Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2003
Со стороны дороги над заповедником висит туман, как будто скрывает что-то. Что я знаю, кроме того, что туда нельзя? Представление о заповеднике как запретной зоне идет с тоталитарных времен, но с тех пор в жизни кое-что изменилось. Повымерли поколения обитавших тут диссидентов, романтиков, научных карьеристов. Повырубили леса — и черные дымы, сточные ямы, пустоши приблизились вплотную к границам заповедного дела. И само оно начало переосмысливаться. Чтобы сохранить себя, заповеднику приходится открыться не только ученым и юннатам, но в сему сообществу, которое само только начало открываться. Можно сказать, что заповедник стоит на пересечении двух открывающихся миров: природы и человека. А значит, и школы, если под ней понимать не просто крышу и стены. Возможно, заповедник — это НПО: “неопознанный педагогический объект” из мириада других, неузнанных и непонятых…
Интерпретатор
Внешность чеховского интеллигента, молодые глаза. По профессии Александр Михайлович Волков — физиолог, исследователь человеческого мозга. В университете, правда, экспериментировал на крысах и обнаружил, что первыми пользоваться кормушкой обучаются низкоранговые особи, затем высокоранговые, а доминант отбирает еду у тех, кто уже научился. Этот пример Волков приводит школьникам не для подражания, а для размышления. И беседы проводит не в классе, а ведя группу, человек десять, по тропе вдоль границ заповедника — по крутому берегу речки, по склонам, зарослям, растолковывая по пути все, достойное внимания.
Он интерпретатор. “Смотрите, — говорит он детям, — какой необычный розовый куст черемухи. Откуда он взялся? И что из этого следует?” И разворачивает логическую цепочку: кислотные дожди—изменение окраски цветка—ослабление завязи—грибок—уродливые плоды—неурожай—голодные медведи
истребляют домашний скот—мы ведем отстрел медведей…
Как в рассказе Рея Брэдбери, где бабочка, выдавленная путешественником в прошлое, прервала связь времен. “И грянул гром…”
В том, что делает Волков, тоже есть нечто фантастическое. Он как сталкер, проводник по зоне таинственных явлений, только тут не свалка, а заповедный лес, по границам которого он водит и детей, и взрослых. В заповеднике все как дети. Добраться сюда непросто: на машине, на тракторе, на “Буране” с прицепленными санями, на охотничьих коротких лыжах, по реке, нащупывая палкой брод, или, как мы — во время ледохода, пересекая в Шульган-Таше Белую на надувной “Пиранье”. Бурное течение, плывет берег…
Да он и не должен быть у дороги, заповедник. Но все равно от мира не отгородишься. В Стерлитамаке, Салавате, Магнитогорске земля чадит, дымит,
горит — настоящий ад. Люди бегут за глотком воздуха, в сезон, бывает, десятки автобусов двигаются к границам заповедника. За рыбой, за зверем, за лесом, ягодами и грибами, на покос. Куда их всех деть, горемычных? В национальных парках есть места для отдыха, рекреации. А заповедник вроде не для того предназначен — кусок нетронутой природы. Живут в нем охранники-наблюдатели, сидят на природе, как собака на сене, ведут летопись. Такого-то числа появились первые проталины. Такого-то прилетели галки или грачи, цветение мать-и-мачехи, начало рева маралов. Первая гроза. Последняя гроза… И так год за годом, десятилетие за десятилетием, правда, неясно, кому нужны эти многотомные отчеты, пылящиеся на полках Башкирского государственного заповедника, где работает Волков, да и других тоже. Но это “заповедное” дело — учитывать грызунов, как другие учитывают медведей или лишайники, или какую-нибудь бабочку дневную, ее одной тут восемьсот видов. И каждую минуту на Земле исчезает один. Бесследно, навсегда. Скорость исчезновения — один вид в минуту, а скорость распадения связей на порядок выше. Связи разрушаются в мире — вот что самое опасное. И как противостоять?
В заповеднике три специалиста по эколого-просветительской деятельности. Должность эта в штате появилась недавно, и поначалу никто не знал, в чем ее смысл. Читать бабкам лекции? Журить браконьеров? Поздно, слишком поздно…Разве что действовать через детей?
Так возникла заповедная школа, просторная и немалочисленная — школьники из деревень Байназарово, Набиево, Кипчака и еще дети, приезжающие в лагеря из других районов и городов. Они идут по тропе. Летом и зимой, в весенний гомон и осенний листопад, ночуют в избушках на кордонах или в палатках, собираются у костра… “Природа учит человека непосредственно, в силу самого пребывания в ней”, — записано в их программе. Есть у Волкова такой урок: прийти на гору (я тоже туда лазил, в апреле, снег был рыхлый, глубокий, и я, не поспевая за Волковым, встал на четвереньки, как зверь, и шустро полез, ощущая превосходство зверя над собой; но можно подняться на гору и как человек) и посмотреть на мир молча — в такую минуту не надо слов. А потом спуститься и послушать музыку, скажем, прелюдию, Фугу фа-минор Баха, которая звучит в “Солярисе” (Волков считает, что подросткам нужно что-то промежуточное между классикой и попсой), а потом предложить ребенку: рисуй радость. И он спонтанно рисует, выражает эту свою радость. “У детдомовских, — замечает Волков, — были вначале черные цвета, а потом все светлее, светлее…”
В его рабочей тетради — пособии для здешних интерпретаторов — описывается это состояние счастья, полноты. Когда возникает ощущение, что ты сам внутренне переменился и постигаешь смысл собственного бытия. Ощущение связанности всего со всем…
А приходят сюда дети, как ежики, — всего боятся. Потом раскрываются. Удивительное дело: интерпретаторы заметили, что дети, которые живут в лесу, чудесно поют. А выросшие в степи прекрасно танцуют. В набиевской средней школе, рядом с заповедником, собрались на праздник дети из окружающих деревень, в каждой из которых теперь экологическая группа со своим названием (“Лесные муравьи”, “Капелька”, “Родничок”), девизами и делами, вроде незатейливыми — огородить муравейник, посадить дерево, очистить речку, — но, оказывается, в делах этих содержится то, над чем бьются целые институты: индикаторы воспитания. Вот он, индикатор, — чистая речка…
Изоморфизм, подобие природных структур и человеческих. Мы идем с Волковым по заповедной тропе, и он интерпретирует: в почве, в горных породах содержатся возможности адаптации. Чуть что — сосновый лес меняется на березовый, более живучий. То, что нужно культуре, следует искать в природе. Есть живучие культуры — и неживучие.
О, эти элегантные вещи.
О, эти элегантные вещи,
Которые постоянно обманывают нас…
Волков читает из древнеяпонской поэзии Басё, а я думаю: Господи, как прекрасно. Как было бы здорово здесь поселиться.
Он как будто угадывает мое желание.
Хорошо бы в горах поселиться —
Только и слышно от фанфаронов столичных.
Как же! Заманишь их в горы!
Мы смеемся. И правда, все это лишь абстрактное желание. Даже всемирно известный биолог Джордж Шиллер говорил: вернуться к жизни в простоте мне уже не удастся. Я хотел бы, чтобы это сделали мои дети.
Все рассчитывают на следующие поколения, перекладывают проблему на будущее, а это нелепо, считает Волков, если подумать о скорости, с которой назревает проблема.
“Вы не думайте, — говорит мне Волков, — что мы сами все делаем. Мы только посредники. Просто связываем. Толчок, сцепление…”
Коллеги Волкова — всего несколько человек — Ильсаф, Василя, Альфия… Но своей необычной деятельностью они связывают многих. Деревенских и городских, крестьян и научных сотрудников, детей и родителей.
“Какой лес более устойчив? — размышляет Волков, ведя меня по тропе. — Разновозрастный и разновидный. Как и общество…”
Вот еще пример интерпретации — маралы и лоси. Одни питаются кустарником, другие корой и листьями деревьев, а живут на одной горе, в одном лесу. “Так же либералы и консерваторы, демократы и коммунисты могут сосуществовать”. Я не соглашаюсь, говорю что-то про волков. “И волки тоже нужны”.
Природа богаче любых социальных конструкций, мудрее их. В природе нет партий. Нет национальностей. В лесу нет начальника, вожаки встречаются в разных стаях, а общего начальника у леса нет. “Ребятам на слете дали задание: представьте, что вы на мертвой планете восстанавливаете жизнь. Как вы будете это делать? А теперь представьте, что восстанавливаете устойчивое общество. И дети из глухих деревень поняли, что существует всего два типа общества: закрепощенное и свободное. А потом, обдумав свои действия, пришли к выводу: не надо людям особого начальства, надо все делать самим. Нас это поразило, — говорит Волков. — Откуда это у них?”
Так ведь он сам постоянно вслух интерпретирует — вот и они тоже… Погружение в природу, и никакой спешки — их принцип. Рассмотреть предмет с разных сторон. Попытаться выявить универсальное. Объяснять, истолковывать…
В природе все низкопотенциально. Потенциал клетки 1 вольт. В живой природе не скапливается большая энергия, природа не гонится за сумасшедшими дивидендами, не выжимает ресурсы. Этим дикие животные отличаются от домашних. Дикие видят, что мало корма, и у них срабатывает инстинкт — они уходят. Волки не останутся там, где мало добычи. А домашние жуют, что есть, концентрируются. “Не хочешь быть жертвой, — говорит интерпретатор, — не концентрируйся…”
Мы идем по лесу, в котором не видно обитателей — только следы. Вот тут, показывают мне, волк погнался за зайцем. Здесь черный дятел поработал. Тут лось… Редко когда мелькнет что-то бесшумно между стволами, и опять лишь ветер шумит в верхушках. Почему не видно зверей? Но ведь это не зоопарк, думаю я. И не коммунальная квартира. Лес — их жизненное пространство, их дом…
Хорошо было бы написать учебное пособие для интерпретаторов, да нет у них времени: они ведь еще и научные сотрудники, наблюдатели. Зачем-то они нужны, наблюдатели? Почему мир устроен так, выпишу я позднее из тетрадки Волкова, что все мировые константы — скорость света, гравитационная постоянная — согласованы столь точно, что даже ничтожное изменение, в долю процента, превратило бы Вселенную совсем в другой мир, в нем не могли бы существовать стационарные образования? Тогда саморазвитие Вселенной происходило бы без свидетелей. Но это означает, что Вселенная построена под человека…
Какого-нибудь такого, думаю, вроде Волкова. Места тут чудесные. Зимой радуга была необычная — эдакий нимб вокруг солнца. В феврале вдруг набухли почки. НЛО то и дело обнаруживаются. Добро бы деревенские россказни, так нет, сами научные сотрудники рассказывают: один видел тарелку изумрудного цвета, другой — НЛО в форме груши.
В ста километрах, на Лысой горе, в заповеднике “Шульган-Таш”, встретили снежного человека, совершенно белого, дети за ним побежали, и он растворился. А в Башкирском заповеднике сотрудница отправилась на метеостанцию в пять утра и увидела: огромного роста, изгородь была ему по пояс, спустился из леса и пошел за ней человек. Она побежала, заперлась в лаборатории, забилась в угол, потом спохватилась: что же я, дура, делаю! Прошел мимо… Но ведь научные сотрудники — они тоже люди.
Да, места тут неописуемые: леса, реки, заснеженные горы — сразу чувствуешь обиталище благородных оленей. А воздух — пьешь и не можешь напиться, а звездное небо — нигде не видел такого яркого, и звезд так много, и чтоб были они так близко. И каждая звезда мигает и горит и поет по-своему.
Дивы и духи
Эту старинную поговорку Марат услышал от своего деда-сказителя: “Лес полон ангелов, и каждый делает свою работу”. Хотя “ангел” — звучит не совсем по-башкирски, скорее — дух. Их тут много разных. Дух леса, дух воды, дух дома. Самый главный — “тенгри”, дух природы… Бурзянский район, где находится заповедник, — самое глухое место на Южном Урале. Два человека на квадратный километр. Если и встречается дорога, то такая, что по ней страшно ехать. Деревни в основном чисто башкирские, изредка встречаются бывшие горнозаводские, с прудами екатерининских времен, купленные каким-нибудь фон Сиверсом после подавления пугачевского бунта. Есть гора Пугачева. А вообще места гораздо более древние. Здесь создавался народный эпос “Урал-Батыр”…
Заслуженный учитель из деревни Кипчак Марат Муллагулов, с которым меня познакомили коллеги Волкова, — местная знаменитость. Краевед, эколог, учитель башкирского языка и литературы, писатель, художник, основатель мастерских народного творчества… Он может объяснить, откуда какое название местности пошло: “Режь тыкву”, “Лошадь утонула”, “Старик умер”…
Топономика здесь выразительная. В школе Муллагулова я разговорился со старшеклассниками, у которых были такие имена: Лейсан — “Веселый дождь”, Айселу — “Лунная красавица”, Ильсаф — “Чистая страна”… Очень похоже на индейцев. Заехавший в эти края корреспондент столичного журнала “Медведь” назвал здешних жителей неприрученными аборигенами. Народ не обиделся, но очень смеялся. Газеты тут получают исправно, и видеокассетами обмениваются деревня с деревней. Хотя телевизор с единственной программой — и та рябит.
Но это к лучшему, считает Марат Муллагулов, есть время для иных занятий. Они тесно связаны с заповедными. Это поначалу местные просветители читали лекции по экологии, водили по тропе да интерпретировали. А потом обратились к дэхам. Да тут без них и нельзя никак. Ландшафт такой. Сама возможность созерцать его сохраняет культуру, даже если все остальное разрушено. В данном случае просветителям из заповедника повезло: язык, память сохранились на уровне подкорки, поэтому, когда пошел импульс из заповедника, в деревне он нашел отклик. Ученым надо было только толкнуть легонько, а уж учитель Муллагулов через своих учеников, их матерей и отцов, дедушек и бабушек начал раскручивать “каргантуй” — грачиный праздник.
Была такая легенда. В древние времена одно племя напало на другое. И женщина с младенцем отправилась за помощью в другое селение. Она очень спешила, бежала вдоль берега реки, прячась за деревьями, но поняла, что не успеет — вот-вот ее настигнут. Она решила облегчить ношу, оставить ребенка здесь. Увидела высоко на дереве грачиное гнездо, залезла, положила туда ребенка, а сама поспешила дальше. Спустя несколько дней люди пришли на то место и обнаружили, что ребенок жив-здоров, а грач кормит его. И люди решили отблагодарить птиц. С тех пор и стали справлять “грачиный праздник”. Много веков справляли, пока… не пришла советская власть.
Марат Муллагулов предложил людям праздник возродить. И однажды в конце марта все вышли в лес — женщины и дети, как в легенде, — неся птицам подарки, раскладывая на деревьях кашу. Ее принесли в больших казанах, из которых дети должны были ухватывать кашу ложками, а бабушки якобы их не подпускать.
Теперь такой праздник проходит каждый год, и не только этот. Есть еще, например, “кукушкин чай”, что сродни японским урокам любования природой: в конце мая дети поднимаются на вершину горы, заваривают чай и слушают бабушек и… кукушек.
А если жизнь оказывается пронизанной такими минутами и часами, то уже иначе смотришь и на место, где это происходит. Если, как в школьной мастерской Марата Муллагулова, человек вырезает и расписывает всякие чудесные вещицы, то по-другому относится к лесу: он же ему еще не раз пригодится.
Многое берет начало из этого леса заповедного. Древние легенды и стихи, которые тут пишут многие, танцы — в деревенской школе я видел: встав в полукруг, мальчики усердно дули в древние дудочки — кураи, а девочки танцевали в белых, взятых у мам и бабушек, подвенечных платьях и были похожи на ангелов. И как-то все связывалось: искусство, память, уроки.
Внук народного сказителя Марат Муллагулов пересекал с детьми вброд горную речку, в воде преломлялся посох — превосходный урок физики. Определяли по атласу травы и цветы, которые видели в пути, открыли розовый “сибирский первоцвет”, который, как считалось, здесь не растет, — урок ботаники. Вели путевые заметки, собирали фольклор и сочиняли сами, импровизировали, рисовали по памяти… Поэтому у учеников Муллагулова (считавшегося еще недавно учителем подозрительным, “национал-диссидентом”) получались и научные работы, и художественная фотография, и высокая проза. Он писал, находясь в природе, и они писали; из восемнадцати выпускников маленькой деревенской школы десять окончили филфак, четверо стали писателями, один редактором… Еще есть среди них учитель, агроном, лесовод. Маленькая деревенская школа посреди леса. “Почему, — спрашивает меня Муллагулов, — считают: если лес — значит, дремучая тьма. Но ведь все оттуда, и Ушинский, и Сухомлинский. И наши педагоги, философы, энциклопедисты. Например, Ризаитдин бин Фэхретдин, у него сотня книг о воспитании, вы его знаете?”
Боюсь, не один я не знаю мудрецов и ясновидцев, о которых он рассказывает. Здесь, в этих лесных краях, есть священные места, связанные с дорогими народу именами, с эпосом, с пророчествами. Об их увековечении заботятся многие. Разработана даже программа “Святые места”. На конференции в райцентре, где чествовали швейцарцев из Всемирного фонда дикой природы, ее слушать не стали, а напрасно. В ней не только объекты, достойные сохранения и поклонения: реликтовая лиственница в три обхвата, гора, связанная с Чингисханом, старинная стратегическая дорога, древнее кладбище… Здесь что-то большее, пока не поддающееся пониманию, но о чем надо сказать во всеуслышание, крикнуть, пока не поздно.
Я бы не хотел, чтобы у людей, читающих эти строки, возникла идиллия, этакий лес, полный ангелов. Дьявол тоже вмешивается в историю. С орнитологом Зульфией Багаутдиновой мы как-то пришли в предрассветный лес на глухариный ток. Сняли лыжи, встали под дерево, и Зульфия объяснила мне, как приближаться к глухарям: сделать пять шагов и замереть, потом еще пять… Но это раньше так было, добавила она, а сейчас нужно делать не больше трех. “Почему три?” — шепотом спросил я. “Фактор тревожности возрос”.
Тревога зверей и птиц — свидетельство подступающей к лесу грязи. В Белорецком районе — могильники радиоактивных отходов. В Стерлитамаке — подземные взрывы. В Челябинске, тоже неподалеку, — авария, о которой по-прежнему почти не пишут. И под самым носом — разработки радиоактивного боксита. Все успокаивают: фон, мол, в пределах допустимого, но люди-то все видят. Японцы приезжали, постояли у пещеры с дозиметрами, а в пещеру не полезли…
За невидимой бедой грядет видимая. Десять лет назад уже пытались построить водохранилище, грозившее затопить деревни и заповедные места. Тогда это остановили — гласность, мода на экологию. Сегодня — новая попытка. Решено превратить национальный парк “Башкирия” в Юмагузинское водохранилище, которое, по оценкам специалистов, не решит проблем водоснабжения, зато уничтожит уникальные леса, аналога которым нет в Европе, редкие растения и животных, археологические памятники, пещеры, селения… Разрушит жизнь живущих здесь людей. Вот выдержка из протокола собрания жителей деревень Кутаново, Максютово, Иргизла, на котором присутствовали представители строительных организаций и высокого начальства.
Представители: Специалисты пришли к выводу, что ущерб вполне допустим.
Жители: Но исчезнут 13 древних стоянок и поселений, 10 уникальных пещер!..
П: Это все мы снимем на пленку, чтобы сохранить для потомков.
Ж: Погибнут 30 видов редких растений и животных…
П: Да в основном мелочь — мыши, ежи, а крупные животные уйдут.
Ж: И вы уничтожите тайменя, форель, хариуса, подкаменщика…
П: Разведем в водохранилище щуку, окуня, леща.
Ж: Исчезнет бурзянская пчела… Живая река превратится в грязную лужу. Арал погубили такие же, как вы…
П: Это не ваша земля, вы что, отделяете себя от республики?
Ж: Это наша земля!
Разговор слепого с глухим. Что вы хотите от невежественных начальников, которые презрительно-снисходительно посматривают на заключение независимых экспертов, согласно которому строительство плотины “приведет к нарушению геодинамического равновесия и в сочетании с земными приливами даже при слабой сейсмичности в 2–4,5 балла может привести (особенно в фазы полнолуния и новолуния) к разрядке напряженного состояния земной коры и в течение секунд — вызванному землетрясению… с несущимся по Бельскому проливу водяным валом высотой приблизительно 20 метров, сметающим на своем пути прибрежные города и поселки…”.
Я нашел в библиотеке “Урал-Батыр” — башкирский народный эпос. Это история о человеке, который хотел найти живую воду, чтобы стать бессмертным. Но, пройдя тяжкие испытания, обретя наконец то, что желал, он понял: бессмертие стало бы для человека мукой — и окропил живой водой природу, сделав ее бессмертной. Неужели тысячи лет спустя человека, решившего отмыть в “живой воде” преступные миллиарды, не остановят пророчества о вырытом дьяволом черном “Шульгеновом озере”, полном кровожадных дивов и змеев: “Не надо воду из озера пить, / Жизнь свою понапрасну губить… / Другой в озерах не станет вода. / Как материнское молоко / Не вспоит страну никогда”.
Что такое эпос? Памятник культуры? Кладезь мудрости? Или не то и не другое, а тайный и пророческий завет, частью которого являемся мы сами, дописывая его неоконченные страницы?..
Пчелка
Пять лет назад она ходила с друзьями в поход и набрела на это место. Был ноябрь, полнолуние, она сидела у избушки и смотрела на заснеженные ульи, не зная, что в них никого нет, что этой пасеки вообще давно не существует, и вдруг пришла мысль, точнее, одно слово — пчелы. Она еще подумала: ну и что — пчелы? Вернулась домой в Уфу, а мысль не дает покоя, это место, она им заболела. И решила зачем-то пойти учиться на пчеловода. Иногда с ней это случается: вдруг приходят в голову странные, сильные и чистые мысли, ей даже кажется, словно
они — не ее. Первый человек, которого она встретила в университетском коридоре, оказался — вот чудо — из тех мест, он-то ей и сказал: вам надо ехать в Шульган-Таш. Ничего не объяснял, просто посмотрел в глаза: “Там красиво”.
А у нее как раз тогда все в жизни полетело кувырком — и дома, и на работе. Она была авиаконструктором на заводе, потом в клубе работала с детьми, но все рухнуло, и она оказалась предоставленной самой себе, искала, сама не зная чего. И вот случай. Она написала директору Косыреву в заповедник. Какой заповедник! Кто ее туда возьмет? Но вдруг приходит ответ — приезжайте. Она тут же ринулась — пурга, оттепель, машины не ходят, прошла под дождем и снегом в валенках двадцать километров, явилась вся мокрая, с селедкой в подарок. А Косырев как посмотрел на нее, так сразу и сказал: “Что хотите, на выбор. И дом дадим, живите”. После бури — дом. Он показался ей таким огромным. И печка, и сад. “Я своим глазам не поверила”, — говорит Людмила Алексеевна Кичаева.
Я сижу в ее доме и разглядываю его. Дом уютен, красив, напевен, как хозяйка, чуть растягивающая слова. Трудно понять, что тут делать такой женщине одной. Изящные занавески, цветы, вьющийся хмель. Из окна — вид на гору. “Она досягаема?” — спрашиваю Людмилу Кичаеву. “Все, кто приезжает, досягают, — отвечает она, — можно хоть сейчас взять лыжи и пройтись”.
Совершенно городской человек, она очутилась в деревне, к тому же в башкирской: все внове, с какого конца ни возьмись.
Начала с музея природы. Избушка была у Каповой пещеры заброшенная, она ее обиходила. Бабочку на оконном стекле нарисовала, карту исчезнувших поселений. Стала хранительницей пещеры, которую зимой закрывает железной дверью от посторонних, а летом водит по ней экскурсии. Пещера — визитная карточка заповедника “Шульган-Таш”, что в переводе с башкирского значит “ушла вода под камень” или “умерла под камнем”. Бежит речка, попадает в карстовую воронку, каких тут немало, пять километров течет под землей, намывает пещеру, а потом выходит наружу, образуя грифон — голубое озеро.
Людмила Алексеевна взяла ключи, фонарь, и мы отправились в путешествие с ночевкой в Капову пещеру, так ее называют — может, из-за звука капели, слышимой тут в любое время? Мы полазили по залам — Бриллиантовому, Радужному, Горного короля, хозяйка показывала мне свои сокровища, выхватывая из темноты фонарем свисающие со свода громадные сосульки, растущие снизу ледяные столбы, сталактитовые иголки, а в зале Хаоса, где беспорядочно раскиданы камни, валуны, — загадочные рисунки. Сорок лет назад зоолог Рюмин искал тут летучих мышей, а нашел древнейшие в Восточной Европе наскальные изображения. Людмила посветила фонарем — и я увидел дикую лошадь, мамонтиху с мамонтенком, “антропоморфа” — человека с клювом… В пещере всегда семь градусов тепла, поэтому Людмила считает, что люди в ней никогда не жили, а использовали как убежище во время междоусобных войн и прочих катаклизмов. “Вот сделают это водохранилище, будем жить, как в пещере”. Фонарь замигал, не дай Бог, погаснет, останешься тут до второго пришествия. Мы потушили фонари. Четырнадцатитысячелетний мрак. Шорохи, бульканье, многоголосие капели. А ближе к выходу — напористый, как мотор, шум ручья. Звуки вечности — и звуки жизни. Мы вышли на свет. Сторожка, в углу стоят лыжи, и светящаяся чудесная бабочка на стекле…
Потом мы сидели у печки, ожидая, пока натопится баня, и Людмила рассказывала, как она в деревне принимала роды: метель, никого поблизости нет, ребенок выпрыгнул ей прямо на руки, и она увидела, какой он красивый.
Вот такая началась у нее удивительная жизнь. Летом водила экскурсии, зимой, ей казалось, страшно будет одной, одиноко. Но дети… Раньше она работала с подростками-мальчишками и попросила разрешения у директора школы вести что-то вроде уроков: слайды показывать — она много путешествовала по Саянам, Байкалу, Уралу, а дети же в деревне слайдов никогда не видели. А познакомившись с детьми, была ими очарована — все рисовать хотят и петь могут без микрофона — голоса чистейшие, сильные. Решила: раз это в них заложено, нужно учить на основе творчества. “Ну вот, — говорит она, — так идея начала зреть…”
А осенью приехала Муслима Кильдиярова из Башкирского заповедника, и директор Косырев определил ее к Людмиле в помощники. Грубоватая такая, простоватая, без всякого образования, а оказалась необычайно талантливым человеком. Теперь их было двое. Им дали комнату в школе, страшную, все течет, валится. Муслима разрисовала ее цветами, бабочками. И начали они занятия с “Чайки” Рихарда Баха. Хотели, чтобы дети поняли, для чего живут. Ничего они не поняли. И к тому же очень плохо понимают по-русски. Тогда стали им читать и под это чтение вместе складывать разные картинки — из цветов, листьев, из крупы. Никакой программы не было, просто приходили и рассказывали — про бобров, про волков, дети тоже им столько всего рассказывали, места ведь тут волчьи. Ничего казенного, все по-домашнему, дети по классу ходили, бегали. Флейту слушали, в гости к Людмиле приехала дочь из города, и они вместе с детьми импровизировали: “Положите голову на стол. Слышите?” Дети старались передать состояние души. Урок кончается, пора расходиться, а они — давайте не будем расходиться, давайте еще флейту слушать…
И стало что-то получаться. Гармония складываться начала.
С лебедем вот история… В начале декабря нашли лебедя замерзшего, он даже стоять не мог, принесли к Муслиме домой. А у Муслимы трое детей, стали его выхаживать, в полынью носить, чтобы поплавал. Это такое событие в деревне было… А в “Капельке”, так назвали тамошний клуб, стали рассказывать про лебедей, чем они питаются, какие бывают — белые, черные, даже серые. Стали придумывать сказку: как он тут оказался? Что с ним будет дальше? И получилось у детей, что этот лебедь заколдованный. На танцах, куда все ходят, даже салаги, передавали друг другу известие: в сельском клубе появилась незнакомая девушка, она-то и есть лебедь…
“Вот, чтобы было не голословно”, — сказала Людмила Алексеевна, показывая мне альбом. Я посмотрел фотографии из их “праздничной” жизни. Сходил на занятия к Муслиме и послушал сказку про художника, который рисует лес, а старичок-моховичок его поправляет. “Какой же это лес, в нем только деревья. Ты за деревьями леса не увидел. А где же трава, цветы?” И все рисуют цветы. “А где бабочки, кузнечики? Где птицы?” И так они наполняют лес, и, когда он почти готов, Муслима предлагает каждому нарисовать в лесу себя и пересказать, что чувствовал, когда был кем-то. “А кто у нас такая красивая черемуха?” —
“Айселу!” — “А кто эта прекрасная бабочка?” — “Я, Айгуль!”
Мне вспомнился “Совет всех существ”, который собирает интерпретатор Волков в соседнем заповеднике. Прожив неделю в лесу, дети усаживаются вечером вокруг костра в масках зверей, а один из них стоит — это человек, и каждый зверь высказывает ему свои упреки, а человек оправдывается, потом другой становится на место человека, и в итоге все приходят к выводу, что зверям и людям нужно согласие. И звери наделяют человека “острым зрением орла”, “терпением и гибкостью текущей воды”, “непреклонностью роста дерева”…
Короче, Муслима заступила в заочную школу игровой экологии, и Людмила полностью передала ей дело. Она все время так поступает: соберет, соберет и передает другому: теперь ты делай, а я пойду собирать другое. “Это все я не сама делаю, — говорит она так же, как Волков. — Начали другие. А мы посланы как помощники. Как говорят, Бог в помощь”.
В общем, она считает, лед тронулся…
Первый раз в жизни она видела тут начало ледохода. Здесь многое своими глазами увидишь, что человеку обычно недоступно. Жизнь как сон. И наоборот. Раз сон приснился: будто асфальт кругом, а дом у нее одноэтажный; заходит и видит длинный-длинный коридор. Господи, где же я живу, думает она, а потом вспоминает, что у дома есть другой выход.
У каждого человека есть в жизни как бы два входа-выхода. Людмила свой нашла. Живет теперь на краю деревни у Лысой горы, которую назвала вулканом. Раньше ее сарай загораживал, но за ящик водки мужики его перекатали, полдеревни собралось, небось думали: дура какая, сарай передвигает. Зато теперь прямо перед окном гора, и из-за нее солнце выходит.
Оказывается, как просто — только передвинь сарай. С другой стороны, что бы она тут ни расписывала, думаю я, а походишь по деревне, грязь помесишь, мата наслушаешься да заглянешь в магазин… И такая к горлу подступает тоска, бежать хочется. А пойдешь назад мимо вечно журчащей горной речки, остановишься, послушаешь, и на место тоски приходит радость. Там вход, тут выход.
Передав клуб Муслиме, Людмила занялась еще одним “сладким” делом. Места эти медовые. Самый древний промысел — бортничество. Это настоящее искусство: выбрать дерево, дать ему выстояться, передавая от деда к внуку. Выдолбить
дупло — борть — на высоте трехэтажного дома, карабкаясь по стволу вверх-вниз с помощью одного ремня. И это целая наука — о племени, в которое, согласно легенде, превратились “сметенные крылом ангела черви”, о пчелином рое, так похожем на человеческий, где есть и матка, и детки, и трутни, и работники, которые снуют с цветка на цветок, трудятся без устали, не случайно говорят — “как пчелка”.
Вот такая выходит педагогика. А откуда ей еще выходить? Людмила договорилась с директором заповедника Михаилом Косыревым, с другими, и они открыли школу лесного пчеловодства, где все связано: древние промыслы, педагогика и жизнь. Если ребенок освоит пчеловодство, то будет жить лучше. А если людям от этого жить лучше, то им выгодно, чтобы не уничтожали природу, которая их кормит. Отсюда получается союз заповедника, пчеловодов и детей, а пожалуй, и пчел, которые им доверяют. Еще один индикатор доверия — количество дупел, заселенных пчелиными семьями, увеличивается…
И все твои дела как на ладони — вот музей, вот клуб, вот учебная пасека, возле которой стоит композиция: старик и старуха с бортью и двойная колода в форме филина. Это местные придумали, лесники Хасан и Хабит…
А Кичаева уже в Уфе, в художественно-прикладном лицее — разыскала его, притащила сюда студентов и преподавателей-энтузиастов, и они научили местных учителей, а те — детей. Теперь пятиклассники-шестиклассники чудеса творят из дерева. И смысл появился, и перспектива, и тогдашний школьный директор Урия Мухамедьярова загорелась идеей — обжить пустой дом, бывшую пекарню, куда станут приходить люди и учиться, возникнет школа — центр ремесел.
Урия говорит, что ей приснилось, будто она родила, и ребенок такой маленький, сморщенный растет, и такой красивенький, с ясным личиком. Рассказывает свой сон, а Людмила ей растолковывает, что это значит. Потом Урии снится продолжение, а Людмила опять ей расшифровывает. Они даже договорились, школьный директор Урия Мухамедьярова и экскурсовод, дизайнер, журналист, фотохудожник, просветитель, педагог, ключник пещеры — не знаю, кто еще, Людмила Кичаева, — в какой-то час дня думать одновременно об одном и том же, полагая, что, если будут думать вдвоем, непременно сбудется.
Все — и музей, и клуб, и уроки познания, и школа пчеловодства, и центр промыслов — складывается в одно, как написано в проекте, “Экодело”. Силы и желание для этого есть, нужна только “коробка”. Только не типовая, каменная, какую хотят им построить. Говорят: зачем вам деревянная школа, она недолговечна, мы вам из камня соорудим. А что значит недолговечна? За 50 лет все изменится. Навечно — это ужасно, потомки плеваться будут.
Но местные желают каменную. В одной деревне она видела: стоит деревянный дом, а поверху кирпичики нарисованы. Так им хочется кирпичиков.
Или вот дорога, которую сюда тянут из Мракова. Людмила ходит по домам, спрашивает: а это хорошо для вас, дорога? У нас же все открыто, двери не запираются, живешь, как в семье. А придут пришлые люди… “Да мы измучились без дороги”.
Да она не против дороги, дорога — хорошо, но если едущие по ней люди далеки от цивилизованности… Это ведь то же, что чудовищное водохранилище, грозящее превратить дивный край в смердящую лужу. Когда вместо туристов на надувных лодках, байдарках, катамаранах, использующих течение, пойдет встречный поток на моторках — всякого, в том числе пьяного люда, изменится ход жизни.
Что же, ни камня, ни дороги, ни водохранилища? Оставить людей как есть, в глухой деревне? Впрочем, почему глухой? Людмила живет “в глуши”, а этого не чувствует. Может, из-за людей?
Тут еще советская власть вперемешку с родоплеменным строем. Чем меньше начальник, тем он важнее. И еще чей зять… И память о старых временах сладка. Один на собрании говорит: давайте у этих сахар отберем и разделим. Все хлопают. И психология удивительная. Она, когда сюда приехала, думала: если договорились, так и будет. Ничего подобного. И еще удивляются: а что? Разве говорил? Ну, забыл. Однажды она собралась в командировку. Автобус битком набит. День стоят, не выезжают, шофер на капоте дремлет, кто-то заходит, кто-то выходит, смеются, и так до вечера. Потом поехали, у одной деревни останавливаются, у другой, заходят в дом к родственникам, знакомым, опять смеются. Почему не едем? Да вон тому не успели шапку сшить, дошивают. А автобус стоит — и ничего.
Потом она поняла — все правильно. Для них это праздник — поехать по магазинам, по родственникам, они смеются — им хорошо вместе. А тому ведь действительно шапка нужна — зима скоро. И куда вообще спешить? Зачем? Они просто живут.
“Как в сказке”, — говорю я. “Да, как в сказке, — соглашается она, — живи да радуйся…”
Но сама-то она живет иначе: носится все время, хлопочет. Теперь вот о школе. До смерти охота построить эту школу — новую, теплую, деревянную. Место есть, у горы, вид такой — с ума можно сойти, в объектив не влезает. Прямо на занятия, на террасу, в беседку, будут входить гора, река, лес, где каждый ведет свою мелодию — щебечет, свистит, тренькает, заливается, и получается не диссонанс и не хор, а ангельское разноголосье. Такая вот школа — как лес…
И нужно-то всего ничего: поставить коробку, убедить министерство, фонд и найти психа какого-нибудь, который повел бы дело. Главное — найти психа. Вот ее шеф не верит, что можно сюда психа затащить, а она верит. Она же не одна такая.
Я обещал ей обратиться через печать и вот обращаюсь. Приезжайте! Тут такие дети! У Урии младшая — необычная. Она умирала, и Урия спасла ее тем, что мысленно держала под колпаком. От этой девочки какой-то свет исходит. Она очень любит животных и удивительно их понимает, особенно лошадей. Из нее может выйти что-то особенное. У Муслимы тоже мальчишка незаурядный. Максютовские еще есть два пацана. На них надежда, говорит Людмила, есть дети, на которых будет держаться жизнь.
На чем стоит мир? На детях, на школе, на Волкове с его лесными интерпретациями, на Марате с его духами и дивами, на Людмиле с ее пчелами. Все они живут на одной реке, одни — у начала сплава, другие подальше, третьи ближе к концу. Соединить их вместе — получится нечто. А если загубят реку — ничего не останется. Ничегошеньки.
Над заповедником горит яркая звезда. Если посмотреть в стереоскопическую трубу, увидишь, что это не звезда, а планета, вокруг которой оранжевое сияние от других. Планеты выстраиваются в ряд, и совсем скоро, через 2000 лет после того, как взошла Вифлеемская звезда, наступит парад планет.
Одни говорят — конец света. Другие — начало.
P.S. С момента описываемых событий прошло некоторое время. Стараниями ученых, общественности проект затопления был приостановлен, но позже, когда притихло, опять начали рыть. И не в одном Шульган-Таше. Поменялись действующие лица этой истории. Но проблема остается прежней…