Стихи и переводы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2003
Сны о Блоке ...В электрическом сне наяву... Александр Блок 1 Не пройти вам по улицам нашим, да и мне никогда не пройти мимо окон, где свет был погашен, когда всем вы сказали: прости. Старше вас я по возрасту вдвое, хоть явился намного поздней, но в окне моем свет над Москвою, зябкий свет ваших питерских дней, тот негреющий, зимний, жестокий, как торжественный хор Эвменид, ваша вьюга сечет мои щеки, ваш фонарь мне лицо леденит. Это только пространство иное, тот же день, тот же час, тот же миг над каналом склоняемся двое, и все это уже не из книг. 2 Детство. Сон мой о полдне, о лете, о листве, шелестящей в окне. Помню ваше лицо на портрете, от которого дрожь по спине. То ли юноша, то ли старуха в пышных девичьих темных кудрях. Странный образ бездомного духа, на детей наводящего страх, облик ваш в нашей старой квартире из нездешнего мира возник, мне тогда было года четыре. И виденье пришло не из книг, а оттуда, оттуда, оттуда, из какого-то смутного сна, где любое явленье — причуда, где ни края, ни грани, ни дна. 3 Я, родившийся в холод собачий, под метелью, под вой за окном, знаю сердцем укол неудачи, вижу тень вашу в доме пустом, жизнь в квартире чужой на постое, одиночество среди друзей. А бездетность — что значит такое среди нашей сумятицы всей? За окном заметает заносы, след ложится на белый настил, чернь штыка, огонек папиросы... Сам я тоже в патрульных ходил. В черно-белом окне, в этом пегом, вижу красные флаги, а там — лик Христа, занавешенный снегом в день Второго Пришествия к нам. 1—2 июля 2003 г. * * * Ангел мой, ты видишь ли меня? Федор Тютчев Любимые, ушедшие мои, видны вы сквозь листву, сквозь эти ветки, сквозь дымчатые зыбкие слои вечерней мглы, сквозь этот сумрак редкий, две недоверчивые пары глаз серо-зеленого речного цвета, родные, мать и дочь, я вижу вас в туманной дымке северного лета не здесь, а где-то там, поверх стволов, за шумом листьев, за сплетеньем сучьев, за звуком нерожденных строк и слов, которых не расслышал даже Тютчев. 13 августа 2003 г. Дорога Н.Басовскому Крути, верти, витки наверчивай, дороженька, слепая пряха, нерасторопный и доверчивый, куда б ни шел, не знает страха. Ему нашепчет разум вкрадчивый, заботливый, неглупый дядя: — Вон окна светятся. Сворачивай. Куда идти нам на ночь глядя? Но что там ночь и вьюга чертова для пасынка жары и стужи, что значит недосып для тертого, кто знает кое-что похуже, кто черный хлеб делил с отпетыми и цену знал табачной крошке и небо с редкими просветами, и где-то дальний свет в окошке? 22 августа 2003 г. Сон о потопе Тропа вела через зеленый луг, потом пошла отлого на пригорок, зеленый цвет стал маревом вокруг, переходя в голубоватый морок, а там, внизу, в разливе травяном бродили стадом рыжие коровы, лучами наполнялись, как вином, и становились их бока багровы, тропа шла вверх, но под ногами вдруг захлюпала, как топь, земля сырая, вода все выше, под водою луг, пригорок, даль, вокруг разлив без края, а дальше — вплавь над уходящим дном сквозь эту толщу холодящей жижи, и рядом бок коровы, красно-рыжий, потом был свет и солнце за окном. 10 ноября 2002 г.
Константы Ильдефонс Галчиньский
Стихотворения
С польского. Перевод Александра Ревича
Сорок пять лет тому назад совсем еще молодой журнал «Иностранная литература» в № 12 за 1958 год впервые опубликовал русские переводы стихов крупнейшего польского поэта XX века Константы Ильдефонса Галчиньского. Мне посчастливилось оказаться в числе трех «первооткрывателей» этого удивительного явления мировой поэзии. В той журнальной публикации мои переводы соседствовали с работами Давида Самойлова и Александра Голембы.
После первой публикации стихи Галчиньского привлекли внимание многих русских поэтов-переводчиков, в том числе Асара Эппеля, Иосифа Бродского, Евгения Храмова, Марии Петровых, Бориса Слуцкого, Леонида Мартынова. Моему творчеству поэзия Галчиньского дала очень много. Была для меня «питательна», как говорил когда-то Владислав Ходасевич. Галчиньский — это школа предельной свободы в выборе поэтики и поэтического материала.
После издания «Трагических поэм» Агриппы д’Обинье и книги «Стихотворения» Поля Верлена я не брался за перевод. И вдруг за март—апрель этого года я перевел несколько произведений Галчиньского. До меня их никто не переводил. Переводы эти включены в однотомник, который готовится к печати издательством «Время».
Май 2003 г.
Александр Ревич
Воробьиная пасха С утра, как обычно, летая, спустились с небес воробьишки, уселась на дерево стая, чирикая без передышки. Один прочирикал: — Дружище, в душе все светлее и чище! Чирикнул второй: — Что ж такого! Ведь день Воскресенья Христова! Что дальше? Сейчас вы поймете: услышал о празднике третий, четвертый, чей клюв в позолоте искрился на солнечном свете, и пятый с шестым, а за ними седьмой и восьмой, желтоперый, и тени сошлись в пантомиме, кружась под пасхальные хоры. Но это лишь только начало, текут еще строфы, а древо единою нотою стало в щебечущих звуках распева, и эта священная крона цветущего польского клена, вся в птичьих трезвонах ликуя, запела: Хвала! Аллилуйя! Фонарщик, пройдя под ветвями, вдруг замер и дунул на пламя, налетчик с разинутой пастью застыл от волненья и счастья, казалось, на сердце открыли засовы, и выросли крылья, и взмыло оно в поднебесье. — Христос, — прошептало, — воскресе! Старушки с постелей восстали, надели воскресные шали, и люди шли к людям с приветом, с цветами, как музы к поэтам, а дерево наше по праву стяжало всемирную славу — над этими птахами в небе сиял неспроста отблеск пурпурный от плащаницы Христа. Бродячие музыканты Бродячим музыкантам — ох, тари-рари-ра, — веселым дилетантам вся жизнь — всегда игра; один — скрипач от Бога, другой — флейтист дай Бог! Повсюду им дорога — тарира-тари, ох! — один весь конопатый, весь в клеточку другой, и пусть на них заплаты — ой, тари-рари, ой! — уносит дни потоком, мелькают второпях, летят гроши из окон, как стаи медных птах; в игре — скрипач от Бога, в игре — флейтист дай Бог. Повсюду им дорога — тарари-тари, ох! Настала Пасха вскоре, пьянит цветочный дух, но приключилось горе у музыкантов двух, тут спятишь от досады и ну честить весь свет: украли скрипку, гады, и флейты нет как нет. — Как, Вацек, жить на свете? Не знаю сам, поверь. — Ах, Петя, милый Петя, на чем играть теперь? Нас музыка кормила, украл какой-то плут! Ну что за вражья сила! Что за безбожный люд! Встал месяц в карауле, пел ветер над ручьем… Вздохнули и уснули флейтист со скрипачом. Во мраке среди ночи явился херувим, в кудрях из роз веночек, в кольце горит рубин. Склонился ангел Божий в шелках и дымке крыл, и флейту им на ложе и скрипку положил, и вмиг златою сеткой накрыла спящих мгла, коснулась легкой веткой печального чела. А музыканты наши, чуть свет они встают: глядь — скрипка, прежней краше, и флейта тут как тут. Бродячим музыкантам всегда поможет Бог, любезным дилетантам — ох, тари-рари, ох! Соколиная охота I Вдруг возникли цыганки в кустах — пальцы в кольцах, цвета, как с картины, словно ночью петарда — бабах! — смарагды, рубины, смарагды, рубины; окружили, как воздух, меня, ослепили, как вспышки огня, смарагды, рубины, смарагды, рубины. Блещут перстни, и столько утех в слове «моркош» — и пляска и смех… «Моркош! моркош!» — и в чащу лещины. II Трата-та-там, трата-та-там, над головой листва запела, веселый треск, зеленый гам и комариная капелла, вся зелень двинулась вперед, веселый барабанщик бьет, веселый марш листва запела, и этот барабанный стук — звучащий лист, скрипящий сук, там клен, береза, дуб, ветла там — трата-та-там, трата-тата-там! Над головой зеленый гам, зеленые усы и уши, жарь, барабан, не бей баклуши! Трата-та-там, трата-та-там! Враскачку дуб, ольха, каштан. Синь. Зелень. Зелень. Глохнут уши, бой барабанный глуше, глуше. Трата-та-там, трата-та-там. День. Лето. Зелень. Тарарам. III Полдень. Пчелы всюду, пчелы рядом. На откосе дух вьюнка медовый. Облака беспечным бродят стадом в волосах; как в зелени коровы. Моркош. Моркош. Небеса бездонны. Я лежу. Вокруг танцуют склоны. IV В низине река; достославна; широка; плавна; велика; глубока; быстротечна; извечна; судоходна; пресноводна; путь меж рядов ивняка; вдоль прибрежий и мелей; от предгорья до моря; для людей; лошадей; для питья; для купели; для мытья; для лодчонок бумажных; для судов трехэтажных; для казарок; для байдарок; для паруса; для коромысла; Висла? V «Висла, наша Висла, дочь родной природы, родилась в Карпатах, к морю катит воды. Счастье жить над Вислой, в наших польских далях!» Дай нам, Боже правый, щеголять в медалях. VI Фотографы, трамвайщики, кухарки и вояки, толпясь, глазели на меня, как будто кто-то пред ними в образе луны или макаки, а я вопил под дубом: «Соколиная охота!» — и падал на колени, и вскакивал, и разом плясал и прыгал в небо, не различимый глазом. Смешались зелень, злато и вихрь, и сверк без счета. И горизонты двинулись походною колонной. А я вопил в охотку: «Соколиная охота!» — как будто встретил девушку в береточке зеленой. (Была туманна даль. Вихрь рвал траву, сгибал ограду, арбуз на голову надев, играл на скрипке «Первую бригаду».) VII Смекнув, что я не скажу им ни слова, мурашки в луче заходящем светила дневного разбежались по чащам, и, заслышав, «Охота! Охота!» — вновь явились цыганки, рубины, смарагды без счета, и кухарки с вояками, и трамвайщики с Воли все пытались в листве разглядеть оперенье соколье, чеглоков, клобучки и монеты времен Казимира или даже Артура, а там в облаках блеск рубина, смарагда, сапфира. А сокольников тени скрывались от тайных агентов, и держались подальше отары интеллигенток и интеллигентов. (Смарагды, рубины. Смарагды, рубины. Свод небесный над Польшею хмур. Сапфиры, шпинели. Красотки, качели. «A Paris dans chaque faubcurg…») VIII Смеркалось. Растаяли краски, печальные по-человечьи. Звезды з ажглись, и казалось: там дети, несущие свечи, и казалось, что вечер сошел с колеи. Все это случилось в Белянах средь леса густого в 1935 году от Рождества Христова. А «моркош» — цыганское слово, что-то вроде ЛЮБВИ.