Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2003
Дело было жарким полднем на Патриарших прудах. На скамейке сидели… Нет, я не собираюсь пересказывать вам начало романа Михаила Булгакова. Но на скамейке действительно сидели двое, и не было бы никакого интереса прислушиваться к из разговору, поскольку все помыслы мои были хотя бы о теплой “Абрикосовой”, как вдруг прозвучало знакомое имя: “Иван Дзюба”. Тут я прислушалась (скажу, для ясности, что немало лет я проработала в отделе национальных литератур журнала “Литературное обозрение”, занималась переводами с украинского, и все, касающееся Украины, было мне небезразлично).
Знаешь, говорил один, этот самый Дзюба в свое время наделал много шуму какой-то своей работой про интернационализм и национализм, точное название не припомню. Эта его рукопись в машинописных копиях, как детектив, тогда читалась из-под полы. Ну, конечно, “награда нашла своего героя”, отсидел…
— За что ж его все-таки посадили: за интернационализм или национализм?
— Ну, ты даешь! Конечно, за национализм!
— Ну, а сейчас, — отыграл второй, — за интернационализм бы посадили. Хрен редьки не слаще!
Разговор, конечно, на грани анекдота. Собеседники даже не знали толком, о чем говорят (на самом деле речь шла о работе Дзюбы “Интернационализм или русификация?”). Но так уж у нас прочно укоренилось в менталитете: “Я, КОНЕЧНО, не читал, но считаю”, — и т.д. Но вывод, что не за то, так за это, но непременно бы посадили, был по-житейски недалек от истины. Как хорошая легавая не может не делать стойку при виде дичи, так десятилетиями — если не столетиями! — ревнители официозного благочестия не то что вздрагивали, а прямо-таки были готовы схватиться за кобуру при одном только слове “национализм”. “Национализм” “шили” ни в чем не повинным людям и карали за малейшую попытку разобраться в национальных проблемах как за смертный грех. Касаться национальных проблем было, как касаться оголенного провода.
Но Иван Дзюба — не из тех, кого могли бы испугать намалеванные на трансформаторных будках череп и скрещенные кости, а также всяческие официальные табу. “Во всем мне хочется дойти до самой сути…” — эти слова Б.Пастернака могли бы стать его девизом. И с особой пристальностью вглядывался он как раз в эту, столь долго находившуюся под запретом, проблему — “Интернационализм или русификация?”. Оно и понятно: ведь в приложении к Украине, которой он дышит и живет, это равносильно гамлетовскому вопросу “Быть или не быть?”.
Некоторые недоумевали: что вы протестуете? Разве вам кто-нибудь запрещает говорить на украинском языке? Говорите, пожалуйста! Почему, мол, такая бытийственная острота в постановке проблемы? На такое “понимание” национальной проблемы он ответил на вечере памяти Симоненко выразительно исчерпывающей метафорой: “Вот, представьте, растет сад. Его обихаживают, поливают… а сад сохнет и сохнет, плодов не дает. Люди удивляются: что за ничтожный сад, порода, что ли, такая. И никто не видит, что под землей натужно работает землеройная техника, которая последовательно подрывает корни. Вот так и с украинским языком и культурою”1.
Наивно и дико было бы полагать, что под “землеройной техникой” Иван Дзюба — человек высокообразованный, с юности чувствующий себя в мировой культуре, как стриж в небе, — подразумевает… интернационализм. Он сам с предельной откровенностью и точностью определил свою позицию в живом и содержательном диалоге с Виталием Аблицовым: “Пафосом этой работы (имеется в виду “Интернационализм или русификация?” — С.С.) было вскрытие лицемерия, именуемого интернационализмом. Что ж это за интернационализм? Это есть его противоположность: шовинизм, русификация. А я считал, что стою на действительно интеранционалистских позициях, и так оно и было. Это и тогда было так, и сегодня я могу сказать о себе, что я интернационалист. В каком смысле? В таком, что абсолютно нормально отношусь к любой нации. При этом, конечно, всего ближе и дороже мне своя… я и не вижу никакого интернационализма без того, чтобы она могла… как любая нация, самореализоваться и обеспечить самореализацию своих особенностей. Так я понимаю интернационализм… Тут много терминологической путаницы. Вот, скажем, воюют вокруг значения слова “национализм”. Кто что в него только не вкладывает… То же самое и с интернационализмом… для тех, кто считает себя патриотом, это как ругательство. И я понимаю, почему. На протяжении десятилетий это понятие было фальсивицировано. В него вкладывалось антинародное, антиукраинское содержание… А если понимать его по-настоящему, как, скажем, нормальные отношения, как нормальные отношения с людьми другой национальности, как нормальные взаимоотношения наций, то это все то, что характеризует любого порядочного человека”.
Кажется, предельно ясно. Речь идет о срывании масок, личин, а отнюдь не об отрицании лица. То же стремление “дойти до самой сути”. “Духовной жаждою томим…” Не утолять же эту “духовную жажду” теми идеологическими помоями, которые непререкаемо навязывались под видом живой воды!
Но воистину нет ничего более сложного, чем простые с виду истины. Ложь железобетонна. Она пишет свои постулаты асфальтовым катком. А правда подобна той зеленой травинке, которая все-таки сквозь все напластования асфальта пробивается. Читая собранные в книге “Жажда” выступления и статьи И.Дзюбы, почти физически ощущаешь ту энергию сопротивления всяческой кривде и фальши, откуда бы она ни исходила и в какой соблазнительной на вид упаковке ни преподносилась. Дзюба сам признается, что в юности — да и не только! — был идеалистом. Разъезжая на велосипеде по селам, не брал денег за лекции, хотя знающие люди говорили ему, что эти деньги, от которых он в благородном порыве чистого энтузиазма отказывается, все равно прикарманит какой-нибудь партаппаратчик. Высокопоставленным взяточникам в открытую, на собрании, говорил, что они — взяточники. Свою работу “Интернационализм или русификация?” послал… в ЦК. Ну, что тут скажешь?..
Вспоминается мальчик, тот самый, что осмелился воскликнуть, что король гол. Вспоминается и любимый всеми мечтателями и идеалистами идальго, который с копьем наперевес мчался на ветряные мельницы, провидя, что мельницы — это личины, а на самом деле за ними скрывается злой волшебник. Стоило ли ломать копья?
Дзюба и сегодня без колебаний отвечает: да, стоило. Как же было мыслящему человеку согласиться с тем, что на любимой им Украине все меньше становится… Украины, что неумолимые мельницы вековой русификации все натужней машут крыльями, невзирая на протесты перемалываемых? “Перемелет-
ся — мука будет”. А если — мýка?
Пафос отрицания всего мертвого и мертвящего — немалая сила и благородная страсть. Но это только одна из слагаемых облика Ивана Дзюбы. Голое отрицание бессплодно, плодотворно только то отрицание, за которым стоит утверждение. Для иных звон разбиваемых горшков — музыка сфер, но… надо же оставить хоть один, чтоб было в чем сварить себе кашу? Я — не за прагматизм, но — за здравый смысл. И я против того, чтобы из пафоса отрицания делали броское амплуа, а то и — дойную корову, предмет политических спекуляций и саморекламы. Странное сейчас время: иные рыцари на час на глазах превращаются в… дельцов навек. Они уже давно забыли, что они отрицали, но усвоили, что неукротимое отрицание нравится публике и на этом можно хорошо заработать. Иван Дзюба бесконечно далек от этих игрищ. Он осмеливается сказать: “Не всякий патриотизм возвышает нацию, бывает и такой, что ее роняет!” — не заботясь о том, нравится это публике или нет.
Уметь отстаивать свои взгляды — это одно, а быть фанатиком или, хуже того, “обрывком своего занятия” (Энгельс) — совсем другое. Все зависит от масштаба личности. Кто-то, написав такую громоподобную работу, как “Интернационализм или русификация?”, сумел бы потом всю жизнь пользоваться процентами с этого морального капитала. Дзюба отнесся к такой возможности резко отрицательно: “Из меня начали делать знамя, мне начали навязывать нечто, мне не свойственное. Я написал эту вещь, чтобы объяснить себе и другим ситуацию, и хотел вернуться к своим литературным трудам. А тут из меня делают политического лидера. И каждый добивается, чтобы я разделил его взгляды. Хотели, чтоб я был иконою. А я живой человек!”
Живой человек… Вот именно. Многие не могли простить И.Дзюбе “покаянное письмо”. Неужели было бы лучше, чтобы умер в тюрьме от туберкулеза? А как насчет отречения Галилея, сказавшего — уже после отречения — “А все-таки она вертится!” Судить Галилея мог бы разве Джордано Бруно, но он сгорел на костре.
Дзюба, конечно — личность сложная, неоднозначная. Но он — личность. И он имеет право сказать: “Я не принадлежу к тем, кто всю жизнь стоит на одном и то же. Я не знаю, хорошо ли — так стоять… Когда Гюго сказал, что славит человека, который за всю жизнь не изменил своих взглядов, — это все равно что хвалить воду за то, что она стоячая, а дерево — за то, что оно засохло”.
“Дух отрицанья, дух сомненья” с юности нередко посещал комсомольца-идеалиста, иронически смотрел, как тот пристально изучает труды основоположников марксизма-ленинизма, порывается заняться общественно-политической деятельностью и т.п. Но юноша, хоть и прислушивался к тому, что скептически бормочет этот дух, хозяйски расположиться в кресле коварному, хотя и небесполезному, гостю все-таки не позволил. Он не просто искал — он хотел найти. Меньше всего он — нигилист. Он — работник, строитель, для него исключительно важна “способность делать конкретные дела, предложить конструктивную идею для разрешения той или иной общественной проблемы”.
Уместно сказать, что в биографии Дзюбы есть и такой эпизод: полтора года он пробыл на посту министра культуры. Склонность к государственному мышлению и конкретному жизнетворчеству натолкнулась, однако, на ведомственные рифы, “ибо, — как написал в предисловии к “Жажде” Иван Драч, — живем в эпоху бескультурья и безденежья”.
Министр культуры в эпоху бескультурья — печальный парадокс! Но, занимая или не занимая министерского кресла, Иван Дзюба считает: “Не маргинальная культура, а универсальная — вот наш лозунг. Но универсальность — не в абстракции, а в конкретном: в широком диапазоне национальных самобытных форм выражения, которые обогащают сокровищницу человечества. На этом и зиждется наш культурный оптимизм”. И добавляет: “И, как ни тяжело и ни больно видеть многое из того, что творится вокруг, но есть жизнь, есть надежда. И нужно работать для Украины, для будущего. Снова для будущего?! Ну а что — опустить руки?”
Жаль, что те двое, на Патриарших прудах, толковавшие о Дзюбе, едва ли читают по-украински и книга “Жажда” едва ли попадет в поле их внимания. Из нее они узнали бы все подробности интересующего их происшествия с автором нашумевшей работы “Интернационализм или русификация?”. И не только.
“…Придет, придет ли времечко”, когда мы не будет обсуждать то, чего доподлинно не знаем, и будем ли реально стремиться к тому, чтобы лучше узнать друг друга? А то ведь… Вспоминается такой трагикомический эпизод. Как-то давно, еще до распада Союза, я вернулась из Киева в Москву после Дней литературы и на выступлении в одной из школ поделилась со старше-классниками своими киевскими впечатлениями. И вдруг одна девушка задумчиво спросила: “Киев?.. Это, кажется, Украина?”
О, что бы сказал на это Иван Дзюба?!
Иван Дзюба. Жажда. Публицистические выступления и статьи. Предисловие Ивана Драча. — Киев: “Украинский мир”, 2001. На украинском языке.