Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2003
Умберто Эко. Пять эссе на тему этики. / Пер. с итал. Е.Костюкович. — СПб.: “Симпозиум”, 2002; Заметки на полях “Имени розы”. / Пер. с итал. Е.Костюкович. — СПб.: “Симпозиум”, 2002; Шесть прогулок в литературных лесах. / Пер. с итал. Е.Костюкович. — СПб.: “Симпозиум”, 2002.
Первое, что совершенно автоматически ассоциируется с именем Умберто Эко, — разумеется, “Имя розы”. А второе — наверное, изобретенный им пример, кочующий едва ли не по всем книгам о постмодернизме. Человек влюблен в образованную женщину, но не может сказать ей: “Я люблю тебя безумно”, — оба понимают, что это фраза из бульварного романа какой-нибудь Лиала. Согласно Эко, он должен сказать: “По выражению Лиала — люблю тебя безумно”. Только так вновь удастся говорить о любви в эпоху утраченной простоты.
Но не выход ли это по пути наименьшего сопротивления? Только перелицовка, указывающая на дистанцированность от “простых чувств”, но не говорящая ничего о том, кто дистанцирован, какова именно его личная “безумная любовь”? Чтобы это высказать, потребуется индивидуальное стилевое усилие, а не переатрибутирование чужого стиля…
Эко — блестящий современный интеллектуал, равно способный написать роман, научную статью по семиотике или публицистическую статью о войне. И публицистика одного из ведущих теоретиков постмодернизма показывает, что постмодернизм вовсе не ведет к параличу воли. Да, функция интеллектуала — рефлексия, критика. “Выпячивать двусмысленности и освещать их”. Но и поиск диалога — например, с религиозной этикой, при понимании, что несовпадающие области неизбежно останутся, но согласие на каких-то общечеловеческих основаниях возможно. (А одно из таких оснований — честность перед собой. Внерелигиозному Эко не кажется приемлемым, что в каком-то католическом университете профессора формально почтительно подходят к причастию без предварительной исповеди — да и без веры.) Апелляция к разуму — Эко стремится доказать, что в современных условиях всеобщих экономических и информационных связей война неразумна, неэффективна, так как поведет не к выгодам для победителя, а к всеобщим потерям и хаосу.
Но разумный человек не становится диктатором или религиозным фанатиком. Причем расистские или фундаменталистские теории только оформляют уже существующее на подсознательном уровне — и потому непроницаемы ни для какой критики. Борьба с нетерпимостью должна быть на уровне воспитания, а “приучать к терпимости людей взрослых, которые стреляют друг в друга по этническим и религиозным причинам, — только терять время”. Есть исключительные случаи, когда для дискуссии уже слишком поздно, время — для морального выбора. “Терпеть нестерпимое означает ущемлять собственную личность. Если нечто нестерпимо, то надо принять на себя ответственность и определить, в чем же состоит нестерпимое. А затем действовать и быть готовым дать ответ в случае ошибки”. На исключительное событие может быть дан исключительный ответ. Эко напоминает, что Вторая мировая война закончилась не переговорами победителей и побежденных, а судом. “Среди ваших ценностей было превознесение силы, так вот мы и применяем силу: вешаем вас”.
Постмодернистское сознание расщеплено, “шизофренично”. Как интеллектуал, человек обязан отрефлектировать ситуацию, увидеть ее возможно более объективно и многосторонне. Но он же, как моральный субъект, имеет право на выбор и обязан действовать. Такая раздвоенность не сулит легкой жизни без сомнений, но оказывается необходимостью, уберегая от неспособности к диалогу, увлеченности утопиями, слишком прямолинейных решений.
Тот же фашизм не появляется на пустом месте — и среди признаков, делающих общество предрасположенным к нему, первым Эко называет традиционализм, убежденность, что истина уже найдена и остается только провозглашать ее и следовать ей. Сторонников традиций, возмущенных такой точкой зрения, будет немало. Ответить им можно тем, что и ориентация на модернизм или индивидуализм несет проблемы (хотя и другие). Важно постоянно иметь в виду возможные нежелательные последствия тех или иных взглядов, думать о системе противовесов для них, а не закрывать на них глаза или, того хуже, их маскировать.
Один из инструментов критики — массмедиа, в частности, печать. Но, критикуя, она не должна сама пребывать вне критики, обязана ставить под сомнение самое себя. И Эко описывает игры журналистов и политиков, когда печать перевирает интервью, придавая ему скандальность для повышения тиража, а политик идет на это для саморекламы. Или преследуя свои цели: намекнуть, “чтобы фраза пошла в печать и чтобы на следующий день начать ее опровергать; но при этом пробный шар все-таки им запущен и инсинуация или угроза, в общем, достигла цели”. Игра засасывает, интервью и опровержения следуют друг за другом, “расплатой и для печатного органа, и для политика бывают утрата доверия и наплевизм читателей”. Тон прессы становится все более повышенным, и за раздуванием скандалов оглушенному читателю трудно различить действительно серьезные проблемы.
Но другие требования к прессе — объективность, снабжение информацией читателя, а не обслуживание тех или иных властных группировок. Эко уходит от их обсуждения, оговариваясь, что абсолютно объективной информации не бывает по определению, например, просто тематический подбор статей уже внушает определенные идеи. Это позиция ученого-семиотика, тяготеющего к научной точности. Но ведь из того, что абсолютная объективность недостижима, не следует, что к ней не стоит стремиться, что не может быть более или менее объективных материалов. А Эко поворачивает к теме взаимоотношений печати и телевидения — потому что ее все обсуждают…
“Шесть прогулок в литературных лесах” — идеальное пособие даже не для филологического факультета, а для хорошего учителя литературы в школе, потому что Эко умеет говорить о механизмах работы текста просто и увлекательно. Он показывает, сколь многого может достигнуть автор балансированием между различными грамматическими временами, введением в текст клише и его мгновенным опровержением, играми с авторством. Личный писательский опыт помогает филологу. Современный автор, чтобы иметь возможность рассказывать и не быть уличенным в простодушии, нуждается в маске, — для Эко в “Имени розы” ей послужил персонаж из Средневековья.
Эко обсуждает понятие истины в литературном произведении. Возможность по книге реконструировать уровень знаний читателя, на которого она рассчитана. (То, что Арамис не мог жить на улице Сервандони, так как ее переименовали в честь Сервандони только в 1806 г., не знает не только средний читатель Дюма, но, похоже, и сам Дюма; но очевидно, что Арамис не может жить на улице Бонапарта.) Сам Эко — великий эрудит. “Сколько времени отдано архитектурным разысканиям, проведено над снимками и планами, над страницами энциклопедий!.. Если у меня герои начинают беседовать по пути из трапезной на церковный двор — я слежу за ними по плану и, когда вижу, что они уже пришли, обрываю разговор”.
С одной стороны, это внимание к повседневности, опыту тела, практике, которые действительно в большой степени определяют мышление. С другой
стороны — не слишком ли велика зависимость Эко-писателя от этого? Не происходит ли при этом подмена стиля информацией? И Эко-филолог устраняется от вопросов индивидуальности стиля, взгляда, мышления. “Вся эта история до ужаса банальна, однако тесное переплетение ретроспективных и перспективных планов сообщает ей магическую ирреальность”. Но хватит ли только конструкций из ретроспектив и перспектив?
Эко-писатель говорит о том, как внесла новые смыслы в “Имя розы” реплика Вильгельма о промедлении, вписанная “для соразмерности”, уже в корректуру, без должной оглядки на соседние страницы. Вообще вся книга началась с игры. “Мне хотелось отравить монаха… Остальная мякоть наращивается сама собой”. И любовная сцена на кухне писалась на одном дыхании, при использовании цитат из средневековых источников наспех, по ритму. Наверное, расчет должен установить и меру собственного применения, каждый раз разную, если она будет чрезмерна, текст слишком приблизится к механизму, конструктору. (Не произошло ли это с последующими романами Эко?)
И не привлекает ли Эко в литературе именно обозримость и надежность? Он пишет, что Жюльена Сореля мы знаем лучше, чем собственного отца, потому что отец имеет свои непроговоренные мысли и воспоминания, а Стендаль “рассказывает мне о Жюльене Сореле и людях его поколения все, что мне надлежит знать для чтения романа”. В литературном мире истина неизменна, госпожа Бонасье отравлена миледи, пока существует хоть один экземпляр “Трех мушкетеров”. В настоящем мире истину приходится перепроверять и порой пересматривать.
Но литература — не только сюжет и фабула, пространственно-временные схемы, игры автора с читателем и так далее, а что-то более беспокойное, сложное и менее логичное… Ведь и сам Эко определяет “поэтическое качество” как “способность текста порождать различие прочтения, не исчерпываясь до дна”.
Если попытаться суммировать впечатление от всех трех книг, может быть, оно будет таким: Эко — не столько открыватель, сколько великолепный популяризатор. Фигура, необходимая в культурном поле и почти отсутствующая в России, где популяризация если и есть, то с огромными огрублениями и упрощениями, возможно, еще и на навязчивой идеологической основе. Без распространения идей ситуация не изменится к лучшему. А она все-таки меняется. “Если сегодня кто-то заговорит о прелестях войны как единственно возможной гигиены мирового масштаба, он попадет не в историю литературы (как д’Аннунцио), а в историю психиатрии”. В России завороженность силой — от Лимонова до Проханова — пока по разряду словесности, а не медицины. Но и Эко до нас уже доходит.
К сожалению, перевод книги У.Эко “Поэтики Джойса” вышел из печати, когда этот номер был уже сверстан, и не стал предметом этого разговора.