Повесть. С башкирского. Перевод Айдара Хусаинова и Зухры Буракаевой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2003
Лишь только рассвет обозначился в небе узенькой полоской, Билал-карт1, стараясь не разбудить храпевшую рядом старуху, приподнялся на постели (сон его и сном не назовешь, он, можно сказать, и век не сомкнул за всю ночь) и уставился в календарь, пригвожденный меж окон: не ошибся ли, неужто уже седьмое? Да нет, пока еще шестое, лист календаря не вырван. А вот как сорвет он его, так сразу и начнется седьмое. Вдоль спины побежала волна холода. Еще бы, ведь это его последний день в светлом мире.
1 Карт — старик.
Так… сорвать или нет? Не срывать, тогда вроде бы и день смерти еще не наступил, а сорвешь — вроде как сам приблизишь день отбытия на тот свет. Впрочем, и эта цифра на махоньком, с ладошку, листке будет кричать своей чернотой: не забывай, мол, все равно седьмое нынче, седьмое! Посомневался старик Билал и… решил сорвать; от резкого движения бумажка выскользнула из руки, полетела, извиваясь и кружась, словно с дерева лист, и легла на пол. Настал день смерти старика, подступил конец затянувшейся его жизни.
Тихо пройдя по дому, он вышел в чулан. Стараясь не шуметь, откинул крючок на входной двери и шагнул на крыльцо.
Утренний воздух влажен, прохладен. Вокруг расстилается молочный туман, и в нем не видны ни высокие ворота, ни летняя кухня, ни лабаз. Только слышится птичий говорок из-за ольховых и черемуховых кустарников за картофельным полем да с озера Хасан доносится кваканье лягушек. А вот где-то рядом заклокотал перепел, словно почуял, что настал последний день старика Билала, и с непонятной радостью извещает всех: “По-мрет! По-мрет!”
Билал-карт не из тех, кто время свое тратит зря, любуясь красотой природы, слушая пение птиц. Эту самую природу он и сам не замечает и удивляется тем, кто глазеет по сторонам да еще рассказывает об этом. Это все удел молодых, беспечных, думает старик. Сам-то он всю жизнь жил в спешке, ходить не торопясь, степенно было не по нем — вечно он куда-то бежал, куда-то спешил. Потому и прозвали его односельчане: Живчик. А вот сегодня вдруг захотелось ему все-все услышать, почувствовать, запечатлеть в памяти. Почему — понять не может.
Старик глубоко вздохнул, спустился с крыльца, не спеша дошел до туалета, потом так же не спеша умылся.
Отточенный топор лежал в летней кухоньке. Взяв его, Билал-карт пошел выбирать себе жердину толщиной с черенок вил, длиной метра полтора—два. Наконец выбрав, один конец заострил, другой стесал. Огрызком карандаша написал имя и фамилию, день и год рождения, день и год смерти. Сегодняшнее число при этом он обвел несколько раз. Прихватив еще и лопату, направился к воротам. Намерение было у него одно — сходить на кладбище, наметить место для могилы. Об этом он и думал, лежа ночью без сна.
Деревня была пустынна и тиха. Билал-карт, озираясь, словно конокрад, быстро шагал по пыльной, щедро унавоженной улице. Идет-идет да и сунет голову за ворот куртки, словно прячется. Потом нет-нет да и глянет в окно дома, мимо которого идет. Чудится ему, что наблюдают за ним, знают, куда и зачем он идет.
За деревней миновал разрыхленное, в яминах поле, усыпанное всякими железками (здесь когда-то был машинно-тракторный парк колхоза), затем ступил на луг, покрытый травой, утоптанной скотиной. Вот и кладбище. Сняв петлю из грубого железного прута, открыл калитку и вошел.
Хороша в этом году трава. Скоро-скоро Минлегали-карт, кладбищенский сторож, начнет ее косить. На всю зиму хватает той травы скотине. Кладбище у них большое, еще позапрошлым летом его огородили.
Могилы отца и матери — по правую руку. Неподалеку — могила старшего брата, который еще молодым свалился с моста вместе со своим трактором. Тут же и младший брат, он скончался в позапрошлом году. Рядом с ними пусть положат и самого Билала. Три брата, отец с матерью. Если огородить пять холмиков разом, получится братская могила. Он уже говорил своей старухе, чтобы так сделали. Старуха его, когда придет ее время, тоже ляжет возле него, за общей оградой.
Старик наметил место, воткнул в землю лопату. Отойдя в сторону, убедился, что все пять могил на одной линии. Прочитав все молитвы, которые знал, начал копать. Наконец вбил в небольшую яму принесенную жердь.
Пройдет немного времени, и его могилу покроет трава. Посереет земля, заржавеет и покосится со временем решетка. Дети, что разбрелись по разным краям, все реже и реже будут вспоминать его, а уж про внуков и говорить нечего. Им-то будет казаться, что дедушка жил чуть ли не век тому назад, дескать, был когда-то такой старикан… Билал-карт ужаснулся этой догадке, ему вдруг показалось, что жизнь прожита бессмысленно. Он стал напряженно думать, что же такое он должен был сотворить, чтоб не забыли его люди — родня, дети, внуки…
Билал-карт погрузился в свои мысли и очнулся от крика сороки, присевшей на ограду отцовской могилы. Поднял он голову, глянул на бесстыжую птицу, прервавшую его мысли. Не любит он сорок, с детства эта нелюбовь. Мало того, что тело у них какое-то нескладное, неприятное, раздражали они воровством своим, тем, что съедали корм, для домашних птиц предназначенный. Вон ведь даже на кладбище притащилась, покоя нет от нее. Чего, спрашивается, здесь потеряла?
Никого в окрэге. Туман постепенно рассеивается. Доносятся уже голоса женщин, вышедших доить коров, бьет в ведра молочная струя, горланят петухи. Билал-карт еще долго стоял, опираясь на воткнутую жердь. Наконец вздохнул, подобрал топор, снова глянул на сороку. Птица это заметила, затрещала что-то свое. Старику показалось, что неспроста она трещит, словно говорит: “Что, решил, где лежать будешь? Правильно сделал. Братья твои умерли, ровесников тоже нет никого, один ты все ходишь и ходишь, землю топчешь. Постыдился бы”.
Билал-карт, разозлившись, махнул рукой, и сорока, продолжая трещать, полетела в сторону деревни. Теперь она будто бы верещала так: “Гони — не гони, а все равно здесь ляжешь. А я буду трещать над твоей головой, хи-хи-хи”. Тем не менее старик остался доволен местом, которое выбрал. Кто знает, что было бы иначе? Вдруг кто-нибудь ляпнет: мол, чего сюда пихать, давайте найдем место попросторнее. Давай, давай, согласятся другие. Им-то что, равнодушным, — взяли лопаты да и пошли. И лежал бы он вдали от братьев своих, от отца с матерью. Нет уж, лучше рядом, если возможность есть общаться на том свете. Тела не встретятся, зато души будут вместе.
В горле у старика пересохло, поэтому, вернувшись домой, он первым делом налил воды в электрический чайник и воткнул вилку в розетку. Пока закипит, решил сходить в сарайчик.
Корова тяжело сопела, бычок тоже поднялся, овцы сгрудились в углу хлева. Билал-карт с каким-то неведомым прежде наслаждением наблюдал за ними, потом тяжело похлопал бычка по спине, погладил по голове корову. Та даже не шелохнулась, а вот бычок метнулся в сторону — почему-то на сей раз не принял хозяйской ласки. Ладно, скоро от меня избавишься, только жизни тебе не будет без меня: чистить под тобой станут редко, завтраком не всякий раз побалуют, зимой сенца лишний клок не подкинут. Вот тогда вспомнишь обо мне, вздохнешь о своих счастливых денечках: куда, мол, наш хозяин запропастился, да только поздно будет, поздно.
В проем меж двумя лабазами под общей крышей Билал-карт из года в год складывал всякие доски, рейки, жерди, черенки от лопат, вил, грабель. Из лесу ли принесет что, на полянке ли подберет или просто стащит на конной или овцеводче-ской ферме.
Он выбрал доски, что сгодятся для гроба, перетащил в дровяник. Так, ведро с гвоздями, молоток, гвоздодер имеются. Попытался вспомнить, с чем он ходил на кладбище, когда умирал кто-нибудь из односельчан. Лопата! Да, рыть могилу лопата нужна, самое необходимое орудие. Ладно, пусть не мучаются, коль нужно — зайдут и возьмут. Такой уж Билал-карт всю жизнь был запасливый да хозяйственный, пусть восхитятся: мол, как же он так все смог приготовить заранее?
Хотя… Не сегодня же его будут хоронить, он же еще не умер, а раз так, к чему лопата, гвозди, гвоздодер? Все, кроме досок, которыми будут прикрывать боковую нишу, он занес в дом, ругая себя: ну ты и состарился, Билал, семьдесят семь стукнуло, памяти уже никакой. Значит, и впрямь пора тебе на тот свет, коли не помнишь, какова в этом деле очередность. В дверях показалась старуха.
— Ты что это, старик, спозаранку вскочил? — удивилась она.
— Выспался, чего валяться? — недовольно ответил Билал, морщась оттого, что обманывает старуху.
Старуха крикнула из аласыка1:
— Чайник-то весь выкипел, чего не смотришь?
— Выключи, совсем запамятовал, — пробормотал он, словно ничего особенного не произошло.
— Да он выкипел весь, надо снова ставить.
Старуха с недовольным видом пошла доить корову. Билал-карт вытащил из аласыка ведро с помоями, разлил по двум тазам. Бычок и корова, давясь, уткнулись в них мордами. Дождавшись, когда показалось дно, он погнал их в стадо.
— Ну! — замахнулся Билал-карт, и корова с бычком рванули в глубь стада.
Идти было недалеко: стадо собирали прямо посреди деревни. Билал-карт подошел к мужикам, которые стояли неподалеку. Давняя привычка: постоять, погалдеть вместе, пока стадо не выйдет из деревни. Билал-карт степенно поздоровался, прислушался, что говорят мужики о погоде, о предстоящем сенокосе, потом и сам вставил слово. Да, тех, кто стоит рядом с ним, видит он в последний раз. И они его, стало быть, тоже. Разница лишь в том, что они этого не знают, это даже не приходит им в голову. А вот Билал-карт знает. Эти мужики завтра так же пригонят скотину, только говорить будут не о погоде, а о нем, Билале. Вот ведь, подивятся, только вчера стоял рядом с нами, а теперь нет его. Потом припомнят, как двенадцать лет назад девять свекольщиц молнией убило. Постепенно речь зайдет о его нраве, характере, вспомнят связанные с ним забавные или даже удивительные случаи. Кто-нибудь скажет, что теперь придется кому-то из сыновей вернуться насовсем, все же дом крепкий да и скотины много. Кто-то вставит, что детям отправят телеграммы, что не станут хоронить, пока все не приедут.
Рауф, что живет на том конце аула, опять расскажет свою историю, как рыли могилу да наткнулись на кости, как отодвинули их в сторону, а потом снова положили в могилу вместе с гробом. Лежат, скажет, в обнимку. Салим-курше2 встрянет многозначительно — мол, живет человек, живет да умирает, нет в жизни, стало быть, никакого смысла. Наиль-курше, как всегда, будет выказывать недовольство, станет поучать знающих и незнающих, как надо рыть могилу. Так и будет, в точности. Билалу известны все их повадки.
1 Летняя кухня.
2 Курше — сосед.
Вернувшись во двор, старик освободил привязанного теленка и выгнал его на улицу, дал еду требовательно гогочущим гусям и молчаливым курам, что давно уже собрались возле аласыка. Потом вычистил летний хлев, набрал всяких щепок, принес в летнюю кухню, поокучивал картошку. Почувствовав усталость, подумал, что может свалиться прямо здесь, решил: “Хватит!” — и пошел в дом.
Передохнув, долго пил чай в аласыке, а вернувшись, немного растерялся: закрывать дверь изнутри, прежде чем лечь, или оставить открытой? Закроет — старуха не войдет, не закроет — будут сновать туда-сюда, затормошат. Подумал-подумал и решил умирать, не запирая дверей. Снял рубашку, брюки, от которых несло навозом, аккуратно сложил в чулане. Старуха потом постирает. Повесил на спинку стула новый костюм, который подарил ему на семидесятипятилетие тот сын, что работает на Севере. Надел чистую рубаху, завязал галстук — сын забыл второпях, сунул ноги в туфли, которые носил только по большим праздникам, и посмотрелся в зеркало. Перед ним стоял человек с пепельно-серыми волосами, с глубоко посаженными светло-голубыми глазами, острыми скулами, сабленосый, с поджатыми тонкими губами. Длинная, с кадыком шея, сухое, но жилистое, упругое тело, сильные руки. Подумал: слава богу, еще ничего. Видя его хорошее настроение, человек в зеркале тоже улыбнулся. Но довольная улыбка почему-то тут же сменилась едкой насмешкой, светлые глаза сощурились, густые брови взметнулись. Билал-карт не заметил этих изменений, только удивился, что лицо в зеркале стало совсем другим.
Да, надо бы прилечь, сегодня он должен помереть. И старик растянулся на широкой скамье у печки. Не очень-то мягко, да чего уж там, не спать, чай, собрался. Ноги прижал одну к другой, руки сложил на груди, закрыл глаза. В душе спокойно, сердце не мечется, нет и тени сомнения, что пора умереть. Сколько надо было, столько жил, что положено, то и съедено. Бог дал пожить — грех жаловаться. Воевал, вернулся домой, не покалечен, не изувечен, троих сыновей вырастил, двух дочерей, всех женил, всех выдал замуж, отдельно все живут. Два дома срубил, ухаживал за отцом, за матерью, похоронил их с почестями, работал до пенсии. Всякое было, но язык не повернется сказать, что жизнь не удалась, что не довелось увидеть того, чего хотел. Да, было и такое, о чем теперь сожалел, проказы молодые — и ссорился, и, бывало, дрался, при случае от чужих жен головы не воротил.
Заскрипела калитка, и старик вскочил, забыв, чего это он разлегся тут на скамье, глянул в окно. А, Шамсетдин! Сосед, живет через дом. Должно быть, пришел за электрорубанком. Сын привез с Севера, да вот Билал так и не смог им всласть попользоваться, все ходит инструмент от соседа к соседу по улице. И сейчас, кстати, нет его дома.
Шамсетдин, ступая своими кривыми, как дуга, ногами, не пошел в дом, стал бродить по двору, словно выискивая, что ему может быть полезным, постоял у досок, пощупал дубовые жерди, прислоненные к изгороди, склонившись с высоты своего роста, должно быть, прикидывал, для чего они понадобились соседу, и только потом медленно направился к дому. Билал к тому времени торопливо стянул с себя костюм и рубаху, забросил их за ширму, надел повседневную одежду.
— Ассаламагалейкум! Дома? — громко поздоровался в чулане Шамсетдин. Привычка у него такая, громко говорить — туговат на ухо. Сам не слышит, вот и кажется, что все глухие.
— Дома, дома, заходь. — Билал повысил голос, чтоб сосед услышал.
— Как оно — хорошо?
— Пока хорошо. Рубанок нужен?
Шамсетдин сверкнул глазами.
— Откуда знаешь?
— Ну как не знать… Ты же ко мне заходишь, только когда тебе рубанок нужен.
— Ну да? — смутился Шамсетдин. — Хотя ты прав. А что делать, раз своего нет? Скоро сын возвращается, с пацанами приедет. Вот хочу нары соорудить, а то разместиться негде будет.
— Забери у Наиля. Как закончишь — верни, мне самому нужен. — Билал-карт подошел к окну, кивнул, дескать, вон, приготовил доски, обстругать надо. Шамсетдин тоже кивнул в знак согласия. Конечно, Билал-карт беспокоился: вдруг после смерти сосед не вернет рубанок. Неприятно, если он заныкает такую дорогую и нужную вещь.
Тут он заметил, что сосед пристально на него смотрит. Видно, думает, какой он смешной, занервничал старик. “Как бы не заметил, что я умирать собрался. Эх, правду говорят: на воре шапка горит”.
Только Шамсетдин вышел, другая беда — старуха вернулась. Ладно лечь не успел. Пришлось пить с нею чай, отвечать на расспросы. Говорит, а сам голову ломает, куда бы ее сплавить хотя бы на полдня.
— Кажется, от Алимы давно нет известий. Может, съездишь к ним? Почему-то она мне приснилась сегодня, — сказал Билал-карт, не глядя на старуху. Голос
дрожит — не привык он хитрить, а тут наврал, что приснилась.
Алима — их старшая дочь. Вышла замуж за парня из соседней, километрах в пяти, деревни, живет, работает продавщицей.
— Позавчера от нее привет передавали, дескать, все хорошо. Разве ж я тебе не сказала? — удивилась старуха.
— Нет.
— Забыла, значит.
— Вот всегда ты так. Теперь скрываешь, как поживают наши детки…
Конечно, старуха передала ему привет. Просто Билал-карт знал, что, когда жестко скажешь, старуха его теряется и бежит исполнять. Вот и теперь стала собирать узелок.
— Теленок что-то приходит заморенный, налей ему воды и выгони обратно, а гусей и кур…
— Ладно, знаю, — нетерпеливо оборвал ее старик. — Первый день, что ли?.. Дочери, это, передай привет.
Когда старуха ушла, Билал-карт опять переоделся, закрыл наружную дверь, пока никто не зашел, и лег на скамью.
…Семнадцать лет назад это было. Праздновал он тогда выход на пенсию. Сел на скамью у ворот, задумался. Вечерело. Хоть и трещала голова с перепою, настроение было хоть куда, душа прямо пела — ведь завтра не надо выходить на работу. Радостно болтал он с проходившими мимо соседями, расспрашивал их о том о сем, шутил с детьми.
Тогда-то и показались на том конце улицы две женщины с мешками за плечами. Не были они похожи на деревенских: платком укутаны до глаз, одеты в длинные широкие платья. Цыганки, что ли? Тяжело шагали — должно быть, шли издалека, да и поклажа тяжела. Поравнявшись с Билалом, замедлили шаг. Одна прошла дальше, а вторая, та, что постарше, пронзительно глянула на Билала. Тут ему захотелось уйти во двор — от греха-беды подальше, цыгане ведь неспроста ходят, даже приподнялся со скамьи, но потом подумал — не съедят же, наврут чего — и все. Сел обратно. Любопытство, одним словом, одолело. Женщина спросила, как называется деревня, сколько километров до следующей, а потом… Глядя Билалу прямо в глаза, сказала на одном дыхании:
— Парень (именно так и сказала — парень), что ждет впереди, — все скажу, не пожалеешь, всю жизнь будешь благодарить меня.
Цыганский люд — он всегда под подозрением, испокон веков на людей страх нагоняет. В его детстве цыгане часто приходили в деревню. Продавали платки, пестрые коврики (один такой до сих пор висит на стене), предсказывали будущее, гадали, попрошайничали. Когда уходили, все спохватывались, обнаружив, что в доме обязательно чего-то не хватает. Ругали цыган, соседи обвиняли друг друга в ротозействе, призывали быть в другой раз поосторожней, да куда там — опять повторялось то же самое. Помнит Билал, как-то пять-шесть парней помчались за цыганами, распотрошили их пожитки, однако ничего не нашли. То ли те успели спрятать наворованное, то ли увидели, что за ними гонятся, и все побросали… Привычка пугаться цыган осталась с детства. Вот и умудренный годами Билал чуть не подскочил от страха.
Цыганка глянула на его ладонь и сказала — сейчас, мол, ты живешь, словно птица в небе, словно рыба в воде, в последующие дни столько людей сгорит, а ты все жить будешь. Пятеро детей у тебя, в доме достаток, это любит тебя цифра “семь”, дойдешь ты с ней до трех семерок — вот что сказала ему цыганка. Не понял Билал, что значат эти три семерки.
— Ты, — попросил, — ясней скажи. Седьмой год, может, или седьмой месяц?
— Седьмое число, — пояснила цыганка, — конец твоей жизни в этих семерках, когда рядом встанут они.
Не поверил Билал, и все же словно бальзам на душу были эти слова. К шестидесяти его годам прибавить семнадцать лет — не шутка. Это же до семидесяти семи годков дожить можно, получается!
— Да сказки все это, брехня, — махнул для вида рукой, а цыганка на своем стоит: мол, верь, я правду говорю, по рукам твоим, по глазам прочитала, так и написано, так что, когда достигнешь возраста трех семерок, вспомни мои слова. В дорогу тогда не выходи, гостей не собирай.
Крепко стоял Билал на своих ногах, верил в свои силы, потому и не обратил внимания на все эти суеверия. Только спросил, что им нужно, а цыганка и шепчет: еда, мол, у них кончилась, да круглое зеркальце разбилось, может, есть? Вынес им Билал каравай хлеба, круглое зеркальце и две головки курута1, воспользовался тем, что жена возилась на летней кухне…
1
Самодельный сыр.
Загромыхала арба, надвое рассекла мысли старика. Лихо дребезжала, с того конца улицы было слышно. Проехала было, и вдруг возле дома послышался голос, пытавшийся остановить лошадь: тпр-р-ру да тпр-р-ру.
“Этого еще не хватало, — рассердился Билал-карт. — Надо же было ему остановиться именно у моего дома!” А возница все тпрукает, просит чего-то, умоляет. И голос-то у него совсем детский. Возня продолжалась, старик не выдержал, привстал и взглянул в окно. Так и есть — прямо у дома отцепился шкворень у телеги. Молодой жеребец, прирученный совсем недавно, вырывается из рук юнца. Одной рукой тот пытается вожжи удержать, а другой никак не может справиться со шкворнем. “Нет, — подумал старик, — придется встать, иначе этому конца не будет”. Он торопливо вышел на улицу, схватив коня за уздечку, отвязал ее от дуги, притянул к столбу.
— Шкворень мал, потому и отцепляется, — обернулся он к мальчику. Сходил во двор, отломал кусок железной проволоки длиной с локоть, воткнул в нижнее отверстие шкворня, примотал накрепко, согнул, удовлетворенно крякнул. — Больше не отцепится. А ты не гони, конь молодой, арба у тебя пустая, подпрыгнет и опять отцепится, — прибавил он строгости в голосе.
Это был сын соседа Наиля. Поблагодарив, юнец тронулся с места. Билал-карт поспешно вернулся во двор. Закрывая калитку, заметил — вышел-то он в новом костюме! На подол пиджака, на брюки попало машинное масло, которым был щедро смазан шкворень. Что делать? Билал-карт отряхнулся, замыл грязные места под рукомойником, но разве масло так просто отчистишь, только еще крепче въелось. Ну почему он такая бестолочь? Ведь мог же переодеться! И как сейчас лечь в грязной одежде? “Живчик ты и есть Живчик!” — ругнул он себя. Но расстраиваться было поздно, потому он успокоился.
Времени подумать у него никогда не было — всю жизнь в плену бесконечных хлопот по хозяйству! Вот только когда стал приближаться день смерти, он начал понемногу размышлять — о мире, о жизни, о детях, об их будущем, только тогда стал себя спрашивать, хорошо ли жил, сравнивать, как жили другие.
И особого какого-то смысла в жизни своей старик не нашел. А жизнь-то уже прошла. До той бучи, что названа была “перестройкой”, все же было спокойнее, надежнее. Была цель какая-то, было какое-то стремление. А потом жизнь покатилась совсем по другой дорожке — ни тебе цели, ни веры, словно в кромешной тьме тычешь палкой в поисках дороги. Что за польза от работы в колхозе, если люди там три года уже не могут получить денег. Чем попусту ходить, думает человек, займусь-ка я своим хозяйством. И все это не один день, а месяцы и годы так продолжается. Начальство хоть и кричит при каждом удобном случае, что не позволит развалить колхоз, а ведь, по сути, он уже развалился, все, что можно было утащить, утащили, технику разбазарили, скот порезали.
Три года тому назад колхоз поделился на две части. Старики тогда говорили, что не надо этого делать, но куда там, кто их слушал. Да только не зря народ говорит — кто отделится, того волк съест, кто разойдется, того медведь съест. Оба хозяйства разбазарили свое имущество, что-то продали, что-то украли, специалисты разбежались кто куда — в другие колхозы, в райцентр, в город рванули, втянулись в куплю-продажу.
Мимо дома, гогоча, прошла стайка гусей, залилась лаем соседская собачонка, видно, перебежала кому-то дорогу. Лежит Билал-карт, помирать пора, а смерть все не приходит. То ли время еще не подошло, то ли цыганка обманула. Да, Билал, простак ты и есть, кому поверил, разлегся. Чем лежать, смерти ждать, лучше бы что-нибудь по хозяйству сделал.
Вскочил старик и за минуту снова стал прежним Живчиком — беспокойным, работящим, неприхотливым. Словно того и ждал, у ворот замычал теленок. Крепко, по-молодецки ступая, старик вышел во двор. Скотина она и есть скотина, теленок выпил все помои, которые поставил перед ним Билал-карт, и, выпрашивая еще, резко поднял морду. Слюни изо рта полились прямо Билалу на брюки. Ах, бестолочь, ах, проклятый, что он делает, сукин сын! Этого только не хватало!
Старик, не веря своим глазам, рассматривал брюки, а теленок еще и зафыркал. Слизь изо рта и ноздрей полностью заляпала брюки. Погубил, испортил костюм, в котором старику предстояло в гроб лечь! Билал-карт от злости пнул теленка в живот. Тот отпрыгнул в сторону, помчался в хлев. Старика охватило мстительное чувство, и он, позабыв обо всем на свете, словно безумный, побежал вслед. Теленок влетел в хлев, выпучив глаза, стал бросаться из угла в угол, брыкаясь изо всех сил. Хорошо, старику не перепало, а то попади в живот или ногу — травма обеспечена. Грязь, вылетевшая из-под копыт, плюхнулась в лицо. Билал-карт отпрянул, закрыл лицо руками. А теленку хоть бы что, он резво выбежал во двор, толкнув при этом старика. Старику стало невыносимо обидно, он почувствовал себя жалким и беспомощным, на глаза навернулись слезы. Даже глупый теленок знает, что он сегодня умрет, вон как открыто издевается. Старик вытер рукавом лицо, дошел до летней кухни, умылся. Краем полотенца потер запачкавшиеся полы и рукава. Да, в таком виде лежать в гробу просто неприлично. Подумают, что нет у него костюма получше.
Билал-карт решил отогнать теленка в поле — мычит, все равно покоя не даст. По дороге, как на грех, ему встретился Сагит по кличке Зимагор, который уехал из деревни молодым и вернулся только под старость, уже пенсионером. Тот издалека пялился на старика, а когда приблизился, Билал заметил его изумленный взгляд.
— Билал-агай, уж не жениться ли на старости собрался?
Старик посмотрел на свой костюм, понял, над чем насмехается проклятый Зимагор.
— Да нет! — только и сказал в ответ. Не объяснишь ведь, что лег умирать, что вот этот четвероногий придурок все нервы вымотал своим мычанием, что пришлось встать, напоить и снова выгнать в поле. — По делам иду.
Сагит, конечно, не поверил. В такой одежде по делам не ходят, ее по большим только праздникам да свадьбам надевают или когда в город соберутся. Потому не стер с лица ухмылку, лишь покачал головой.
— А я, грешным делом, подумал…
— Не говори ерунды! — рассердился Билал-карт и, чтобы побыстрее уйти от Сагита, хлестнул теленка кнутом.
Этот болтун Сагит, как услышит о его смерти, сразу скажет — пока сам не увижу, не поверю, он только что гнал теленка, вырядившись по-праздничному!
Жители Верхней улицы телят отгоняют на самое начало бригадного поля. Оно огорожено, однако телята так и норовят сквозь дыры в плетне пролезть. Караульщик их гоняет, да что толку — скотина прекрасно знает, где трава слаще.
Вот он верхом на коне мчится что есть духу за телятами — бьет, кричит, матерится, наезжает на них. Бестолочь этот сын Муталлапа — узнал его Билал-
карт, — чего так уж терзать скотину.
— Чего ты их истязаешь? — спросил старик, приблизившись.
— А пусть не ходят! — ответил мальчишка, повышая голос.
— Дак они же идут туда, где корма больше. Чтоб не мучаться, лучше заделать дырки в плетне.
— Мне, что ли?
— Да хоть тебе. Или с отцом заделай. Или пусть отец скажет бригадиру, тот поручит кому-нибудь.
Мальчишке это не понравилось, босыми пятками он шлепнул по бокам коня и помчался по дорожке через картофельные поля к своему дому. Билал-карт, покачав головой, пошел к себе. Пройдя десять—пятнадцать шагов, повернул обратно.
Теленок все еще стоял у плетня. Старик ласково погладил его по спине: извинился за то, что пнул его. Теленок, помахивая хвостиком, отпрянул в сторону. Билал еще долго смотрел на него, потом, не оборачиваясь, зашагал домой.
Первый дом с этой стороны — Наиля. Дом крепкий, двор полон, скотины много, к тому же мастер на все руки. Вот и сейчас в тени лабаза возле верстака что-то прилаживает. А, деревянные грабли делает — вертит в руках короткие палочки-зубчики, вымеряет на глаз длину. Значит, к покосу готовится. А Билал-карту уж больше не косить. Жаль, это ведь одно из любимейших его занятий.
Напротив наилевского — дом Ишмурата, у ворот круглый год стоит телега от трактора “Беларусь”, лежат всякие железки, разлито машинное масло. Въезд в деревню всегда в грязи, как польет дождь, так не пройдешь. А перед домом Ишмурата всегда чисто — у него ж техника, вот он и привез с речки несколько тележек гравия, засыпал. Мог бы все ямы вокруг засыпать, чего ему стоит, так нет. Еле-еле на дорогу выползает, но ровнять не хочет. А ведь эти ямы сам же трактором и наездил.
Возле дома Камиля расшумелась детвора. Хохочут, кричат, а самый младшенький почему-то плачет. Билал-карт остановился возле него.
— Чего случилось? Почему ревешь?
Мальчик, ему лет пять, замолчал на минуту, глянул исподлобья, стал крутить пуговицу на рубашке. Когда открутил, быстренько спрятал в ладошку. Три пацана года на два-три старше, увидев, что старик заговорил с малышом, бросились к реке. К старику подлетела девчонка, совсем малышка, тоже лет пяти-шести.
— Они сказали, что воробушка дадут, а сами дали какашку, вот он и ревет, —пропищала она.
— Что за какашка? — не понял старик.
— Они, во-он те мальчишки, накрыли какашку фуражкой, а ему сказали: “Воробушка поймали, ты всунь руку под фуражку и держи”. Он сунул и схватил какашку, — тараторила девчонка-стрекоза. А сама все прыгает через скакалку, понять трудно, радуется или сочувствует мальчику.
— Ах, бесстыдники! — возмутился Билал-карт, оглянувшись на улепетывавших мальчишек. — А рот почему грязный?
— Какашка прилипла.
— Как так?
— Он тряхнул рукой и ударился об решетку. Пальчику стало больно, он и засунул его в рот.
Билал-карт не смог удержаться от смеха. Хоть и жаль было мальчишку, но история, в которую тот попал, и впрямь была смешной. “Эх, дети, все для вас игра, — завистливо подумал он. — Мне бы ваши заботы!”
Отшагав довольно далеко, старик обернулся. Мальчишка, “поймавший воробушка”, бежал к реке, смешно вскидывая ноги. За теми пацанами побежал, должно быть…
Вернулся, а огород полон коз! “Ой-бой, вроде и закрывал калитку, когда выходил”, — удивился старик. Открыл, наверное, кто-то. Может, тот мальчишка, с поля, решил ему отомстить, дескать, в другой раз не будешь делать замечаний.
— Злыдни, бестолочи, я вас! — Старик схватил палку и бросился в огород.
Шустрые козы, завидев его, на миг перестали жевать, постригли ушками, словно ножницами, а потом, как по команде, стали пытаться перепрыгнуть через забор. Когда это не удалось, побежали вдоль забора. Билал-карт, размахнувшись, метнул палку. Она попала в криворогую козу. Остальные испуганно заблеяли и помчались еще быстрей. Они бегали из угла в угол, испуганно блеяли, наконец заметили открытую калитку и ринулись, толкая друг друга, во двор. Оттуда — на улицу.
Огород, в котором уже поспевали ягоды, превратился в перепаханное поле. Уже не поймешь, что где росло. Стебли помидоров обломаны, сами помидоры раскиданы, кочаны капусты обгрызены, огуречные усы растянулись, как длинная мочалка. Надо же, возись весну, лето, выращивай, ухаживай — и за две минуты все пошло прахом! Сколько труда, денег, времени ушло, а самое страшное, что на зиму теперь ничего не осталось. Ладно, Билалу уже ничего не надо, но старуха что будет делать?
Старик заметил дырку в заборе со стороны соседей. Так, голова козы влезет. А куда влезает голова козы, туда влезет и тело. Значит, вошли отсюда. Долго стоял старик в растерянности, при таком раскладе получается, что нет у него права умирать. Он-то избавится от мирских страданий, а старуха без него маяться будет. Пока она не вернулась, надо быстрее заделать дыру! Пару столбиков поставлю, доски прибью, решил старик и стал спускать с крыши лабаза бревна, те, что потоньше. Тут он заметил, что по всей длине забора, который разделяет их и соседский огороды, сгнили столбы. В последние годы много дел переделал Билал — обновил крышу лабаза, соорудил дровяной сарай, оградил конец картофельного поля, а вот до огорода, где овощи у них растут, руки так и не дошли. То ли на соседа понадеялся, то ли думал, что еще постоит. Как же быть? Не сделать нельзя, а для дела нужно время. Его-то как раз и нет. Если завтра помрет — то, может, еще успеет. Постой, постой, цыганка-то не говорила, что он должен помереть утром или в обед, может, он испустит дух только ночью? А ведь до ночи времени хоть отбавляй!
Старик почти бегом вошел в дом, снял пиджак и брюки, надел повседневную одежду и принялся за работу. Сначала свалил старый забор, перетаскал доски и бревна в дровяник, потом топором заострил концы новых бревен. На то, чтобы вскопать ямы, установить столбы и прибить штакетник, ушло не так много времени.
Когда солнце стало припекать, забор был готов. Старик довольно осмотрел свое творение, порадовался, что смог так быстро сделать немалую работу.
Жалко, конечно, штакетник, который он хранил для забора, выходящего на улицу. Но что делать — надо. Ничего, теперь хватит надолго, старухе не придется маяться, а забор на улицу еще крепкий, только позапрошлым годом поменял, еще пять-шесть лет продержится. Да, не зря его называют Живчик — скоро, но добротно с делом справился.
Старик отнес инструменты в клеть, совершил омовение и с удовольствием, пока не раздулся живот, пил в асалыке айран, разбавив его холодной водой.
Когда вошел в дом, опять закрыл дверь, лег на скамью. Полежав немного, вспомнил, что не переоделся. Да, памяти никакой, подумал старик. Пришлось встать, бросить к дверям повседневные штаны и рубаху, снова вырядиться.
Старуха скоро вернется, так что надо успеть помереть. Старик закрыл глаза, но горячка работы все еще кипела в нем. Постепенно волнение улеглось, он начал погружаться в сон. Только решил старик, что смерть, должно быть, подступает, как в дверь постучали.
Билал-карт вздрогнул, вскочил, стал ощупывать тело, убедился, что все еще жив. Неужели люди так долго душу богу отдают?
Старик решил не открывать дверей. Хотя, наверное, это вернулась старуха. Ничего, пусть походит, подождет. Еще пару раз долбанет по двери и отойдет, прильнет к окну. Старуха и впрямь еще раз постучала, затем подошла к окну, прижала лоб к стеклу. Долго смотрела вовнутрь, словно знала, что Билал-карт дома.
Эх, успел бы помереть — не пришлось бы в прятки играть. Все навыворот у его старухи — то чайник у нее выкипит, то тесто из ведра вывалится, то теленок успеет высосать все молоко. Всю жизнь все делала наоборот. Вот нужно было, чтоб сегодня она походила подольше, так нет же — вернулась ранехонько.
Старуха потопталась, опять подошла к двери, дернула ее со злостью, встала посреди двора — что твой офицер: грудь колесом. Надо же, наконец заметила новую ограду! Видно было, что удивилась, не поняла сначала, потом отворила калитку, увидела перепаханный козами огород и схватилась обеими руками за голову.
Хорошо, что я здесь, а то дала бы она мне жару, подумал старик, наблюдая за старухой из-за края занавески. Ладно, скоро он помрет, и старуха забудет про огород. Да и без солений-варений не останется, дочки привезут. А вот про забор не забудет, запричитает, заливаясь слезами: “И когда только он успел, я уходила, он даже не начал! И за каких-то два часа (не скажет — за полдня, именно скажет, что за два часа) сделал новую ограду!” А впрочем, кто ее знает, может, и не станет плакать, а еще и проклинать возьмется — когда еще говорила, чтобы забор обновил в огороде, не слушал меня, лапоть этакий, в день смерти насилу приладил.
Старуха тем временем вышла из огорода, опять потопталась у окна и направилась на улицу. К соседям пошла или же к подружке какой. Старик глубоко вздохнул, успокоился. Эх, сейчас позабудет он обо всем на свете! Махнул рукой и снова растянулся на скамье.
Ну почему никак не приходит эта смерть? То ли Газраил заплутал по дороге, то ли очередь еще не дошла? Уже давно перевалило за полдень, а он все жив. Ночи ждать, что ли? Но ведь тогда уже восьмое будет. Может, в поле или в лес пойти умирать? В прошлом году его ровесник, Мударис, почуяв приближение смерти, ушел в горы. Взял с собой косу (это в конце-то сентября!), сказал старухе: “Покошу на поляне у подножия, а ты состряпай чего-нибудь”. Удивилась старуха, говорит: “Разве ж ты там еще не скосил?” — “Вчера ходил, там снова выросло”, — ответил Мударис. “Отава, что ли?” — не унималась старуха. “Да, да!” — разозлился старик. Ушел. Полдень, затем и вечер наступил — нет его. Не вернулся, в общем, в тот день. А когда утром рано старуха отправила внука за дедом, тот лежал мертвым в шалаше. Обманул старуху, спрятавшись от глаз людских, умер…
Может, и ему пойти на гору? Да нет, придется искать, это одна забота, а найдут — вторая: надо будет труп перенести. Но самое плохое — появится пища для сплетен. Почему ушел, наверняка поссорился со старухой или с детьми, чего-то они там не поделили, а может, совсем старик из ума выжил… Нет, нет, лучше умереть дома, тихо, спокойно, подальше от злых языков.
Вчера только мылся в бане, так что готовенький. Лежишь себе на скамье, вы только прочитайте положенную молитву да снесите на кладбище. А там и место уже отмечено. Хлопот особых с ним не будет…
Где-то недалеко громко залаяла собака, протрещала что-то свое сорока (наверное, та самая, с которой виделся на кладбище), потом открылась и захлопнулась калитка. Кто-то, быстро-быстро перебирая ногами, вошел во двор и дернул входную дверь. Снова дернул. Такими же быстрыми шагами ушел со двора — снова громко хлопнула калитка. Отчего-то любопытство разобрало старика, он привстал, посмотрел в окно, выходящее на улицу. Ой, не Сагида ли то была, почтальонша? Видно, она, точно. Не пенсию ли принесла? Коли так, ох, как не вовремя.
Старик постучал в окно. Без толку. Постучал громче. И на этот раз звук оказался слишком слаб. Да, если пенсию не получит, будет плохо, ведь три месяца уже, как не получали. Потом жди еще три месяца. Скажет — ходила, вас дома не было. А деньги кончились, все раздала. А ведь старухе деньги-то ой как понадобятся — на похороны, на милостыню, туда-сюда. Старик выбежал во двор, резко распахнул калитку, крикнул:
— Сагида-а! — Почтальонша уже стояла возле соседнего дома, обернулась. — Заходи, я тут, — пробурчал старик и, не дожидаясь, пока она подойдет, поспешил домой. Опять он в этом костюме, а ноги босые. Что она подумает?
— У вас дверь заперта, вот я и подумала, что вас нет, — удивленно сказала почтальонша и с изумлением уставилась на старика. — Вы что, куда-то собрались?
— Да нет, — махнул рукой Билал-карт. — Хотел примерить. Давно висит в шифоньере. Сын привез с Севера, а я даже не надевал толком ни разу.
Старику было неловко, он расхаживал взад-вперед, не зная, куда девать руки.
— Пенсия, что ли?
Сагида сняла с плеча толстую неудобную сумку, поставила на тахту, вытащила из нее толстую тетрадь. Отыскав фамилию старика, протянула ручку.
— Только за месяц, — ответила она. — А Халимы-апай дома нет, что ли?
— Ушла к Алиме.
— Ну, тогда и за нее распишитесь.
Почтальонша вынула сумку поменьше, из пухлой пачки денег отсчитала положенное, вручила старику.
— А когда будет еще?
— Когда пришлют, — сухо сказала Сагида. Было видно, что этот вопрос, который задавали в каждом доме, уже сидит у нее в печенках. Она лихо закинула сумку через плечо и вышла уверенным, быстрым шагом.
Настроение испортилось окончательно — он-то надеялся получить деньги за три месяца. И почему задерживают, непонятно. Можно подумать, что у государства нет денег. Когда он работал, никто у него не спрашивал, надо ли удерживать в пенсионный фонд или не надо. И положенное, и неположенное забирали сколько и когда хотели. Но зарплату выдавали вовремя. А сейчас какие-то странные порядки, вернее, беспорядки — даже кровно заработанное приходится ждать месяцами. Это ж не один Билал, это ж пенсионеры всей деревни, всего района, всей России, можно сказать, мучаются.
Старик и пересчитывать не стал, бросил пачку на полку шифоньера, запер дверь и раздраженно плюхнулся на скамью. Он даже пожалел, что вставал, могла бы и старуха получить, ничего бы не случилось. Тут он вспомнил, что собрался умереть. Тогда деньги за него никто бы не дал! Обрадовался старик и принялся ругать себя за дурную мысль.
Да, теперь и Сагида не поверит, что он умер. Ой, скажет, ведь только вчера выдавала ему пенсию, здоровехонек он был, ходил, выряженный в новый костюм.
Когда он лег умирать утром, солнце светило со двора, сейчас оно бьет в окна с улицы. Вечереет. И все равно еще жарко. Ведь почти месяц не было дождя. Еще неделя такой жары, и с пшеницей может случиться беда. Сам-то он больше не увидит яркого солнца, не почувствует его жара. Мир, в который он попадет, будет беспросветно черным — там всегда темная ночь. Не надо будет беспокоиться, что нет дождя, что солнце жжет пшеницу, что сохнет трава. Не надо косить сено, ездить за зерном на ток. Это хорошо, конечно, вот только забудут его и люди в деревне, и старуха с детьми. Помянут, конечно, на третий день, потом еще на седьмой, потом на сороковой устроят поминки. Соберутся и на годовщину, а потом… вассалям. Он-то знает, как они к нему относятся, ни у кого не вызывал он особых чувств, никогда его никто не воспринимал всерьез. Был Билал, и нет Билала, и никогда больше не будет. Все живут, а его нет. Какая все-таки несправедливость! Впрочем, коли родился, умирать придется. И все равно печально. Обидно, что жизнь человеческая так коротка. А может, обманула его цыганка? Он же вначале не верил, что доживет до семидесяти семи. Поверил только после одного случая, который прогремел даже не на весь район, на всю республику!
…Шел третий год, как старик вышел на пенсию. Пришел к нему бригадир, стал говорить, что людей не хватает, а надо возить воду тем, кто на свекле работает. Согласился старик, так и провел все лето. Поставит на арбу две фляги, в каждой по четыре ведра, и трусит потихоньку к свекольному полю. Оно от деревни в двух километрах. Иногда раз в день привезет, иногда два.
В один из жарких дней ближе к обеду вдруг подул ветер и небо закрыли черные тучи. Почуяв приближение бури, женщины побросали мотыги и побежали в шалаш посреди поля. Билал только что приехал с родника и тоже укрылся в шалаше.
Дождь полил как из ведра. Старик, сидя у самого выхода, качал головой. Длинные водяные струи с палец толщиной сбивали свекольные ростки, гнули их к земле. Вдалеке, возле горы, у Зилима и Мандыма, шарахнула молния, ударил гром. Женщины постарше начали беззвучно шевелить губами: “О Аллах, о Аллах!” Те, кто помоложе, переглядываются, у всех на лицах испуг.Вдруг молния сверкнула где-то совсем рядом. Подбила небось какой-нибудь тополек на берегу Зилима. Женщины ахнули, прижались друг к другу, стали прятать лица.
— Не сидите так близко, не жмитесь друг к другу, — прикрикнул на них Билал.
Но глупые бабы его не послушались и еще теснее обняли друг дружку.
Снова сверкнула зарница, осветив нутро шалаша, затем громыхнул гром, что-то засвистело. Удар был настолько мощен, что можно было подумать, гора Магаш обрушилась на землю. Не прошло и десяти секунд, как удар повторился, а потом удары пошли сплошной чередой. И каждый был мощнее, страшнее предыдущего. Билалу казалось, что кто-то бьет по ним из миномета и мины ложатся все ближе и ближе.
И тут подала голос его кобыла, которая осталась под дождем. “Молния ее ударила!” — промелькнуло в голове у старика, и он выглянул наружу. Кобыла-то не привязана, может убежать в лес. Сквозь пелену дождя ничего не было видно, старик метнулся наружу. Тяжелые, словно камни, капли замолотили по голове, по лицу, по шее, по спине, он тут же вымок до нитки. Бедная кобылка стояла, склонив голову. Когда хозяин подошел к ней, она даже не посмотрела в его сторону, словно обиделась, что он оставил ее одну посреди такого светопреставления. Хорошо, что скотинка в годах, был бы молодняк — давно бы убежал куда подальше. Билал метнулся к шалашу, схватил кожанку, прикрыл кобыле спину, старым бешметом обмотал ей голову. И только хотел вернуться в шалаш, как вдруг его ослепило невиданным светом, и тут же заложило уши от громового раската. Что-то пронзительно просвистело совсем рядом, и женщины в шалаше одновременно вскрикнули.
Старик протер глаза, помотал головой. Вначале он ничего не увидел — только дым, гарь, запах жженого сена и… пронзительная тишина. “Эй, — негромко позвал
он. — Вы живы? Как стрельнуло, а?” Не получив ответа, подошел к шалашу. Бабы сидели так же как, он их оставил. Только никто не шевелился. “Вы что, шутите, вставайте, чего расселись, дождь проходит”, — забормотал он… Плюхая по воде, он подходил к одной, к другой, трогал их руки, тела, лица и, только убедившись, что все они неподвижны, понял весь ужас свершившегося. Все девять женщин были мертвы. У него дрожали руки, из глаз лились слезы, а он все ползал на коленях, словно хотел отыскать кого-то живого.
Дождь прошел. Слепя всю округу, засияло солнце. Старик, спотыкаясь и падая, подбежал к арбе, сбросил фляги и поехал в деревню — известить о том, что случилось.
Многое пришлось ему выслушать. Люди спрашивали, почему он остался жив, почему согнал женщин в шалаш, а сам шатался под дождем… Он рассказал, как было дело, и в правлении колхоза, и в сельсовете перед мужьями, отцами и матерями женщин и девушек, что погибли в том шалаше. Сколько сирот осталось, сколько родителей лишились дочерей, сколько семей разрушилось. Это горе все еще висит над деревней, кровоточит эта вечная рана.
Хоть и похоронили каждую из женщин отдельно, но все могилы обнесли одной оградой. На похоронах было очень много народу, приехала вся верхушка района. О трагедии писали в республиканских газетах.
Однажды ночью, спустя где-то месяц, старика вызвали из дома. Били его, как собаку — молча, яростно. Избили до полусмерти. Старик знал, кто были эти люди, но никому ничего не сказал. Приезжали из милиции, просили написать заявление, подать в суд, но он только отмахивался.
— Темно было, я никого не узнал, о чем мне заявлять? — говорил он, а сам думал: в этих смертях есть и его вина. После побоев он долго лежал в районной больнице, вернулся оттуда с чувством оплаченного долга, словно получил наконец по заслугам. Те, кто его избил, не стали больше мстить.
Да, если бы кобылка не подала тогда голос и он не вышел бы к ней, молния первым ударила бы его — он же сидел у самого выхода. Это случайность, что он вышел из шалаша, хотя это и его счастье. Значит, жизнь его не должна была кончиться в тот день, значит, ту кобылку Бог ему послал. Вот тогда-то старик и поверил, что доживет до семидесяти семи лет.
И после того случая попадал он в передряги: падал с телеги трактора “Беларусь”, с большого стога как-то сверзился, потом с лошади упал, как-то раз тонул. Но всякий раз выживал. Вот и не верь после этого в чудеса.
…Да, он все еще жив. Глаза закрыты, пытается не думать, а только лезет в голову то одно, то другое. Интересно, как приходит смерть? Наверное, сначала леденеют конечности, холод поднимается по икрам и рукам вверх, к сердцу, а потом пытается завладеть мозгом…
На подоконник со стороны двора села сорока. Опять та самая, наверное, что спозаранку прилетала на кладбище. Откинув головку назад, она прижала клюв, длинный, как ижау1, к стеклу и принялась противно верещать. Остановилась, посмотрела вокруг, заметила лежащего на скамье старика и снова затрещала. Ох, что за дура, думал старик. Должно быть, радуется: смерть твоя подоспела.
1 Резной продолговатый деревянный ковшик.
Хоть и старался старик образумить себя, чего волноваться, мол, из-за какой-то глупой птицы, других забот хватает, но крики врагини буравили мозг, скребли душу.
А сорока все прыгает, вертит задом, словно легкомысленная бабенка, дразнится, задирается. Старик не выдержал, вскочил, закричал, размахивая руками. Сорока со стрекотом улетела прочь, довольная, что удалось-таки вывести старика из себя.
Старик Билал посмотрел на часы. Надо же — восьмой час! Как долго он лежал! Скоро стадо придет, надо забрать теленка, и гуси подадут голос — чтоб их пустили во двор. А как пустишь — станут просить есть. А старухи все нет. Наверняка заболталась где-то. Сидит, чай пьет, бродяжка. А еще Шамсетдин должен занести электрорубанок. Надо показать соседу, какой забор я выстроил, пусть и он огородит со стороны картофельного поля. Да, пытался помереть, да так и не помер. А коли так, чего разлеживаться? Знать, обманула цыганка. Нет, не хочется умирать старику! Он должен жить назло той цыганке, назло самому Всевышнему!
Старик посмотрел во двор, перевел взгляд на улицу. Снял костюм, отряхнул его, поправил, повесил обратно в шифоньер. Надев на себя промасленные брюки и рубаху, пропитанную запахом пота и навоза, вышел во двор. Вздохнув глубоко, оглянулся вокруг, заметив примостившуюся на крыше лабаза сороку, погрозил ей пальцем. На сей раз не показалась она ему воровкой и злюкой, наоборот, будто говорила: дурью маешься, разве можно верить какой-то цыганке.
Вечерний воздух был душным, значит, ночью или же утром пойдет дождь…
Старуха проснулась ни свет ни заря — что-то ее испугало, встревожило. Горячо принялась за молитву. Прочитав “бисмилла” два раза, прислушалась к тревожной предутренней тишине. Словно вспомнив что-то, повернулась к старику. Прикоснулась сухой рукой к его лицу и вскрикнула… Оно было холодным, как лед…