом можно сказать прямее? Пробовал — не выходит. Вообще-то сейчас мне кажется, это стихи о том, как я ее люблю. Я ведь многие годы думал: вот повезло — встретил бабу, с которой могу говорить! Дни и ночи! Знаешь — так и не надоело. Жизнь ушла на то, чтобы ее привязать, приковать, чтобы была — моя. И тоже — не получилось. Дело не в том — изменила она, целовала кого-то, дошла до всего или нет. Ну не было этого, ладно. Но ведь она уже отвернулась, она отвлеклась! Я давно для нее не цель, не главное в ее сердце. Кто-то, что-то стало важнее. Пусть не тот человек. Но — ее страсть по нем. Ее свобода и право любить — и не любить. А я остался один — в старости, в безобразии, в страхе. Страх! Я так никогда не боялся, и так одиноко мне никогда еще не было.
Вечером — Галя:
— Он до смерти испугал детей, ты посмотри на Пашку. Разве можно такое себе позволять? Все это пройдет, а детская память — она навсегда. Это не я разрушаю дом, он сам не дает ничему улечься. Надо, чтобы я сыграла раскаяние, пала к ногам, — не хочу и не буду.
Давид входил, молча стоял у печки, опять выходил.
— Чего ему надо? Болел, утомился, отчаялся, испугался, что больше не будет стихов, — так вот же, нашел себе тему! Ну и ладно: пиши. Пиши, раз без крови нельзя. Но зачем детей мучить?
Утром — Давид:
— Я бывал мерзок с женщинами. Но я нормален. Я просто хотел — и порой добивался, чего хотел. И ничего мне другого не было нужно. А она… Она нарочно бунтует, она любовь превратила в мятеж. Она хочет чего-то добиться, а я не
знаю — чего. Растоптать меня?
Вечером — Галя:
— У меня отобрали все — даже меня саму. Неужели вдобавок я должна еще без передышки трубить: я счастлива! только этого и хотела! без меня на свете всем так хорошо!
Я в ответ:
— Ты же сама отдала.
Она:
— Отдала, а теперь забираю назад, не все — малую дольку.
Утром — Давид:
— Все время думаю: мог ли я быть так долго с другой? Или с таким тяготеньем к другой? Кто она — та другая? Анна?63 Светлана?..64 Нет. Ничего бы не вышло. Правда, и тут ничего не вышло.
Постоял, словно что-то рассматривал под ногами. И с улыбкой:
О если бы я только мог,
Хотя б отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти!..
Уже перед самым моим отъездом решили пройтись. Он — обо мне и Томке:
— Иногда про вас думаю: вот она с другим, ты об этом знаешь, — и пишешь, куришь, подносишь ложку ко рту, листаешь газету? Вроде бы понимаю. Ей и тебе непонятным образом удалось привязаться друг к другу — и чувственно, и помимо телесной сферы. В обоих есть ощущение крепости этой связи, которую никому и ничему не надорвать. Тогда физические измены только усиливают ощущение близости. Так? Получается, Тома даже в чужих объятиях не предает. А у меня: даже помысел не обо мне — уже отречение.
Я попробовал возразить. Он не слушал.
— Или это у вас по молодости?
Мы повернули к дому. В аллее за Таллинскими воротами какой-то мужчина махал нам рукой. Давид остановился и бесцветно сказал:
— Сулев65.
Из А.Д.: “С опаской я нарушаю отцовское одиночество. Отец всегда не был ни с кем. Постепенно, как я уже говорил, у него прошла потребность в дружбе, которая в детстве и юности была острой и насущной. С годами его дружба все больше сходствовала с ярким и бурливым волнением поверхности. Он предлагал друзьям отходы своих эмоций, по его собственному жестокому признанию. Отец отнюдь не был отверженным, принят людьми и эпохой, но ощущалось в нем и одиночество, и даже на него обреченность”.
Мой дневник:
“28 марта 1986 г.: Ездил утром к Самойлову. Тот в относительном порядке. Готовится к вечеру у книголюбов (во Дворце культуры “Меридиан”).
5 апреля, суббота. Звонки Галины Ивановны. Давид в больнице”.
Дневник Самойлова, 10.04:
“Звонила Г. Послал письмо ей. Был Ю.Ефремов”.
Мой дневник, 11 апреля 1986 г.:
“Два раза за эти дни навещал Самойлова в больнице. В первый раз я и Тома пересеклись с Козаковым и Хлебниковым. Во второй поговорили некоторое время один на один. “Пора прекращать муки и садиться за дело”. Дай-то Бог. Пришла Нюша Наль”.
Дневник Самойлова:
“23 апреля утром скончался Борис Слуцкий. Одна из самых больших потерь”.
Мой дневник, 30 апреля 1986, среда:
“Давид переведен в какой-то подмосковный реабилитационный центр.
Г. прилетала и уже уехала. Тягостно все это”.
Дневник Самойлова, 7 июня:
“В 14.30 умерла мама в моем доме в Пярну”.
5
Возвращенья трудней, чем разлуки, —
В них мучительный привкус потерь…
Д.С.
Мой дневник:
“16 октября 1986 г.: Долго не писал, хотя много произошло. Была встреча с Д.С. Собираемся учредить кооперативное изд-во. Пока ломимся во все двери.
31 октября 1986 г.: Собирались у Самойлова, обсуждали издательские дела”.
Наше издательское строительство длилось долго, но завершилось победой. Подробностям место не здесь.
От Давида, 3.01.87:
“С Новым годом! Желаю тебе, Юра, Томе, девочкам, Музе счастливого и спокойного года. Совсем ты запропал. Не напугало ли тебя последнее пребывание у нас? Все сейчас хорошо. Тихо-спокойно. Зима, снег, печки, собачка. Последнее время зверски работал: переводил Фредро (с польского), подлец написал комедию с рифмами. Стихи с осени не пишутся. Да они мне и надоели. От усталости чувствую себя средне. Сейчас у нас Гена66. От него знаю обо всех издательских делах. Может, год зайца поможет. Что у тебя, у вас? Пиши. Галка вам кланяется. Твой Д.С”.
Письмо от Самойлова, 10.05.1987:
“Дорогой Юра! Получил твою поздравительную открытку. Спасибо. И сегодня же прочитал в “Др<ужбе> нар<одов>”. твои очень хорошие переводы из Марцелиюса.
Давно собирался тебе написать, да текучка заела, гости были и т.д.
У меня ничего особого не происходит. Работаю потихоньку. То перевожу (неинтересное), то пишу воспоминания по разным просьбам. Вообще-то давно бы надо засесть за прозу, да все деньги нужны.
Двухтомник мой с 90-го года пока не приблизился. Книга “Горсть”, надеюсь, выйдет в 88-м. “Клопова” начинают репетировать в Таллине. Что-то и не верится, что его поставят и что-то из этого получится.
Галя и дети в порядке.
Получаю письма с вопросами о “Вести”. Молва о ней идет, многие надеются и воодушевляются. Будем надеяться и мы.
Чувствую себя стабильно средне. Но в Москве не надеюсь пойти к врачам: боюсь, уложат, а у меня дела.
В Москве буду (или с Галей) к 30-му числу. Тогда увидимся. Соскучился по тебе. Пиши. Твой Д.С.”.
К тому времени отреставрировали мою машину. Я впервые возил Самойлова по Москве. Давид говорил поощрительно:
— Ездишь неплохо, только авто у тебя все равно раздолбанное. А как я любил машины! Представить себя не мог без автомобиля! А потом продал “Волгу” Ширвиндту — и ничего. Может, без остального тоже бы обошелся?
Из дневника: “На общение и пьянство уходит много сил. Но ведь я всегда общался и пил. А когда не пил и не общался, все равно не писал лучше и больше” (22 февраля 1972-го).
От Самойлова, 5.11.87:
“Прости, что с такой задержкой отвечаю на твое письмо и анкету. Мысли были другим заняты. По приезде в Пярну я сразу засел за “Живаго” и упорно думал, как это все можно воплотить на сцене. Только недели через две начали проясняться какие-то конструкции. В остальном я живу просто никак. “Живаго” и мысли о пьесе так утомляют за день, что после ужина иду в постель. И сплю часов до 7 утра.
Московские новости более или менее известны в том объеме, в каком циркулируют в нашем кругу. Они подвигают на какие-то шахматные раскладки, как всегда в шахматах, неизвестно к чему приводящие.
Сигитас Гяда прислал мне письмо, где говорится, что мой вечер в Вильнюсе состоится 20 ноября. Галя, видимо, поедет со мной. Жаль, что тебя не будет. Но надеюсь, что увидимся в Москве, куда я думаю прибыть 22 ноября. Галя вернется в Пярну. В Москве я пробуду с неделю, занимаясь “Живаго” и моим двухтомником. Надо узнать и о судьбе “Горсти”.
“Весть”, видимо, накрылась на неопределенный срок. Может быть, все это не окончательно. Но пока стоит пересоставить и двигать в издательства альманах. Об этом поговорим с тобой и с Сашей. Что у тебя нового? Как Тома? Как мама? Как дети?
Отвечаю на анкету.
1. Все творческие объединения литераторов, в том числе и СП, не выполняют своего главного назначения — создания творческих идей, творческой дискуссии, выработки подлинных нравственных и эстетических критериев. Они не являются “средой творчества”, а дают лишь некое “положение” и некоторые материальные блага: справки, выплаты по больничным листам, путевки и (членство в СП) некоторую первоочередность в печатании, довольно мнимую для тех, кто по тем или иным причинам не нравится издателям.
2. Реорганизовать или распустить — почти одно и то же. Первый способ менее пугающ для консервативного руководства литературой, т.к. представляет (пусть мнимую) идею преемственности, при которой нынешнее руководство имеет шанс сохранить места. Реорганизация или роспуск необходимы. Но, наверное, мало осуществимы в данный момент и могут привести к тому, что наиболее талантливая часть писателей останется вообще за бортом новых объединений, ибо “критическая масса” талантов слишком недостижима в условиях подавляющего большинства посредственности. Реформа или роспуск лит. объединений может быть плодотворна только при дальнейшей демократизации, при возможности любой группы литераторов заявить о своем творческом обособлении и об организационном оформлении с правом иметь свои печатные органы и издательства.
3. Пока же следует предложить СП создание творческих объединений не по жанрам, а по творческим направлениям, придав каждому из объединений редакцию в изд. “Сов. писатель”, на манер творческих объединений в кино.
4. Для “разгрузки” нынешних объединений и в интересах защиты профессии я бы создал отдельные ассоциации переводчиков и литературоведов и кино- и театральных критиков передал бы соответствующим Союзам. Переводчики — это множество ответвлений одной и той же функции. Я бы в ассоциации переводчиков (такая, кстати, весьма успешно функционирует хотя бы в Болгарии) создал секции и подсекции, довольно самостоятельные по жанрам, регионам, назначению. Скорей всего, это должна быть все же ассоциация художественных переводчиков. Обязательно при ее создании необходимо гарантировать, что мнение ассоциации о качестве работы переводчиков будет учтено издателями. Переводчики тесно связаны с издательским производством, и поэтому без контакта с ним и без влияния на него ассоциация будет тоже лишь “для справок”, “больничных листов”.
На сем обнимаю тебя. До встречи. Твой Д.С.”.
В это время надежды на независимое издательство были (уже не впервые) растоптаны. Оставалось последнее — публикация неподцензурного альманаха. Появилось свободное время, которое я посвятил рассылке 70 экз. анкеты. Ответов (в основном испуганно-неприязненных) пришло 23.
Дневник Самойлова, 18.11:
“Пытался уехать в Вильнюс на выступление с литовцами. Полный автобус промчался мимо. Был рад, т.к. чувствую себя преотвратительно”.
От Самойлова, 07.12.1987:
“Дорогой Юра!.. Моя поездка в Вильнюс откладывается. Прибаливаю, да и дел много. Нужно к Новому году закончить инсценировку “Живаго”. Нелегкое это дело. Что у тебя? Как анкета? Сашка мне кое-что о ней рассказывал… Теперь в Москве буду во второй половине января. Не уедешь ли в это время в Вильнюс?..
Загодя поздравляю тебя, Тому и девочек с Новым годом и шлю весь набор пожеланий. Обнимаю. Твой Д.С.”.
От Самойлова, 05.02.1988:
“Дорогой Юра! Рад был твоему письму… У меня особых новостей нет. Работу делаю какую-то мелкую… От нашей эпохи стало скучно. Приеду 2 марта. Созвонимся. Привет твоим. Поклон от Гали. Твой Д.С.”.
Дневник Самойлова:
“9.03 /б-ца/. Приходили Саша и Юра Ефремов. Ни мыслей, ни строчек”.
А.Д.: “Наши споры в мутное время вовсе завяли, ибо лишились предмета и цели, — даже собственная правота становилась сомнительной, по крайней мере бесполезной, ибо ничто не могло сбыться”.
Дневник Самойлова, 7.04:
“С Сашей, Юрой, Геной ездили на дачу в Переделкино к Каверину67. Говорили об альманахе “Весть”. Старик кормил ужином”.
На ужине были не только Саша, Гена и Юра. Пришел Окуджава. Каверин буквально сиял. Хотелось вторить Булату:
“Я вновь повстречался с надеждой. Приятная встреча!”
Дневник Самойлова:
“19.04. Приехали с Галей в Вильнюс. Встречали нас Юра Ефремов и Малдонис. Десятичасовая ночная поездка в автобусе. Вечером выступление с Малдонисом, Мартинайтисом, Гядой, Стрелкунасом. После выступления ужин у Малдониса. Хорошо. Дружественно.
20.04. Выступление в зале Тракайского замка с Гядой, Мартинайтисом и Юрой Ефремовым. Ужинали в номере гост. “Неринга” с Юрой.
21.04. Утром заезжал Межелайтис, постаревший, обиженный забвением. Привык быть на первом плане. Днем с Мартинайтисом выступал перед студентами Университета. Потом беседа с преподавателями. Заезжали с Юрой к Межелайтису. Доброжелательство. Старику скучно. Бодрая Станислава. Провожали нас Малдонис с женой и Юра. Застряли в лифте”.
Готовилась та поездка долго и откладывалась не раз.
Сначала был грандиозный вечер во Дворце культуры и спорта МВД. Народу набилось — не протолкнуться. Пришла и Галя с сестрой. После всего, перед самым разъездом, Д.С. вдруг вспомнил: “А твоей тут нет?” Я провел девушек за кулисы. Давид уважительно пригляделся и заключил:
— Точно, Галя!
Потом обернулся к Маше:
— А это кто же: сеструха?
У Малдонисов получился вечер воспоминаний. Хозяин подначивал гостя: “Дезик, помнишь: ты всех нас зарифмовал?”
Это я тоже помнил. На давнем банкете в вильнюсском клубе писателей Давид возглашал именные тосты. Про комсомольского стихотворца:
Вот идейный товарищ Дрилинга —
Не займешь ни рубля, ни шиллинга.
Про поэтессу В.Шулцайте:
Вилия!
Как твоя фамилия?
Про изумительную певицу:
Гедре Каукайте,
Не умолкайте!
Под конец навестили чету Межелайтисов. Давид уговаривал Эдуардаса взяться за мемуары:
— Подумай, ты столько видел! Когда и писать, как не сейчас?
Тот:
— Нам нельзя.
— Ты что же, подписку давал?
Межис глянул на жену Станиславу, вздохнул и ответил:
— Хуже.
Давид и Галя уехали, я остался. Это были печальные дни — проводы друга в Израиль. Опустел его дом, и город осиротел. С тоски я решил поучаствовать в общественном мероприятии: встречах с деятелями российской культуры. Помню, прибыли шестидесятники — Гранин, Огнев. И молодая агрессивная поросль — прозаик и функционер Поволяев. Все они объясняли про перестройку и патетиче-ски восклицали: “С кем же вы, мастера культуры?!” На это Малдонис ответил известной фразой: “Литовец — он риску не любит!”
Знали бы, что начнется месяца через два.
Началась революция.
Дневник Самойлова, 17.11:
“Собиралась у меня “Весть”. Юра Ефремов рассказывал о Литве68. Дело с “Вестью” движется”.
Я тогда не мог оторваться от нового дела — от агитации, шествий, листовок, русской свободной газеты. Вырывался в Москву редко и коротко.
От Самойлова, 29.03.89:
“Прости, что сразу не написал тебе о новой книжке69. Отчасти потому, что не знал, где тебя поймать — в бурной ли Литве или в растревоженной Москве, а еще потому, что все это время сидел над переводом пьесы Райниса в стихах
(3500 строк). Пьеса невозможно растянутая. Но понимаю ее значение для латышей, впервые искупавшихся в своей родной чертовщине.
На остальное глаз не хватало. Вижу скверно.
Книга очень твоя, печальная, но с какой-то внутренней твердостью, с характером. Стих у тебя окончательно (или, вернее, на данный момент) выработался и вполне самостоятелен. В общем, очень хорошая книга…
Мы живем здесь лишь отголосками и прессой. Тревожно. Хотя чем дальше, тем труднее повернуть обратно. Народ порасковался, и инстинкт у него верный. Хотя и недоумков предостаточно.
Сам я читаю редко. Больше Галя читает мне выдержки. В известной мере я завишу от ее вкуса.
Чувствую себя средне. Никуда выезжать не хочется. Собираюсь только в Дубулты в апреле на две недели. Хорошо бы ты сделал крюк и побывал у нас по дороге в Вильнюс или обратно.
Как вильнюсские? Альфонсас, Марцелиюс, Йонас, Сигитас? Небось последний лидерствует. Кое-что о вас слышу по нездешнему радио.
Из личных моих новостей — выход “Беатриче” (которую послал в Москву), большой мой вечер в Таллине (конец февраля) и выход первого тома “Избранного”. Том солидный. Штук 500 стихотворений: почти все, что написал. Не хватит ли? Прошлой осенью сочинил две небольшие поэмы. Одна идет в “Октябре”, другая — в “Неве”. Появились новые стихи, хотя и в не очень большом количестве. Что-то все на полугражданское тянет. А наше ли это дело?
Поэзии, наверное, был бы полезен период молчания, чтобы осмотреться и утвердиться. Но “читатель ждет”, и мы торопимся ему сообщить о тяготах сталинизма или о неурядицах нашего времени.
К лету надеюсь разделаться с заказами и засесть за прозу. Средства, наконец, позволяют, ежели девальвация не сведет их к нулю.
Очень хочется поговорить. Привет Томе и всем виленчанам. Привет тебе от Гали. Обнимаю. Твой Д.С.”.
Дневник Самойлова:
“17.07. Пришел альманах “Весть”, хорошо изданный, интересный. Он опоздал на год и, наверное, уже не вызовет сенсации. Там кусок из “Каникул”, который я забыл.
24.07. “Весть” как будто имеет успех”.
Дневник Самойлова, 10.11:
“Выступал на вечере памяти Слуцкого. Потом банкет, устроенный молодыми, по поводу выхода “Вести”. Познакомился с Ерофеевым70. Это красивый и очень больной человек. Булат. Черниченко71. Хороший вечер”.
От Самойлова, 22.12.1989:
“Дорогие Тома и Юра! С Новым годом. Желаем вам и детям всего счастливого.
Для тебя, Юра, прошедший год был не так уж плох и принес немало литературного и человеческого опыта.
Дай Бог дальше, если все на какой-то балансирующей грани удержится, и не собьется, и не ввергнется в нечто ужасное.
А я что-то никак не могу подвести итоги года, начавшегося больницей и кончающегося дурным настроением. Тяжко, что нет Андрея Дмитриевича. Общество явно сползает вправо. И это естественно, т.к. дело не движется, лидеры не имеют опыта политического балансирования, а народ хочет делить то, чего давно нет.
У нас дома — мелкие заботы, мешающие стабилизации настроения: Пашка перешел в вечернюю школу, да и там, кажется, собирается лоботрясничать.
Работаю мало: пишу о Слуцком и разные мелочи. Получил звание здешнего засл. деят. культуры, догнав, таким образом, Абызова. Надеюсь все же, что наша тройственная встреча состоится.
Галя шлет вам привет и поздравления. А я крепко обнимаю. Ваш Д.Самойлов”.
Журнал “Огонек” задумал тогда собрать за одним столом трех литераторов (Самойлова, Абызова и меня), поддержавших национальные революции в Балтийских республиках. Встреча не состоялась.
От Самойлова, 14.01.90:
“Дорогой Юра! С чего ты взял, что мы на тебя в обиде! Как всегда, любим тебя и скучаем без тебя. Да что-то жизнь так складывается в последнее время, что встретиться толком не удается. Разве что “Огонек” раскачается и встретит нас в Риге или у меня.
А письма писать трудно. То настроение настолько гнусное, что не возьмешься за перо, то какие-то события или приезды отвлекают.
Внешне мы живем по-прежнему. Эстонцы не обижают. Но события вокруг тревожат, лишают сна и покоя. Взгляд на будущее у меня самый безнадежный. Разве что чудо произойдет. Но верится мало. Не знаю, где лучше ожидать близких катастроф — в Москве или здесь. Трудно на что-то решиться.
Перед Новым годом писал поздравления Малдонису, Стрелкунасу, Мартинайтису. Ответ получил от Малдониса и от Гяды. Очень добрые слова.
За событиями в Литве следим напряженно. Слушаю “ихнее” радио, и кое-что доходит из прибалтийской независимой прессы. Думаю, что мы почти в курсе. Как твой статус? Совсем ли ты отошел от деятельности? Как с переездом в Литву?
Вообще напиши обо всем этом.
У нас зима грустная. Когда нет гостей, скучаю. Работается плохо. Благо пока есть деньги.
В Москве, кажется, меньше заметен катастрофизм ситуации. Впрочем, может быть, мне так только кажется.
Мальчики учатся. Из них Пашка лоботрясничает беспредельно. Это тоже огорчительно. О будущем своем он не думает. Да и мы не знаем, каково оно может быть.
Галя пишет в местную прессу короткие рецензии о русской литературе, род советов эстонцам — что им стоит читать. Недавно получила годовую премию в эстонской “Литературке” — “Реде”.
Как твое семейство? Как мама? Что там с издательством “Весть”? Со вторым выпуском альманаха? Что печатаешь ты? И где? Как пишется?
Напиши обо всем. А хорошо бы — заскочил к нам на несколько дней. Были бы рады.
Привет тебе и Томе от Гали. От меня тоже всем. Обнимаю тебя крепко. Твой Д.С.”.
А.Д.: “Он был приветлив со мной, но я сам чувствовал собственную неуместность, как и часто в нашей жизни неуместны самые близкие люди”.
В феврале 1990 года я поехал в Израиль. Давид очень ждал моей встречи с Алисой Берман и рассказов о ней. Оказалось: Алиса в буквальном смысле без памяти. Я два часа просидел у нее в гостях, и она поминутно спрашивала: “Что ж ты мне книжку никак не подаришь?” Книга — наша многострадальная
“Весть” — перед ней лежала на столике.
24 февраля я возвращался. Друзья везли меня из Самарии в аэропорт. Кто-то сказал: “Сегодня по радио сообщили — умер Самойлов”. Я попросил остановить машину.
Мы были среди пустыни. Начинался хамсин. Желтая пыль, неразличимая в воздухе, выедала глаза и ноздри. Заметна она была только на черном асфальте — тонкими, бесплотными змейками, молниеносно переползающими дорогу. Вне пути она снова теряла форму, сливалась с окрестным небом. И оставалась всюду — от горизонта до горизонта.
Из дневника Самойлова (1981):
“Писать стихи могут только ленивые люди. Написал покороче и пошел гулять”.
А написал что-нибудь вроде этого:
…И по расположенью желтой пыли —
Иначе как себя изображу? —
Ты устремленность всех моих усилий
Вдруг прочитаешь, как по чертежу.
Январь—апрель, август 2002
Приложение:
Дорогой Юра,
прочитал твои воспоминания. Мне было интересно. Понравилось ли как “персонажу”?.. Так ведь мемуары, они неподсудны. Не предпишешь же чужой памяти. Что поделать, если тебе в связи со мной припомнилось только мутноватое — не вечно же я ссорился с отцом, и с тобой мы, кажется, вели беседы более содержательные, нежели о бабах. Значит, таково нынешнее настроение твоей памяти.
С приветом, А.Давыдов.
P.S. Посылаю свои мемуары. Кстати, эпитет “обманная” к моей маме применил, видимо, ты первый — настолько уж она была очевидно прямодушна и чистосердечна. Не твой ли это реверанс в сторону Медведевой?
(Получено по электронной почте 2002.06.20.)
Примечания и комментарии
1. Венцлова Антанас (1906—1971) — поэт, народный писатель Литовской ССР, член КПСС, нарком просвещения Литовской ССР в 1940—1943 гг.
2. Миколайтис-Путинас Винцас (1893—1967) — литовский поэт и прозаик, народный писатель Литвы
3. Балтакис Альгимантас (1930) — литовский поэт.
4. Настя — моя старшая дочь.
5. Поэма “Сон о Ганнибале” опубликована в газете “Молодежь Эстонии” 3.12.1977.
6. Миллер Лариса (1941) — поэт, мой близкий друг.
7. Стихотворение, о котором речь в письме от 24.03.78:
Негромко
В.Я.
Мне тоже казалось,
что смысл жизни — в призванье.
Мне мерещились
великодушные президенты,
бескорыстные полотеры,
возвышенные убийцы.
Я не верил,
что лесник, воскресивший осину,
сделал это за плату и через силу.
И, влюбляясь, я верил,
что в женщине вижу Бога.
А видел немного.
Я не просто разочарован.
Я устал
и думаю так:
дай нам Бог
жизнь прожить негромко и честно
на земле, где мы родились,
где и быть, и не быть героем
одинаково трудно.
Понимаешь, нужны геркулесовы силы
для того, чтобы просто жить,
ни перед кем не сгибаясь.
А умение — это прекрасно.
Я, конечно, ценю
изощренные ласки,
изысканные остроты,
совершенные механизмы.
Мне нравятся люди,
все делающие толково
и как бы шутя.
Ну а вот без чего нельзя…
Больше всего я люблю
камень, дерево, птицу,
хлеб и слово…
Неужели, дитя,
тебе до сих пор не скучно?
8. Тихонов Николай Семенович (1896—1979) — поэт, прозаик. Участник Первой мировой и Гражданской войн. Д.С. называл его одним из своих учителей. В послевоенное время — общественный деятель (депутат ВС СССР, председатель советского Комитета защиты мира, председатель Комитета по ленинским и государственным премиям). Герой Соц. труда, лауреат Ленинской, Сталинской (трижды) и Международной Ленинской премий.
9. Бачинский Кшиштоф Камиль (1921—1944) — польский поэт, погибший во время Варшавского восстания.
10. “Джон Браун” — моя поэма “Слово о Джоне Брауне”, опубликована в книге “На ветру”, Вильнюс, “Вага”, 1984.
11. Гелескул Анатолий Михайлович (1934) — автор переводов из испанской, польской, французской, латиноамериканской поэзии, Р.-М.Рильке, Ф.Пессоа. Известны восторженные отзывы Ахматовой о его работах. Единственная авторская книга: Темные птицы: Зарубежная лирика в переводах Анатолия Гелескула. — М.: Весть–ВиМо, 1993. Близкий друг А.Якобсона. Участвовал в семинаре молодых переводчиков, одним из руководителей которого был Д.С.
12. Лесьмян Болеслав (1877—1937) — польский поэт.
13. Галчиньский Константы Ильдефонс (1905—1953) — польский поэт.
14. Петровых Мария Сергеевна (1908—1979) — поэт, переводчик. Д.С. вел вместе с ней и В.К.Звягинцевой семинар молодых переводчиков при Союзе писателей. Ей посвящена глава “Наброски к портрету” (в “Памятных записках”), куда включено стихотворение “Этот нежный, чистый голос…”. Д.С. также написал цикл “Три стихотворения” памяти М.С.Петровых (1979).
15. Ефремов Олег Николаевич (1927—2000) — актер, режиссер. Создатель и главный режиссер (1956—1970) театра “Современник”, главный режиссер МХАТ (1970—2000).
16. Норвид Циприан (1821—1883) — великий польский поэт, художник и скульптор.
17. Шрайер-Петров Давид Пейсахович (1936) — микробиолог, поэт, переводчик.
С 1979 г. — отказник, в 1980 г. исключен из СП. С 1987 г. живет в США.
18. Копелев Лев Зиновьевич (1912—1997) — писатель, критик-германист. Участник войны, узник сталинских лагерей. В 60—70-х годах выступал против политических преследований в СССР. В 1977 г. исключен из СП. В 1981-м во время поездки в ФРГ лишен советского гражданства. Жил в Кельне. Копелеву посвящены стихотворения “Часовой” и “Ты — окруженный гарнизон…”.
19. Малыхина Елена Ивановна (1925) — переводчик с венгерского, редактор венгерской литературы в Гослитиздате.
20. Лозовецкий Олег Степанович (1918—1995) — старейший сотрудник Гослитиздата, работал в редакции иностранной литературы.
21. Живова Юлия Марковна (1925) — редактор Гослитиздата, специалист по польской литературе.
22. Чайковский Борис Александрович (1925—1996) — композитор, автор музыки к радиопостановкам детских пьес Д.С. и нескольких песен на слова Самойлова.
23. Ийеш Дюла (1902—1983) — венгерский поэт, драматург, прозаик. Д.С. много его переводил, написал предисловия к нескольким сборникам стихов.
24. Диков Юрий Павлович (1938) — доктор геолого-минералогических наук, зять подруги Д.С. Е.Ржевской, муж ее дочери Ольги.
25. Харитонов Марк Сергеевич (1937) — прозаик, первый лауреат Букеровской премии.
26. Медведев Леонид Иванович — брат жены Д.С.
27. Варя (1965) — дочь Давида и Гали.
28. Перелыгин Виктор Александрович — пярнуский педагог-словесник, выпускник Тартуского университета. Сделал множество фотографий, запечатлевших жизнь Д.С. в Пярну. Часть из них составила книгу “Пярнуский альбом” (Таллин: Александра, 1991).
29. Абызов Юрий Иванович (1921) — литератор, фронтовик. Собрал многочисленные шутки, экспромты, автографы Д.С., предназначенные для узкого дружеского круга. Часть из них составила книгу “В кругу себя” (Вильнюс; М.: VIMO, 1993). Живет в Риге. Ему посвящено стихотворение “За перевалом” (1980).
30. Лахт Уно (1924) — эстонский писатель.
31. “В кругу себя” — см. примечание о Ю.Абызове.
32. Пантрягин и Обозов — герои книги “В кругу себя”.
33. Вирта Марина Ильинична — поэт. Д.С. написал предисловие к публикации ее стихов в “Московском комсомольце” 13.09.78.
34. Дебелянов Димчо (1887—1916) — болгарский поэт.
35. Грибанов Борис Тимофеевич (1920) — литератор, ифлиец, друг Д.С. Работал в Детгизе (1952—1960), на “Мосфильме” (1961—1966), в издательстве “Художественная литература” (1966—1982). Специалист по американской литературе XX века. Соавтор Самойлова в создании поэтической композиции “Павшие и живые” для Театра на Таганке.
36. Кушнер Александр Семенович (1936) — питерский поэт, автор книг “Ночной дозор”, “Голос” и многих других.
37. Чупринин Сергей Иванович (1947) — критик. Живет в Москве. Главный редактор журнала “Знамя” (с 1993 г.). Автор вступительной статьи к книге Д.С. “Избранное” (М.: Художественная литература, 1980), рецензий на книги “Волна и камень” и “Весть”.
38. Болдырев Юрий Леонардович (1934—1993) — критик, публикатор литературного наследия Б.Слуцкого.
39. Левитанский Юрий Давыдович (1923—1996) — поэт, переводчик, пародист. Ифлиец, фронтовик. Лауреат Государственной премии, во время вручения которой выступил с осуждением чеченской войны. Ему посвящены стихотворения “Щуберт Франц” (1961), “Другу-стихотворцу” (1978) и “Романс седьмого дня”.
40. Глинка Ирина Глебовна (1931) — скульптор, дочь поэта-эмигранта Глеба Глинки.
41. Малиновская Наталия Родионовна (1946) — филолог-испанист, переводчик. Доцент МГУ. Жена А.М.Гелескула, дочь маршала Р.Я.Малиновского.
42. Рицос Яннис (1909—1990) — греческий поэт, участник движения Сопротивления.
43. Радноти Миклош (1909—1944) — венгерский поэт, расстрелян нацистами.
44. Ким Юлий Чирсанович (1936) — поэт, драматург, правозащитник, автор и исполнитель песен. Ему посвящена “Песенка” (“Печечка залепетала…”, 1983).
45. Далчев Атанас (1904—1978) — болгарский поэт.
46. Лукин Владимир Петрович (1937) — историк, политолог, впоследствии депутат Государственной Думы. Неоднократно бывал у Д.С. В книге “В кругу себя” упомянут как “китайский философ Лю Кин”.
47. Виктор Сергеевич Фогельсон (1932—1994) — редактор издательства “Советский писатель”, родственник первой жены Давида. Редактировал все сборники Д.С. в “Советском писателе”, начиная с книги “Второй перевал” (1963).
48. Гердт Зиновий Ефимович (1916—1996) — артист театра и кино, инвалид войны. Актер Центрального театра кукол (1945—1982). Ему посвящены “Повтори, воссоздай, возверни…” (1979) и “Артист совсем не то же, что актер…” (1987) и многие шуточные стихотворения.
49. Толмачева Лидия Михайловна (Лиля) — актриса “Современника”, народная артистка РСФСР, жена В.С.Фогельсона. Ей посвящено стихотворение “Актрисе”.
50. Горелик Петр Захарович (1918) — друг Д.С. и Б.Слуцкого. Доцент Ленинградской Военной академии транспорта и тыла. Ныне полковник в отставке. Ему посвящены стихи “О, много ли надо земли…” и “Зачем за жалкие слова…” (1980).
51. Озеров Лев Адольфович (1914—1996) — поэт, переводчик, литературовед.
52. Юдахин Александр Владимирович (1942) — поэт, переводчик. Д.С. написал предисловие к публикации стихов Юдахина в журнале “Крестьянка” (1986, N№ 6, с. 17).
53. Рембо Артюр (1854—1891) — французский поэт.
54. Бярнотас Альбинас (1934) — литовский поэт, которого я тогда переводил.
55. Ржевская Елена Моисеевна (1919) — прозаик, близкий друг Д.С. с довоенных времен.
56. Рейн Евгений Александрович (1935) — поэт, переводчик, сценарист. Доцент Литературного института. Лауреат Государственной премии РФ.
57. Хлебников Олег Никитович (1956) — поэт. Во второй половине 80-х заведовал отделом поэзии журнала “Огонек”. Ныне работает в “Новой газете”.
58. Чернов Андрей Юрьевич (1953) — поэт, журналист. Д.С. опубликовал рецензию на книгу Чернова “Городские портреты” (1980), см.: НМ, 1981, N№ 7, а также предисловие к публикации статьи “Следовать за мыслями великого человека…” (“Знамя”, 1987, N№ 1).
59. Цикл “Беатриче” издан отдельной книгой в Таллине (Ээсти раамат, 1989), а также вошел в книгу “Горсть” (М.: Советский писатель, 1989).
60. Гяда Сигитас (1943) — литовский поэт.
61. “Пир нищих” — поэма, которую я сочинял в то время. Впервые опубликована в альманахе “Весть” (М., “Книжная палата”, 1989).
62. Иванов Иван Гаврилович (1929) — моряк, садовод, шофер. Живет в Пярну. С благословения Д.С. стал печатать в журналах свою прозу. В таллинском журнале “Вышгород” (1999, N№ 4—5, с. 201—221) опубликованы его рассказы о Д.С. под общим названием “Неотосланное письмо”.
63. Анна Ковальджи — 18-летняя связистка в кишиневской гостинице, с которой Давид проговорил целую ночь по телефону, а затем уехал из Молдавии, так и не увидав собеседницу. Впоследствии они встретились. Героиня многих стихотворений Д.С.
64. Светлана Георгиевна Евсеева (1932) — поэт. Живет в Минске. Ей посвящено стихотворение “Аленушке” (1960).
65. Сулев Лаанпере — пярнуский житель, один из организаторов и участников ремонта в доме Д.С.
66. Геннадий Рафаилович Гутман (псевдоним Г.Евграфов, 1950) — литератор, лит- секретарь Д.С. в начале 80-х. Опубликовал в периодике несколько интервью с Д.С. Один из редакторов альманаха “Весть”. Живет в Москве.
67. Каверин Вениамин Александрович (1902—1989) — прозаик, мемуарист. Участник группы “Серапионовы братья”. В.А.Каверин возглавлял редакционный совет Экспериментальной самостоятельной редакционной группы “Весть”. А.Давыдов и я были его заместителями и составителями первого выпуска альманаха “Весть”.
68. 22—23 октября 1988 в Вильнюсе состоялся учредительный съезд Литовского движения за перестройку (ЛДП) “Саюдис”. Я был избран в совет Сейма ЛДП. Подробнее о событиях в Литве см. в книге: Ефремов Г. Мы люди друг другу. — М.: Прогресс, 1991.
69. “Эти людные времена”, Вильнюс, 1988, 1500 экз.
70. Ерофеев Венедикт Васильевич (1938—1990) — прозаик. В альманахе “Весть” впервые в СССР напечатана его повесть “Москва—Петушки”.
71. Черниченко Юрий Дмитриевич (1929) — писатель, общественный деятель. Председатель Крестьянской партии России, член редсовета “Вести”.