Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2003
Нет, никогда ничей я не был современник. О.Мандельштам Уж я немало прожил для того, Чтоб — как простым, так и великим тоже Живым стать современником. Похоже, В душе установилось статус-кво. С «отцом народов» современник был, С изобретенной им тюрьмой Гулага. Но вот труды и лик его забыл, — То забытье воспринял я как благо. А те, кто в лагерях спалив виски, На нарах ледяных нашли погибель, Мне ублажают слух — о, майне либе! — Стихами жизни, скорби и тоски. Я с Сахаровым современник был. И даже с богом кванта и фотона. Но откровенья Канта и Платона Доступней мне творений тех светил. Я современник нынешним отцам Крутых демократических порядков. Но Салават мятежный мне понятней Чем их реформ отравленный бальзам. Кому ж я современник? Сам себе, Тысячелетним родовым кочевкам, Египетскому Сфинксу, Горбачеву, Я — современник собственной судьбе. Элегия города Эти лики фасада — домов и эпохи: Не поймешь, что за стиль, чья ваяла рука; Или глаз огрубел — видит смутно и плохо, Или стерли все краски с утра облака. Я давно уж привык к декорации зданий, К лабиринтам проулков и аркам дворов. До меня не доходят уже назиданья Ни осенних дождей, ни весенних ветров. Знаю: что-то стирается, что-то родится, Чьи-то мемориальные доски о славе поют… На кирпичных стенах; что зовется столицей Этот город, который дает мне уют. Я любил в этом городе, и в полугоре От любви неприкаянно плакал не раз, Видя, как ее взгляд беззастенчиво шарит За моею спиной пустоту чьих-то глаз. Облака громыхали, как вешние льдины, Плыли льды, разрушая черты берегов. И могила отца уже наполовину Отлетела куда-то в пределы богов. Голос матери слышу глухими ночами; Обжигают горючие слезу сестры. И по горло я сыт золотыми речами Наших мудрых глупцов, чьи не греют костры. Да и сам я иду по наклонной и где-то Вижу тени друзей, отраженных в золе. И осталась мелькать моя тень в кабинетах, Где учили меня жить на этой земле. Я любить научился, в душе ненавидя. Ненавидеть, любя… Я научен всему! Объявляю: я не на кого не в обиде, И отныне и присно бывать по сему. Я люблю этот город бездумно и просто: И фасад его шумный, и четкий фасет Крыш граненых, и запах горячей известки, И дворов захламленных задумчивый свет. Вот такие дела Вот такое сцепленье Тротуаров, домов, улиц и фонарей, Суматохи, которая в нас постепенно Вырастает в эпоху без стен и дверей. * * * Я замер на развилке двух дорог, Где ветер их, как косы, заплетает. Мне показалось: дух мой обитает Над головой, как ангел, одинок. Я весь дрожал, как огненный листок, Среди берез поникших и осинок; Я свесил с крутояра мокасины Своих босых, сведенных болью ног. Я воздымал горячее лицо К языческим богам, бродившим где-то Меж облаков, средь темени и света, Где мать моя всходила на крыльцо Счастливых дней, таивших торжество Или, напротив, в даль своей кончины, Поняв и тайный смысл Первопричины, И скрытый знак рожденья своего. А мой отец еще был далеко, Хотя уже и простирал ей руки. И их судьбы все радости и муки Читались мной и просто, и легко. Но я стоял, не зная ничего, Как ствол багряно рдеющей рябины, И мне казалось: пенные глубины Вселенной бороздят мое чело. Полет От небоскребов пихт До белых свеч берез, Как скорострельный лифт, Нас самолет пронес. И тень его, как зверь, Бежала под карниз, То порываясь вверх, То упадая вниз. От Иремель-горы До Ирендыкских гор Безмолвные миры Туманили наш взор. О, зауральских чащ Зеленый океан! Весь яшмою лучась, Плывет Башкортостан. Ревет стальной мотор. О нет! То — горлом крыл Трубит всеобщий сбор Архангел Газраил. Иль извещает нас О том, что кончен бал, Что грянул Судный час На грешный наш Урал? …Ревет наш самолет, Рвет пепел серых туч. И пробивает влет Урановый нас луч. Пушкин в Оренбуржье Нет, он не знал, и знать не мог, и даже, Узнав, едва ли был бы ошарашен, Глотая едкий оренбургский дым, О том, что в глубине песчаной чаши Таится древний город Аркаим. Взирая на сарматские курганы, Он про степные вспоминал бураны, Что в «Капитанской дочке» описал. И сердцем осязал он наши раны, Которым право жить наш эпос дал. Пред Бредами простаивая долго, Он верным оставался перед долгом, Чтоб вынести свой суд о мятеже. Пред истиной высокой, как пред Богом, Он справедливым быть желал в душе. Язык отрезан у башкира: значит, Народ был четвертован, не иначе, Не потому ли «безобразен» он? Свидетельствовал кто-то: Пушкин плачет, Когда невыразимо потрясен. О, степи оренбургские! Здесь юрты Башкирские селились сотни лет. Овец и лошадей он видел гурты И знал, что обитают здесь башкурты И им не страшен барский пистолет. Пусть имена Алдара и Аткая, Карасакала, Батырши, Акая Ему не говорили ничего, Но в суть борьбы их вдумчиво вникая, Мрачнел он без того смурным челом. И Салават был для него «свирепым», Отчаянным посланцем Дикой степи, Которая желает быть вольна. Казалось, на нее взирал он слепо, Но в африканских венах шла война. …Брожу следами, где прошел он тяжко Среди песчаных дюн и куруша. Мне от его присутствия чуть страшно. Но знаю я, что не в Слоновой башне, А рядом льет лучи его душа! Уфимская прописка Андрея Платонова Хозяюшка квартиры На Ново-Мостовой — Единственная в мире Свидетельница той Поры его уфимской… Забывшись у дверей, Мне говорит: «Из миски Вот этой ел Андрей. Пил горькую, а Маша Бранилась день-деньской И плакала, бедняжка, И горбилась тоской». А вот диван, где спал он, Писатель горьких бед, — Стоит, как пьедестал, он, А памятника нет. Лишь выбилась пружина Из чрева вверх торчком. Сижу на нем чуть жив я Четвертый час молчком. Акмулла Мои башкиры, надобно учиться. М.Акмулла Скитальческое, вещее, немое — Такое имя знали мы тогда: Оно было покрыто долгой мглою, Где разгоралась строк его руда. И вдруг, как Симерунг, он разбудил Свою же тень. И враз она накрыла Всех тех, кто со времен Аттилы мнил Носителем себя кипчакской крови. «Наш!» — говорил казах, а вслух боялся Назвать святое имя — Акмулла. Татарин в философию пускался — Его иные грели факела. А Акмулле-то что: свои дастаны Строчил он, про политику забыв: Мол, есть Башкортостаны, Татарстаны… Но главное — Поэзии залив! Он знал, что тот залив, как мир, безбрежен, В нем с ковылем граничит солончак. «Учись, башкир мой!» — он молил с надеждой, Когда тепло дарил ему очаг.