С башкирского. Перевод Марселя Гафурова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2003
Измена
Сегодня Хамдия крепко поругалась с мужем. Что поделаешь, сил никаких не осталось терпеть его придирки. Придет домой выпивши и давай выговаривать ей: то не сделала, это недоглядела. А Хамдия же не машина, и так вертится веретеном. Прибежит с работы — полон двор всякой живности ждет ее. Она и постирает, и дров, если надо, сама наколет, истопит баню, и горячий ужин к приходу мужа у нее всегда наготове. И нет ведь чтобы Хаматдин сказал сочувственно — как, мол, ты одна со всем этим управляешься, знай обзывает ее бездельницей.
Сдерживала себя Хамдия, сносила обиды молча, но лопнуло ее терпение, прорвалась запруда — выложила мужу все, что о нем думает.
— И дня больше с тобой не останусь! — кинула напоследок. — Что хорошего я от тебя видела? Кукуй в своем пустом доме один-одинешенек!..
Но в тот вечер Хамдия не ушла. Впрочем, Хаматдин ее угрозу и не принял всерьез. Он не спеша поужинал, лег в дальней комнате и сразу уснул.
А Хамдию сон не брал, почти всю ночь пролежала, глядя в темный потолок. Вспоминала прошлое. Любила она Хаматдина, очень любила, завладел ее сердцем чумазый парень-тракторист. Мечтала построить, выйдя за него замуж, счастливую семью. Представляла, как красиво сыграют свадьбу. Пара резвых коней, звеня бубенцами под обвитой разноцветными лентами дугой, подвезет их к дому жениха. Хаматдин, первым соскочив с тарантаса, бережно поднимет ее, свою лебедушку в белом свадебном платье, осторожно поставит на кинутую под ноги подушку… Потом они, взявшись за руки, войдут в дом, и там за занавеской почувствует она прикосновение горячих губ мужа, ощутит пьянящую ласку его сильных рук…
Но вышло все не так, как ей представлялось. Они еще и в любви-то толком не объяснились, не успели изучить друг дружку, а Хаматдин — трах-бах, предложил неожиданно:
— Время сейчас горячее, народ в поле, свадьбу затевать неудобно, ты давай просто переберись ко мне, а свадьбу приурочим к празднику осеннего изобилия…
Хамдия тогда сильно расстроилась. Она что — разведенка какая-нибудь или брошенная кем-то девка, чтобы выйти замуж не по-людски, без праздника и почестей, чуть ли не тайком? Зачем ей какое-то краденое счастье? Повернулась и побежала домой, захлебываясь слезами. Потом несколько дней на улице не показывалась,
в клуб — ни ногой…
Только ведь в деревне долго, запершись, не просидишь. Нужно было ходить на прополку сахарной свеклы, время в самом деле горячее: все — от взрослых до старших школьников — в поле. Однажды, ближе к вечеру, у свекловичного поля появился трактор “Кировец”, подкатил, рокоча, к участку, где работала Хамдия, остановился. Из кабины, приглушив мотор, выпрыгнул Хаматдин и говорит ей будто о деле, давно уж решенном:
— Айда, садись в кабину. Поедем ко мне, с сегодняшнего дня будем жить вместе.
Хамдия, конечно, не согласилась, ответила резко, тогда он сгреб ее в охапку и легко, словно козочку, понес к трактору. Хамдия забилась в его руках, закричала, призывая на помощь. И два старшеклассника даже попытались ее защитить, но дюжий Хаматдин лишь локтями слегка повел, точно назойливых мух отогнал. А остальные… Ну и народ нынче у нас! Остальные, побросав работу, разинули рты, будто им комедию “Похищение девушки” показывают. Одна языкастая женщина даже упрекнула Хамдию:
— Чего уж ты так трепыхаешься, чай, не ханская дочь! Соглашайся, пока берут! Такие завидные женихи, как Хаматдин, на дороге не валяются…
Вот с тех пор и живут они вместе. Вправе была Хамдия сказать: “Что хорошего я от тебя видела?” Утром встанет — хлопоты по хозяйству, вечером вернется с колхозной работы — опять те же хлопоты. К ним никто не приходит, и сами они ни к кому не ходят: некогда. Хаматдин своему трактору уделяет внимания больше, чем ей.
Долго лежала Хамдия, глядя в потолок. Заснула, когда в окнах уже забрезжил рассвет. И приснился ей странный сон. Впрочем, и сном-то это назвать неловко, чушь какая-то. Черт-те что иногда человеку в голову лезет… Будто бы американский президент (этот оскандалившийся Клинтон, что ли?) прислал к ней свата: дескать, ты, Хамдия, намерена уйти от мужа, Хаматдин тебя и впрямь не ценит, так давай переезжай ко мне в Америку, хоть немного поживешь по-людски.
Хамдия вначале свату не поверила: “На фиг я нужна американскому президенту, мало, что ли, там женщин? Да и нынешняя его жена ничего из себя, неплохо выглядит”. Сват принялся терпеливо объяснять:
“Женщин в Америке полным-полно, да на уме у них только секс-мекс и всякие драгоценные украшения. А ему, государственному человеку, нужна заботливая, работящая жена, чтоб и дом свой любила, и горячий ужин к приходу мужа с работы на столе стоял. Поэтому велел он подыскать хорошую женщину из мусульманок — они, говорят, чистосердечны и не капризны. Что касается его нынешней жены… Тут ты, Хамдия, права, на вид она ничего, но ты, наверно, слышала, что президент малость побаловался с одной девчонкой, с Моникой, так теперь жена его и близко к себе не подпускает, гонит вон. Вот он, бедняга, и решил найти себе другую…”
Откровенно говоря, стремление Клинтона заиметь работящую жену и его склонность к баловству с девчонками Хамдие не понравились. Окаянные мужчины, выходит, везде одинаковы: все не прочь завалить жен работой по горло и поразвлечься на стороне. Тем не менее предложения президента Хамдия не отвергла. Приняла назло Хаматдину. Он ведь издевается над ней: грозишь, мол, уйти, а куда пойдешь, кому ты нужна? Вот пусть и покусает локти, когда она, на удивление всему миру, станет первой леди Америки.
Задумалась Хамдия, и стало ей жаль американского президента. Может, на него напраслину возводят? Саму-то Америку у нас беспрерывно ругают, а как прижмет — просят у нее помощи. Во время войны с Гитлером американцы прислали нам невесть сколько товаров. Должен же кто-то на добро добром ответить. Вот она, Хамдия, и ответит. Хоть и придется ей прожить остаток жизни в тоске на чужой земле, о которой ее деды-прадеды ведать не ведали, зато послужит она правому делу возвращения долгов. Не исключено, что, став президентшей, она и своей деревне сможет как-то помочь. А то ведь в сельповском магазине почти ничего нет…
Ладно, стало быть, поедет она в Америку, но как, интересно, сложится там их жизнь? Как там устраивают свадьбы? Есть ли обычай прятать невесту, чтобы жених обыскал все соседские дома, подкупая хитрых тетушек подарками? От Хаматдина такой забавы она не дождалась, может, американский жених исполнит обычай?
Хамдия, случалось, смотрела по телевизору иностранные кинофильмы, и повадки американских мужчин, в общем-то, пришлись ей по душе. С женщинами они деликатны, все “ай лав ю” да “ай лав ю”, “май диа” да “май диа”, целуют в шею, в ушки, нежно прикасаются указательным пальцем к губам. И разговаривают — будто журавли курлычат, мягко так, потому что “р” выговаривают картаво. Поневоле растаешь…
Ну, а раз уж решила ехать, надо позаботиться насчет одежды. Прежде всего — купить красивый лифчик. Американцы — люди культурные, не то что наши мужики с масляными глазами, не хлопнут тебя мимоходом по заднице, не попытаются ущипнуть за ляжку — они кладут одну руку на плечо подружки, другой осторожно притрагиваются к груди. Им нравится снимать с подружек лифчики, так что тесемки надо завязывать аккуратно, чтоб узелки не затянулись, развязывались легко. А может, купить лифчик с застежками? Кстати, ее будущий муж на полпути, верно, не остановится, доберется и до места, пока что принадлежавшего одному только Хаматдину. Американские красотки прикрывают это место узенькой, как ленточка для кос, полоской, а сзади и полоски нет — так, шнурочек, да и тот не виден. Где бы такую же вещь, только немного поприличней, раздобыть? Тут Хамдия во сне застыдилась и покраснела. “Ладно,— решила она,— с этим можно не спешить. В темноте он то ли разглядит, что на тебе надето, то ли нет. Важней одежда, которую придется носить в светлое время, на людях”.
От мыслей об одежде Хамдие стало грустновато. Как-то ей, когда была дома одна, пришло в голову обнажиться перед телевизором, сравнить себя с американскими девицами. Они, конечно, выглядят красавицами, но только потому, что одеваются нарядно и умеют прихорашиваться. А раздень такую девицу — что от нее останется? Кожа да кости, две пуговки вместо грудей, ноги тонкие, как спички, — короче, не
тело — доска. А для Хамдии Создатель ничего из женских прелестей не пожалел. Вот ее отражение в зеркале: на гладкой лебединой шее — гордо вскинутая головка с роскошными волосами, груди торчат тугими бугорками, талия, хотя деревенские девчонки с детства заняты тяжелой работой, сохранила гибкость, ноги крепкие, голенища сапог на икры еле налезают… Хамдие иногда хочется, чтобы кто-то все это оценил, залюбовался ею, позавидовал ее богатству. Но кто ж это увидит, если она лишь на ночь сбрасывает рабочую одежду — эти опротивевшие мешковатые брюки, эту засаленную телогрейку?.. Ее красота подобна золоту, скрытому от людских глаз в глубине земли,— разве ж такое золото когда-нибудь ценилось? А для Хаматдина, в особенности пьяного, что жена, что чурбак какой — разницы нет.
Даже во сне стало Хамдие обидно до слез. Относись к ней Хаматдин чуточку потеплей, хоть изредка поговори с ней по-человечески, приласкай, приголубь — наплевать было бы ей на далекую Америку. Все живые существа в природе — звери, птицы — и те по-своему уважают друг дружку, выказывают знаки внимания и нежности. Поласкал бы ее Хаматдин, так и она излила бы на него всю свою нежность. Но ему, проклятому, словечка теплого для нее жаль — ночью опрокинет на спину, будто она колода бесчувственная, навалится молча, а хочет она этого или нет — может, она не в настроении, может, ей нездоровится,— ему дела нет. Потом откинется в сторону и захрапит.
“Да пропади она пропадом, эта безнадежная жизнь! — рассердилась Хамдия, расстроенная собственными мыслями.— Поеду в Америку, увижу мир и, может быть, поживу хоть немного в полное свое удовольствие!”
И принялась она собираться в путь. Взяла из того, что принесла в дом Хаматдина в качестве приданого, пару чашек с блюдцами, две тарелки, две ложки, уложила в узелок. В узел побольше увязала подушку и перину, которыми еще не пользовались. Немного поколебавшись, решила взять с собой флакончик духов и прочую косметику, купленную еще до замужества, сложила все это в маленькую сумочку. Достала из сундука свои загодя приготовленные к свадьбе, но так и оставшиеся лежать взаперти наряды, развесила по горнице, чтобы проветрить.
Американцы, оказывается, слов на ветер не бросают: в обещанное время сват-посол объявился снова. Хамдия была дома одна, Хаматдин — на работе. Посол, вежливо склонив голову, сказал:
— Мой поручитель прислал за вами специальный самолет. Вы готовы? Если готовы, я сейчас вызову его сюда…
Хамдия надеялась, что на сей раз прибудет и сам жених. Поскольку надежда не оправдалась, она даже заколебалась слегка. Посол, словно уловив ее мысли, опять поклонился.
— Глава государства не может покинуть свою страну в любой момент, поэтому он просил передать вам тысячу извинений и вот это гарантийное письмо…
Посол протянул красивую гербовую бумагу с подписью президента, скрепленную печатью, и, видя, что сомнения Хамдии рассеялись, лицо ее посветлело, достал из кармана продолговатую, похожую на огурец штучку, потыкал пальцем в ее кнопки и переговорил с кем-то по-своему, надо думать, по-американски. Вскоре снаружи донесся гул мотора, и нате вам — прямо напротив окна, на огород, засаженный картошкой, опустился серебристый самолет. Дверь самолета распахнулась, из него сошли на землю две нарядные госпожи с какими-то узлами. Теперь сомнений вовсе не осталось. Будь что будет, полечу, раз обещала, решила Хамдия и потянулась к своему узлу. Однако посол мягко отвел ее руку.
— Извините, в ваши обязанности не входит таскать тяжести,— объяснил он. — К тому же ничего из ваших здешних вещей вам не понадобится, Америка богата, президент — тем более… — И, кивнув на вошедших женщин с узлами, добавил: — Со стороны жениха вам присланы свадебные наряды, эти дамы помогут вам одеться…
Хамдие от такой заботливости стало неловко, но американки и рта раскрыть ей не дали, завели, ласково похлопывая по спине, за дощатую перегородку и там, не обращая внимания на ее стыдливые протесты, сперва расчесали волосы, заплели косы, подправили брови и губы, потом, оставив в чем мать родила, втерли в тело, вплоть до пальцев ног, какие-то благовонные мази. Покончив с этим, принялись одевать. И вот что еще поразило Хамдию: все привезенные из Америки вещи отвечали ее желаниям и были как раз по фигуре. Как там угадали ее размеры? Когда на нее надели белоснежное, с пышной юбкой, стянутое в талии платье, она сама себя в зеркале не узнала, подумала удивленно: неужто на свете могут быть такие красавицы? И американки, исполнявшие обязанности свадебных тетушек, и посол, неслышно вошедший в комнату, смотрели на нее, не скрывая изумления и восхищения.
Хамдия почувствовала, что в ее душе пробудились окрыляющая сила и гордость, способная даже подчинить других людей ее воле, и, не дожидаясь приглашения, ощущая в гибком, как лоза, теле необычайную легкость, твердо ступая, направилась к выходу.
Едва она показалась в дверном проеме — из самолета выпрыгнули два смуглых парня и в мгновение ока расстелили на ее пути украшенную яркими узорами ковровую дорожку. Хамдия уверенно пошагала по ней. “А Хаматдин, когда привез к себе, даже подушечку мне под ноги кинуть не удосужился!” — мелькнуло в голове.
Хамдия, еще ни разу не летавшая в самолете, полагала, что он и изнутри обит железом, как снаружи, поэтому, войдя в салон, остолбенела. То ли все самолеты такие, то ли этот — особенный, раз он президентский, но салон поразил ее роскошью. Было в нем просторно, почти как в их деревенском клубе, пол устлан дорогими коврами, рядами стоят сиденья, обтянутые белыми чехлами, тут же — столики для еды и питья, а в дальнем углу — удобное ложе, можно прилечь, соснуть…
Залюбовавшись всем этим, Хамдия и не заметила, как оказалась в небесах. Тут она спохватилась, ей захотелось бросить прощальный взгляд на дом, в котором жила, на деревенскую улицу, по которой бегала девчонкой, на работающий в поле трактор Хаматдина. Она быстренько сдвинула занавеску оконца возле своего сиденья… Внизу ясно просматривались извилистые, как человеческие судьбы, речки, сверкающие блюдца озер, квадраты полей, зеленые пятна лесов, но родной деревни не было видно. Впереди за размытой линией, где небо сливается с землей, угадывалась гладь океана. Вскоре самолет летел уже в пространстве, в котором взгляду не за что было зацепиться. Хамдия знает: там, за этим пространством, — Америка… Постойте-ка, что же это она натворила? Почему сбежала, даже не простившись по-людски с Хаматдином, зачем сама себя лишает родины? Что даст ей, чем наделит лежащий за океаном призрачный мир ее мечтаний?..
Нахлынувшие неожиданно переживания переполнили душу Хамдии, подступили комком к горлу, и она зарыдала. Но поплакать вдоволь ей не удалось — кто-то грубо тряхнул ее, схватив за плечо.
— Ты что скулишь, как осиротевший щенок?
Оказалось — тряхнул Хаматдин. Он встал раньше и, раздраженный похмельем, одевался чертыхаясь.
— Вставай, вставай, уже рассвело! А то проваляешься, пока солнце задницу не припечет. Слышишь — коровы ревут!..
Хамдия не отозвалась. И после того, как муж, громыхнув чем-то, вышел из дому, подняться не спешила. Обычно, проснувшись, она сразу забывала, что ей приснилось, а этот сон запомнился, лежала, перебирая в памяти подробности. “Ну и дурацкий же сон! — усмехнулась она и подумала, посерьезнев: — Я, кажется, этой ночью изменила Хаматдину. По первому слову другого мужчины потянулась к нему.— И тут же возникла игривая мысль: — Интересно, чем закончился бы этот странный сон, если бы Хаматдин не разбудил меня?.. — И додумала, погрустнев: — Для таких, как я, радости любви только во сне и могут приключиться…”
Спустя некоторое время она неторопливо встала с постели, привычно натянула на себя рабочую одежду. Надо затопить печь, но не успела вчера наколоть дров. Подосадовала: два года идут разговоры о газе, да все что-то мешает дотянуть газопровод до их деревни. Подхватила лежавший в углу топор, вышла вслед за мужем во двор. Вскоре и он, и она потюкивали-постукивали в разных концах двора, занимаясь обыденной хозяйственной мелочовкой.
Обновление чувств
Только-только Ихсан, придя с работы, разделся, даже не успел еще ноги в домашние тапочки сунуть, как в дверь постучали.
— Открыто, войдите!
За дверью кто-то хихикнул, затем она приотворилась, и на пороге возникла улыбающаяся девица.
Ихсан удивленно вскинул брови. Девица опять хихикнула.
— Никак, Ихсан-агай, застала тебя врасплох? Пригласил, а сам, похоже, не ждал. Вроде ведь сказал — к семи часам…
Мысли Ихсана заметались: “Батюшки, Залия! На сегодня, что ли, договаривались? Черт, совсем из головы вылетело! Ах, как некстати пришла!..” Но вслух он произнес нечто противоположное:
— Как не ждать, ждал! Добро пожаловать! Я только что с работы, собирался стол накрыть. Проходи!..
Ихсан — инженер-строитель. Месяца два назад подразделение, в котором он работает, завершило капитальный ремонт рабочего общежития. Во время ремонта он и познакомился с этой бойкой девицей. Залия с подругой живут вдвоем в одной из комнат этого общежития. Ихсану не всегда удавалось съездить на обед домой, далековато было до его квартиры, вот он, чтобы скоротать обеденный перерыв, и стал под разными предлогами заглядывать в девичью комнату. Это вошло в привычку, он и потом, после окончания ремонта, забегал туда. Как говорится, язык мой — враг мой, при одной из встреч он зачем-то соврал, что одинок, разошлись с женой. И интерес девиц к нему сразу резко возрос. Жена Ихсана работает медсестрой в больнице, ей часто выпадают ночные смены, что позволяло ему задерживаться в общежитии. Залия против этого не возражала, а ее подруга, немного посидев с ними, деликатно куда-то исчезала.
Тем не менее Ихсан держался пока что в рамках легкого ухаживания, и то ли его посещения без ясно выраженной цели подругам поднадоели, то ли они пришли к какому-то решению — однажды, когда сидели втроем, подруга Залии сказала с хитринкой в голосе:
— Ты, Ихсан-агай, говоришь, что одинок и квартира у тебя есть, почему не догадаешься пригласить Залию к себе хотя бы на чашку чая?
Ихсан, в общем-то, человек бывалый, несколько растерялся, но тут же подумал: а почему бы и не пригласить, не воспользоваться дежурством жены? Взял да и ляпнул:
— Неплохая идея! В самом деле, сколько уж знакомы, а ты, Залия, еще не видела, как я живу. Навестишь меня? Я прихожу с работы часам к семи. — Назвал адрес, и Залия, выходит, его запомнила, только вот сам он запамятовал, на какой день пригласил ее. И, как нарочно, жена сегодня ушла не на ночь, а лишь подменила какую-то сослуживицу и должна вернуться домой к одиннадцати. Худо дело!
Ихсан встревоженно соображал, как быть, тем временем его язык озвучивал параллельные мысли:
— Весь день сегодня выбивал стройматериалы, еле-еле душа в теле и проголодался, как волк. Давай, Залия, помоги собрать на стол. Особых деликатесов у меня нет, но, по присловью, даже разбитое корыто, коль его коснется женская рука, блестит, как золотое…
Быстренько вдвоем приготовили стол. Залия нарезала тонкими ломтиками хлеб и выставленные Ихсаном из холодильника колбасу, сыр, соленые огурчики. Ихсан, пошарив рукой за шкафом, вытащил бутылку водки, она тоже заняла свое место на столе.
— Ну, садись, Залия, рядышком, не одним богатеям праздновать, попразднуем и мы!
Уговаривать гостью не было нужды, она не жеманилась. Между делом успела внимательно оглядеть квартиру.
— Я смотрю, Ихсан-агай, квартира у тебя ухоженная, не похожа на холостяцкую, все блестит, как будто совсем недавно наводила тут марафет женская рука…
— Стараемся… то есть… э-э… гостью ведь ждал,— пробормотал Ихсан, запинаясь, но ничего, вроде бы сошло. — Ладно, квартиру изучишь после…
Залия улыбнулась лукаво.
— После чего, Ихсан-агай?
— Ну… после того, как опрокинем по рюмке…
— А за что выпьем?— продолжала допытываться девица, кивнув на две наполненные рюмки. — Ты говорил, есть у тебя гармонь, может, под музыку лучше пойдет?
— За что?..— Ихсан сделал вид, будто про гармонь не расслышал.— За нашу встречу. За то, чтобы всю жизнь были счастливы.
— Ой, спасибо, Ихсан-агай! Хорошо сказал, умри — лучше не скажешь! До дна, что ли?
— Конечно! Рюмки-то — с наперсток. Давай!
“Девчонка распалилась,— удовлетворенно подумал Ихсан, улыбаясь про себя, когда Залия лихо вылила в рот содержимое рюмки.— Раз так, все должно быть в порядке. Куй, говорят, железо, пока горячо, да и время поджимает”.
Одна рука Ихсана легла на девичьи плечи, другой он вновь наполнил рюмки. Залии это, кажется, не понравилось.
— Ты уж не спеши так, не надо,— сказала она и повела плечами, как бы намереваясь сбросить его руку, но не сбросила.— Давай просто посидим, поговорим. А хочешь, я тебе спою! Где твоя гармонь?
Далась ей эта гармонь! Не учел Ихсан, приглашая Залию, особенностей ее характера. Она ведь неугомонная, у себя в общежитии то и дело выкидывала всякие штучки: то громко запоет или выдаст частушку, то, закружившись в танце, выбьет залихватскую дробь… Там это воспринималось как веселое представление и доставляло удовольствие. А здесь? Живет Ихсан в панельном доме, через стены соседям все слышно, могут удивиться: с чего это он за гармонь взялся?
— Понимаешь,— сказал он смущенно, — стены у нас тонкие, звукоизоляция никудышная, а соседи шум недолюбливают.
— Ну и что? Рано ведь еще!
— Гм… Ну, разве что тихонечко…
Залия озорно сверкнула глазами и, не дожидаясь, пока Ихсан возьмет инструмент в руки, пропела:
Ты приснился мне с гармонью,
Удивил своей игрой.
Для кого, агай, старался?
Тайну сердца приоткрой…
“Ишь ты, с подковыркой выдала, “дружка” “агаем” подменила”,— мелькнуло в голове Ихсана, однако он не столько вслушивался в знакомую частушку, сколько обеспокоенно соображал, как прекратить озорство Залии. Соседка, живущая за стеной, якобы заинтересовавшись, кто это так красиво поет, может заявиться, колыхая телесами под просторным халатом. А если и не заявится, завтра подробнейшим образом доложит его жене, Сакине, что слышала накануне. А может, не стоит приглушать звук гармони, напротив — перекрыть им голос Залии? Это будет не столь уж подозрительно, он и прежде иногда под настроение брал в руки инструмент. Впрочем, нет, надо предложить выпить еще по рюмочке, авось у нее после этого пропадет желание петь…
— Залия, дорогая, с песнями успеется, давай еще по рюмочке выпьем!
— Выпьем, Ихсан-агай, выпьем, почему не выпить, если ты сыграешь. Где гармонь? А, вон она, подам-ка ее тебе сама!
Залия сняла стоявшую на полке гармонь, чуть ли не силком вложила ее в руки хозяина. Ихсан, вернувшись к прошлому решению, растянул мехи почти до отказа и мощно вывел мелодию старинной песни “Кылый кантон”. Его расчет был прост: во-первых, гармонь перекроет все остальные звуки, во-вторых, не станет же его гостья при интимной встрече распевать сугубо мужскую песню!
Однако вышло не совсем так, как он рассчитал. Едва прозвучал последний аккорд, Залия возбужденно воскликнула:
— Хай, Ихсан-агай, как здорово у тебя получается! Люблю старинные народные песни! Ну-ка, сыграй “Таштугай”, я подпою!
Ихсан на некоторое время лишился дара речи. Если Залия запоет эту песню, а голос у нее высокий, звонкий, то не только в соседних квартирах, но и во всем девятиэтажном доме посуда зазвенит. Он решительно отставил гармонь.
— Лучше посидим, поговорим. Я по тебе соскучился, давно ведь не виделись. Давай, милая, еще по одной выпьем!
— Нет! — воспротивилась Залия.— Захмелеем, и песня не получится. А мне хочется петь!
И опять выдала частушку:
Говоришь — по мне скучаешь,
Убедить стараешься,
Только разве так скучают?
Видно, притворяешься!
Как только она запела, Ихсан был вынужден схватить гармонь и подыграть ей.
— Вот ведь как красиво вышло вдвоем!— восхитилась Залия.— Мне не только твой наигрыш понравился, ты и сам очень даже привлекательный мужчина. Ты, агаюшка мой, такой сильный, интересный!
— Тихо, тихо, сестренка, не кричи так, ты меня в краску вгоняешь!
— Я уже в сестренку превратилась? Вроде бы только что милой назвал…
— Хорошо, буду называть милой…
— Ихсан-агай!
— Да?
— Что еще споем? Какие песни тебе нравятся?
— Да ведь договорились просто посидеть, побеседовать…
— Нет, такого уговора не было. Я еще спою!
Называешь меня милой,
А сам не милуешься…
Нет, никак невозможно было угомонить бедовую гостью. А время шло. Летний день долог, за окнами было светло, Ихсан думал, что есть у него еще время в запасе, но кинул взгляд на большие настенные часы и ужаснулся: часовая стрелка уже миновала цифру “10”. Вдруг жена придет раньше одиннадцати, что тогда?..
Он подскочил как ужаленный. Залию это, конечно, удивило, она прервала очередную частушку на полуслове и спросила в испуге шепотом, даже забыв пристегнуть к его имени игривую добавку “агай”:
— Ихсан, что случилось? Ты прямо побелел.
Ихсан сообразил, что его поведение могло показаться странным, и, постаравшись взять себя в руки, слукавил:
— Знаешь, Залия, у меня из головы вылетело, а сейчас вдруг вспомнил… Мы с одним моим другом условились встретиться сегодня в пол-одиннадцатого на автобусной остановке. Он из Тюмени едет в отпуск в родные места, в Уфе — пересадка, здесь, кроме меня, нет никого, кто мог бы приютить его на ночь, я обещал привести его к себе, да закрутился и забыл об этом. Не пойти за ним, сама понимаешь, не могу,
скажет — обманул. Ты уж извини, я провожу тебя и…
У Залии, похоже, сразу по приходе возникли подозрения, теперь они усилились. Ихсан не выдержал ее долгого испытующего взгляда, опустил глаза. Гостья поднялась из-за стола, тряхнула головой, как бы отгоняя неприятные мысли, и пропела — чуть насмешливо и в то же время с горчинкой в голосе:
Не провожай, не трать напрасно силы,
Ведь главных слов не скажешь мне… И впредь
Не называй меня игриво милой —
Притворным словом сердце не согреть…
Залия переиначила смысл хорошо известной Ихсану песни, он понимал, что девушка обижена, но ничего изменить уже не мог. Стараясь не смотреть в пригасшие глаза гостьи, подал ей сумочку — начал почти откровенно выпроваживать. В общем, так ли, сяк ли —выпроводил. А стрелки часов неотвратимо приближались к цифре “11”. Господи, надо ведь еще со стола прибрать, вымыть посуду!..
Ихсан торопливо подошел к столу. Приподняв початую бутылку водки, опять взглянул на часы и понял, что навести порядок до прихода жены не успеет. Постоял в раздумье, принял какое-то новое решение и, словно бы махнув на все рукой, поставил бутылку обратно. Собрал только надкусанные кусочки огурцов, хлеба, словом, все, на чем остались следы от зубов, завернул в бумагу и отправил в мусорное ведро. Тут как раз и жена показалась в дверях.
— Бэй!— удивилась она, войдя в гостиную.— С чего это стол накрыт? Откуда это взялось?
Ихсан внутренне съежился, но внешне это никак не проявилось. Как ни в чем не бывало, он принялся развивать свою давешнюю выдумку:
— Да товарищ мой из Тюмени, ты его знаешь, мы с ним вместе учились, забежал по пути на автовокзал, к старикам своим едет. Сам уже был навеселе, да еще бутылку в кармане принес. Я говорю ему: “Не открывай”,— нет, не послушался. Пришлось закуску выставить. Я не стал пить, так и он только рюмку выпил и ушел. Водка вот осталась… Слушай-ка, женушка,— продолжал Ихсан, будто бы загоревшись только что пришедшей в голову идеей, — не пропадать же добру, и ты, наверно, пришла усталая, давай устроим небольшой праздник! Давно не сидели вдвоем за праздничным столом. Посидим, поговорим, споем, повеселим душу!
— Еще чего! — Сакина явно была не в настроении. — Сроду не пели и — на тебе!
— Не говори так, женушка! Помнишь, я еще женихом приходил к вам, и ты пела “Пишу письма”, “Таштугай”, “Не провожай” (Ихсан назвал песни, спетые Залией). И неплохо получалось. Голос у тебя был не очень сильный, но выразительный, он-то меня и приворожил. Спой те песни еще раз, а?
Жена несколько смягчилась, но продолжала противиться:
—Да ну тебя! Глупости какие!..
Ихсан, словно бы вдруг осознав свою ошибку, хлопнул себя ладонью по лбу:
— Ну и бестолковый же я! Разве ж утомленного работой человека заставляют петь, не поднеся рюмочку?! Я сейчас, сейчас… Сакина, дорогая моя, держи-ка, осушим по одной!
Почти подталкивая жену под локоть, Ихсан заставил ее выпить до дна.
— Вот так! Теперь закуси, наверно, проголодалась. Подкрепись, а потом споешь.
— Да что это с тобой? — опять удивилась жена. — Заладил: “спой”, “споешь”… Прежде, если я пробовала подпеть другим, ты шутил: вот, мол, и моя шарманка голос подала. Молодеешь, что ли?
— Молодею, женушка, молодею, а верней — по прошлому скучаю и сердце унять не могу… Давай-ка, спой во весь голос, пусть соседи услышат и позавидуют нам! Мы в своей квартире, нечего стесняться. Вот только возьму гармонь, и начнем с “Таштугая”. Чудесно звучит эта песня в твоем исполнении!
— Ай, Аллах, донял-таки ты меня!.. Ладно, наиграй мелодию, подпою. И сам тоже пой!
По части пения Ихсан из тех, кому медведь на ухо наступил. До сих пор его выручала гармонь, а теперь — что поделаешь — вынужден был затянуть, фальшивя:
Срежу камышинку Таштугая,
Поднесу к губам — играй, курай!..
Когда жена присоединилась к нему и голос ее окреп, он перестал петь, лишь подыгрывал, слушая ее.
Не слыхать кукушки в этом крае,
Я вернусь назад, в уральский край…
— Хай, женушка, ты поешь так задушевно, что никаких артистов не надо, пусть, как говорится, постоят в сторонке!
Кто в этом мире отвергнет похвалу, кому она не приятна? Лицо Сакины посветлело, щеки разалелись. А Ихсан знай гнет свою линию:
— Петь сразу же, как придешь с улицы, — голос можно сорвать. Увлажни горло, чтобы не осипнуть. Выпьем-ка, соловушка моя, еще по одной!
Сакина приняла рюмку, эта как-никак — заработанная. А муж знай себе нахваливает:
— Знаешь, женушка, мне не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь пел “Не провожай” лучше, чем ты. Это ведь песня нашей молодости. Да, я иногда в шутку называл тебя “моей шарманкой”, но это так, ради общего веселья, а на самом деле твое пение мне очень нравилось. Ты не забыла слова этой песни? Спой ее для меня, а, Сакина?
— Да ведь поздно уже, Ихсан…
— С чего ты взяла, что поздно? Вон, в доме напротив еще все окна светятся, никто не спит.
— Все равно неудобно.
— Брось, не каждый день мы устраиваем праздник, соседи нас извинят, а не извинят, так пусть сгорят от зависти!
Правду сказать, выпив одну за другой две рюмочки, Сакина взбодрилась, почувствовала, что в душе вспыхнули дремавшие до того искорки, вспомнилось прошлое, полная светлых надежд и задора пора жизни, и взгрустнулось оттого, что молодость проходит так быстро. Да еще Ихсан прицепился как репей, но есть в этом что-то необычное, он сегодня какой-то взбудораженный и пылкий, как в первые годы их супружества, растревожил ее полузабытые чувства. Может, поэтому Сакина все-таки согласилась исполнить его просьбу, отозвалась на его умоляющий взгляд, запела.
Ее голос сразу зазвучал в полную силу и так красиво, что Ихсан в некотором удивлении приглушил звучание гармони и даже стал негромко подпевать жене. Она, оказывается, в самом деле прекрасная певица, у нее словно открылось второе дыхание.
То ли оттого, что недавно пришла с улицы, то ли под воздействием двух рюмочек Сакина разрумянилась, ее чистое, без единой морщинки лицо необыкновенно похорошело, большие голубые глаза светились, как подернутые легкой дымкой озера. Когда она брала высокие ноты, глаза притенялись длинными ресницами, и что-то таинственно мерцало в их глубине…
Залюбовавшись Сакиной, Ихсан и о гармони забыл. Какая симпатичная у него жена! Да не просто симпатичная — настоящая красавица! В будничной суете он перестал это замечать. А ведь было время, когда только что пропетые слова о голубых глазах и обещании не променять их ни на какие другие звучали часто, и адресовались они Сакине, у него-то, у Ихсана, глаза серые. Впрочем, пылкие обещания молодости мало-помалу забываются, но однажды при исключительных обстоятельствах глаза Сакины вернули его к жизни, и это, казалось, никогда не изгладится из его памяти. На стройке случилось несчастье: его придавило тяжелой балкой, около недели он пролежал в коме на больничной койке. Первое, что увидел, придя в сознание, — ее глаза. Оказалось, Сакина, бросив работу, всю неделю просидела около него и вырвала из лап смерти.
Тогдашняя их жизнь заметно отличалась от нынешней. У них было много друзей-товарищей, с которыми они постоянно общались, поочередно устраивали веселые вечеринки, и было много смеха, много песен. Но из года в год что-то из той жизни утрачивалось, то прекрасное, что оставалось рядом, тускнело, будто на их глазах нарастал налет ржавчины…
Задумавшись, Ихсан не сразу осознал, что Сакина допела песню и в комнате воцарилась тишина. Он спохватился, поднял взгляд на жену. Сакина смотрела на него с легкой грустью, но в голубой бездне ее глаз, как показалось ему, светились и ласка, и надежда на что-то, может быть, на возвращение утраченного… И были они так близки ему, эти чистые, как у ребенка, глаза. Ихсана вдруг бросило в жар от раскаяния, затем накатила горячая волна нежности. Он отставил гармонь, вскочил, шагнул к жене и в страстном порыве принялся целовать ее округлившиеся от удивления глаза, дужки бровей, уложенные короной косы… Сакина вначале попыталась оттолкнуть его: “Не глупи, отпусти!.. С ума, что ли, сошел? Ведь не молоденькие уже!..” Но воля ее ослабела, она почувствовала, что и в ней просыпается дремавшее под спудом желание, и в конце концов сама крепко обняла мужа, подчиняясь его сулящему наслаждение порыву…
* * *
Наутро Ихсан не стал будить жену, сам вскипятил чай и, наскоро позавтракав, ушел на работу. У Сакины день был выходной, она могла не спешить, поэтому, проснувшись, понежилась в постели. Хотя заснули они поздно, Сакина чувствовала себя хорошо отдохнувшей, во всем теле ощущалась приятная легкость. Пролежала она все ж недолго: у женщин и в выходные дни дел предостаточно. Надо, во-первых, навести лоск в квартире, затем съездить на рынок и к возвращению Ихсана с работы приготовить что-нибудь вкусненькое, что-нибудь такое, чтоб язык, как говорится, проглотил.
Но не успела она что-либо сделать, как раздался стук в дверь и вошла соседка в своем неизменном халате.
— О, я гляжу, ты с раннего утра засучила рукава! Что, задал тебе Ихсан
работы? — протянула она нараспев, намекая, видимо, на обычный по утрам беспорядок в квартире. — Кажется, вчера у вас гости были?
Сакина, поняв ее слова по-своему, лишь улыбнулась в ответ. Однако соседку это не удовлетворило, она осторожно продолжала допытываться:
— Вроде и женщина была? Очень красиво пела, прямо как настоящая артистка!..
— Так этой “артисткой” была я!— засмеялась Сакина.— Ихсан, можно сказать, на старости лет вспомнил молодость и пристал ко мне: спой да спой. Уломал-таки, я и запела… И у самой на душе будто полегчало…
Соседка раз-другой глянула на Сакину недоверчиво, словно в чем-то подозревая, и уходить не торопилась.
— А мне показалось, что я слышала разные голоса, сначала — звонкий,
потом — поглуше.
Сакина вдруг смутилась, густо покраснела.
— Я вчера дежурила недолго, а все равно пришла домой усталая. Ихсан мой сказал: “Выпей немного с устатку”, — я выпила, да, видно, перебрала,— призналась она.— В голову ударило. А разве ж пьяная женщина споет путем?
— Чудеса! — сказала соседка. — Надо же, муж с женой вдвоем водку пьют, песни под гармошку распевают!
— Эх, апай1! Если мы раз в год повеселимся в своей квартире, так и то уже виноваты.— Сакина огорченно вздохнула и, обозлившись, добавила мстительно: — Ихсан так и сказал: “Пусть соседи услышат и позавидуют!” Выходит, и впрямь у тебя в душе засвербило…
1 Вежливое обращение к старшей по возрасту женщине.
Соседка ушла, обидевшись, а Сакина задумалась: ну, чего им, соседям, надо? Ихсана своего она знает не первый день, он, конечно, не святой, но кое-какие мужские грешки лучше не замечать. Сакина отлично поняла, на что намекала соседка, говоря о разных голосах, не поняла только, чего ради та с утра пораньше заявилась с доносом. Пословица утверждает: скот, насытившийся на стороне, не спешит вернуться в свой двор, примерно то же можно сказать и об Ихсане. Во вчерашнем его порыве не было притворства, будьте уверены, искренен мужчина или нет — женщина определяет почти безошибочно. Сакина улыбнулась, вспомнив выражение лица мужа, его горящие глаза, жаркое дыхание, неуемную страсть. Если б не эта ночь, она бы, наверное, и за десятки лет не узнала по-настоящему, какой у нее муж, сколько в нем огня.
Не сама ли она повинна в том, что их отношения, такие яркие в начале совместной жизни, со временем поблекли и Ихсана, возможно, потянуло на сторону? Все работа да работа была у нее на уме, уходила из дому нередко на всю ночь, предоставив его самому себе. Разве ж мужчина, способный, как говорится, оседлать медведя, усидит один взаперти? Нет, нельзя так, отныне она будет повнимательней к мужу…
Сакина, словно бы отбрасывая все сомнения, сладко потянулась и с каким-то особенным удовольствием принялась за уборку.