Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2003
Сорок шесть лет назад я участвовал в подготовке юбилейного номера журнала “Советский Союз”, посвященного 250-летию Ленинграда.
Нет, надо начать чуть раньше, чтобы объяснить то паническое состояние духа, в котором я тогда пребывал.
Весной 1956 года я закончил филологический факультет МГУ, был распределен в аспирантуру, сдал осенью вступительные экзамены, выдержал конкурс и вознамерился работать над диссертацией.
В это время в городе Будапеште произошло восстание, начавшееся, как известно, с литературной фронды в кружке Петефи. В связи с этим в Москве решили принять меры по очищению советской интеллигенции от неустойчивых элементов. Практически это вылилось в запрет принимать в аспирантуру тех выпускников, которые не имели двухлетнего производственного стажа.
Мне вернули документы, и вместо работы над горьковским “Самгиным” я оказался вообще без работы.
Довольно скоро я понял, что судьба выбрала для меня лучший путь. Вместе со мной за дверьми университета оказались некоторые мои однокашники, действительно созданные для академической науки (и они это потом доказали); для них драма была куда тяжелей, но и мне в тот момент было не сладко. С большим трудом (можно сказать, “по блату”) меня пристроили литсотрудником в журнал “Советский Союз”.
Это был роскошный официоз, созданный в противовес еще более роскошному журналу “Америка”. Тот из-за океана разлагал советских людей, а этот должен был пропагандировать американским и всем прочим читателям наши достижения. (Он продержался, этот флагман контрпропаганды, до самой перестройки, в 1991 году из “Советского Союза” был переименован в “Воскресение”, потом в “Новую Россию”, еще целое десятилетие выживал и погиб от бескормицы совсем недавно, уже в новом тысячелетии.)
В 1956 году он был на плаву. Во главе журнала стоял крутейший советский поэт Николай Грибачев. Апартаменты были в центре.
Мне объяснили, что главный жанр — очерк о цветущей советской жизни.
После первой попытки написать такой очерк меня уволили за профессиональную непригодность (и совершенно справедливо).
Случайно на глаза главному художнику журнала Александру Житомирскому попались мои любительские фотоснимки: аппаратом “Смена” я на фоне мартовских луж снимал свою невесту; пейзажики с вербочками оказались очень лиричными. Один из них был поставлен “для утепления” в текущий номер, после чего меня зачислили в штат уже в качестве фоторепортера — к полной для меня неожиданности. Повесили мне на шею жутко дорогую пудовую камеру и включили в ленинградскую бригаду — готовить юбилейный номер.
В бригаду вошли известнейшие фотомастера; самым обаятельным среди них был Яков Халип, блиставший как военкор еще в войну; вообще все там были виртуозы, зубры, асы, носили длинные ворсистые пиджаки по журналистской моде того времени. Я тоже влез в такой пиджак — очень хотелось соответствовать.
Руководитель нашей бригады, он же — ответственный секретарь журнала, был, напротив, одет в строгий черный костюм: ветры времени этого зубра еще не коснулись.
Меня поразил его метод работы: не мы ходили по ленинградским редакциям в поисках авторов и материалов, а авторы сами являлись к нам с материалами, для чего в роскошной гостинице “Астория” нашей бригаде были отведены люксовые апартаменты. Я сначала тоже жил в отдельном номере, и только последние две-три ночи из-за “лимита мест” провел в так называемом “общежитии”, деля кров с рыночными торговцами. На моем самоощущении это никак не отразилось; ходя по коридорам “Астории”, я вообще больше думал о том, где там повесился Есенин, чем о том, где переночую.
Работа меж тем шла полным ходом: готовились праздничные статьи и снимки о “колыбели революции”. Я имел в этом хоре свою маленькую партию: мне поручили написать заметочку о жилом доме, где спокон веку селились питерские академики, и сделать снимок самого дома: стены его в два ряда были увешаны мемориальными досками. Заметочку я написал легко, но панически боялся испортить кадр: одно дело отщелкать “Сменой” невесту на фоне солнечных луж и другое — увековечить для официального журнала черные от дождя стены всесоюзно-известного объекта. Я истратил целую пленку, меняя выдержки и диафрагмы, потом спрятал эту пленку поглубже вместе с дорогостоящей камерой, после чего вытащил из чемодана мою возлюбленную “Смену” и пошел гулять по питерским лужам.
К подготовке основных юбилейных текстов меня, естественно, не допустили, но позволили подсобрать какие-нибудь забавные исторические байки на подверстку.
250 лет назад при расчистке невского берега была найдена сосна с сучком в виде ручки чайника. На том месте велением Петра построена была кунсткамера “для сбора монстров и всяких прочих редкостей”. Таким монстром был гигант-гайдук по имени Буржуа, которого Петр нашел в Голландии и отправил в Россию купно с приказом найти для него бабу подлого звания и росту гигантского. Опыт сорвался по причине мерзкой болезни, коею страдал гайдук. Его поставили в кунсткамере живым экспонатом. После смерти там были выставлены его сердце и половой член. Последний после 1917 года убрали…
Байки эти в юбилейный номер не поместились; я их вместе со снимками питерских луж собрал в маленький неофициальный фотоальбомчик и показывал друзьям.
“Дом академиков” с двумя рядами мемориальных досок благополучно в номер проскочил, где и упокоился, подверстанный под основные юбилейные материалы.
Когда на седьмом десятке лет я попал в Питер уже в качестве спецкора журнала “Родина”, коллеги смеха ради сфотографировали меня на фоне того самого дома. Дом сверкал свежевыкрашенными стенами; я — почтенной лысиной. Снимок назвали: “Сорок шесть лет спустя”…
Но почему сорок шесть? Должно же быть — пятьдесят.
Да, 250-летие города на Неве должны были отмечать в 1953, а готовить — в 1952 году. Но как раз в ту пору высшей власти, где Маленков воевал со Ждановым за место около Сталина, понадобились для демонстрации беспощадности “враги народа”. В их число попала ленинградская партийная верхушка, ждановская команда. К стенке поставили Вознесенского, Кузнецова, Попкова… В этой ситуации праздновать юбилей сочли неудобным: его перенесли на 1957 год. На 1956 выпала подготовка.
О причинах переноса говорили шепотом. Или это мне так казалось в моем тогдашнем состоянии?