Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2003
Наверное, сейчас Даур Зантария воспринимается почти уже не как реальный человек, а как персонаж, еще при жизни став прототипом по крайней мере трех разных героев у трех совершенно разных авторов. В прозе Марины Москвиной — это лохматый странник Коля Гублия, носящий свитер с двумя обнимающими руками, в романе Андрея Битова “Оглашенные” — абхазский писатель, цитирующий Есенина и Бродского, и, наконец, трогательный образ капитана КГБ Даура Зантарии в романе Грэма Грина. Где из них настоящий? Наверное, только в книге “Колхидский странник”, вышедшей уже после смерти писателя в уральском издательстве
“У-Фактория”. И дело не только в том, что в этой книге собраны лучшие произведения Даура Зантарии — роман “Золотое колесо”, исторические хроники, рассказы, стихи, интервью и публицистика. И не только в том, что в книгу вошли воспоминания его друзей — Марины Москвиной, Андрея Битова, Игоря Сида, Татьяны Бек, Петра Алешковского, Ивана Подшивалова, Леонида Бахнова и Евгения Рейна, абхазского художника Адгура Дзитарии, рисунки Леонида Тишкова и Лии Орловой. В книге воссоздана та атмосфера сухумского кафе “Амре”, где собиралась местная артистическая компания, тот мир, который сейчас невозможно восстановить в действительности — нет того кафе, нет той компании, нет той Абхазии, нет того мира как мира и того мира как состояния не-войны.
Даур Зантария родился около 1953 года в абхазском селе Тамыш, недалеко от Сухуми. Писать начал на абхазском языке и только много позднее, когда из-за войны вынужден был уехать из любимой им Абхазии и жить в Москве, стал писать на русском странную прозу — то ли сказку, то ли быль, то ли воспоминания о том, что было задолго до его рождения.
В обыкновенном небе —
Обыкновенные ангелы.
В сердце обыкновенном —
Обыкновенная боль.
Может быть, это действительно было так — обыкновенное преображается, когда на него смотрят необыкновенными глазами, глазами, которым больно от той самой обыкновенной боли в обыкновенном сердце. А у Даура Зантарии было самое обыкновенное человеческое сердце, которое однажды оказалось неспособным выдерживать боль. Сердце, у которого отняли страну, легенду, разрушили рай, в котором он родился и жил. Даур Зантария умер в Москве в июле 2001 года от инфаркта.
Он имел счастливую возможность жить так, как будто видит все в последний раз. Когда читаешь его стихи, то поражаешься той любви и бережности, с которой он всматривается в окружающее. Человек, знающий все о своей смерти и живущий в каждом мгновении.
“Колхидский странник” — довольно странная книга, вплетающая свои корни во все однокоренные слова, — так странник проходит по земле, непохожий на тех, мимо кого он проходит, открывая им самих себя и оставляя в них, для них часть своего существования. Зантария пишет миф, сказку, легенду. Он не только вытаскивает на свет народный эпос, он вплавляет его в современность, и они становятся неразделимы — прошлое и настоящее, у них общая кровеносная система, одно дыхание на двоих. И если умирает прошлое, то настоящее умрет тоже. Именно поэтому так бережно и трогательно относится Зантария к своим героям — мифическим и реальным, — будь то славный рыцарь Хетт из рода Хеттов, благородная дворняжка Мазакуаль или Великая Владычица Вод и Рек, ставшая простой бессмертной русалкой. Персонажи романа лирики и романтики, даже если это и бандиты, то бандиты, наделенные своеобразным чувством долга и чести. Это Абхазия в динамике своего развития, как текущая река, остающаяся на месте, и как вода, утекающая вдоль по руслу к своему невидимому морю. Сюжет “Золотого колеса” движется неторопливо, так же как и беседа за столом — традиционная восточная игра всерьез, — орнаментальная, расцвеченная описаниями кулинарных изысков и прочими излишествами, которые, впрочем, органично входят в текст. В то же время эта проза необычайно скупа, строга эмоционально. Молчаливый диалог двух стариков, “при котором по одному слову или междометию, произнесенному раз в полчаса, собеседники удостоверяются, что думают об одном и том же, как если бы говорили вслух”. Сухость и строгость чувств только подчеркивают их глубину. Так глубока та мандельштамовская вода в колодце, из которого в полдень можно увидеть звезду.
Настоящее и прошедшее время. О будущем речи не ведут, хотя постоянно имеют его в виду. Это именно рассказ, устная традиция, идущая из древности. Речь размеренна и нетороплива, она наполнена доброй наивностью обычного деревенского жителя, окрашенная в цвета житейской мудрости: “Я хочу, чтобы он понял Истину и рассказал, что ему доступно рассказать. Если его кто-то прочтет и поймет — то и польза”. Это не мудрость для мудрости, это балансирование на краю серьезности и улыбки, простодушная и лукавая игра, правила которой автор знает наизусть и объясняет читателю, что позволяет подключиться к ней в любой момент и в любом месте. “Только то увлекательно, в чем заключена игра”. Автор создает особую атмосферу восточной ментальности, где не только каждая народность, но и каждая деревня — особая, отличная от соседней, особенная, но не обособленная сущность, со своими привычками, обычаями и традициями. Нация, которая всегда глубже, чем национальность. Персонажи, которые, прочно стоя на земле, взлетают в небо, способные “запомнить все прозвища барашков, все легенды и были чабанов и все названия созвездий — материя необходимая, если вздумается пойти с арканом за семь рек”. Размеренная патриархальная жизнь требует такого же словаря. Речь персонажей поэтична, возвышенна и иронична одновременно. Иногда сентиментальна и трогательна в своем детском неведении, но всегда открыта и беззащитна, как и сами герои. “И осталась она внутри своего бессмертия — легкомысленная, одинокая, лишь изредка предаваясь тоске”. Время проходит насквозь, ничего не меняя, только мудрость прибавляется и накапливается умение быть старцем — спокойным и усталым. Время становится символом бытия, мифологическим персонажем древности, знаком приближения, существования, продолжения или завершения. “Русалка знала, что это будет знаком конца. Она была божеством, она была бессмертна, но знала, что вечность ее существования однажды может, остановившись, превратиться в один нескончаемый болезненный миг”. Роман Зантарии концентричен. Время меняет направление движения и стремится к центру от окраин, стягивая к середине мифологического омута берега повествования. “Собравшиеся вокруг огня” — кольцо — колесо жизни, руки, протянутые к огню — спицы колеса, лучи, повернутые внутрь круга жизни, к той точке, где находится центр — сердце. Путешествие по золотому колесу Абхазии. Золотое колесо — вращающийся обод — путь, который проделывает каждый человек от рождения до смерти.
Окружающий мир в какой-то момент становится пергаментом, как раз таким, на котором напечатаны страницы книги — светло-коричневые с темными прожилками неровного рельефа, вычерчивающего свой графический узор, — такова кардиограмма абхазского сердца, запрятанная в прерывистость выпуклых горизонталей. Мир разворачивается вперед и скручивается позади, обретая легкость памяти и сухость треска бересты. “Время обтекало Абхазию, особенно ее не меняя”. Хрупкость и текучесть.
Повествование Зантарии — это процесс создания мифа. На глазах читающего случается “полное чудо”. А сам рассказчик — печальный добрый волшебник, которому совсем не удаются волшебство и чародейство и который просто смотрит внутрь мира, в котором ему пришлось жить. Он сам — житель одной из легенд Колхидского царства. Цепочка абхазских мифологических сюжетов тянется, как след на воде от лодки, пропадая из глаз, но не сливаясь с водой. Это — память следа, которая может исчезнуть только вместе с человеком.
Реальное переплетается с фантастическим, но никого не удивляют ни размышляющие собаки, ни павлины-философы, ни петухи-поэты. Это не просто отражение древности в современности, это вплетение одного в другое в попытках спасти в человеке человеческое. Такое сочетание не выглядит выдуманным. Это просто другая реальность, существующая рядом, — такая, какой ее видит автор. А Зантария выбирает ракурс взгляда, когда повествователь находится внутри повествования, участвует в нем, подключается к сюжету, как к источнику постоянного потока событий.
Но, начавшись со светлой сказки, сюжет заканчивается войной и смертью. “Вот встану я, и куда ни пойду, куда ни прочерчу себе дороги от места, где лежу в печали, а от точки, где я лежу в печали, я могу почертить сонмище лучей-дорог, — и повсюду мои лучи-дороги перерезает смерть. Смерть — это круг, внутри которого я заперт”. Настоящее слишком явно вторгается в то, что называется легендой, мифом, нитью из древности, и, как лезвием, перерезает эту непрочную связь. Но Зантария — не пророк. И не в его силах предотвратить то, что предсказывают “над серым морем в сером небе серые облака, пронизанные серыми лучами заходящего солнца, — знак того, что война начнется и не кончится уже никогда”. Грузино-абхазский конфликт становится той трещиной, которая навсегда разорвала мир Даура Зантарии, разделив пополам не только местность и людей, но и отделив сказку от реальности — “рай, разрушенный войной”. Неизбежность того, что называют судьбой. Однако судьбу страны держат в своих руках люди, которые разрушают свой собственный рай сами. Эту трагедию саморазрушения и пытается описать Зантария. Автор не разделяет мир на правых и виноватых, не обличает. Он только со-жалеет, со-переживает. Человек начинает жить в мире отражений: “Спалить хижины, которые давно уже строят кое-как: все равно завтра сожгут”.
“Золотое колесо” — о войне и мире. О мире, остановленном на пороге войны. Это и абхазский эпос, это и заклинание древностью, разворачивание спасительного полотна истории в надежде, что Хранительница Вод вернется в водоемы и наступит мир. В этот раз автору суждено увидеть бессилие слова перед реальностью. Сказочная страна Абхазия перестает быть легендой и становится просто историей.
В других повествованиях, или, как называет их Зантария, исторических хрониках, сказочное начало постепенно уходит. Автора интересуют уже не только фольклорные подробности, но больше конкретные человеческие судьбы — женщины, воина. Повествование разворачивается в сторону психологического бытия персонажа. Действие совмещается с чувствованием, поступок — с рефлексией. Енджи-ханум старается понять не только себя, но и другого, волей судьбы предназначенного ей в мужья. Это не столько древняя хроника, сколько рассказ о пути человека к самому себе, о способе увидеть себя внутри ситуации.
Хроники о воине Чу-Якубе — повесть о характере, для которого мифология играет роль своеобразного катализатора, проверяя персонажа на способность увидеть свою жизнь как сочетание воли судьбы и своего собственного выбора. “Истина не в том, чтобы достичь цели дороги, а в том, чтобы самому стать дорогой”.
Жизнь в пересказе Даура Зантарии всегда трагична. Жизнь, заключенная в круг смерти, которая перерезает все ниточки дорог, ведущих в будущее, и часто оказывается, что у человека нет сил или он не видит своей дальнейшей дороги. Смерть трагична, но и обыденна, как возвращение к тем истокам, откуда не возвращаются. Одна лишь русалка живет в своем бессмертном времени, которое на самом деле стоит на одном месте и представляет собой только один миг — тот, который существует сейчас, оставляя вместо памяти туман забвения. Смертный человек не в состоянии жить такой жизнью, поэтому уходит, становясь иллюзией в глазах тех, кто не верит в существование вымысла как реальности. “Das ist illusion”, — сказал барон, и видение исчезло”.
Смотрит на грустный берег
Обыкновенное море.
С обыкновенной песней
Обыкновенная смерть.
Но Даур Зантария не один в этой книге. Он окружен не только своими персонажами и друзьями. Книга стала его последним домом, которому суждено пребывать вечно. И в этом доме всегда будет достаточно места для новых гостей, для новых читателей, для новых друзей русского абхазского писателя Даура Зантарии.
Даур Зантария. Колхидский странник. — Екатеринбург: У-Фактория, 2002.