Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2003
В Доме книги на Арбате масса “массовой литературы” так огромна, что производит странноватое впечатление. Кажется даже, что это не книжки полки, заставленные рядами одинаковых пестреньких покетбуков, а ванны с горой породы, из которой что-то будет выплавлено. Неведомо что.
Научно-критическое внимание к массовому, “бульварному”, коммерческому “чтиву” проявилось только в самое последнее время, а прежде оставалось актуальным раздраженное удивление Льва Гудкова, который отказывался понимать, как может наука о литературе абсолютно не заниматься тем, что читает подавляющее большинство граждан и что составляет больше девяноста процентов литературного потока (“Массовая литература как проблема. Для кого?” — НЛО, 1996, № 22).
Невнимание легко оправдывать всяческой, и нравственной, и эстетической, ущербностью массовых жанров. Легко подобрать и соответствующие суждения авторитетов. Так и просятся в эпиграф.
“Человеку, стремящемуся убежать от себя, от ощущения пустоты собственного существования, свойственно выбирать для чтения наиболее захватывающие детективные истории. И если его желание узнать, чем же все кончилось, его захватывающе дух состояние тревожного ожидания и доставляют ему удовольствие, то это удовольствие со знаком минус. <…> Для тех, кто жаждет острых ощущений, самым сильным является смерть — как в жизни, так и в искусстве. <…> Такой человек стремится убежать от того, что более всего ужасает его, а именно от неизбежности собственной смерти”. Виктор Франкл. “Общий экзистенциальный анализ”.
“Так называемое занимательное чтение, несомненно, самое скучное, какое только бывает”. Томас Манн. “Путешествие по морю с Дон Кихотом”.
Если в нашем филологически-критическом цехе исследования и споры о масслите дожидались нового века, то искусствоведы занялись проблемой “кича” почти двадцать лет назад — чуть-чуть забрезжила перестройка.
В журнале “Декоративное искусство” в течение трех лет (1984 — 1987) шла очень интересная дискуссия, где были обозначены основные узлы проблем, которыми сейчас занялись литературы. Как уважать вкус зрителя? Как воспитывать вкус зрителя? Как и зачем его изучать? Надо ли исправлять массовые вкусы? Надо ли им соответствовать? Кто эти зрители, потребители кича? Кто художники? Как они взаимодействуют?
Авторитетные осуждения массового, коммерческого, низкопробного искусства, бевкусного кича собрать легко. Противоположные суждения классиков найти трудно. Кирилл Разлогов, отстаивавший массовое искусство, их нашел (“Декоративное искусство”, 1986, № 6). Они тоже просятся в эпиграф.
“Безвкусица масс коренится глубже в действительности, чем вкус интеллектуалов”. Бертольт Брехт.
“Проклинайте плохую музыку, но не презирайте ее! Чем больше играют или поют плохую музыку (и более страстно, чем хорошую), тем больше она наполняется мечтами и слезами людей. Она занимает низкое место в истории искусства, но высокое место в истории человеческих чувств. Уважение к дурной музыке — это не только форма любви к ближнему, в значительной степени это понимание социальной роли музыки. Ужасный рефрен, который при первом же слушании отклонит от себя хорошо устроенное и хорошо воспитанное ухо, сохраняет тайну бесчисленных жизней, которым он приготовил утешение”. Марсель Пруст.
Но… В плохую музыку или архитектуру “вжить” чувства и воспоминания, смех и слезы можно. “И в Риме тоже/ теперь есть место крикнуть “Бляди!”,/ вздохнуть “О Боже!, … Чем был бы Рим иначе? гидом/ толпой музея,/ автобусом, отелем, видом/ Терм, Колизея…”
Юная компания договаривается “встречаемся у коней” — и в нелепейших коней из фонтана на Манежной площади вживается радость привычного места дружеских встреч. И никто уже не обращает внимания, что “кони” больше всего похожи на куриные тушки. Особенно сзади: натуральная гузка. Но это к слову.
В масслитовские сочинения ничего “вжить” нельзя, потому что у детективно-фантазийного масслита специфические отношения с механизмами памяти. У любовного масслита, вероятно, то же, но этим пластом текстов мы не занимались. Конечно, облегченно-развлекательная литература никак не предполагает тщательного чтения с карандашом в руках, размышлений над страницами, желания перечитывать, стремления поделиться прочитанным. Это естественно. Но радикально исчезать из памяти читателей нормальным развлекательным текстам не свойственно. Что-то любопытное можно запомнить, а иногда не без приятности процитировать — фразу ли, ситуацию ли.
Масслитовские тексты даже напряженное чтение “на карандаш” с установкой запомнить не спасает от мгновенного забывания. Автор, название, череда событий тут же испаряются из памяти, стоит только перевернуть последнюю страницу. Испаряется текст, и тем самым исчезает время, затраченное на чтение. Деньги, затраченные на покупку, исчезли из кошелька раньше. Собственно, деньги были потрачены именно на то, чтобы вычеркнуть время. Именно так получается. Значит, именно этого и хотелось? Так, что ли?
Перечитывать забытое абсолютно невозможно. В ходе изучения масслитовских сочинений случалось два-три раза вновь открыть по ошибке что-то из прочитанного раньше. Кто убийца, что украли, в чем тайна параллельного мира, чем грозили человечеству монстры и что вообще произойдет — все это забылось полностью, начисто и дочиста. Но еще прежде, чем обнаружатся пометки, свидетельствующие о прочитанности данного опуса, возникает впечатление, которое можно передать грубой, но адекватной аналогией: “Эта пластинка жевательной резинки уже была пережевана”.
Вырисовывается критерий различения масслита (который не литература, а сам по себе) и нормальной, вменяемой, занимательно-развлекательной литературы: вспомнится по прочтении что-нибудь или совсем ничего? Вырисовывается заодно сюжет любопытного опроса. У поклонников детектива и/или фэнтези можно спросить — читали они вот такие произведения? И перечислить значительный ряд сочинений. Узнают читатели по имени автора и по названию хоть что-то? Если узнают (уже удивительно!), то предложить второй вопрос — простой, очевидный и для детектива или фэнтези основополагающий: какое преступление там расследуется? Какая там фантастическая посылка?
Наш маленький доморощенный опыт дал ожидаемый результат. Отвечавшие иногда узнавали имя автора — “Да, этого читал(а)”. А иногда не узнавали и надо было пальцем ткнуть: “Да вон же он у тебя справа на нижней полке!” — “Надо же, действительно…”. По названию сочинение не опознается. В самом деле, как можно запомнить и различить: “Вор”, “Ворон”, “Записки вора”, “Я — вор”, “Я — вор в законе”, “Киллер”, “Антикиллер”, “Деньги для киллера”, “Специалист”, “Ученик”, “Магистр”, “Адвокат”, “Записки адвоката”, “Последнее слово”, “Последнее слово за мной”, “Три жены”, “Три судьбы”, “Не промахнись”, “Сестрички не промах”, “Ночная княгиня”, “Империя черной королевы”, “Игра на чужом поле”, “Игра без правил”, “Требуются жертвы”… А также, представьте себе, “Один день Дениса Ивановича” и “Пир во время чумы”.
На второй вопрос следовал неизменный ответ: на книжку нужно сначала посмотреть, полистать ее, а там видно будет…
Работать с такими сочинениями — разрушать специфику их восприятия. Специалистами масслита каким-то образом запрограммировано в текстах мгновенное исчезновение написанного-прочитанного из памяти читавшего. Как это делается, в чем тут фокус, пока трудно сказать. Надо разбираться дальше. Зато понятно, почему неудачи преследуют тех “серьезных” авторов, которые пытаются “выдать” аналогичный продукт. Они не владеют механикой самовычеркивания, самоисчезновения текста. В их тексты, хорошие или плохие, встроен механизм сохранения и запоминания. А это масслиту не надо и даже противопоказано.
В общем, в процессе изучения соответствующего продукта нужно было постоянно фиксировать данные в соответствующих файлах. Автор, название, издательство, тираж, что происходит, есть ли особенности. Вот образцы.
Леонид Пантелеев (псевдонимный автор — и не совестно же перед памятью Леонида Пантелеева). Криминальное чтиво по-русски. Изд. дом “Нева”, СПб., “ОЛМА-пресс”, М., 2003. Тираж 5000.
Написано двумя-тремя “неграми”. Каждый о своем: один об истории развода героя, другой о том, как режут, стреляют и сжигают кого-то в дачном домике, привязав к раскаленной печке, третий… Язык такой: “По проселочной песчаной дороге, кривляющейся как Бог на душу положит, по самые гланды заваленной серебристым снегом, с желтыми тропинками от мочи проходящих по нему мужиков и дам, шли два молодых человека”.
Татьяна Степанова. Зеркало для невидимки. — М. Эксмо, 2001. Доп. тираж 7100.
Общественно интересных измерений лишено. Маньяком-некрофилом, который как-то умудрялся совокупляться с разложившимися трупами, а потом рубил их на котлеты, оказался единственный на все повествование нерусский персонаж — немец по имени Генрих. Интеллектуализм автора простирается до выражения “путь в Дамаск”, но о нем сообщается чушь, что это, мол, легенда из эпохи крестовых походов: путь в Дамаск противопоставляется жертвенному пути в Иерусалим.
Галина Куликова. Невеста из коробки. Иронический детектив. — М. Эксмо, 2002. Доп. тираж 7100. Не только общественно интересного, но какого-либо содержания не имеет.
Она же. Красивым жить не запретишь. Иронический детектив. — М.: Эксмо, 2003. Доп. тираж. 15 000.
Содержания лишено, но сумасшедшей убийцей и похитительницей опять оказался единственный нерусский персонаж в повествовании — немка по имени Эльза Унт.
Андрей Константинов. Сочинитель. Сочинитель-1. — М. “Олма”, СПБ.”Нева”, 1999. Тиражи по 30 000.
Хороший гэбэшник, работавший “не за карьеру, а за идею”, в советские времена получил донос, что шесть студентов ЛЭТИ создали группу, “увлекающуюся западной рок-музыкой” и написали ее устав. Он было отмахнулся, “при чем тут антисоветчина?”, но старшие товарищи подсказали внимательно отнестись к сигналу патриота. Выяснилось, что это действительно антисоветская подпольная организация, созданная по наущению шпиона, финансируемого НТС, преподавателя того же института. “Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст”.
Марина Серова. Стоит только захотеть. — М.: Эксмо, 2001. Серия “Русский бестселлер”. Тираж 40 100 (!).
Сотрудник секретного отдела ФСБ, который “вправе использовать любые методы борьбы, в том числе незаконные” (13), охотится за экстрасенсом, сбежавшим из секретной лаборатории. Выясняется, что того ищет другой экстрасенс, который из той же лаборатории переметнулся к иностранным спецслужбам, а теперь ему нужен напарник, чтобы собрать “свою армию” для завоевания мира. В романе сотенка страниц малого формата, но крупным шрифтом, а вселенский заговор тем не менее вместился. Многочисленные нелепости наводят на мысль, что писавшие “негры” издевались: один экстрасенс на расстоянии почувствовал телепатический удар другого и решил позвонить ему по телефону, потому что “расстояние, по которому пронесутся радиоволны, обезопасят меня от мозговой атаки”.
Елена Арсеньева. Обнаженная тьма. — М.: Эксмо, 2001. Тираж 10 000.
Это не детектив, потому что нет ни интриги, ни расследования, ни умозаключений по уликам. Элементарное повествование “от автора”, который знал, что происходит, но до последней главы помалкивал, а в последней взял и объяснил. Депутат ГД, супермиллионер, и его старший сын, хирург-кардиолог, убивают юношу и девушку, чтобы достать сердце для пересадки младшему. Операция по изъятию сердца проходит прямо в движущейся машине “скорой помощи”. Помогает украинец садист, отвратительный, как все украинцы: “<в армии>Хохлы выставляли на стол посылки от родни, доселе надежно захованные от боевых товарищей, доставали сало и часами жевали его, а то и глотали жадно, не жуя — жрали, тупо уставив в угол, свои “карие очи” и сыто рыгая”(15). В воспоминаниях хорошего персонажа — мальчика проходит омерзительный ста-
рик — алкоголик, который терроризировал под какой-то могучей “крышей” (милицейской?) целый поселок: “Сегодня у закона в фаворе такие твари, как Дема”. Мальчик застрелил мерзавца из нагана героического деда-большевика. Омерзительный старик носит прозвище Дема от слова “демократ”: “Во времена оголтелой демократии данный господин являлся основателем и руководителем движения “За либеральную Россию”, основным лозунгом которого было “Россия без русских!”. Среди бумажек имелась положительная характеристика движения вообще и Демы в частности, подписанная самим Сахаровым”. У положительного героя, сексуального гиганта, роман с одной сестрой, а когда ее убили — тут же с другой, причем он остается положительным, мечтой всякой женщины. Впечатления от чтения — как будто чем-то измазался.
Андрей Анисимов. Близнецы П.—М.: “Издательство Астрель”, АСТ, 2002.: Тираж 10 000.
(“Новое имя, сенсация года”)
Это что-то такое в духе сериала: невероятные семейные тайны и невероятные преступления, на них основанные. Сорокалетний положительный Ерожин женат на двадцатилетней девочке, о которой мы узнаем из предыстории, что ее в роддоме подменили. Та, с кем она обменялась судьбой, похищает ее сестру, убивает жениха еще одной сестры, а Ерожин убивает преступницу.
У новгородских предпринимателей “кавказской национальности” есть тайное карающее общество. Они хотят убить положительного, подозревая, что он убил их чеченского приятеля.
Положительный соблазняет всех молодых женщин, которые появляются в романе, — свидетельниц и сотрудниц милиции. Под занавес, объясняя, как была убита его любовница, герой рассказывает, что преступник “позвонил в дверь. Соня ждала портниху и открыла сразу” (380). Тут мы имеем дело с обыкновенным непрофессионализмом. Повествование ведется от автора. Что “Соня ждала портниху”, от автора знает читатель. Герой этого никак знать не может. Соня убита, портниха вообще не всплывала и не была допрошена. Язык такой: “Кто-то из новых богатеньких, у которых шоферское мастерство заменяет наглость” (49). Шоферское мастерство вместо наглости — это замечательно.
Сергей Зверев. Жиган против банды. — М.: Эксмо, 2003. Тираж 12 100.
Одинокий мститель Жиган — очень положительный. Это он “заставил бежать за границу всемогущего, как тогда казалось, олигарха Белоцерковского” (7). Генерал ФСБ зовет его в сексоты: “Аббревиатура “сексот”, к сожалению, обрела некий негативный оттенок…. без секретности нашим сотрудникам никак нельзя. Этого требуют наши цели и задачи. Защита конституционного строя… Борьба с незаконным оборотом оружия и наркотических средств” (11). Нехороший генерал ФСБ с олигархом Джавадовым организуют всероссийский заговор и террористическую группу из членов секты, возглавляемой бывшим монахом Василием. Издатели извиняются перед читателями в подстрочных примечаниях, что православный монах, хоть и бывший, выведен отрицательным персонажем (!).
Что в итоге случилось с шантажируемым генералом и его дочерью, из-за которой, собственно, началось расследование и которая ни с того ни с сего застрелила по ходу повествования свою подругу, автор попросту забыл поведать недоумевающему читателю.
Александр Афанасьев. Конец волка (Серия “Мужское дело). — М.: Вагри-
ус, 1998. Тираж 20 000.
Нечто невразумительное. Василий, “элитный боец” некоего таинственного подразделения, возвращается в Россию, найдя в Африке партийные деньги, которые только он может получить из швейцарского банка. За ним начинает охоту нехорошая команда, включающая депутата госдумы и бандита Волка. Кто такой Волк, на первых страницах заявлено как тайна, но по ходу действия тайна раскрывается этак между делом. Пока Василий был за границей, у него умерла мать. Он узнал это, войдя в свою коммуналку, но впечатления на него это не произвело. По ходу действия у него взорвались в машине жена и дочь, но это на него тоже не подействовало никак. Хорошие бывшие гэбисты спокойно рассуждают: “Как ты его посередине Москвы грохнешь? Хотя есть у меня один тип. Бывший киллер, по нашей линии…”
Сергей Алексеев. Вулкан. “Супергерои, суперкнига — невозможно оторваться!” — М.: Олма-пресс-Ковчег, 1996 Тираж 21 000.
Роман про то, что воевать в Чечне надо было обязательно. Хорошие патриоты из таинственной группы “Молния” держатся вместе и составляют силу, хотя “Молния” расформирована преступной демократической властью, которая занимается исключительно тем, что продает Россию чеченской мафии. Та оккупировала Москву, складирует на заводах вакуумные бомбы и насилует дочку генерала КГБ. Хорошие патриоты — сексуальные гиганты.
Андрей Кокорев (историк по образованию, бывший журналист АПН, кандидат политических наук). Владимир Руга (преподавал в школе историю, автор передач об истории Москвы). Золото кайзера.— М.: Олма-пресс. 2003. Тираж 5000.
Альтернативная история. Октябрьской революции не было. Хороший журналист объясняет: “Едва выходит какое-нибудь приличное произведение, пользующееся спросом, они хватают его и живенько переписывают. Меняют название, имена героев, переставляют местами сцены. А книготорговцы охотно печатают, а потом продают по дешевке. Обокраденному автору даже придраться не к чему: изволите видеть — новое сочинение” (212). Сказанное вполне характеризует и данное сочинение тоже. Обокраденный автор тоже ясен — Андрей Лазарчук.
Мистика: герою в подземелье было видение, в котором раскрывалась тайна клада, но он совершил ошибку — не поверил видению.
Стиль такой: “Внешняя суровость является своеобразным панцирем, защищавшим тонкую, ранимую душу” (67)
Немецкие шпионы в Швеции убили человека, убийство наделало шума, попало в газеты, а шпионы с паспортом убитого, как ни в чем не бывало, двинулись через границу и спокойно ее пересекли.
Елена Басманова. Крещенский апельсин. СПБ.: Изд. дом “Нева”. М.: Олма-пресс. 2003. Тираж 5000.
Ретродетектив. “Январь 1908 года”. Трупы есть, но дела до них никому нет. “Крупная блондинка — жена Блока” с критиком Стасовым, скончавшимся, как известно, в 1906 году, дефилирует по Дворянскому собранию.
Стиль такой: “В полуметре от него стоял волоокий мужчина с сигарой в руке, источавший тонкий, тревожный запах” (3), “с чудной эмалированной брошью” (361), “танцовщица закружилась, притаптывая” (57).
Невольно и постоянно приходит мысль, от которой трудно отделаться: для пестренького покета важен только определенный объем текста. Как он написан и даже что, о чем написано, — значения не имеет. Но это мысль ложная. Требования и рамки очень жесткие: как? — так, чтобы сразу забылось. Это главное. Это основа. Что, о чем — вырастает отсюда. Если основополагающее правило соблюдено, тогда действительно важна только формальная дописанность текста. Даже концы с концами сводить не обязательно и на минимальную достоверность смело можно махнуть рукой.
Поэтому под вывеской детектива и фэнтези появляются самые странные жанровые образования самого странного содержания.
Одного автора, обозначенного женщиной, так поразили известные гомоэротические сцены из романа Эдуарда Лимонова “Это я, Эдичка”, что он испытал настоятельную потребность переписать их, дополняя подробностями. Зачем потребовался для этого антураж фэнтези? Как-то лень строить предположения. Наверное, потому все же, что у фантазийных сочинений больше читателей, чем у порнографических. Герой по имени Эдичка долго и детально предавался однополой любви, но для этого провалился в домонгольскую Русь. Шел себе по летней полян-
ке — и провалился. А уж там “лез руками — дорожкой жестких волос пальцы пробегали по чужому животу и натыкались на горячее, твердое и влажно-липкое” и т.д. (154). Доп. тираж 7000 (Наталья Некрасова. Когда воротимся мы в Порт-
ленд. — М.: Ермак., 2003. Серия “Звездный лабиринт”).
Другого автора одолела потребность повоспитывать и запроповедовать. Масслит спокойно это переваривает. В романе расположились такие события: два убийства, два похищения, инцест, шантаж на сексуальной почве, ограбление, мошенничество в особо крупном размере и супружеские измены без числа. Оснастившись таким образом, автор сообщил, что детективы “щедро сеют в душах россиян семена злобы, ненависти, интереса к убийствам, кровопролитию и другому насилию” (369), “изгаляется посредственность, которая назойливо лезет на глаза своими крикливо оформленными обложками” (353). Затем автор доверил герою поучать читателей. Тому самому герою, убийце и патологической личности, который вступил в связь со своей дочерью, потому что вообще не способен был смотреть на какую бы то ни было женщину без приступов вожделения. Вот такой персонаж разевает рот и начинает: “Вы хоть Библию-то читали? Ветхий Завет, Евангелие? Все-таки вы должны знать…” (547) и т.д. Погонными метрами про то, что надо делать хорошо и не делать плохо. Претендуя на реалистическую важность сочиненного, сочинитель помечает текст трагическими датами: действие начинается вскоре после 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке и заканчивается сразу после событий “Норд-Оста” в октябре 2002 года в Москве. Из этого вышло такое: пока героя шантажировали, пока он убивал жениха одной дочери и вступал в связь с другой, прошло два года. Потом первая дочь погибла, сын героя от второй дочери подрос, ребенка похитили — в общем, прошло еще три года. Итого: 2+3=5. Через пять лет после сентября 2001 года настал октябрь 2002-го. Тираж 10 000 (Борис Литвинов. Современный мужчина еврейской национальности. — М: Вагриус, 2003).
Третий автор, на тиражи которого смотришь с трепетом — 80 000, не детектив пишет, а сценарий ток-шоу “Как выйти замуж”. В романе больше десяти убийств плюс террористический акт, но никто ими не интересуется — ни автор, ни героиня, ни правоохранительные органы. Единственное, что интересует героиню с авто-
ром, — “охота на мужа”, о ней — погонными метрами: “Я бы никогда не хотела быть просто любовницей женатого мужчины. Женатый мужчина часто морочит голову и рассказывает сказки о том, что развод уже практически не за горами. Мужчина считает, что если ты принадлежишь ему телом, то должна принадлежать и душой. Светка правильно говорила мне, что мужчину нужно держать на дистанции. Мужчина должен иметь право на свою личную жизнь, а я на свою. Моя мечта о том, что в моем доме появится мужчина…” и опять же т.д. (Юлия Шилова. Терапия для одиноких сердец, или Охота на мужа-3. — М.: Астрель, 2003. Серия “Русское криминальное чтиво”).
Вам это ничего не напоминает? Обитательницу бессмертной Вороньей слободки, а? “Почему же мужчине площадь? — возразила коечница Дуня. — Надо женщине. У меня, может, другого такого случая в жизни не будет, чтобы мужчина вдруг пропал”. И долго она еще толклась между собравшимися, приводя различные доводы в свою пользу и часто произнося слово “мужчина”.
Но современная коечница Дуня уверенно сообщает в предисловии “От автора”: “Я хорошо знаю подноготную критики и понимаю, насколько это все заказное, насколько люди порой ненавидят чужой успех” (3).
Достоверность подробностей вообще-то необходима тексту по элементарнейшей причине: чтобы читатель продолжал читать, а не откладывал книжку, смеясь, плюясь или пожимая плечами: “Это что вы нам тут рассказываете? Что за ерунда?”. А особенно необходима достоверность в том случае, если автор вводит в произведение фантастические посылки и чудеса.
Но в масслите это правило не действует.
Роман Александра Мирера “Мост Верразано” (М.: Вагриус, 1998) обрушился и посыпался на исходе первой примерно четверти текста, а ведь Мирер далеко не рядовой мастер и его прежние сочинения к зауряд масслиту вроде бы не относились. Но в “Мосте” — масслит как таковой, поэтому всякую достоверность побоку. Нехорошие нефтяные магнаты — действие происходит в наши дни или в недалеком будущем — решили “закрыть” Эпохальное Открытие (ЭИ), спасительное для человечества. Хороший автомобильный король ради спасения человечества и ЭИ решил немедленно ЭИ обнародовать. Посоветовавшись с гением-изобретателем, он предпринял следующие действия: пригласил популярного телеведущего и дал ему интервью. Нехорошие магнаты отняли кассету и запугали телевизионщика. Тогда автомобильный король кинулся к редактору “Нью-Йорк таймс”, но того успели “купить”. Бедному хорошему миллиардеру судьба отпустила всего три дня, чтобы пробиться к народу, “дать в прессу информацию об изобретении, надеясь предотвратить террор — да впустую” (246). Хозяин и глава огромного концерна три дня тыкался в редакции, но магнаты отрезали от его публики, покупая или запугивая газетчиков и телевизионщиков… В общем, бурные и опасные приключения на оставшихся трехстах страницах основаны именно на том, что обнародовать Открытие не удалось.
“Что вы нам тут рассказываете? — должны, теоретически говоря, усмехнуться читатели, особенно компьтеризированные мальчишки-девчонки. — Какие три дня? Какие телевизионщики? Какая “Нью-Йорк таймс”? Разве ваш миллиардер не знает о существовании Интернета? Что за ерунда! Разве у его корпорации нет своих сайтов? Разве его компьютерщики не умеют вбрасывать информацию в Сеть? Обнародовать открытие проще простого, и не за три дня, а за три минуты. Никакие магнаты помешать размещению информации в Сети не способны. А значит, и всех дальнейших приключений просто не было”.
Приключения тем не менее вовсю продолжаются, а читатели читают. Все равно же: дочитают — забудут.
Что же остается в памяти, если ничего не запоминается, все забывается, текст испаряется?
Запах! Запах испарившегося продукта остается.
Тот самый запах… “Газету “Завтра” можно не читать, на лимонно-ампиловские тусовки не ходить, папу Зю по ящичку не слушать, а их суждения все равно просочатся к вам — со страниц беллетристики, — совершенно точно замечает Лев Гурский. — Потенциальные сеятели разумного-доброго-вечного помогают превращению Человека Разумного в Человека Озлобленного и варят кашку из Раскольникова топора. Конечно, и западная беллетристика приторговывает иллюзиями, но такими, которые помогают обществу удержаться от анархии. Российские же мрачные симулякры сегодня провоцируют раздрай в обществе” (“Нева”, 2002, 11).
Cамые неприемлемые, отталкивающие тенденции в современном масслите — проповедь шовинизма и антидемократизма, романтизация воровских законов, зацикленность на невротических страхах.
Современному масслиту присуще четкое разделение “по половому признаку” (эту специфическую особенность тоже можно включить в перечень признаков масслита вслед за основополагающим принципом забывания): мужские детективы и фэнтези политизированы и проникнуты антидемократическими настроениями (не сплошь, но в значительной мере), женские — поражены страхами.
“Что бы вы там ни говорили, при ворах в законе в России был порядок”, — утверждает в одном из романов Евгения Сухова герой — вор и убийца, окруженный авторским восхищением. Это типичный мотив политизированного масслита — жесткий, пусть даже жестокий, “порядок”, наведенный преступными руками представляется желанным путем развития России, ибо, настаивают авторы, в “понятиях” справедливость есть, а в демократии — нет.
Если мы читаем детектив или боевик, то есть произведение в некотором смысле “реалистическое”, то все депутаты любых собраний, все избранные во власть — злодеи, воры, убийцы, растлители и вообще твари и нелюди. Если перед нами фэнтези, то “тварями” и “нелюдями” они окажутся в фабульном плане: это существа нечеловеческой, дьяволической природы, некие монстры, посланцы Зла.
“Они встретились на шестом этаже нового корпуса здания Государственной Думы, в кабинете без номера. Хозяин кабинета встретил гостя сверкнувшим, как молния, взглядом. В политическом мире России он был известен как председатель партии “Единовластие”, однако… На двери кабинета на мгновение проступили бронзовые цифры номера: 666” (Василий Головачев).
Но как ни отвратительна для масслита выборная власть, для нее есть кое-кто пострашнее. Это современные правозащитники, находящиеся в оппозиции к власти. Они людоеды. В прямом смысле. Человечину едят, как в одном из романов почвенника Сергея Алексеева. Запад снабжает их миллионными средствами, а они на проклятые миллионы насилуют девственниц и каннибальствуют. Да еще и обманом скармливают отбивную из человечины “простому русскому мужику”, которому ничего не остается, как уморить себя голодом, узнав, какое угощение он скушал. То есть каким идеям поддался на минутку — аллегорический смысл тут совершенно очевиден.
Полное пренебрежение к праву — следующий мотив масслита.
“Мне наплевать на эти международные законы! Есть законы неписаные! Закон чести, например! Или совести! И вот по этим законам я объявил свою личную войну! Мой противник — везде!” (Сергей Алексеев)
Лица разной нерусской национальности под стеклом масслита — патологические убийцы, ненавидящие “эту страну”.
“Русские — Божьи внуки, все остальные — рабы” (Сергей Алексеев). Божий внук Олег Вещий в романе Юрия Никитина спасает будущее России, доставляя в Новгород на княжение исконного руса Рюрика (так переписывается автором “варяжская теория”), а препятствует ему еврейская шпионка, которая хочет погубить русскую будущность. В романах Сергея Алексеева врагом окажется вообще всякий персонаж, если он не русский: еврей, японец, поляк, немец.
Народу, внушают политизированные сочинители, надо рассказать потаенную Правду о Нашей Истории. Все, что мы изучали в школе, все, что знаем из научных трудов — от Карамзина и Соловьева до Панченко и Скрынникова, — все это русофобская ложь.
Разнообразных Правд — бесчисленное количество. Их общие черты — жгучая обида (“Мы лучше всех, а нас не уважают”), вселенские претензии (Россия—
Русь — самая древняя и могучая цивилизация, от которой отпочковались абсолютно все прочие) и мстительные настроения (“Мы им ужо покажем”).
Типичный пример: “Была великая Русско-Ордынская империя, управляемая казачьим атаманом Батыем. Монгол — не национальность, это название представителя Русско-Ордынской империи, и обозначает оно — “великий”. А “татарин” в переводе с древнерусского, называемого до сих пор санскритом, значит “царский всадник” (Василий Головачев). Фоменко, понятно, начитались.
Специфика женского детективно-фантазийного масслита заключается вот в чем: в нем растворены подспудные, шевелящиеся, неотрефлектированные, мифологизированные страхи, которыми сегодня страдает общество. В этом детективе выплескивается психопатология массовой настороженности. Мотивировки надуманны, дики, абсолютно недостоверны. Но детективный масслит погружен не в объективную реальность повседневности, даже не уголовную хронику, а в реальность неотчетливых внутренних страхов, поэтому как раз характер надуманности и фантастичности представляет особый интерес.
До сих пор детективному роману не полагалось иметь дело со сверхъестественными явлениями. Сегодня в женском детективном романе сверхъестественное — очень значительный пласт. Гадалки, белые и черные маги, экстрасенсы, астрологи предстают и как изощренные преступники, и как трагические жертвы, и как помощники расследователя. Впрочем, в мужском масслите их тоже хватает. В “Сыскном бюро Ерожина” (Андрей Анисимов) появляется гадалка Галя, которая нагадала, что сотрудник бюро ранен и находится там-то. Туда-то поехали и раненого нашли.
Никогда преступления, связанные со всяческой магией, не берутся в их реальном измерении — в аспекте печального общественного поветрия, с которым каждый из нас сталкивается ежедневно, встречая то рекламное объявление “потомственной ясновидящей”, то мистическую телепередачу. Маги в женских детективных романах — не шарлатаны, наживающиеся на человеческом легковерии, а именно маги, и преступление (или его раскрытие) основывается не на обмане доверия, психологической изощренности или чем-нибудь подобном, а на сверхъестественных способностях персонажа, которые утверждаются как действительно существующие. Подхватывая подспудный страх перед магами-ведьмами-экстрасенсами, перед вмешательством в жизнь непостижимого, детективный роман транслирует его — это несомненно. Спорный вопрос — успокаиваются эти страхи от романного обыгрывания или укрепляются?
К магу-экстрасенсу примыкает другая роковая фигура, для детектива вообще традиционная, — ученый-злодей. Детективный сюжет может быть основан на том, что врач-преступник выводит “породы детей” по своему хотению — математических гениев, вдохновенных поэтов и рабочих лошадок (роман Александры Марининой “Иллюзия греха”). Злодеи-химики у Марины Серовой изобрели приворотное зелье и капли для инфаркта. Приворотное зелье, по сюжету, дает возможность преступникам манипулировать чувствами женщин, а с помощью “капель для инфаркта” уничтожаются нежелательные свидетели (утром на кожу — кап! Вече-
ром — хлоп, инфаркт).
Если экстрасенс способен помогать расследованию, то ученый в роли такого помощника никогда не выступает. Значит ли это, что наука в массовом сознании кажется более опасной, грозной, чем магия? Думается, что да. Предполагается, судя по всему, что непостижимые силы магическими средствами можно обратить не только во вред, но и на пользу, наука же не снисходит к человеческим слабостям, она холодна, объективна, ее невозможно умилостивить, поэтому наука страшна и опасна.
Страх перед глубинами, тайнами человеческой души, перед темными инстинктами подается педалированно до грубости. Если роман начинается с реального преступления — заказного убийства, например, то никакого интереса у повествователя оно не вызывает и действие сразу погружается в полуфантастические или совсем фантастические допущения, которые в сюжете произведения оказываются истинными. Политика в женском детективном романе по большей части отсутствует. Если вдруг убивают депутата, то отнюдь не в связи с его депутатскими делами, каковы бы они ни были, а оттого, что он мог оказаться нежелательным свидетелем в тайной охоте за могучим экстрасенсом. К преступлению оказываются причастны оборотни, вервольфы, люди-звери. На страницах романа появляется, например, психически больной “человек-медведь”… Он по сюжету хоть и не ликантроп в прямом смысле, не способен объективно превращаться в медведя, но ведет себя именно как это животное. А его брат-близнец, зная о поведении брата-“оборотня” и подстраивая под него улики, начал кровавую вакханалию и перебил кучу родственников, расчищая себе путь к наследству. Поверить во все это, конечно, ни с какой стороны невозможно, но здесь сквозят очень древние страхи — перед смешением в человеческой природе людского и звериного и перед загадкой близнецов, а эти страхи взывают не к рациональному принятию или непринятию, а к иррациональному переживанию. (Эти происшествия случились в романе Татьяны Степановой “В моей руке — гибель”.) Появляется женщина-зайчиха с длинным шерстистым хвостом, которой отрезали голову, — в романе решается загадка, за то ли отрезали, что она не совсем человек, или за что-то другое (Марина Серова. “Клуб “Гуинплен”).
Пугающая темнота человеческой природы запечатлевается и в мотиве инцеста. Брошенные в младенчестве сыновья встречают на страницах романов своих еще молодых матерей и вступают с ними в интимную связь. Трагедия Эдипа и Иокасты становится прямо-таки разменной монетой. И если в одном романе (Татьяны Степановой) даже ничего не подозревающие собеседники в прямом смысле слова задыхаются в присутствии преступной пары, то в другом (Ксении Васильевой) сделана попытка приручить эдипов грех — cовсем не родственная любовь матери и сына подана самым идиллическим образом.
В целом женскому детективу отнюдь не свойственна эротическая откровенность, но одна из мерзейших иллюзий — та, что женщину непреодолимо тянет к властному, грубому, унижающему ее супер-самцу — присутствует постоянно. Феминизмом в женском масслите не пахнет.
Страх перед мафией проявляется в вывернутом виде: в нескольких романах Александры Марининой возникает в высшей степени положительный персонаж — подмявший под себя целый город мафиозный вожак, носящий лестное рыцарское прозвище Эд Бургундский. Он и умный, и любящий, и благородный, и благодарный, и могущество свое обращает на благо прикарманенного города. Уже было замечено критикой, что такими прежде изображали секретарей обкома. Страх перед твердой рукой и боязливая любовь к твердой руке — явления взаимооборачиваемые. В романах Татьяны Поляковой и Юлии Шиловой героиням достается “счастливый приз” — крутой бандит в мужья. “Кто я? Бандит. Я бандит не только по профессии, я бандит по призванию. <…> Я из другого мира, криминального. Пойми это. Я именно из этого мира и в другом не смогу существовать никогда. <…> Анна, что ты от меня хочешь?” — “Я хочу за тебя замуж” (“Охота на мужа-3”, 66—67).
Точкой пересечения в настроениях женского и мужского масслита служит ксенофобия. Зловещие арабы сектанты, утвердившиеся в Москве и чуть ли не оккупировавшие столицу в романе Анны Малышевой, зарезали трех ни в чем не повинных, да еще и беременных женщин и довели до самоубийства четвертую. Зачем, спрашивается, они это сделали? А ни зачем, это в их секте что-то вроде обряда — убивать. Арабам сектантам вообще-то трудно было оккупировать Москву, ведь в романе Сергея Алексеева ее уже оккупировала чеченская мафия с вакуумными бомбами. Читателю внушается: люди “другой крови” способны на любое, даже бессмысленное злодейство, они опасны, от них можно ждать любых ужасов, они враждебны по отношению к “нам”, нормальным людям. События испарятся, а запах останется.
Обязательными признаками масслитовских творений оказываются некоторые нелепые и смешные мелочи. Если, например, автор впускает в текст героиню с длинными волосами, он ее по ходу действия всенепременно обстрижет и перекрасит. То ли какие-то “салоны красоты” авторам “за стрижку” специально доплачивают, то ли кто-то когда-то первый изобразил, а все остальные дружно приняли к исполнению. А может быть, у авторов остались незабываемые впечатления от сцены перекраски и стрижки Кисы Воробьянинова, в свою очередь, скопированной Ильфом и Петровым из “Собачьего сердца” Булгакова. Впрочем, это типичный мотив в голливудских фильмах, откуда, вероятно, тоже ветер дует. Так или иначе, теперь это масслитовский канон, обязательный и для мужских и для женских романов: раз появилась длинноволосая героиня, читателя ожидает парикмахерская сцена, иногда очень длинная и детальная.
Нынешний масслит занят еще и довольно странным делом: внедряет в качестве необходимой и естественной некую, как бы это сказать, поведенческую норму: женщина должна кричать в постели. Важно, чтобы кричала “всю ночь”. Хорошие, любимые авторами герои — бандиты, гэбисты, одинокие волки и прочие убийцы, — все как на подбор наделены сексуальным гигантизмом и в женском и в мужском масслите. “Орала всю ночь, точно ее режут” (Татьяна Полякова), “всю ночь бедный страж не мог заснуть от любовных воплей Фрастады” (А.Сегень).
Язык и стиль масслитовских сочинений если и существует, то исключительно как “источник” — неиссякаемый, на каждой странице бодро льющийся источник курьезных безграмотностей и элементарных глупостей.
Вот, например, есть такое слово — “наместник”. Автор фантазийного сочинения (Александр Романовский. Волчье сердце. — М.: АСТ, 2002. Серия “Звездный лабиринт”) думает, судя по всему, что наместник — это важное феодальное начальство. Есть и еще вкусные слова со средневековым оттенком — “владетельный герцог”. Тоже феодальное начальство. Если наместника перемножить на герцога, то, полагает автор, получится совсем большое начальство. Хотя получается чушь: владетельный герцог оказывается наместником, то есть назначенным правителем, в своем собственном герцогстве.
У “назначенного герцога” был красивый дворец. “Изящные башенки, тонкие контрфорсы между ними и искусной кладкой стен” (172). Можно догадаться, что автор воображает, будто контрфорс (мощная опорная стена, опорный выступ) — это мостик или там галерея, но почему именительный падеж вдруг сменяется творительным, даже и догадаться нельзя.
Предел комического в этом романе — поведение победителя дракона. “Постылый шлем сорвав с десницы” (118), он… дальше по тексту он готов был, оказывается, вновь “всей грудью” встретить опасность, но от смеха долго не удавалось прочесть следующую строчку. Ясно представилось, что не только шлем на десницу, но заодно уж “вместо шапки на ходу он надел сковороду, вместо валенок перчатки натянул себе на пятки”.
Безграмотный вздор надоедает выписывать. “Почти все из вас” (67),”повелитель волков инкогнито принялся ждать” (76), “огненная стена помчалась дальше, пока не исчезла в стене несъедобных деревьев” (103), “прощенья не спросив” (118), “туманной пасти огненный зрачок” (118), “матерые волки вели себя порой, словно щенки у мамкиного вымя” (152), “аристократы осушили свои приборы” (205) и т.д.
Трудно не думать, что циничный автор левой пяткой валял халтурку, посмеиваясь над дураками, которые навалянный роман купят. Но нет. Посвящение гласит: “Огромное спасибо моим родителям — за любовь и терпение, также Владимиру Васильеву — за поддержку и ценные советы”. Специалисты масслита не циники, они очень уважают себя и свое творчество Но что это за советы, интересно, если роман вышел в таком непотребном виде? Тираж 15 000.
.
Впрочем, над убожеством масслитовской манеры изложения некоторые масслитовские авторы громко хохочут. Один из них издевается над безъязыкими собратьями в рассказе “Сага о Фантасте”, там сам Бог призвал Фантаста к ответу: “Кузькин! Что у тебя в школе по русскому языку было? Зачитываю: “Лица без признаков интеллекта: у одного сломан нос, у другого изуродованы ноги” (87). Смешно, конечно. Надо думать, “зачитанное” автор не выдумал, а нашел, благо это очень легко сделать. Беда в том, что сам автор пишет точно так же. Пожалуй-
ста — в трагисерьезном романе, помещенном в той же книге, что и рассказ о Кузькине: современного героя, оказавшегося в тринадцатом веке, “некоторое время дергали за ноги — за обе попеременно, — видимо, разглядывали кроссовки” (36). Так-так: за обе ноги, значит, попеременно — сначала за одну пару ног, потом за другую. Четыре ноги — это впечатляет (Наталья Некрасова. Ук. соч.).
Конечно, никто не ждет от масслитовских творений красот стиля. Но поглощать километры безграмотностей — это все-таки… неправильно. Неприятно. Пахнет нехорошо…
Нередко кажется, что авторы попросту не были “носителями языка”. Только человек, для которого русский язык — чужой, может написать такое: “Полотенце вряд ли согреет, — проговорила она, обступая меня и ложась сверху” (54). Это по анекдоту: “Все разошлись, а ты не разошелся”. Человек, не понимающий разницы между “переступая” и “обступая”, вряд ли пишет на родном языке. Он же: “прижились — худо ли бедно” (150), “в женском отделении — которое должно будет скоро уничтожено” (387) и еще подобное в огромном количестве. Тираж 7000 (Дмитрий Агалаков. Империя черной королевы. — М.: Вече, 2002. Серия “Параллельный мир”. “Любимой жене посвящается”).
Автор надиктовывал, не думая, кто-то расшифровывал с диктофона, не слыша, а издательство тиснуло, не глядя, — что еще можно вообразить?
А вот что. “Авторов массовой литературы можно рассматривать как “борцов за право народа на собственные вкусы, — полагает Марина Загидуллина, сочувственно комментируя в “Знамени” (№ 8) книгу Бориса Туха “Первая десятка современной русской литературы”. — Читательская масса стихийно проявляет именно те вкусы, которые и стремится отразить в своем творчестве “коммерческий” автор. Не потакать этим вкусам, а отвечать им — вот лозунг новой народности”.
Неужели народные вкусы — то самое, о чем шла речь, растущее на “несъедобных деревьях” и в “шлеме на деснице”?
Иван Smith в “НЛО” (№ 57) категорически настаивает, что так и есть, причем любое осуждение масслита считает “глубоко антидемократичным”: “В политике демократия осуществляется посредством выборов, в литературно-издательской сфере голосование идет рублем: какие книги нравятся читателю, те он и покупает”.
Что читатель хочет уничтожать время своей жизни посредством чтения масслита — в это поверить нетрудно, помня предупреждение Виктора Франкла о том, как жадно может человек хотеть убежать от себя. Но допустимо высказать и другую гипотезу, зная, что время куда легче и эффективнее уничтожается иными способами — вроде просмотра определенных телепередач или забивания “козла”.
Если человек идет в книжный магазин, он все же, наверное, хочет книжку почитать, а не истребление времени планирует. “Идиота”, например, он бы с удовольствием купил. Или “Лолиту”. Или “Омон Ра”. Или “Князя ветра”. Но сочинения Достоевского и Набокова, Пелевина и Юзефовича стоят сто рублей, а сочинения коечницы Дуни — двадцать—двадцать пять. Так что насчет голосования рублем — неясность. Почитать хочется, а денег мало. Вот и приходится покупать коечницу.
С борьбой масслитовских авторов за права народа на собственные вкусы — яснее. Один из таких “борцов”, Дарья Донцова, не стесняется с телеэкрана петь: “Все для вас, дорогие мои читатели-зрители”. И одновременно — в приватном порядке — отговаривать знакомых читать ею написанное. Это все же не борьбой за права народа называется, а как-то иначе. “Пипл хавает”, например. Или, как говорит персонаж Виктора Пелевина в романе-исследовании “Generation П”, “на то они и ботва”. Или классическое: “Публика — дура”. Есть и другие обозначения того же типа отношения к публике, но борьба за какие бы то ни было права тут ни при чем. Как и демократия.
Нет уж, ничего хорошего в масслите нет. Плохо, совсем плохо и еще хуже.
Другое дело, что на тех же полках в таких же обложках стоят и качественные образцы занимательных жанров. Но авторов интересной детективной и фантазийной беллетристики можно по пальцам пересчитать. Борис Акунин, Юлия Латынина, Лев Гурский, Андрей Лазарчук, Михаил Успенский, Вячеслав Рыбаков, Андрей Столяров… Кто еще? Еще Ник Перумов и Сергей Лукьяненко, когда пишут вдвоем. Вот и все, собственно.