Заметки о Давиде Самойлове
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2003
Моя попытка написать воспоминания о Давиде Самойлове привела к странному итогу: сочинилось нечто о себе самом. О себе — в присутствии, при участии и под воздействием Д.С. Уже осознав это, я все равно не смог расчленить текст на равные (пусть относительно) доли и разобщить их. Давид был и остался сильнейшим организующим началом.
Я подумал: пусть так. Знаю, что никакой справедливости, никакой объективности нет и не будет. И не хочется, чтобы к этому тексту относились как к документу. Всё, что сейчас перед вами, — жанровая разновидность беллетристики. Отрывки из дневников и писем, на мой взгляд, не более правдивы и надежны, чем добросовестный вымысел. Они — способ скрепления материала.
Г.Е.
Вести дневник стоит, только если ты абсолютно правдив.
Дневник Давида Самойлова, 26.10.1963.
1
Я слушаю песню и плачу…
Д.С.
Судьба.
Мне 4 года. Дачный поселок на Клязьме: прилежные домики, дорожки, забор с прорехами.
Обе мои бабушки служат в Министерстве легкой промышленности, поселок принадлежит их конторе.
Помню оттуда: опята, облепившие поваленную березу, пегая кошка Агапка, пес Пушок (впоследствии оказалось — Балык). Огромные черные «ЗИСы» и «ЗИМы». Отец, у которого «вечно преферанс». Сосед Гришка:
— Мой папаня с гитлерами воевал!
На другой год я уже знаю, кто такой Гитлер, и пробую объяснить Гришке, что Гитлер был один, а воевали с немцами.
А за лесом, в Мамонтовке* 1, живет такой Дезик, который тоже воевал с немцами. Еще он сочиняет стихи для детей и взрослых. У него сын Саша**2, на год младше меня.
* Примечания и комментарии даны в конце заметок. Значительная часть примечаний выполнена В.И.Тумаркиным.
** Его текст «49 ДНЕЙ С РОДНЫМИ ДУШАМИ» (опубликован в журнале «Знамя» N№ 4 за 2003 г.) я далее цитирую по рукописи 2002 г., обозначая инициалами А.Д.
Это все бесцельно сквозит в сознании и составляет жизнь. Как ободранная терраса и голоса посреди деревьев.
От нелетней, московской жизни остался больничный привкус: там люди в белом, у них осторожные холодные руки, которые зашивают и залепляют мою очередную царапину.
В памяти, как заноза, — первая увиденная толпа: демонстрация перед французским посольством после англо-франко-израильского нападения на Египет3. Отец сажает меня на плечи, и мы идем (по-тогдашнему далеко, а на самом деле минуты две — до узорного терема, где живет французское представительство). Мне страшно и любопытно среди толчеи. Как в зоопарке. И люди кричат почему-то: «Требуем осла!»
— Папа, а он придет?
— Кто?
— Ну осел же!
Все хохочут. Оказывается, им нужен какой-то посол.
Сейчас понимаю, что это 1956-й.
Тогда у моей грузинской бабушки был неотступный поклонник — дядя Юра Миронов. Могу назвать его родину — московская литературная и артистическая богема 30-х и 40-х. Дядя Юра был вхож к вахтанговцам, близко приятельствовал с Любимовым4. Думаю, Эрдмана5 он тоже был должен знать — сужу по дяди Юриным эпиграммам и басням. Про него хорошо бы вспомнить подробно. А тут приведу только:
Пережили Джугашвили —
Не загнулися при нем.
И к Никите с Николаем
Понемногу привыкаем:
Ничего — переживем!
Хрущев6 и Булганин7. В детской памяти эти фамилии были настолько притерты друг к другу, что Хрущева отдельно я начал воспринимать только в школе, году в 60-м. А тогда эти люди, их фамилии и портреты означали, что, кроме семьи, двора и мутной Москвы-реки, есть что-то еще — город, страна, держава. Про якиманскую коммуналку я знал: в коридоре страшнее, чем в нашей комнате, — может подкараулить пьяный сосед. А во дворе страшнее, чем в коридоре, — там этих пьяных соседей много. В переулке разъезжают безногие на каталках: гремят по асфальту подшипники. Калеки собираются у Инвалидного магазина, в квартале от нас. Все кричат и размахивают клюками и костылями.
Так я запомнил послевоенный мир.
Тогда война мне мерещилась чем-то безмерно давним, почти допотопным. Ну, правильно: все, что до меня, — доисторическое. Сейчас кажется: та война завершилась накануне моего рождения. Так стиснулось время.
Нищие у метро, калеки у магазинов.
В апреле 1956-го Самойлов записал в дневнике:
«Русская тирания — дитя
русской нищеты. Общественная потребность в ней порождалась скудостью экономики,
необходимостью свершить жестокие и героиче-
ские усилия для расширения общественного богатства.
Но диктатура, принятая обществом, сознательно или бессознательно, для того чтобы удовлетворить стремление его членов к лучшей жизни, вступила в противоречие с этим стремлением… Она… постаралась заменить истинный, простой идеал человека античеловеческими идеями шовинизма, вражды, подозрительности, человеконенавистничества. Простой человек, чьи идеалы никогда не мешают другому простому человеку, вдруг уверился в том, что его стремлению к лучшему мешают призраки, придуманные властью. Он возненавидел эти призраки».
И я с малолетства ненавидел Америку, обожал военных и ударников производства. Один такой проживал по соседству — дядя Коля Сметанин. До известного Дома на набережной было рукой подать. Но дядя Коля, прославленный обувщик-стахановец8, жил среди нас, правда, в отдельной квартире. Моя баба Циля с одобрительным раздражением, временами переходя на идиш, говорила соседке:
«Правильно сделал! Оттуда бы все равно забрали!»
Соседка была неясного пола. Я долго не мог понять — тетя она или дядя. Похоже, она сама этого толком не знала.
Вечерами кто-нибудь из родителей читал мне вслух. Я вечно требовал «про слоненка». Мама сказала: это Дезик сочинил для сына, для Сашки.
Я думал тогда: человек, способный говорить стихами, умеет все! А он записал в дневнике 1 марта 1957-го:
«Вчера… ездил в Пахру. Учился водить машину».
Машина!
Мне они виделись сказочными героями: Дезик, Сашка, автомобиль. В одном городе, мире, времени с ними — не было и быть не могло никакой беды.
Дневник Самойлова:
«3 марта 1957-го. Одиноко мне на свете белом. Я со всеми связан, всем обязан, а мне никто, ничего. Один Сашка у меня, маленький, глупый. Ему одному хуже будет, если умру».
Получается: и так плохо, а будет еще хуже.
Для множества моих знакомых счастье и детство — нерасторжимы. И для меня это было так. Правда, совсем недолго, только в ту пору, когда мир составляли папа, мама, бабушки и няня Муза. Но чем населеннее становилась жизнь — тем острее тревоги, тем сильнее растерянность и беззащитность.
А.Д.: «Я застал праздник, но он был почти невыносимо печален».
Припоминаю и удивляюсь — большинство взрослых, с которыми я поневоле сталкивался в те годы, так или иначе принадлежали самойловскому кругу.
Нити судьбы. Поначалу бессмысленное и путаное снование паука, а потом — совершенство и простота паутины. И ее уязвимость. И ее прозрачное сходство с мишенью.
У древесного среза та же структура. Самойлов любил другое сближение — силовые нити магнитного поля:
…и все частицы моего труда
вдруг соберутся. Так в магнитном поле
располагается железная руда.
На пересечении этих линий — значимые люди моего детства.
А.Д.: «Я пишу, казалось, об отце, а выясняется, что о себе самом. Заведу речь о себе, оказывается, что это причастно к нему. Верней даже так: когда о нем, всегда о себе, когда о себе — всегда о нем».
Поздними вечерами я сквозь
дрему слышал перешептывания за занавес-
кой — у родителей собирались друзья. Зина Миркина9
читала сказки для взрослых. А для детей она творила новогодние праздники. Ёлка
в доме Миркиной и ее мужа Григория Померанца10 была
главной мечтой года. На разных ярусах густого, рослого дерева жили герои
знакомых и незнакомых сказок. Там, среди веток, все располагалось тихо и
разноцветно. Хотелось поселиться там навсегда.
Дневник Самойлова:
12 апреля 1957-го: «Утром приходила поэтесса Зина Миркина. Читала стихи. Талантливо, но не трогает…»
15 апреля: «Прекрасное есть свобода».
1 мая: «Весь день дома. Вечером у Шкунаевых11».
Володю Шкунаева, давнего (тогда, наверное, лучшего) друга моего отца, я хорошо помню. Он был дипломатом, и у него тоже была машина. И еще у него была зажигалка! Я ее так пожирал глазами, что дядя Володя однажды сказал:
— Не страдай. Скоро я ее тебе подарю.
Так и не подарил. Спустя лет пять я спросил:
— А как же зажигалка? Ведь обещали! Разве так делают?
И дядя Володя ответил:
— Делают. Это чтобы у тебя было трудное детство.
А оно мне и без того не казалось легким. Меня учили музыке, а хотелось играть в казаки-разбойники и футбол. И еще я чувствовал: у родителей неладно. И мучился. Но помню тогдашнюю догадку — наверное, так у всех. Иначе не бывает.
Давид записывает в мае 1957-го:
«…Современный брак рухнет, ибо полностью лишится содержания. Он заменится свободными и, следовательно, чистейшими отношениями молодых людей и будет складываться в пору зрелости как тихое дружеское сожительство, не отягощенное имущественными и матримониальными интересами. Любовь к детям неминуемо станет чувством общественным, и, следовательно, будет изжита трагическая тема семейных взаимоотношений между поколениями».
Кажется, получилось не совсем так. Но очевидно: от прежнего брака мало что осталось. Я ребенком чувствовал его непрочность и условность. Хотя любил родителей и восхищался ими.
К тому же времени относятся мои первые эротические впечатления.
Дневник Самойлова, 5 мая 1957-го:
«Был на венском «Айсревю». Приятное разноцветное зрелище».
Программка Венского балета на льду долго валялась в коридоре у зеркала. Я тайком брал ее с собой в постель. Ничто в жизни меня не волновало так, как женские ноги и плечи. У венских фигуристок они были обнажены. Помню фамилию примы: Сузи Гибиш.
Самойлов, 1 июня 1957-го. «(37 лет): Во мне нет идеи «греха» и потому нет стремления к «очищению». Мое очищение — это труд и знание. «Грех» для меня не то, что запрещено какими-либо нормами, а лишь то, что приносит вред, горе другому человеку или людям вообще…
Наше общество судорожно хватается за старые нормы морали. А они, по существу, разрушены. Адьюльтер, например, морален или аморален лишь постольку, поскольку он приносит счастье или горе кому-либо».
Почему я скрывал интерес к австрийской танцовщице, к ее фотоснимку? Разве кто-нибудь говорил мне о грехе?
Потом случился Московский фестиваль молодежи и студентов. Я не мог еще знать, что это первое для нескольких поколений массовое проникновение из-за железного занавеса. И не совсем понимал, отчего отец в таком восторге и возбуждении.
Самойлов, 30 июля 1957-го: «В Москве — фестиваль. «Красочное зрелище», как принято говорить. Толпы людей стоят на площадях, шляются по улицам, окружают фестивальных негров. Негров и арабов в Москве любят. Не любят израильцев, опасаются американцев.
На эстрадах разноплеменные люди поют о мире и клянутся в дружбе. Эти же люди при случае будут стрелять друг в друга… Нынешние лозунги пацифизма — лозунги политической тактики — не способны заменить истинную идеологию. Нельзя сплотить человечество на компромиссе, на идеях, формирующих отрицательно: не воевать, не угнетать, не… и т.д.».
Что-то происходило.
Отец, барабаня в такт по столу, на кухне пел Окуджаву:
…Но комсомольская богиня!
Ах, это, братцы, о другом…
Я сознавал, что родители — совсем не такие, как дед и бабки. Но словa «свобода», «очищение», а тем более «оттепель» — для меня ничего не значили.
Всем было свежо и тревожно.
Из дневника Самойлова: «Vox populi: пьяный старикашка на улице говорит: «Царя я уважал, Ленина любил, Сталина боялся. А теперь я никого не боюсь, никого не люблю и никого не уважаю».
Летом того же года меня отвезли не на Клязьму, а в деревню Клопово близ Звенигорода. Там я сдружился с Леной Козеевой — она была откуда-то из Литвы, где в городе Вильнюсе жила на улице Басанавичюса. Нас водили купаться на Москва-реку. Лена еще не умела стесняться, так я впервые увидел девичью наготу.
Тогда мир был: Якиманка, Москва, Литва, Вильнюс, улица Басанавичюса. В общем-то, для меня он таким и остался.
Дневник Самойлова:
«31 июля. Идея «греха» тем меньше во мне, чем меньше ее в той, с кем совершается этот «грех». Мне всегда жаль женщину, ибо для меня она всегда предмет «познания», отвлеченный от чувства собственности. А для нее я всегда предмет «обладания», хотя никогда именно эту потребность женщины я удовлетворить не могу. Я всегда «сам по себе», и моя функция — «уходить», а ее потребность, чтобы я остался».
О грехе и страсти Самойлов думает и пишет все время. Четверть века спустя в письме ко мне он заговорит о том же — требовательно и растерянно:
«Поэт, видимо, не создан для счастья. Но духовную силу может проявить в борении со своим «от». В этом если не счастье, то внутреннее удовлетворение — и стихи…»
Стихи, поэзия!
Вечерами вместо колыбельной отец читал (иногда пел) мне «Воздушный корабль». Какой там сон — от волнения сбивалось сердце.
Сегодня чудится — тогда было одно время года: весна.
И одно дело у всех — дежурство по апрелю.
Потом уже и я сочинял стихи: про ёлку, про мир во всём мире. Про море. И про Литву, которая затмила весь мир.
Я слышал и читал, что на свете есть Межелайтис12, который получил за что-то Ленинскую премию. Есть прославленный график Красаускас13. Поэт Юстинас Марцинкявичюс14. Но не воображал, будто можно запросто разговаривать с небожителями.
Дневник Самойлова, 23.10.62:
«Литовцы предлагают переводить большую поэму Марцинкявичюса. Заманчиво. Можно будет… улизнуть из надоевшего дома».
И он, как все почти беглецы, укрывался в Литве. Почему-то сразу приходит на ум «Борис Годунов», корчма на литовской границе. Наверное, трактир в таком месте — надежней любой заставы. Выпил — и запамятовал, куда и почему стремился.
Протрезвел — и вспомнил. Да поздно.
7.11.62: «Приходили Толя Якобсон15 с женой16. Толя — чистый, совестливый, очень эмоциональный человек. Прелестная натура.
Майя — одна из участниц дела, которое мы называли «Юные ленинцы». Видимо, «Ю.л.» не было вовсе, а было два или три дела, сведения о которых у нас перепутались и свелись в одно.
Все же была организация, партия из 16 человек в возрасте 17—19 лет.
Трое из них расстреляны. Они именовали себя организацией революционеров, стояли на почве марксизма и хотели восстановить чистоту революционной власти. У них был гектограф, пара пистолетов.
Сама М. считает это все наивным и уже неинтересным. Идеи уже изменились. Она — вегетарианка.
И все же это не меньше дела петрашевцев, хотя почти не сыграло роли в развитии нашей молодежи. Но духовная энергия и смелость не пропадают. М.б., этому делу еще придется сыграть свою роль в духовной жизни России».
Давид прав — то их дело почти не затронуло юношества. Но сами они… Через пять лет они войдут в историю моей жизни и сами станут историей — моей и моих ровесников.
А пока — праздничная сутолока Дней поэзии, на которые я хожу вместе с приятелями и подружками. Развлечений было немного.
17.11.62: «Вечер поэтов в зале Чайковского. Наибольший успех, конечно, у Булата. Но и у ничтожества Кобзева17 тоже. Долматовский18 читает стихи против Сталина. Хорош Тарковский19. Он один. Меня никто не знал. Читал с успехом».
Помню, каким он тогда мне виделся из зала: маленький, подвижный, с великолепной жестикуляцией. Чаще всего в те годы он читал «Дом-музей» и «Перебирая наши даты».
Даже на расстоянии ощущалось излучение веселого счастья.
Дневник Самойлова, 28.11:
«Во мне есть радость общения. Эта радость передается людям, и потому они тянутся ко мне. Но напрасно ждать от меня большего. Радости отношений во мне нет. Ибо отношения требуют обязательств. А каждое обязательство для меня тяжко, оно урывает нечто от внутренней свободы, необходимой для писания. Радость отношений свойственна жертвенным натурам, которые в этой радости и выражают свое содержание.
Радость общения — влюбленность. Радость отношений — любовь. Я влюблен почти всегда и почти никогда — люблю».
А.Д.: «Отец готов был все в себе скрыть, как дурное, так и светлое».
Сейчас перечитываю его дневники и сам себя уговариваю: мы не могли не встретиться снова! И точка встречи была кому-то известна заранее.
Дневник Самойлова, 27—30.06.63:
«Приехал в Вильнюс. Хорошо встречен Алисой Берман20.
Вечером в «Неринге» — Межелайтис, Марцинкявичюс, Малдонис21 с женами. Межелайтис не пьющ и мрачен. Говорят — сильно испугался. Честолюбие государственное убивает поэта. Все трое честолюбцы. Самый скромный — Малдонис.
Бродил по городу. Город красив и зелен.
Вечером сидели с Малдонисом в кафе. Хороший разговор с человеком, который все понимает.
Хмельные отправились к Межелайтису допивать. Жаль его. Он мучается и не знает, что лучше: уйти или приложить руку. Все же его рука будет помягче. Люблю этого человека и хорошо понимаю».
К тому времени у мамы и меня уже было много знакомых в Литве: с 60-го мы проводили летние месяцы только там. Чаще — в Ниде. Туда же за нами потянулись близкие родителям художники из Москвы: Коля Воробьев, Боря Жутовский22. Они в ту пору тоже хмелели от радости и надежды. Мама позировала. Я вдыхал сладость свежей темперы и зябкого моря.
O tempora, o mores!
Дневник Самойлова, 19.07.63:
«Обстоятельства неустойчивые и меняющиеся. На протяжении времени видно, что посещение Манежа23 было лишь поводом и последующие события были импровизацией лишь по форме. Не думаю, чтобы был серьезный замысел или план, но в обстановке политической изоляции и внутренних трудностей надо было приструнить единственную прослойку, способную аккумулировать и выражать общественные настроения, — творческую интеллигенцию.
Любопытно, что удар пришелся не по самым оппозиционным, а по самым популярным.
Весь вопрос о поколениях состоит из проблемы ответственности, которую не обойти».
22.11: «День в тумане с Межелайтисом. Приходят разные люди. Мы пьем. Эдуардас пьяный, добрый, потустронний. Пьянством зарабатывает странное своей поэзии. Нутра нет. Честолюбив. И все же мил, порядочен.
Убит Кеннеди24».
Я тогда не мог оторваться от экрана — раз за разом показывали момент покушения. Джон и Жаклин в огромном черном кабриолете. Я видел только ее.
28.11: «Отправили Межелайтиса в Вильнюс. Большой, в красивом берете, внешне импозантный. В отрешенных глазах, водянисто-голубых, — безумие».
А потом три года все застила Таганка!
Самойлов, 21.04.64: «Был на «Добром человеке из Сезуана»25. Славный молодой спектакль с очаровательной героиней. Потребность энергии и молодости в театре».
Сейчас кажется, что я проводил там круглые сутки. Видел три редакции «Павших и живых»26. Был на «запретной» премьере, когда сначала вывесили одну афишу (кажется, «Антимиров» Вознесенкого27), потом другую, потом обе сняли. Спектакль задерживался часа на полтора. Актеры вместе со встрепанной публикой толкались у служебного входа. Было известно, что Сам поехал в управление культуры — пробивать разрешение. Потом подъехала «Волга», вышел мрачный Любимов. К нему бросились Высоцкий и Кузнецова:
— Юрий Петрович, что будем играть?
— Играть будете, что я велю.
Так «Павшие и живые» были представлены в первый раз.
Привычное сообщение той поры: «Спектакль будет объявлен особо».
Дневник Самойлова:
«30.04. В театре Любимова. Славно работали.
Мне сообщили, что мной весьма интересуется ГБ. Я связан с делом «смогистов»28, к которым я, ей-богу, не имею отношения».
11.06: «Запутавшись во всех своих делах, сбежал в Литву, как Гришка Отрепьев».
31.08: «Я в Вильнюсе, в гостинице «Неринга», которую так люблю, где удобно и тихо. Даже мысли, которые томят непрестанно, здесь утихают».
2.09: «Живу здесь с каким-то даже злорадством, как успешно убежавший».
3.09: «Живу почти блаженно, как в резервации».
Иногда я видел Д.С. у дверей моего театра — он с кем-то шутил, раскланивался. Я уже стал забывать, что этот Самойлов и тот Дезик — одно. Тогда для меня было главным, что он — друг и соратник самого Любимова!
Дневник Самойлова:
«18.10. Был в театре у Любимова. Говорили о брехтовском Галилее. Л. — типичный представитель левого политического искусства 20-х годов, искусства симпатичного и неглубокого, изрядно прибранного к рукам политикой, ибо идеи его в основном политические (они с государством воюют методами государства).
4.11. Премьера «Павших и живых» у Любимова. 20 минут оваций. Я впервые в жизни кланяюсь публике».
Дневник Самойлова:
«14.02.66. Приговор Андрею29 и Даниэлю30. Тяжелое, страшное настроение.
6.03. Вчера умерла Анна Андреевна».
«6.06. Сегодня должен был уехать в Прагу. Меня не пустили из-за пристрастия к эпистолярному жанру. Мы просили о помиловании Синявского и Даниэля. Не больше.
9.06. С Сашей приехали в Вильнюс.
10.06. Бродили по Вильнюсу.
Хочется одиночества и хотя бы временного освобождения от обязанностей. Как худо быть человеком долга».
А.Д.: «Когда в своих уже поздних стихах Отец начал оспаривать нечто, как мне казалось, незначительное, я бросил ему одну из жестких фраз, которыми мы обменивались нередко: «Спорь с умными, а не дураками». Ее причиной был не недостаток уважения к Отцу, а наоборот, скорей переизбыток. Я никак не желал признать право Отца на усталость да и вообще на человеческое, требовал невозможного — постоянного развития сверх положенного человеку предела. Но так ли уж я был неправ, требуя от поэта сверхчеловеческого?»
Мне было лет 15—16.
У Наташи, за которой я ухаживал, имелась подружка и соседка Оля. Девушка начитанная и впечатлительная. И мечтавшая быть впечатляющей.
Мы часто сидели у нее —
слушали, как хозяйка гнусавит стихи. И ждали, когда она выйдет на кухню, чтобы
хоть немного поцеловаться. Это случалось редко. Как-то раз Оля поставила
пластинку из серии «Поэты читают свои стихи». Помню, меня тогда задела не сама
поэзия, а голос — чистый и настойчивый. И еще интона-
ция — в ней была упоенность стихом, а не собой. До этого записей Самойлова я не
слышал.
Оля спросила:
— Знаешь, кто это?
Я нарочно соврал:
— Нет.
— Самойлов. Есть такой поэт.
Я сделал вид, что обрадовался:
— Да знаю, знаю! Он с моими родителями дружит. Я у него на даче в Мамонтовке бывал.
— А стихи его читал?
— Нет, только слушал.
Это была правда.
2
Ступай, дитя!..
Д.С.
Дневник Самойлова, 30.04.67:
«У нас в Опалихе31 Толя Якобсон со своим гениальным младенцем32. Я научил его игре — фамилии предметов (стол — Ножкин, Крышкин и т.д.). Он мгновенно это трансформировал. Забор — Некрасов, кулак — Ломоносов, земля — Чернышевский, болото — Вяземский, рука — Державин, шахматы — Ахматова, почтальон — Ходасевич».
Толя (Анатолий Александрович, Тоша) преподавал у нас в школе историю и литературу. И еще читал лекции о поэзии — для всех, после уроков.
Моя подружка Ира, старше на класс, рассказывала в начале года:
— Слушай, к нам историк пришел, чокнутый какой-то: волосы дыбом, глаза горят, ширинка нараспашку. Вечно в пальцах шнурок вертит. Отвечаем, а он вроде не слушает, в окно смотрит. И бормочет все время.
Через много лет я услышал песню Марка Фрейдкина:
Наш учитель
(если хроники раскрыть)
был любитель
с чувством выпить, покурить.
Он нередко
привлекал к себе сердца
сигареткой
и бутылочкой винца.
Забыть ли наши вечера и наши вечеринки,
и юный жар, и юный бред, и блеск, и кутерьму,
и он за дружеским столом с расстегнутой ширинкой,
и мы сидим, боясь дыхнуть, и смотрим в рот ему.
Наш учитель —
кормчий наш и Арион —
был ценитель
экспрессивных идиом.
Коль в ударе
он бывал иль с бодуна,
то рыдали
все девицы, как одна.
Его одесские бон-мо и хамские замашки
тогда казались нам сродни волшебному стиху:
влетит стрелой, бывало, в класс с ширинкой нараспашку
и раздраконит всех и вся, чтоб знали, «ху из ху».
Наш учитель
(тех не вычеркнуть страниц)
был любитель
и любимец учениц.
Несравненный
был знаток он этих дел
и мгновенно
достигал, чего хотел.
И вспоминают до сих пор вчерашние лолитки,
как на исходе сентября по школьному двору
спешил брюнет цветущих лет с незапертой калиткой,
и все они слетались вмиг, как бабочки к костру.
Наш учитель
(я прощения прошу)
был любитель
вешать на уши лапшу.
Он не раз нам
о возвышенном вещал —
и прекрасным
под завязку накачал.
Труды и дни свои верша в исканье непрестанном,
навек избрав себе в удел высокую нужду,
он шел по жизни напролом с раскрытым Мандельштамом,
сужденья пылкие о нем роняя на ходу.
Наш учитель —
он, создавший наш мирок,
вдохновитель,
сочинитель и пророк, —
знал, заметим,
в совершенстве ремесло.
Жаль, что детям
так, как нам, не повезло.
Он нам не только объяснил про Бога, мать и душу,
он нам не просто указал тропинку на Парнас —
он из кромешного дерьма нас вытащил наружу,
и нам вовеки не забыть, что значил он для нас,
наш Учитель*…
* Все цитаты привожу по памяти.
Оказалось, это не про Толю.
Самойлова задевало мельтешение восторженных учеников Якобсона.
— Какой ты учитель? — сердился он — Ты педагог. А вот я — учитель!
— И кто же ваши ученики? — дерзил Якобсон.
— Нет, какова неблагодарность! — удивлялся Д.С.
Однажды (в очередной раз) маму вызвали «на ковер» к нашему директору — Шефу, Владимиру Федоровичу Овчинникову. После разбора моих проказ мама рыдала в коридоре. И Якобсон подошел, чтобы ее утешить.
После он подолгу жил у нас в доме. Они с матерью расстались накануне его отъезда в Израиль.
Он-то и привел к нам на Якиманку Самойлова.
Это была осень 1968-го. Дезик пришел вместе с Галкой33. Первую жену — Лялю34, маму Сашки, — я знал и по-своему помнил. Она была яркая, рыжая, очень красивая, бескорыстно-обманная, совершенно московская. А Галя — прямая, с вызовом, какая-то не городская. Глазастая, все крупное, всего много — голоса, жеста, волос. Им троим в нашей коммунальной комнатке было тесно. Дезик навеселе, что-то неясное напевал под нос, не хотел о серьезном. Толя топал, махал руками и кружился вокруг него, что-то такое втолковывал. Давид, припертый в углу, вдруг отвел Якобсона ладонью и произносит монолог:
— Утром встаю. Выхожу на крыльцо — пес. Какой пес! Гвардеец, в глазах — верность и благородство! Думаю: надо как-то его поощрить, приласкать, погладить… Делаю шаг — и удерживаю себя: кто я в сравнении с ним? Чем утешу его? Кто я? Жалкий, бездарный, тупой неврастеник! А он! Приезжайте — и вы увидите! Какой это пес! Морда! Спина! А лапы! А глаза! Да что тут!..
Толя с обидой:
— Вы, Давид, даже о дамах не говорили с таким пиететом!
Дневник Самойлова, 14.11.68:
«Вчера утром «Тартюф» на Таганке. Талантливо. Приятное зрелище. Неужели, как утверждает один ученый турок из Парижа, это лучший театр в мире?! Что же это за мир?»
Толе пришлись по вкусу некоторые мои стихотворные сочинения. «Покажем Дезику!» — решил он. И мы поехали к Давиду и Гале, в Опалиху.
Давид полистал, хмыкнул:
— Недурно! Напишешь чего еще — привози.
О, у меня же столько всего понаписано! Мне было 14 лет, когда в Ниде я познакомился с девушкой и вдохновенно влюбился. Правда, Рута сразу и бесповоротно меня отвергла. А мне только это и было необходимо. Я стал всерьез изучать литовский. Попробовал переводить. К шестнадцати насочинял больше двух сотен стихотворений. Странно, спустя несколько десятилетий их оказалось примерно столько же.
Поначалу я ездил в Опалиху только с Толей. Потом осмелел и стал выбираться один.
Давид хмурился и курил. Деловито отмечал несуразности. Переводы (из Саломеи Нерис35) похваливал.
Иногда я оставался в Опалихе ночевать. По утрам сталкивался в узеньком коридоре (он же был кухней) с тещей Самойлова — Ольгой Адамовной. Она шуровала в печке: то ли закладывала уголь, то ли выбирала шлак.
Давид шепотом спрашивал: «Как тебе начальство?» Я отвечал: «Строгая!» Д.С. подтверждал: «Вроде старшины».
Я знал, что после школы уеду в Вильнюс — поближе к предмету моей страсти. Летом 69-го Давид напутствовал меня:
— Все равно будешь переводить. Ты разыщи такого Мартинайтиса36 — он редкостный поэт, приезжал сюда на конференцию молодых писателей. Там в русском отделе местного издательства, «Вага» называется, хозяйничает Алиса Берман. Это моя ифлийская однокашница. Передай от меня привет. Она тебе поможет.
Я примерно так и сделал. Пришел, передал привет и предложил для издания свои стихи. Недели через две Алиса мне ответила в том смысле, что вирши так себе, средние. А если я готов переводить — вот стихи молодого поэта Йонаса Стрелкунаса37:
— У тебя в твоем пединституте есть возможность работать? А то ко мне приходи. С дочкой познакомлю.
Но я к тому времени ушел из общежития. Осенью познакомился с маленькой глазастой Томкой, и к Новому году обосновался в ее квартире. На улице Басанавичюса. Туда же к нам в гости впервые зашел Стрелкунас. Переводы напечатали в ежегоднике «Литва литературная».
В апреле 70-го мы поженились. А в сентябре я сбежал из Литвы, потому что КГБ стал таскать на допросы, — и не только меня, но и Томку, и моих друзей, и ее подруг. Местные чекисты проявляли служебное рвение, а Самиздата у нас в доме всегда хватало. В Москве затеряться проще.
Там я угодил в психушку на полтора месяца, и в Опалиху попал только поздней осенью.
А летом у Самойловых появился сын Петр. Я только приехал, Давид повел меня в сад и прочитал:
В августе, когда заголубели
Окна, словно сонные глаза,
Закричал младенец в колыбели,
Но не пролилась его слеза.
Мать, легко разбуженная плачем,
Сон с ресниц стряхнула, как песок,
И склонила голову над младшим,
И младенцу подала сосок.
Или это сбой памяти: почему «над младшим»? Неужели я перепутал годы — и стихотворение посвящено рождению Павла?
Точно знаю: в том году вышел сборник «Дни».
Дневник Самойлова, 5.02.1971:
«Жалею, что год не писал. Вчера приезжали Толя и Муза38. Толя пересказывал манифест русских фашистов».
Мы с Якобсоном тогда разлучались редко, вместе бегали за продуктами для Толиной мамы, по делам, по знакомым. Когда его допрашивали, я «дежурил» в дверях 40-го магазина. Толя выходил от следователя и на всю улицу провозглашал:
Не хочу я на Лубянку,
А хочу на Якиманку!
Там, куда он хотел, мы обитали в тесноте, но не в обиде, уж точно: Якобсон в одном закутке дописывал книгу о Блоке, в другом я вдохновенно кропал «детективную» повесть.
Дневник Самойлова, 20.02.1971:
«Приезжал Юра Ефремов с маленькой литовской женой. В его повести — сочетание политики с сексом. Сочетание делает и то и другое неприятным. Политическая незрелость и половая перезрелость. Такова общая формула юного суперменства. Желание свободы и не-понимание народа, неуважение к нему».
«Понимание народа» мне
настолько не свойственно, что я даже не пони-
мал — о чем они толкуют? Я пытался оборонять свое детище, упирая на то, что в
повести все — чистая правда.
«Голая правда», — поправлял Якобсон.
Это была история о том, как я помогал одной подружке избавиться от шантажистов. Они на какой-то вечеринке тайком сфотографировали ее голую и потом заставляли позировать для открыток. Такие картинки продают в дальних поездах глухонемые. Действительно, в повести почти ничего не было придумано. Записывалась она, что называется, со свистом — весь творческий процесс занял недели три.
Галя меня защищала: «А все-таки вот — взял и написал!»
Я удрученно спрашивал: «Ну хоть что-нибудь получилось?»
Давид улыбался: «Есть там один хороший совет молодому поколению: если уж длинные волосы отрастил — так их мыть надо!»
Как-то раз я притащил в Опалиху несерьезный текст под названием «События жизни Жени Евтушенко, с ним самим случившиеся». Там у меня Евтушенко39 выступал в роли жалкого неудачника. Каждый рассказик заканчивался словами: «И Женя заплакал». В этом произведении Евтушенко обижали все: молодая поэтесса, дворник, официантка, Кома Иванов40, даже Иосиф Бродский.
Давид прочитал, поморщился и сказал:
— Ну, смешно. А вообще это вторжение в частную жизнь. Так нельзя.
Той весной удалось устроить выступление Самойлова у нас в школе. Читал он в сдвоенной аудитории на втором этаже. Собрались человек 150 — школьники, учителя, выпускники. «Последний парад». Прошло немного времени — и школу разогнали.
Под занавес Давид прочитал никому еще не известное стихотворение. «Поэт и гражданин».
Дневник Самойлова, 10.04:
«Поэма юного Юры Ефремова о доме умалишенных».
Она так и не состоялась. Думаю, поэма — вообще самый сложный из стихотворных жанров. Давид им владел виртуозно. А у меня получались (если получались) только обрывки, непрочно скрепленные единым переживанием или памятью о нем. Сначала эта штука называлась «Помоги!» (вслед за песней «Beatles»). Потом я ее незамысловато назвал «Стихи из поэмы». Даже напечатали. Еще при советской власти.
Дневник Самойлова, 12.04:
«С Р.Клейнером41 работал над композицией об Эйнштейне. Очень интересно все — и содержание, и компонирование, и режиссирование. Надо упорно учиться драматургии».
Об этих репетициях Давид сказал: «Если театр — живопись, тогда мастерство чтеца — это графика. Найдите сходство между Рафиком и графиком».
Присутствующая тут же Нюша (Аня Наль42): «Пока нахожу только скотство!» Она же о стихах Вознесенского («Я в кризисе. Душа нема»): «Точнее было бы «души нема».
Дневник Самойлова, 12.05:
«Приезжал Даниэль с Толей Я. Главное впечатление от Даниэля — развитое чувство собственного достоинства. Всякое отсутствие самоутверждения и учительства».
С сыном Юлия Марковича я учился в одной школе. Потом Даниэль вышел из неволи, поселился у Сокола. Иногда я бывал у него в доме. Люблю его стихи. Сам Даниэль усмехался: «Стихи чтo — их всякий напишет! Проза, проза — главное!»
А у меня сложилось стихотворение про Опалиху:
Теперь замкнусь. Признал поэт:
в моих писаньях страсти нет
и в мыслях я неловок.
Да, как себя ни возвеличь,
а зол неукротимый бич —
боязнь формулировок.
Он прав. О них или о ней,
о сонном шелестенье дней —
шептать случайней и верней
и не желать иного…
Нет, надо оказать отпор,
необходим скупой отбор,
чтоб засияло слово
и празднично, и ново.
Он прав по-своему: с «Москвой»
я сочетаю «статус-кво» —
сомнительная рифма!
Он правильно велел: «Усвой
привычку властвовать собой,
иначе проиграешь бой
и не минуешь рифа!»
Печальна и незрима,
глядела Муза свысока
и говорила мне «пока!» —
«прощай!» не говорила.
Я от поэта брел домой
(все было сковано зимой —
от лунок до Луны самой)
и вдруг увидел: надо мной
морозный след лучится,
и стало непонятным зло,
ведь все уже произошло
и все еще случится…
Тогда я его назвал «У поэта». Сейчас вижу, что лучше бы — «От поэта».
На лето сняли избушку под
Вильнюсом — без удобств, даже без электричества. Зато рядом были река,
подвесной мостик, старинная липовая аллея. Вер-
нее — полузабытое воспоминание о ней.
Туда к нам часто наезжала Алиса. Мы с ней подружились. Она иногда устраивала сеансы погружения в прошлое — говорила о молодости, об ИФЛИ:
— В меня ведь Паша Коган43 был влюблен. Его «рыжая девчонка» — это обо мне. А Дезик тогда был в тени, он ведь помоложе…
(Как-то Давид бросил: «Для своих лет ты пишешь чуть получше Когана, но гораздо хуже Кульчицкого44».)
Из Москвы пришло письмо от Якобсона: «Учитесь, как люди слова находят!» И строчки:
Забудем заботы о хлебе,
Глотнув молодого вина…
Я гордо поправил: «Там наверняка не глотнув, а хлебнув». Потом Толя долго терзался, стучал себя кулаком по лбу и кричал:
— Старый я маразматик! Так ошибиться! И кто меня под руку пихнул!..
Ему тогда было 36.
Дневник Самойлова, 26.01.72:
«Приезжал Толя Як. Дурные вести. Арест… Светличного45 в Киеве… Обыск у Якира46. Решились, что ли?»
Тогда было больше тревоги, чем испуга.
Мне страстно хотелось быть «как взрослые». Я стал сочинять подметные письма. Давид недовольно молчал. Якобсон ругался:
— Знаешь, что сказал Маяковский Светлову? «Я умею писать агитки и я их пишу, а вы не умеете — и не пишите!»
Я очень обиделся.
Ту зиму я и мама провели в Тарусе. Часто виделись с Гaлиной младшей сестрой — Милой. Помню, в разгар любого застолья она тихо и внятно произносила:
— Давайте разойдемся по-хорошему.
Дневник Самойлова, 5.02:
«Приехали Даниэль, Лариса47 и верный Личарда их — Якобсон… Лариса понравилась. У нее ум, характер — личность. Некрасивое, измученное и немолодое лицо вдруг освещается изнутри. Забываешь о внешнем. Она хороша. Якобсон мучается бесплодным честолюбием и все время тщится выбиться на первый план. Это раздражает и его и окружающих».
Это беспощадное мнение о Толе Д.С. не думал скрывать: говорил в лицо, повторял в стихах и письмах. Пожалуй, к Якобсону он был по-особому строг. Но ведь Тоше так и хотелось — чтобы все по-особому! Он был человек, для которого «нормальное положение шлагбаума — открытое». У него все было — наружу. Потому и его самоутверждение выглядело чрезмерным.
Дневник Самойлова:
«24–30 мая поездки по Литве, Вильнюс—Каунас… Малдонис, Мартинайтис, Стрелкунас. Хороший азербайджанец Годжа».
Кое-что помню о той весне. Самойлов жил в «Неринге». После его выступлений бродили по городу: Д.С., я и две Томки — моя жена и ее подруга. Она произвела на Давида впечатление. Комплиментам не было удержу. Подруга казалась даже немного растерянной.
По вечерам выпивали в
гостиничном номере. У Самойлова был сосед — азербайджанец, который просил
обращаться к нему запросто: эфенди. Он всех уговаривал трудиться, трудиться и
еще раз трудиться. «Да мы вроде не лежебо-
ки!» — отмахивался Давид.
В один из таких вечеров Д.С. увел меня к окну и стал читать по каким-то мятым бумажкам:
…Тебя благодарю,
благодарю за сына,
ну что ж, я говорю,
ведь радость беспричинна,
я говорю: ну что ж,
благодаренье Богу
за боль и за тревогу,
которых не уймешь…
На другой день пошли в гости к Алисе, там уже сидел Мартинайтис. Давид прочел отрывок целиком. Потом все долго молчали. Алиса спросила:
— Дезик, что это?
— Да вот поэму пытаюсь написать. «Последние каникулы» называется.
В тот год я сходил с ума по одной удивительной особе, которая осенью уезжала в Америку. Ее муж был известный правозащитник. Он попросил разрешения прочесть курс лекций в Новой Англии, и теперь его отпускали вместе с женой. Я был простодушный дурак и беспокоился:
— Есть ли у вас шанс вернуться?
Он отвечал:
— Это будет зависеть от нашего поведения.
Я не унимался:
— А какое будет ваше поведение?
Он вежливо объяснял (специально для тугодумов):
— Наше поведение будет образцовым.
Его жену я знал с раннего детства (она тоже замоскворецкая, из Дома на набережной). Я был на полтора года младше и с третьего класса тайно в нее влюблен. Она же относилась ко мне сначала с презрением, потом никак, потом с некоторым добродушием, потом со спортивным интересом, потом с симпатией, потом вообще запретила подходить на пушечный выстрел. Но мне посчастливилось вымолить прощение, и последний год перед их отъездом мы дружили, как два юных пионера. Взявшись за руки, ходили на вечера авторской песни, в гости и просто по городу. Как-то в ее компании я увидел Бродского.
Я не мог поверить, что мы расстаемся навсегда. «Как же так? — спрашивал я. — Ведь я тебя люблю. Почему ты уезжаешь?»
Она смотрела в сторону и нехотя отвечала: «Если любишь — совсем не обязательно быть рядом. Даже наоборот. Какой толк, что ты смотришь мне в рот и ничего вокруг не различаешь. Это же болезнь. Надо выздоравливать. И жить среди других и для других. Хотя бы ради меня. Ты меня слушаешь?»
Я слушал и не слышал.
Они уехали. И обратно их не пустили. А я в отчаянии сочинил открытое письмо о том, как бесчеловечно выставлять таких людей из страны, и прочее в том же роде. Написал и принес Самойлову. Давид закурил и сказал:
— Ну вот что. Эта твоя избранница и ее супруг — не такие уж отпетые страдальцы. Сами знали, на что идут, точнее — едут. К твоим эпистолярным опытам я согласен относиться как к освоению нового литературного жанра. Что ж, эту науку ты усвоил. Пишешь почти как Якобсон. Только с этим пора завязывать. Ты еще по-настоящему приличных стихов не написал. А уже хочешь пострадать и этим придать своим творениям постороннее качество. По-моему, это спекуляция. И еще. Тебе, скорее всего, думается, что ты таким способом приобщаешься к сонму избранных. А по сути, ты делаешь только то, что в твоем кругу считается правилом хорошего тона. Как это — интеллигент и не подписывает писем? Я сам этим хворал. А потом понял, что так спасения не заслужишь, прощения не заработаешь. Да и не будет нам никакого прощения…
В тот день — или чуть позже — мы пошли прогуляться по направлению к станции. Я себя чувствовал виноватым и задетым, поэтому молчал. Давид тоже молчал. На станции мы зашли в чайную, выпили по стопке. Постояли какое-то время на крыльце. Когда затих очередной поезд, Давид без всякого выражения прочитал «Вот и все. Смежили очи гении… Нету их — и все разрешено48».
Я спросил:
— Давид, когда написаны эти стихи?
— Какая разница!
— Я гадаю, они просто не успели попасть в «Дни» или…
— Какая разница? Ты хоть услышал, о чем речь?
И повторил как-то устало, безнадежно:
— Нету их — и все разрешено.
В апреле 1973 г. мы с Томкой решили отметить трехлетие нашей свадьбы. Об этом событии в дневнике Самойлова такая запись: «У Юры Ефремова (годовщина свадьбы) — «тот» свет49. Даниэль, старуха Олсуфьева50, прекрасная, как всегда, с гитарой, старый, чудный Богораз51, Толя Якобсон. «Тот» свет мил».
Иосиф Аронович Богораз — отец Ларисы, дед моего однокашника. А старуха Олсуфьева — его жена. Для нас она была Алла Григорьевна, или Бабушка, или Аллочка. Ее песни мы пели и поем. Может быть, даже чаще, чем Окуджаву.
Никогда я не понимал, где запрятана пружина успеха. Почему «не пошли в народ» песни нашей Аллы Григорьевны? Яркие строки, блистательные мелодии, страсть, мудрость и непоказная красота, — а про все это знают сто, ну, двести человек.
Тогда она пела про «руины, где на стенах, как мишень — человеческая тень». И захмелевший Толя в восторге кричал:
— Слышишь? Вот как стихи нужно писать!
Потом, и в Опалихе, и в Пярну, Д.С. часто просил меня: «Спой про лешего!»
Мы пойдем за белыми грибами в лес,
Но смотри в четыре глаза, милый мой,
Чтобы к нам в лукошко леший не залез,
Чтоб не принесли его к себе домой.
Будет проклинать тогда он белый свет
И забьется в темный угол под кровать —
Только ничего там, кроме пыли, нет:
Ни одной травиночки не увидать.
Ночью окончательно он загрустит:
Доигрался, старый дурень, до тюрьмы, —
И начнет зеленой лапой пол скрести,
Чтобы отнесли его обратно мы.
И придется топать в тьму кромешную
И дышать лесной осенней влагою —
Потому что тоже были лешими,
Потому что сами жили в лагере.
Это был последний такой день на Якиманке, последний с Якобсоном. Оказывается, тогда и кончилась юность.
На одном из самойловских вечеров в ЦДЛ я сидел с Якобсоном. Дело в том, что Толя признавал одного чтеца — самого Дезика. Когда на сцену вышел Яков Смоленский52 и с выражением прочитал «Сороковые-роковые», Толя застонал. На Смоленском был черный смокинг с красной подкладкой. Якобсон шипел:
— Чтоб тебе провалиться! Чтобы у тебя… на лбу вырос! Тоже мне — Воланд нашелся!
Дневник Самойлова, 16.04.73:
«Очень хороший Якобсон. Учебник допроса. Дельные замечания о стихах — по строкам. Полностью не принимает «Ночного гостя».
Толя тогда кипятился:
— Жалкая, раболепная копия ахматовской интонации — «Поэмы без героя»!
Иногда я приезжал в Опалиху
не один. Как-то раз взял с собой подружку-поэтессу, которая мечтала «побывать у
Самойлова». Наташа читала свое, упоенно слушала «Балканские песни»,
темпераментно участвовала в каком-то литературном споре. Мы вышли с Давидом
прогуляться. Я осторожно спросил: «Как она
вам?» — имея в виду поэзию и общий уровень. Реакция была неожиданной:
«Мадмуазель не прочь стать мадам Ефремовой».
Летом сидим на веранде. Вдруг кто-то говорит:
— Давид Самойлович! А Галя ради вас, можно сказать, отреклась от себя, она ведь здорово писала.
Давид встрепенулся:
— И пусть пишет! Только псевдоним пускай возьмет покрасивее. Самойлов, правду сказать, никуда не годится. Надо от ее фамилии отсечь первую часть, станет веско и аристократично: Ведева. А я буду Ауфман!
Я тогда бросил институт и валял дурака.
Давид пытался приткнуть меня к какому-нибудь литературному делу. Однажды взял с собой в Гослит — так по старинке называли издательство «Художественная литература». К нему сразу слетелись удивительно милые редактрисы. Д.С. около часа любезничал с ними, потом спросил, нет ли какой работы для молодого дарования. Веселье утихло, дамы примолкли и отвели глаза. Только одна сказала:
— Есть одна работенка. Правда, с червоточиной. Бродский эти стихи уже перевел, но после его отъезда их печатать нельзя. Сборник повис, а за Осей никто переводить не хочет.
Я посмотрел на Давида. Он пожал плечами.
— Решай. Я тут не вижу криминала.
Это были стихи чеха Франтишка Галаса52. Переводов Бродского я не видел, поэтому не страдал. Перевел близко к тексту.
Так произошло знакомство со знаменитой «славянской» редакцией.
Потом пили чай. Ника Глен53 стала рассказывать:
— Прошлый раз, Давид Самойлович, вы к нам пришли в сапогах. Сразу после вас вбегает новый зам. главного: «Кто это был? Почему в таком обмундировании?» Мы отвечаем: «Это Самойлов». — «А! — говорит. — Ему можно».
На втором этаже в Опалихе был такой чуланчик, вроде скворечни. Я там иногда ночевал.
Как-то раз нахожу под раскладушкой бледную копию «Камасутры». А до меня чердак несколько дней занимал известный поэт с подругой. Она была лет на 25 моложе. Поэт укрывался на самойловском чердаке от бесплодных семейных тягот.
Спускаюсь к завтраку, демонстрирую находку. Давид смеется:
— Интересно, такие пособия раскрепощают девушку или оказывают противоположное действие? Но каков ветеран! Больше не пущу их вместе: чердак у меня ветхий, развалят, к чертовой матери!
Помню 1 июня того года — день рождения Д.С.
Сначала устроили футбол, причем я по неведению встал в ворота. Якобсон пробил пенальти, после чего меня долго приводили в чувство. Потом была массовая прогулка по размокшей глине. Толя учил сына лазить по деревьям. Потом сидели под старой яблоней.
Мы с Рафиком подготовили запись пародийной радиопередачи про Давида. И еще стенгазету. Было молодо, горячо и беспечно.
Потом помню сумбурный спор Давида и Толи. И слова Д.С. о том, что правота и сила не состоят в родстве.
Из дневниковых записей того лета: «Рафа, утомительный из-за комплексов. Потом Бердия Бериашвили54, который выбрал меня переводчиком. Чача, однако, хороша. Потом — Якобсон. Тут уж мы напились».
Чача была настолько хороша, что Давид согласился переводить. Но подстрочники оказались таковы, что с их помощью впору прочищать желудок. Д.С. просил меня поработать негром:
— Ему ведь главное, чтобы имя стояло — Самойлов! Ну и пусть стоит. А тебе заработок.
В сентябре 1973-го уехал в Израиль Толя Якобсон.
Осенью Давид предложил пойти к нему литературным секретарем.
У него резко ослабло зрение, и предстояла глазная операция.
— Будешь читать мне письма и книги. И записывать, что попрошу. Могу платить 100 рублей. Сам знаю, что немного, но больше не получается. Зато спасем тебя от обвинений в тунеядстве. Подумай.
Думать тут оказалось не о чем. Сто рублей для меня были огромные деньги.
Мы хотели начать в октябре. Но в клинике, куда Д.С. лег на операцию, с ним случился тяжелый приступ.
К тому сроку у Давида и Гали было уже трое детей, младший — Павлик — только родился. Группа товарищей организовала посменные дежурства в Опалихе, чтобы Галка могла ездить к мужу.
После выписки был устроен «бал нянь» с роскошными напитками и закусками. Я получил диплом без отличия, но с уточнением, что хорошо тетешкаю и дурному не обучаю. Дети глядели именинниками. Взрослые делились опытом и вспоминали разные потешности.
Дневник Самойлова, 4.01.1974:
«Работал с Юрой. Все время ощущение болезни. Или это старость? Хочется выйти из дома и зажить по-прежнему».
Только что вышла «Книга о русской рифме». Давид решил продолжить ее и, чтобы спастись от хандры, придумал анкету для современных поэтов. Тут было не только стремление узнать их понимание рифмы и отношение к ней.
— Представляю, что мы получим! Вряд ли ты можешь вообразить, какая дремучесть свойственна некоторым творческим натурам…
Я напечатал и разослал больше 100 таких анкет. Ответов, кажется, пришло 50 или чуть больше. Давид не ошибся.
Дневник Самойлова, 16.01:
«С Юрой начал перепечатку книги».
Это были «Памятные записки». Сначала глава об Эренбурге55, затем заметки о войне, суждения о Слуцком56. Я печатал довольно быстро, не вникая в текст. А потом стеснялся попросить готовые главы. Только в середине 90-х, когда книгу наконец издали, я смог прочитать все целиком.
Дневник Самойлова, 7.02:
«Большой вечер в Комаудитории… Сперва читал плохо — боялся забыть. Потом, говорят, расчитался. Изволил присутствовать Евтушенко… Успех».
Это выступление в старом здании университета я очень хорошо запомнил. Евтушенко явился под конец. Он был одет в оранжевый свитер, из-под которого сияла желтая рубашка. Помню веселого, элегантного Даниэля и его неправдоподобно красивую жену Ирину. Давид посреди деревянного амфитеатра казался крупнее и моложе. К концу он явно заторопился — видно, выпить и поесть захотелось.
Тогда почему-то все время хотелось есть.
Я перед уходом на вечер поставил в духовку рябчика (тогда ими торговали в магазинах «Дары природы»). Возвращаемся домой. Сестра жены Люда, она тогда гостила у нас, жалуется:
— Ваш рябчик испортился и провонял!
Ничего подобного. Просто никто не знал, как должен пахнуть рябчик. Мы его ели три дня. Давид тоже попробовал.
Дневник Самойлова, 10.02:
«Сказал речь в музее Пушкина… О том, что Пушкин — образец… характера для современного цивилизованного русского человека; что при Пушкине не было бы распри славянофилов–западников; что честь выше совести. Отклики о моем вечере стихов. День рождения у Юры. Славные ребята».
Дневник Самойлова, 6.03:
«Толчея помощников, детей и вещей. У Гельмгольца58 — мужественный Гарин и Х.А.59».
Я не сразу понял, с кем столкнулся в дверях палаты. Вернее, сам себе не поверил. Глазами спросил Самойлова: он?
Давид кивнул и назвал соседа:
— Сам Эраст Палыч Гарин!
Я шепотом полуспросил:
— Ведь он к Эрдману в ссылку ездил! Он Мейерхольда видел!
Д.С. подозвал Гарина и Хесю Локшину:
— Полюбуйтесь, до чего изменились времена. Не Ленина, а Эрдмана видел! А на тебя, Юра, внуки будут пальцами показывать: он был с Гариным знаком.
Эраст Палыч после тяжелой паузы хмуро ответил:
— Подумаешь! Ленина я тоже видал.
Дневник Самойлова, 16.03:
«Работал с Юрой. Закончил главу «Испытание победой». Прислали верстку «Волны и камня». Много планов».
Один план был — подготовить и издать том избранных переводов. «Хорошо бы влезть в рай на чужом…!» — мечтал Д.С. «Как это на чужом? — удивлялся я. — Разве переводили не вы?» — «Переводил-то я, но когда! Главное, ничего заново делать не придется! А если еще этот наш том засчитают как «Избранное» — сколько денег загребем!»
Платили тогда интересно.
Первое издание оплачивалось полностью — исходя из количества строк и в
зависимости от тиража. За второе давали 60%, за тре-
тье — 40. И так далее. Но за собрание сочинений, не важно, в скольких томах,
платили снова 100%. Давид надеялся уговорить кого надо, что избранные перево-
ды — это своеобразное собрание сочинений. Правда, чужих.
Через полгода книга была собрана и предложена Гослиту. Мы сделали два варианта — 10 и 15 авторских листов. По какой причине было отказано — не скажу, боюсь соврать. Думаю, кому-то показалось, что Самойлов станет слишком много зарабатывать.
Дневник Самойлова, 9.04:
«Юра Ефремов. Саша. Хороший, дружеский разговор с ним. В прозе надо быть добрей. У меня часто прорывается раздражение. Тоскливо в опустевшей карантинной больнице. Сосед-югослав болтлив, как все слепые. Мысли о том, как содержать семью и пр.».
А.Д.: «Я и вообще был строптив, а с Отцом в период его славы стал подчеркнуто фамильярен, сознательно руша субординации. Вот именно, что сознательно, значит: утверждаемая мною интимность не была естественной, требовала усилия. Отца моя фамильярность подчас раздражала. Грешен, я и впрямь уверился, что Отец — институция, и постепенно сошла на нет моя прежняя к нему жалостливость. Я уже не ощущал его душу, которая как раз в поздние годы стала, как никогда, неблагополучна».
Из-за болезни Д.С. не мог переводить, сколько требовалось. Заработки упали. Усилилась тревога о том, что помощь матери и старшему сыну мала или недостаточна.
Дневник Самойлова, 16.04:
«Приезжал Юра».
В тот день под его диктовку я записал «Маркитанта».
Дневник Самойлова, 19.05:
«Хроника»60 (№ 28, 29, 30). Впечатляет. Новые это силы или старый круг?»
Это были новые силы старого круга.
Осенью Давид, как он сам тогда определил, был «в печали и раздрызге». И все-таки помог мне поступить в профком литераторов при Гослите. Написал рекомендацию и свел с нужными людьми.
Нужда в секретарском статусе отпала. Переводы мои стали печатать довольно бойко.
Я приезжал в Опалиху, но реже и реже. Работал, что называется, на общественных началах.
А потом Опалиху продали и переехали в новую квартиру на Пролетарский проспект.
Дневник Самойлова, 26.01.75:
«Большой вечер в ЦДЛ. Уйма народа. Много знакомых. Мои стихи читали Козаков61, Никулин62, Рафик… Я читал во 2-м отделении. Успех этот глубоко не волнует. Я все же не человек славы. Это утомляет и ничего не дает душе. Галя замечательно все устроила. Мама довольна. Это итог ее 80 лет».
А по-моему, как раз Давид и был человеком славы. Общественным, социальным, компанейским — как ни называй. Не мог без людей, без мыслей о них, без их слов — участия и одобрения. Его жизнь сопровождал какой-то смутный и неотступный гул — леса, или моря, или толпы?..
«Читатель мой — сурок, он писем мне не пишет…» Подобные сожаления бывают лишь у того, чья жизнь многолюдна и контактна. Слава нравилась Самойлову, его возбуждали связанные с нею хлопоты и неудобства. Они же и утомляли. А душа тут, наверное, вообще ни при чем.
А.Д.: «Конечно, судьба Отца видится благополучной в сравнении с другими литературными российскими судьбами, словно б его Бог упасал или отцовская молитва. Войну прошел с одним не тяжелым ранением. Тюрьмы избежал, которая совсем уж была рядом, когда его вербовали в стукачи. Но вовремя умер тиран. Дождался славы, нисколько не поступившись собой. Даже наше угрюмое государство в конце концов пошло с ним на мировую, удостоив двух-трех наград. Вдохновляющий пример, и впрямь роман воспитания. И все же, могу удостоверить, сколь невыносимо тягостной была его удачная судьба. Завидовать нечему».
Я ждал Давида на день рождения. Он не пришел. Телефона у нас на новой квартире не было, поэтому я лишь назавтра узнал про визит Д.С. к Лидии Корнеевне Чуковской63 и про трудный разговор, какой они вели. Вот дневниковая запись об этом:
«11.02. …Разговор все тот же — про отъезды. Отъезжающие воображают себя героями, а на самом деле пользуются щелью, приоткрытой для них, чтобы выдавить из страны оппозицию.
Якобсон постоянно требует внимания и необычайно озабочен тем, чтобы московская «общественность» знала о его состояниях — каково ему пишется или не пишется и где он купается. Надоело все это. А «общественность» все суетится и, когда не проявляешь интереса к этой суете, — обижается. Я же твердо решил: настроения Якобсона в Иерусалиме меня не касаются. Точка».
Давид не признавал отъезда подвигом. В «Никто не хотел умирать», моем любимом фильме, смертельно раненный побежденный шепчет не смертельно раненному победителю: «Не знаешь, какая боль!»
«Не знаю», — бросает тот и отворачивается.
«Современник» заказал Давиду новый перевод шекспировской «12-й ночи». Когда начались репетиции, Д.С. просил меня походить на них. Ему предстояла очередная глазная госпитализация, и надо было следить, насколько актеры коверкают текст.
Дневник Самойлова, 27.04:
«Репетиция. С Питером Джеймсом64… обедали в Доме кино. Питер — умный, тонкий, очень выдержанный человек, безмерно уставший от неразберихи нашего театра и непрофессионализма актеров.
Хороши Даль65 и Неелова66».
Репетиция меня поразила. Мы так срывали уроки в 7-м классе. Актеры (среди них маститые, известнейшие Олег Табаков и Петр Щербаков) вовсю резвились, пользуясь тем, что режиссер не понимал по-русски, а переводчик стеснялся переводить. Перед каждым словом вставляли неопределенный артикль «тля» или определенный «тля буду». Текст звучал примерно так:
Какой, тля, прок в Иллирии, тля буду,
Когда, тля буду, брат мой, тля, в Элизии?..
Проспект, на котором Давид и Галя получили квартиру, был пролетарский в полном смысле слова. Дом стоял далеко от метро, на голом и скользком холме.
Из того времени вспоминается, как мы с Д.С. без конца заключали пари, спорили о чем-нибудь и на что-нибудь.
— Давай поспорим, какой лифт раньше придет: левый или правый?
— А на что спорить? — пугался я.
— Да на что угодно, хоть на гривенник!
Я уступал его азарту и, как правило, проигрывал.
Там они прожили несколько месяцев и на лето уехали в Пярну.
Дневник Самойлова, 24.08:
«Пытаемся купить в Пярну дом. Хорошо бы закрыться здесь и писать».
23.11. «75-й: 3 стихотворения в месяц (в среднем). «Вот и все…»
В этой статистике, по словам Д.С., и дальше ничего не менялось. Он говорил:
— Я пишу мало, но много. Если по неделям считать — совсем ничего, в месяц получается 3—4, в год 30—40. А живу-то я уже порядочно, вот и набралось.
Дневник Самойлова, 30.01.1976:
«С Галей вернулись из Пярну, где купили дом. Я хворал и потому был бесчувствен.
31.01: Поздно вечером звонок из Иерусалима. Толя. Возбужденный голос.
— Мэтр! Это я! — Сразу
узнал. — Вы умнейший человек в России.
С «девушкой» [Л.К.Чуковской] я отношения прекратил. Она защищает своих друзей
я — своих. (Имеется в виду А.И.) и т.д.».
30.05: «С Рафиком приехал в Пярну. Приятные хлопоты по устройству дома.
1.06. День рождения за многие годы вдали от друзей».
Давид стал жить в Пярну. Тогда началась наша переписка.
Примечания и комментарии
1. Мамонтовка — ж./д. станция в Пушкинском районе Московской области, дачная местность. Там была дача тестя Д.С.
2. Саша, Сашка — Кауфман Александр Давидович (псевдоним А.Давыдов, 1953), сын Д.С., прозаик, эссеист, переводчик, издатель.
3. Суэцкий кризис — после национализации Суэцкого канала
войска Израиля
(29 октября 1956 г.) и англо-французские части (5 ноября) вторглись в Египет.
4. Любимов Юрий Петрович (1917) — артист, режиссер. Создатель и художественный руководитель (1964—1984 и с 1989 г.) Театра драмы и комедии на Таганке. С 1984-го по 1989-й был лишен гражданства СССР.
5. Эрдман Николай Робертович (1902—1970) — драматург, автор пьес «Мандат» (1925) и «Самоубийца» (1928), соавтор сценариев к фильмам «Веселые ребята» (1934), «Смелые люди» (1950), «Застава в горах» (1953) и мн. др.
6. Хрущев Никита Сергеевич (1894—1971) — советский партийный и государственный деятель, с 1935 г. 1-й секретарь МК и МГК партии, с 1938 г. 1-й секретарь КП(б) Украины. С 1949 г. секретарь ЦК и 1-й секретарь МК ВКП(б). С 1953 г. 1-й секретарь ЦК КПСС, одновременно в 1958—1964 г. председатель Совета Министров СССР.
7. Булганин Николай Александрович (1895—1975) — советский государственный деятель. С 1937 г. председатель СНК РСФСР, с 1938 г. зам. председателя СНК СССР, с 1944 г. член ГКО и зам. наркома обороны, в 1947—1949 г. министр Вооруженных сил, в 1953—1955 г. министр обороны СССР. В 1955—1958 г. председатель Совета Министров СССР.
8. Стахановское движение — движение передовиков производства за повышение производительности труда и лучшее использование техники. Зародилось в 1935 г. в Донбассе, отмечено рекордами в разных отраслях народного хозяйства; названо по имени зачинателя — Алексея Стаханова.
9. Миркина Зинаида Александровна (1926) — поэт.
10. Померанц Григорий Соломонович (1918) — философ, культуролог, критик, мемуарист. Ифлиец, участник войны, узник сталинских лагерей (1949—1953). Академик РАЕН. До 1990 г. его книги издавались только за границей.
11. Шкунаевы: Инна Дмитриевна — театровед, зав. кафедрой иняза, подруга первой жены Д.С., и ее муж Владимир Глебович (1926—1988) — экономист-международник.
12. Межелайтис Эдуардас (1919—1997) — народный поэт Литвы, Герой Соц. Труда, лауреат Ленинской премии, председатель правления СП Литвы (1959—1970).
13. Красаускас Стасис (1929—1977) — график, народный художник Литвы.
14. Марцинкявичюс Юстинас (1930) — народный поэт Литвы, лауреат национальных премий, автор драматической поэмы «Собор» и многих лирических стихотворений, переведенных Д.С.
15. Якобсон Анатолий Александрович (1935—1978) — литератор, педагог, правозащитник. Участник семинара молодых переводчиков, руководимого В.К.Звягинцевой, М.С.Петровых и Д.С. Впоследствии близкий друг Д.С. С декабря 1969 г., после ареста Н.Горбаневской, редактор самиздатского журнала «Хроника текущих событий». В 1973 г. вынужден был эмигрировать в Израиль. Тяжело переживал отъезд. В 1978-м покончил с собой. Д.С. посвятил ему «Песню о походе» (1971) из цикла «Балканские песни», стихотворение «И тогда узнаешь вдруг…» (1973), а на смерть Якобсона написал «Прощание» (1978).
16. Улановская Майя Александровна (1932) — библиограф. С 1973 г. живет в Израиле. Об организации «Союз борьбы за дело революции» (СДР), членом которой она считала себя с октября 1950 г. по февраль 1951 г., и о расправе с ее членами, написала в книге: Надежда Улановская, Майя Улановская. История одной семьи. М.: Весть-ВИМО, 1994.
17. Кобзев Игорь Иванович (1924—1986) — советский поэт.
18. Долматовский Евгений Аронович (1915—1994) — советский поэт, член КПСС, лауреат Государственной премии. Известен как автор текстов к популярным песням.
19. Тарковский Арсений Александрович (1907—1989) — поэт, переводчик. К нему обращено стихотворение Д.С. «Арсению Тарковскому» (1979).
20. Берман Алиса Львовна (1918—1993) — ифлийка. С 1947 г. жила в Вильнюсе, более 20 лет заведовала русской редакцией издательства «Vaga». В 1977 г. эмигрировала в Израиль.
21. Малдонис Альфонсас (1929) — народный поэт Литвы. Председатель правления СП Литвы (1976—1988). Малдонису посвящены стихотворения Д.С. «Люблю тебя, Литва!.» (1984) и «Альфонсасу Малдонису». Переводы из литовской поэзии см., например, в книге: Тень солнца: Поэты Литвы в пер. Д.Самойлова. — Вильнюс: Vaga, 1981.
22. Жутовский Борис Иосифович (1932) — художник, участник знаменитой выставки в Манеже (1962).
23. Выставка в Манеже, посвященная 30-летию МОСХ, — после того, как 1.12.1962 Н.С.Хрущев посетил ее и учинил грубый разнос художникам, пренебрегающим соц. реализмом (А.Тышлеру, Р.Фальку, Д.Штеренбергу и др.), началась кампания против «формалистов» и «абстракционистов». 17.12.1962 на встрече партийного руководства с деятелями литературы и искусства прозвучало требование «укреплять связи искусства с жизнью, не поддаваться тлетворному влиянию западного модернизма».
24. Кеннеди Джон Фицджеральд (1917—1963) — 35-й президент США (1961—1963), от демократической партии. Застрелен в результате покушения. Жаклин Кеннеди (впоследствии Онассис) — его жена.
25. «Добрый человек из Сезуана» — спектакль по пьесе Б.Брехта, постановка которого в 1964 г. ознаменовала рождение нового Театра драмы и комедии на Таганке. Актриса театра, исполнительница главной роли в спектакле — Славина Зинаида Анатольевна.
26. «Павшие и живые» — поэтическое представление о поэтах, погибших в Великой Отечественной войне. Авторы — Б.Грибанов и Д.С. Премьера на Таганке — 4.11.65.
27. Вознесенский Андрей Андреевич (1933) — поэт, по стихотворениям которого на Таганке в 1965 г. было поставлено поэтическое представление «Антимиры».
28. Смогисты, СМОГ (Смелость, Мысль, Отвага, Глубина, или Самое Молодое Общество Гениев) — неофициальное литературное объединение, образованное в 1962 г. В апреле 1965 г. смогисты устроили демонстрацию в Москве у Центрального Дома литераторов с требованием творческих свобод.
29. Синявский Андрей Донатович (1925—1997) — прозаик, критик, литературовед. Профессор Сорбонны. С 1959 г. печатался на Западе под псевдонимом Абрам Терц. После освобождения из заключения эмигрировал из СССР.
30. Даниэль Юлий Маркович (1925—1988) — поэт, прозаик, переводчик. С 1959 г. печатался на Западе под псевдонимом Николай Аржак. В 1965 г. Синявский и Даниэль были арестованы, а в 1966 г. осуждены за «несанкционированные» зарубежные публикации. Даниэлю посвящено стихотворение «Какой-то ветер нынче дул…» (1978).
31. Опалиха — поселок в ближнем Подмосковье, по Рижской ж/д, где Д.С. жил с 1967 по 1974 г.
32. Сын А. Якобсона — Якобсон Александр Анатольевич (1959) — историк. Живет в Израиле, преподаватель Иерусалимского университета.
33. Галка — Медведева Галина Ивановна (1938) — киновед, вторая жена Д.С..
34. Ляля, Фогельсон Ольга Лазаревна (1924—1977) — искусствовед, первая жена Д.С.
35. Нерис Саломея (1904—1945) — народная поэтесса Литвы. Д.С. переводил ее стихи.
36. Мартинайтис Марцелиюс (1936) — литовский поэт, критик, эссеист. Переводы Д.С. его стихов см. в книге: Мартинайтис М. Баллады Кукутиса. — М.: Сов. писатель, 1983.
37. Стрелкунас Йонас (1939) — литовский поэт, переводчик.
38. Ефремова Муза-Кира Васильевна (1928) — педагог, редактор. Живет в Москве. Познакомилась с Д.С. в начале 50-х.
39. Евтушенко Евгений Александрович (1933) — поэт, прозаик, критик, режиссер, киноартист, общественный деятель.
40. Иванов Вячеслав Всеволодович (Кома) (1929) — языковед, литературовед, переводчик.
41. Клейнер Рафаэль Александрович (Рафик) (1939) — чтец, народный артист России. Д.С. был автором композиции и режиссером нескольких программ Клейнера, первая из которых — «Альберт Эйнштейн».
42. Наль Анна Анатольевна (Нюша, 1942) — поэт. Д.С. написал предисловие к ее книге «Имя», вышедшей в 1990 г.
43. Коган Павел Давидович (1918—1942), поэт, студент ИФЛИ, а с 1940 г. — Литинститута. Погиб под Новороссийском.
44. Кульчицкий Михаил Валентинович (1919—1943) — поэт, студент Литинститута, погиб под Сталинградом.
45. Светличный Иван Алексеевич (1929—1992) — литературовед, критик, переводчик. Участник правозащитного и национального движения на Украине. В 1972 г. был судим и получил 7 лет лагерей и 5 ссылки. Член Европейского Пен-клуба (с 1978 г.).
46. Якир Петр Ионович (1927—1982) — правозащитник, сын командарма И.Э.Якира, расстрелянного в 1937 г. 17 лет провел в лагерях и тюрьмах. Обыски и аресты в период с 12 по 15 января проводились в Москве, Ленинграде, Новосибирске, Вильнюсе, на Украине. Основной целью репрессий было прекращение издания и распространения самиздатского бюллетеня «Хроника текущих событий».
47. Богораз-Брухман Лариса Иосифовна (1926) — правозащитница, первая жена Ю.Даниэля. Участница демонстрации протеста 25.08.68 на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. Живет в Москве.
48. Стихотворение «Поэт и гражданин» (1970) при печати было искажено цензурой, включая название. Восстановлено в книгах «Свеча в метели» и «Мне выпало все…».
49. «Тот свет» — люди, вернувшиеся из сталинских лагерей.
50. Зимина (урожд. Олсуфьева) Ольга (Алла) Григорьевна
(1903—1986) — жена
И.А.Богораза, театральный редактор, сценарист, актриса, узница сталинских
лагерей. Автор и исполнитель песен.
51. Богораз Иосиф Аронович (1896—1985) — экономист, узник сталинских лагерей, отец Л.И.Богораз-Брухман. Автор рассказов и повестей (в основном, на лагерно-тюремные темы), частично изданных за рубежом.
52. Смоленский Яков Михайлович (1920—1996) — чтец. Первым начал исполнять со сцены композиции по стихам Д.С. Ему посвящено стихотворение «Мой милый чтец! Ну что за слово…» (см. «Даугава», 1979, N№ 2, с. 64).
53. «Ночной гость» (1971) впервые опубликован в сб. «Весть» (1978).
54. Глен Ника Николаевна (1928) — переводчик, редактор Гослитиздата, специалист по болгарской литературе. Литературный секретарь А.А.Ахматовой (1958—1963).
55. Бериашвили Бердия (1941) — грузинский поэт. В вышедшей в 1974 г. (Сов. писатель) книге Бериашвили «Виноградник мой» переводы под именем Д.С. сделаны мной.
56. Эренбург Илья Григорьевич (1891—1967) — литератор и
общественный деятель. Отношение Давида к Эренбургу, а также участие Эренбурга в
отправке Д.С. на фронт в
1944 г. описаны в «Памятных записках» в главе «Эренбург и прочие
обстоятельства».
57. Слуцкий Борис Абрамович (1919—1986) — поэт, учился сначала в юридическом, а с 1940 г. — в Литинституте. Глава о нем — «Друг и соперник». Слуцкому посвящены стихи Д.С. «Я все время ждал морозов» (1978) и «Жизнь сплетает свой сюжет» (1981).
58. Институт им. Гельмгольца — глазная клиника в Москве.
59. Гарин Эраст Павлович (1902—1980) — актер, режиссер, народный артист СССР. Локшина Хеся Александровна — режиссер, жена Э.П.Гарина.
60. Информационный бюллетень «Хроника текущих событий» — самиздатский машинописный журнал, публиковавший информацию о нарушениях прав человека в СССР и правозащитных выступлениях. Первый номер датирован 30.04.1968, последний — 64-й — 1982 г. Первые 10 номеров редактировала Н.Горбаневская, последующие 17 (после ареста Горбаневской в декабре 1969 г.) — А.Якобсон. В мае 1974 г. возобновился выпуск «Хроники текущих событий», прерванный в конце 1972 г.
61. Козаков Михаил Михайлович (1934) — актер, режиссер, народный
артист России. В 1991 г. уехал в
Израиль. В 1996 г. вернулся в Москву. Ему посвящены стихотворение «Что
полуправда? Ложь…» (1986) и несколько стихотворений, вошедших в сборник «В
кругу себя». В книгу воспоминаний Козаков включил главу о Д.С. (Козаков М.
Актерская кни-
га. — М.: Вагриус, 1996. С. 277—314).
62. Никулин Валентин Юрьевич (1933) — актер, народный артист России. С 1960 г. — артист театра «Современник». В 1991 г. эмигрировал в Израиль. Через несколько лет вернулся. Живет в Москве.
63. Чуковская Лидия Корнеевна (1907—1996) — писатель, редактор, многолетний друг Д.С. По ее просьбе ей посвящено стихотворение «Полночь под Иван Купала» (1973).
64. Джеймс Питер (1941) — английский режиссер, руководитель шеффилдского «Крус бил театр», постановщик спектакля «12-я ночь» в театре «Современник».
65. Даль Олег Иванович (1941—1981) — актер театра и кино, с 1963 по 1977 г. — в «Современнике». В «12-й ночи» играл сэра Эндрю Эгьючика.
66. Неелова Марина Мстиславовна — актриса, с 1973 г. — в
«Современнике». В
«12-й ночи» играла Виолу.
(Окончание следует).