Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2003
Будь я американским послом в Москве, я бы очень огорчался, частенько встречая на улицах изображения скалящихся ковбоев или молодых людей, демонстрирующих свои блистающие мотоциклы и сногшибательные джинсы. Реклама, реклама, реклама! “Сигареты “Лакки страйк” — настоящая Америка!”.
Боже мой, думал бы я, да что же у них за представление о моей стране будет?! То Нью-Йорк не иначе, как Городом желтого дьявола называли, теперь думают, что вся Америка — это какой-то сплошной супермаркет или зал, где день и ночь гремит рок… Как это здесь любят говорить? “За державу обидно!”
И то сказать: мы справедливо гордимся Толстым и Достоевским, но ведь и “у них” не только удачливые коммерсанты были! Сам Лев Николаевич слегка завидовал Генри Тюро, который осуществил в своей жизни то, о чем Толстой только мечтал: простое и скромное существование исключительно трудами рук своих.
“Американский образ жизни!” Одни его осуждают, другие перед ним лебезят. Но ведь всегда была Америка — и Америка, и одна спорила с другой! “…В городах нашей демократической Новой Англии случайно приобретенное богатство и его внешние атрибуты — наряды и экипажи — обеспечивают их владельцу почти всеобщее уважение, — писал Торо и тут же язвительно замечал: — Но те, кто воздает богачу такое уважение, как они ни многочисленны, по сути дела, — дикари, и к ним надо бы посылать миссионеров”.
А другой заокеанский философ — Ралф Эмерсон утверждал (быть может, и не без полемического преувеличения) полтора века назад: “В Америке внешне все напоминает рынок, внутренне — помещение с застоявшимся воздухом, где обитает рутина. Всякий, кто войдет в наш дом, почувствует дух рынка, исходящий от мужчин, и рутинности — от женщин”.
Но ведь и он сам — Америка, как и Марк Твен, столь же саркастически советовавший уже на рубеже XIX—
XX веков присмотреться, что за “Дары Цивилизации” его родина порой несет “Людям, ходящим во Тьме” (сиречь — другим народам).
И слова Торо “Мир шире, чем наши понятия о нем”, вполне можно отнести к самой Америке.
Об этом снова напоминает книга Николая Анастасьева “Американцы”. “На пороге” (так названо вступление к ней) автор напоминает про “приливы любви и отливы” в российском восприятии этих антиподов, если не “инопланетян” — от “угрюмой вражды (к США. — А.Т.), тщательно пестуемой советской властью” до полнейшей противоположности, когда “американское — значит отличное”.
Н.Анастасьев ставит себе задачей “взглянуть на эту страну более трезво” — размышляя над ее культурой, а в особенности — над литературой, над жизнью и творчеством не только общепризнанных писателей, но и тех, кто еще вроде бы не полностью заслуживал этого имени, но, как первые пилигримы за океан Джон Уинтроп, Джон Коттон или Ричард Мэзер, сделали первый вклад в создание самого многогранного, своеобразного и драматически противоречивого образа Америки и американцев.
Сколько бы ни оговаривался автор насчет “спринтерской пробежки”, к которой он порой вынужден прибегать в иных аспектах своего повествования, перед нами очень впечатляющая панорама нескольких веков существования новорожденной нации, постепенного освобождения ее не только от политической (это как раз далось быстрее и легче), но и от культурной зависимости, от “помочей, которые держит в руках наша британская бабулька”, как едко выразился Эдгар По.
Перед читателем возникает страна, на которую и ее создателями, и “сторонними”, европейскими наблюдателями возлагались огромные надежды, “страна будущего… страна, где все только начинается” (Р.Эмерсон), пребывающая в вечном движении, так что само слово “граница” здесь долго звучалось отнюдь не как конец, некий итог развития, а всего лишь как сегодняшний горизонт, за которым “открываются новые, пока не освоенные, но ждущие освоения земли”. Отсюда восторженное и гиперболическое уитменовское: “Америка не завершена и, возможно, никогда не будет завершена”. Или сказанное Г.Нелвиллом в его столь популярном ныне романе “Моби Дик”: “Всякое дело рук человеческих, объявленное законченным, тем самым является делом гиблым”.
Как горько, кстати, звучат последние слова применительно к нашей собственной недавней истории, когда громогласно и самодовольно утверждалось, будто мы вот-вот вступим в “высшую фазу” общественного развития и станем жить-поживать при коммунизме, гордо поглядывая с этой вершины на прочее, еще “недоразвитое” человечество!
Впрочем, подобным обольщениям, чреватым тягостным разочарованием, отнюдь не чужды и другие, будь то ученые, заявляющие о “конце истории”, или политики-“практики”, самоуверенно полагающие, что нынешнее монопольное положение возглавляемой ими сверхдержавы вечно и незыблемо.
Об этом думаешь, встречая в книге Н.Анастасьева упоминания о том, что и американская литература испытывала “соблазн самодостаточности, высокомерного островного затворничества”. И не в противовес ли подобным тенденциям один из героев Генри Джеймса дерзко заявлял: “Трудно писать роман о стране, в которой нет… ничего… кроме самого заурядного при ярком свете дня процветания”?
Тоже гипербола, конечно. И вместе с тем — утрирующая нечто вполне реальное, характерное, что мимоходом, с мягкой улыбкой, но все же колко отмечает и автор книги, говоря, что “деньги в Америке играют колоссальную роль — я другой такой страны не знаю”.
Несколькими же страницами ранее приводился отзыв персонажа романа Фицджеральда Скотта о том, что в голосе другой героини “звенят деньги”. Да и многое в этом роде можно вспомнить! Скажем, Элизу Гант из романа Томаса Вулфа “Взгляни на дом свой, Ангел” с ее маниакальной страстью приобретать все новую “недвижимость”.
Разгадка таких полярностей, сочетающихся — или сталкивающихся? — в национальном характере, когда американец, по выражению Генри Адамса, постоянно колеблется между динамо-машиной и Святой Девой, таится, по словам Анастасьева, “в глубине исторического сознания Америки”, в “мучительной раздвоенности” пуританизма первых поселенцев “с его чистотой помыслов, с его духовным горением, простым честным трудом, но и с его угрюмством и фанатической целеустремленностью тоже”.
Автор еще не раз будет возвращаться к мысли об этой сложности и драматическом богатстве — и говоря о том, что “Торо и его книги — это скрещение изначальных Новосветских противоположностей. Материя — дух. Тело — душа…”, и размышляя о героях Фолкнера: “…Кровная связь с общиной, которая дается этим людям от рождения, это и благословение, и проклятье. Ибо сама община — страшно нецельна. Передавая из поколения в поколение бесспорные нравственные ценности, она одновременно тянет за собой старые грехи, от которых не свободен никто”. Про “сложную связь человека с породившей его средой, связь-благословение, связь-проклятие” будет сказано и применительно к новеллам Шервуда Андерсона.
Законно большое место занимает в книге тема притяжения-отталкивания молодой национальной культуры не только с “британской бабулькой”, но и со всей Европой. Тут было и острое ощущение своего юного возраста (когда, по “непочтительному” авторскому выражению, истории кот наплакал), “ущемленное национальное самолюбие, нетерпеливое стремление поскорее догнать Европу” и ядовитое предостережение Эдгара По не превозносить ничтожную книгу “на том основании, что ничтожество ее — американского происхождения”, и замечательно трезвая позиция Р.Эмерсона. “Он страстно желал, — пишет Н.Анастасьев, — чтобы американской голос был услышан в мире, но при этом не заглушал других голосов, напротив, вобрал в себя их неповторимые модуляции”.
Не обойдены в книге и “русские” темы и параллели. Среди них и некая общность — скажем так: исторических возможностей, мысль о чем еще в позапрошлом веке высказал исследователь американской демократии Алексис де Токвилль, считавший, что оба народа “таинственной силой Провидения когда-нибудь станут управлять судьбами половины мира”. И “настоящая мания на все русское”, отмечавшаяся американ-скими журналистами в своей стране в конце XIX столетия (сочетавшаяся, впрочем, с комическим истово пуританским неприятием “Воскресения” и “Крейцеровой сонаты”). И новый всплеск острейшего интереса в связи с советским “экспериментом”. И явственное влияние нашей классики на творчество целого ряда американских писателей. И, в свою очередь, триумфальное пришествие в Россию Хемингуэя, который, по словам автора, примерно с середины 50-х годов “стал частью жизни всякого из нас, в возрастном диапазоне от пятнадцати до тридцати пяти лет”.
Увы, пишущий о столь насыщенной мыслями материалом книге, как анастасьевская (да если он еще не является специалистом по данной литературе!), куда с большим основанием может охарактеризовать свои суждения об “Американцах” как “спринтерскую пробежку” — надеюсь, в какой-то мере извиняемую радостью узнавания и желанием отозваться на эту несомненную удачу.
Николай Анастасьев. Американцы. — М.: РИК “Культура”. 2002.