Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2003
1
Эпоха была расцвечена, как вохровская шинель: зеленые просветы на черном поле. Прежняя — черная — жизнь отваливалась в прошлое, как земля с плуга, молодые же побеги тянулись к свету и, по идее, вскоре должны были радостно зазеленеть повсюду.
Примерно такие мысли одолевали, когда я торчал на воротах, стажируясь в ВОХРе одного из питерских предприятий. Служить охранником еще считалось не зазорно, но в воздухе пахло иным, и шинель представлялась чем-то временным, из чего надо выйти, как из шинели Акакия Акакиевича. “Вот закончу Литинститут и…” Соединительный союз был порогом, за которым открывались манящие дали, неведомые горизонты, так что вернуть в реальность мог только начальник:
— Спишь, что ли? Думаешь?! Тут не думать надо, а в оба смотреть! Вон, Громовой тоже думает, а несуны мимо так и шмыгают!
Широкоплечий гигант с лицом младенца, Боря Громовой был буддистом, что доставляло начальству немало неприятностей. “У него, по-моему, что-то с голо-
вой… — говорил начальник. — Такой лось, а за полгода — ни одного задержания!” В первом карауле работал бывший чекист с Литейного (еще бериевского призыва), в четвертом — проворовавшийся мясник, а в нашем третьем — Геша Иванов, дважды изгнанный из университета.
— Иванов, — представился он, делая ударение на второй слог. И, как позже выяснилось, имел право: его прадед полковник служил у Деникина и был дворянином.
В Литинститут потоком шли бывшие психи, стройбатовцы и отсидчики из колоний строгого режима, что означало: вскоре заговорит “подсознанка” страны, делая тайное явным и способствуя благодатному покаянию. Слово-фильм1 стало рефреном времени, оно слышалось с трибун и в городских троллейбусах… Об этом мы беседовали с Ивановым, когда попадали на ворота напротив друг друга.
— В университете восстановиться не хочешь? — спрашивал я. — На историческом?
— Откуда меня за Солженицына выгнали? Туда — не хочу!
— А на психфак? Оттуда тебя, правда, за Фрейда…
— За него, родного. Тоже не хочу; и вообще — что ты меня гонишь за парту?! Сейчас на ходу нужно переучиваться, потому что время дает шанс!
Спорить с Гешей было трудно, у него на любой счет имелось свое мнение, да еще подкрепленное дворянским происхождением. Тут было не упрямство, а, скорее, следование какому-то внутреннему кодексу, что во времена демократизации вообще-то раздражало.
— Шанс без учебы, — мобилизовал я образное мышление, — все равно что дворянин без поместья!
В ответ — насмешливый взгляд.
— Много ты понимаешь… Дела надо делать, как мой предок! Он же не только шашкой махал — он конституцию прорабатывал! С Милюковым был знаком!
Выныривая в самый неподходящий момент, начальник крыл и нас, забывших службу, и Милюкова с Керенским. А на общих собраниях, естественно, склонял третий караул, дескать, очков — ноль, несуны идут рядами и колоннами, а Громовой в это время стоит отвернувшись и ковыряет стенку! Боря глядел в потолок, напрочь отсутствуя, я на правах стажера помалкивал, и отвечал за всех Геша:
— Громовой — приверженец хинаяны. А вот если бы он исповедовал махаяну…
— Иванов! — стучал по столу начальник. — Попрошу не выражаться!
— А я попрошу делать правильное ударение. Ива-анов!
— Вам, Иванов, — влезала профсоюзница Решетова, — извините: — Ива-анов! — вам все время хочется быть умнее других! Вы зачем бюст Ленина из Красного уголка вынесли?
— Глаза мозолит.
— Владимир Ильич?!
— Чмо — ваш Владимир Ильич! Робеспьер в сравнении с ним — мальчик!
— Кто мальчик? — растерянно оглядывалась профсоюзница.
Начальник багровел:
— Культ личности у нас, так сказать, осужден… Но Ленин — в отличие от Иосифа Виссарионовича Сталина… Подождите — причем тут Громовой?!
Геша пожимал плечами и объяснял дальше: мол, приверженец махаяны у вас вообще бы не работал, а вот адепт учения “дзен”…
— Объявляю собрание закрытым! А третьему караулу объявляю выговор!
Поначалу я считал Гешины выходки выпендрежем. И даже сомневался в его дворянском происхождении, мысленно перенося ударение куда и положено — в конец. Но когда однажды легли покемарить между вахтами и Геша снял штаны, удивили необычные (тончайшие!) подштанники.
— Офицерское нижнее белье, — пояснил Геша с гордостью. — От прадеда осталось. Шелковое, и сшито как — видишь?
Тогда из небытия вылезало много всяких Голицыных и Болконских-Волконских, достававших с антресолей дворянские грамоты и “Анны на шее”; манеры “дворян” при этом явно говорили о сорокалетнем стаже работы в КБ или НИИ, так что семейные реликвии представлялись взятыми напрокат в музее революционной славы (раздел “Быт паразитических классов рубежа веков”). Однако кальсоны убедили: из знаменитой триады мы усвоили и полюбили лишь “эгалитэ”, а кальсоны и были воплощенным “эгалитэ”, они ставили полковника и дворянина на одну доску с последним плебеем.
Впрочем, грели шелковые подштанники не очень. А морозы в ту зиму были не-слабые, и Геша вскоре серьезно заболел.
— Надо бы навестить Иванова, — сказала профсоюзница Решетова, ударяя на “о”. — Хотя он этого и не заслуживает.
Нагрузку в виде килограмма апельсинов (и бутылки водки от себя лично) взялись доставить мы с Борей-буддистом. В метро тот рассуждал:
— Вообще-то помогать больному бессмысленно: этими апельсинами мы только провоцируем желания. Он сейчас имеет шанс освободиться от желаний, а мы ему мешаем!
— Не мы провоцируем, а профсоюз! — возражал я. — Он посильней твоих боддхисаттв будет. Это, Боря, карма!
Гешина квартира соединяла убожество советской новостройки и блеск дворянских салонов прошлого века. Над антикварным диваном в обоях змеилась трещина, расходясь в мелкую паутину на потолке, а рядом с шикарным старинным фортепиано высился штабель картонных коробок. Геша сказал: в коробках книги, которые некуда ставить, как и пластинки, разбросанные по всей комнате. “Вот и человека пока некуда ставить… — родилась на ходу метафора. — Если новый человек появится, то куда ставить?!”
Впрочем, водку с закуской нашлось куда поставить. И спустя полчаса, умяв под водочку апельсины, буддист уже доказывал:
— Неважно, что твой предок — полковник! Или, допустим, царь Николай второй…
— Дом Романовых попрошу не трогать!
— Нет, ты послушай! Был такой принц — Сиддхартха. И вот однажды он вышел….
Сбегали еще за одной, выпили, после чего Геша достал откуда-то из-за ширмы пожелтевший от времени фотопортрет и водрузил на пианино. С фотографии смотрел полный мужчина довольно простецкого вида в шляпе и толстовке. Чем-то он был знаком, но водка притупила память, и я косился на Иванова: похож? Не очень, хотя правнук и не обязан быть похожим на прадеда…
— Гаутама, — икнув, сказал Громовой. — Если рубашку со шляпой снять — вылитый Шакьямуни!
— Придурок! — обиделся Геша. — Это же Шаляпин! С ним прадед познакомился еще до Первой мировой, а фото в подарок получил.
— Это неважно. Шаляпин вполне может быть воплощением Шакьямуни. Все великие люди — инкарнации Будды!
Под третью бутылку слушали Шаляпина, чьи пластинки прокручивались на древнем патефоне. Я клевал носом и вскоре отключился под “Вдоль по Питерской”. Очнулся же под “Эй, ухнем!” и могучий храп Громового. Тот лежал на полу, а Геша сидел в той же позе, — нависая над патефоном и вперив взгляд в фотографию.
— Однако поздно, — сказал я. — Домой пора.
— Наоборот — рано, — отозвался Иванов. — Но домой вам пора.
Оказалось, через час уже открывалось метро. Я вспомнил, что прихватил с собой рассказы, и перед уходом сунул их Геше: мол, для развлечения больному.
А потом терзался: зачем? Судя по Шаляпину и портретам замученного царского семейства, вкусы у Геши ретроградные, и оценить современную прозу… Словом, обычные мысли автора, когда в зависимости от предполагаемой реакции гордыня мешается с робостью. Дождавшись выздоровления, я в том же духе спросил: как рассказики?
— Похуже, чем это, — достал Геша дерматиновый том. — Но звезда во лбу есть. Вообще-то это тебе в подарок.
Мне, как выяснилось, дарили тамиздатского “Пнина” и одновременно символически признавали. “Похуже, чем это…” Да само упоминание рядом с набоковскими шедеврами казалось рукоплесканием тысячных залов!
В общем, мы с Гешей сошлись. Он тоже имел тайные амбиции, связанные с издательской деятельностью, в караулке же пересиживал неблагоприятный период жизни. Алименты, больная мамаша, неустойчивая внутренняя политика — все это заставляло откладывать закупку компьютеров и типографии.
— Да и семейные реликвии мамаша не хочет продавать… Часы от Буре стоят знаешь сколько?! Понимаю — память, но сейчас же времена какие! Архивы прадеда можно будет опубликовать, твои рассказы… У тебя в институте таланты есть?
— Каждый первый! — загорался я.
— Тогда составляй очередность. Опубликуем… — Геша задумывался. — Каждого второго! Чтоб была здоровая конкуренция.
Громовой относился к нашим планам с сочувствием.
— Человек пребывает в трех гунах, — объяснял он. — Невежество, страсть и мудрость. Из невежества вы, конечно, вышли, но застряли в гуне страсти.
— А ты, надо понимать, мудрец?!
— Надо понимать… — смущенно улыбался буддист.
Время было страстное. На семинарах в Литинституте исповедь “подсознанки” принималась с сочувствием, тут же выносилась в печать, и вчерашний клиент психбольницы выходил миллионным, допустим, тиражом. “Одляны”, “Стройбаты” и прочая натуральная школа — гордо перли вперед, оставляя позади нераскрученного еще Сорокина. А главное, никто не был чужим на празднике жизни, что доказывали газетчики, телевизионщики и иностранцы, пачками сопровождавшие мастера.
— Начнем семинар с обсуждения? Или с интервью?
Мы учились давать интервью (молодая, понимаешь, смена!), пили с работниками первого канала вино, а зарубежных гостей забрасывали своими опусами, нахально думая, что их заждался иностранный читатель.
— В следующий раз отдыхайте, — говорил мастер. — Я должен быть в Париже.
Небрежное — “Я должен быть в Париже” — отдавало чем-то головокружительным. И мы втайне проговаривали такое же, примеривая на себя биографии, как сшитый на вырост костюм: подходит ли? В плечах пока свободно и рукава длинноваты, но мы же растем! Во всяком случае, охранницкие шинели представлялись уже тесноватыми, из них пора было выходить.
Образцом новой судьбы был студент NN, скакнувший на институтскую скамью чуть ли не с тюремных нар. Во время службы в армии он попал в темную историю, связанную с групповым изнасилованием; потом два года колонии и “химия”. У “химика”, однако, проявились способности “лирика”, и на волне перемен он прошел творческий конкурс. А затем озаботился снятием судимости: руководитель семинара написал прошение ректору, тот — бумагу в органы, так что NN обрел в конце концов все гражданские права. Сочинял он некую циничную запредельщину, которая расценивалась в новые времена как символ освобождения языка и души; и хотя коллеги безжалостно долбали опусы, NN упорно лез на рожон и даже пару раз где-то опубликовался.
— У меня — жизненный опыт! — кипятился он на семинарах. — А у вас что? Сопли-школа-первая-любовь?!
Споры тоже были страстные, они утверждали “ценностей незыблемую скалу” и нашу безусловную значимость для страны и народа. Возвращаясь на проходную и опять влезая в шинель, я по инерции извергал словеса, спорил, хотя страна и народ, если разобраться, жили другими страстями.
Умами и душами тогда владели заказы. Впервые импорт появился не по блату, а по очереди, которая в кондуите Решетовой выглядела алфавитным списком. Разыскав очередного счастливца, профсоюзница оповещала того и ставила жирную галку; лишь когда подходила очередь Иванова, наша Снегурочка делалась какой-то уксусной.
— Вы почему не берете магнитофон “джи-ви-си”?
— Не требуется.
— Бывшей жене отдадите.
— У нее есть. А мой пусть выкупит многодетная Пухова.
И все равно слышалось шипение: мол, самым благородным хочет быть! Зато Громовой был в восторге:
— Вот как освобождаются от желаний! Верной дорогой идешь!
Одни такое одобряли, другие — считали придурью, хотя Геша вовсе не собирался этим что-то доказывать. Наблюдая за ним, я пришел к выводу: аристократ ничего не доказывает и ни с кем не борется (даже когда борется). Борьба — удел разночинцев, которые почему-то нередко смахивают на своих противников. Аристократ же просто делает так, как считает нужным, не собираясь давать отчета и спорить с пеной у рта.
Впрочем, все это совмещалось в Геше с бесконтрольным пьянством, авантюризмом и периодическими исчезновениями в объятиях очередной пассии. Женщин он любил полных, бросал так же быстро, как и влюблялся, чтобы потом разбираться с ними на проходной.
— Ты же говорил, что жениться хочешь!!
— Я?! У меня — алименты.
— А про алименты молчал!
Увы, чистота эксперимента была нарушена: алименты и аристократизм, как сказал бы классик, — две вещи несовместные.
2
В конце зимы потребовалось сопровождать машину в район Новой Голландии.
— Громового послать? — рассуждал начальник. — Так ведь груз прошляпит! Пусть уж стены ковыряет — поедете вы с Ивановым!
Добравшись до места, трейлер встал в очередь на разгрузку, и водитель на пару часов нас отпустил. В шинелях и фуражках, мы двинулись в сторону Невского и вскоре наткнулись на толпу, запрудившую часть Исакиевской. Звучала речь, и виднелись транспаранты…
— Бесплатный зоопарк, — сказал я. — Постебаемся?
Сценарий придумала сама жизнь.
— Казаки пришли! — зашелестели голоса. — Нас казаки поддерживают!
Тут же подскочил некто в черном берете, похожий на Че Гевару:
— Какого войска, мужики?
— Яицкого, — с достоинством ответил Геша.
— То-то я гляжу: какие-то вы… Черные!
— Черная яицкая сотня, — уточнил приятель. — Выступить можно?
— Конечно! А ну разойдись! Расступись, народ, яицкие казаки говорить будут!
Че Гевара пробивал путь в толпе, как ледокол, и вскоре Геша уже поднимался на грузовик с откинутым бортом. “Транспаранты у них тяжелые, — почему-то подумалось. — Не иначе — двойного назначения”. А Геша между тем говорил: долго и проникновенно, педалируя беды несчастной страны и вызывая одобрительные кивки. Он приплел и прадеда, и Деникина, чем окончательно покорил двух пенсионерок, стоявших впереди:
— Молодой — а какой умный!
Финальный росчерк, однако, был для слушателей ушатом ледяной воды.
— Придурки — что вы здесь делаете?! Идите работать! Земля не пахана! Заводы стоят! Дети… Ну, для этого вообще нет слов! Дети вам не простят…
Толпа глухо загудела, кто-то вскрикнул:
— Да он же еврей!
— Точно! — поддержал другой голос. — Работать, сука, посылает!
Пенсионерки растерянно озирались, пока их взгляды не скрестились на мне:
— А вот еще Иуда! Гляньте-ка на него, христопродавца! И-у-да! И-у-да!
К их скандированию присоединялись другие, замыкая вокруг меня кольцо. Краем глаза я углядел, как Гешу стаскивают с грузовика, после чего тычок в спину подтвердил мысль о назначении лозунгов.
Водитель не сразу нас узнал.
— Ну и рожи у охраны… Залезайте-ка в фургон, а то еще гаишники тормознут!
В караулке мы оценили нанесенный ущерб. Я отделался кровоточащей царапиной на щеке (пенсионерки?), зато у Геши проявился мощный “бланш” под глазом, а разорванная штанина хлопала, как анархистское знамя. Но главное — вместе со штанами порвали полковничьи кальсоны!
— Вот сволочи! — бормотал Геша. — Это же шелк — как их теперь зашить?!
Раздобыв у начальницы караула нитку с иголкой, он вместо положенного ночного отдыха корпел над латанием подштанников, что выглядело символически — как сохранение хрупкой связи с прошлым. Я тоже не спал, переживал за процесс; к счастью, ювелирная работа закончилась успешно, и связь времен не была прервана.
А потом грянул августовский путч. Узнав о событии одними из первых, в ночном дежурстве, мы сбежались на первую проходную. Там сидел Геша, крутил ручки переносного приемника, а начальница караула кусала губы:
— Ой, что ж теперь будет?! Что будет?!
Как всякая женщина, она отрицательно относилась к историческим событиям. Зато вызванный из дому начальник был возбужден, весел и почему-то в хромовых сапогах.
— “Голос Америки” слушаем?! — гаркнул он, строевым входя на проходную. — Скоро все эти голоса… Ладно, почему оставили посты?!
После смены договорились встретиться с Гешей через час — на Невском, у Барклая. Явившись первым, приятель торчал рядом с памятником, как младший по званию.
— Посмотри на эту толпу… — сказал он с усмешкой. — Гуляют, и хоть бы что!
Я процитировал: “Так же рельсы змеили трамы, теперь — при социализме!”
— Это откуда? — насторожился Геша.
— Из Маяковского.
Он посмотрел на меня довольно странно.
— Готовишься, что ли?
— Нет вообще-то… Я к тому, что ту революцию в свое время никто и не заметил!
На Исакиевской, однако, царил ажиотаж, не заметить который мог бы только слепой. Одни ожидали рейда омоновцев, другие призывали строить баррикады, и где-то за спинами постоянно гудел мотор без глушителя. Пробравшись на звук, мы обнаружили разукрашенную машину, с ревом носившуюся вокруг монумента Николаю. “Забил заряд… я в тушку… Пуго!” — прочел я надпись на левом боку. Нет, все-таки мы — словесная цивилизация!
Потом слушали пламенные речи из окон дворца. Потом — стаскивали скамейки и радиаторы отопления в кучи, что напоминало то ли субботник, то ли пионерский сбор металлолома. Кто-то видел омоновцев на Галерной, и мы, вооружившись прутьями, направились туда.
— Были здесь такие… Пятнистые? — допытывался у какого-то алкаша бородач в ковбойке. — Ну, с дубинками, с автоматами?
— Не, кроме вас — бандитов не было! А что ваще произошло? Ларек закрыт, значит, что-то произошло?
К полудню ажиотаж начал спадать, и мы выпили по первой. Потом по второй, а после третьей я мог бы двинуться против омоновцев даже с голыми руками.
Вечером на площади уже царило веселье. Вот только деньги кончились, лишив эйфорию полноты, и я раздумывал: что бы предпринять?
Геша братался с бородачом в ковбойке и выглядел, надо сказать, вдохновенно и колоритно. Призвав на помощь дух Великого Комбинатора, я отозвал бородача и тихо проговорил:
— Это наш человек из Харбина. Потомок русской эмиграции, прилетевший…
— Знаю, знаю! — захохотал тот. — “Двенадцать стульев”?! Лучше скажи, что выпить хочешь, я тебе и так дам!
Начальство в те дни спешно демократизировалось. Идущий через проходную генеральный обычно первый подавал руку, но если я, к примеру, робко совал “лодочку”, то Геша общался с ним без малейшего смущения, как равный. Не смущался он и главного кадровика, и зама по строительству, который даже сигаретой угощал и задерживался поболтать. Мол, какая жизнь теперь пойдет! Какие перспективы!
— Что-то тут нечисто, — говорил потом Геша. — Интуиция подсказывает.
И верно: клинья подбивались неспроста. Надо сказать, Геша мог свободно пропустить плотника с доской для дачной халупы или слесаря с глушаком для “Запорожца”, но тех, что воровали машинами, терпеть не мог.
— В этой стране не воровать нельзя, — объяснял он. — Но надо же и честь знать!
Машина с досками выезжала нагло, с липовыми накладными. Зам по стройке в тот день угощал Гешу “Кэмелом” и весьма удивился, когда подлог обнаружился, и было вызвано начальство.
— В накладной что написано? — спокойно доказывал Иванов. — Два кубометра досок бэу! А в кузове что? Пять кубов отборной вагонки!
Зам подмигивал, начальник охраны бормотал, мол, надо бы выпустить и уже за воротами разобраться, но Геша был непреклонен. Составил акт, лично отнес к генеральному, чем едва не довел начальника до кондрашки.
— Без ножа зарезал… Да у меня же дача! Мы же все от него зависим!
Меня начали печатать, но деньги съедались инфляцией, а потом стали такими смешными, что даже инфляция ими брезговала. Мастеру дали должность в правительстве: пересматривать (или оставлять в силе) смертные приговоры. В итоге исчезла легкость, а появились тоска в глазах и фразы типа “знал, что есть Чикатило, но что их так много…”
И только NN набухал, как дрожжевое тесто, опознав в новом времени родную стихию. Он уже оставил попытки публиковаться, мол, задаром работают лохи, и устроился в отдел рекламы какого-то автомобильного журнальчика. Автомобили — не литература, они позволили NN купить кожаный плащ и сменить сорт сигарет на престижный. Потом еще журнальчик, реклама, и возникает скромная квартирка в спальном районе. А к четвертому курсу NN уже владел собственным рекламным агентством, заимев “БМВ”, шофера-телохранителя и любовницу с модной радиостанции.
— Конечно, — говорили мы, разглядывая нависший животик NN. — Такое те-
ло — надо охранять!
Мы еще с высокомерием поглядывали на “нуворишей”, тем более, что NN с легкостью подставлялся, не преодолев пока головокружения от успехов.
— А почему, — говорил он с легкой обидой, — никто не обращает внимания, какой у меня галстук?
— Какой же? — спрашивали мы. — Какой у тебя галстук?
— За двести баксов!
— О-о! А носки в какую цену?
— Двадцать баксов!
— Пара? Или штука?
Распознав насмешку, NN наливался кровью и бормотал: мол, хорошо смеется тот… К сожалению, это походило на правду. Жизнь летела вперед, а дом Герцена со своими насельниками оставался на месте, как забытый в далекой гавани пароход. Шинели приросли к нашим плечам, время не давало из них выйти (из шинелей, как выяснится вскоре, уже просто вытряхивали).
Вернувшись из Москвы, я угодил на общее собрание. Начальник был в приподнятом настроении, потирал руки, а свою речь начал так:
— Есть ли в нашем коллективе лишние люди? Вышестоящее начальство считает, что есть! Нам прислали распоряжение, согласно которому надо сократить личный состав ровно на один караул. А есть ли у нас лишний караул?
Повисла пауза, затем прозвучал голос Иванова:
— Вы задаете риторические вопросы.
— Какие вопросы? Ладно, тут важней ответ: третий — лишний! Так что интеллигенция пусть пишет заявления!
Подмахивая на следующий день бумаги, начальник двигал их по столу:
— Вот тебе, Иванов, машина с вагонкой! Вот — Ленин из Красного уголка! А
вот — “махуяна”!
Крыть было нечем.
Впрочем, надежды еще не иссякли. Громовой вписался в какую-то буддистскую тусовку, собираясь махнуть поближе к святыням — в Туву, а мы двинули поближе к культуре. Геше повезло больше: он устроился пожарником в Мариинский театр, я же обрел должность электрика в заштатном концертном зальчике. Мы перезванивались, встречались, и всякий раз туманным облаком всплывало гипотетическое издательство.
— Пишешь? — спрашивал Геша. — Пиши, пиши… Вот мамаша поправится — сразу издательством займусь!
3
А пока приятеля занимало другое. В театре всегда кто-то обижен, покровительство же над актерами, а в особенности над актрисами, во все времена отличало русского дворянина. И тот, нимало не смущаясь скромной должностью, с ходу включился в оперно-балетную жизнь.
— Тут такое с ролью “Жизели”… — докладывал он по телефону. — Я бы нынешнюю приму от нее отстранил. Но она — сожительница руководителя труппы!
— Кто — Жизель? — уныло спрашивал я.
— Ты чего… Прима!
Вскоре часы от Буре ушли на оплату операции, а ради приобретения импортных лекарств продали старинное фортепиано. Осуществись теперь заветная мечта, издать удалось бы только каждого десятого. Мечты исчезали за горизонтом, и на горло наступала тупая, как валенок, реальность.
В одну из сессий NN начал проявлять ко мне повышенное внимание. Угощал пивом “Хайнекен”, заводил разговоры о коммерции, особо напирая на категорию “черного нала”. Все, мол, построено на нем, и его тачка, шмотки, пиво — именно оттуда, из океана неучтенной налички. Я же думал о какой-нибудь кружке, которой хоть иногда можно зачерпнуть живительной влаги, и полной неожиданностью было предложение владеть целой насосной станцией.
— Мне нужен филиал в Питере. А людей надежных — сам понимаешь… Оклад — пятьсот баксов, и в пять раз больше — “черным налом”.
— Погоди… Так это, выходит, три тысячи?!
— Понимаю, что мало. Это для начала, дальше сам найдешь источники.
Презренный металл многих заставлял пересматривать взгляды на жизнь. Я почему-то забыл о высокомерии, с каким наша братия относилась к NN, поскольку семейный бюджет приближался к отметке с надписью “крах”. Я уже третий месяц не видел зарплаты, застрявшей где-то в дотационном “деньгопроводе”, и дважды занимал у Геши (в Мариинском хотя бы вовремя платили). Правда, согласия я пока не давал. Прикидывал свои возможности, загрузку, стиль будущей работы, не без содрогания вопрошая:
— Значит, по двенадцать часов пахать? С восхода до заката?
— Может, и по четырнадцать. Я же, видишь, едва вырываюсь на эту вашу лабу-
ду… — он вздыхал. — Диплом нужен!
NN ловил меня до лекций и после, подвозил в общагу на своем “БМВ” и всякий раз требовал решения. Мол, “тайм из мани”, ему нужно стрелки на меня переводить, людей заряжать и т.п. И почему-то вспоминалось, как один из наших — склонный к философствованию поэт, — недавно задумчиво сказал:
— Странно… Раньше NN был похож на человека. А теперь — на человеческий орган.
— На какой орган?
— На фаллос. Ты что, не видишь?!
Теперь я видел. Мое же нерешительное поведение, скорее, объяснялось какой-нибудь вагинальной метафорой, и “фаллос”, чуя женское начало, набух и нахально старался меня поиметь.
— А почему, собственно, я? — спросил я однажды, потягивая пивко.
— Во-первых, ты питерский. Во-вторых, не дурак, как я успел понять. А в-треть-
их — честный! Между нами, в бизнесе это качество — на вес золота!
Приятно, когда кто-то высокого мнения о твоих душевных качествах. Но здесь было иной подтекст: ты — идиот (в сущности), но форма идиотизма — редкая и потому имеет коммерческую стоимость. “Честность” вообще для многих синоним “глупости”, так что играть столь позорную роль заставляло лишь чувство вины перед семьей и кредиторами.
— Вот только имидж надо подправить… Пару костюмов, дюжину рубашек… Очки сменить… А шузы у тебя какие?
Когда он заглянул под стол, я убрал под скамейку видавшие виды кроссовки.
— Шузы тоже не годятся!
— Постой… Но это же деньги какие!
— Это?! Копейки! Так сказать, производственные затраты. Ты, кстати, что куришь?
— “Магну”.
— Будешь курить “Мальборо”. А часы у тебя какие?
— Петергофские.
— На помойку! Вот такие приобретешь — “Ролекс”!
Я вспотел и провел рукой по лысой голове. Почему-то подумалось, что придется отрастить такую же шевелюру, как у NN. А еще заделать дырки, оставшиеся от удаленных зубов: когда я улыбался, прорехи безжалостно обнажались. Конечно, можно было надеть на лицо суровую маску деловой персоны (типа: третью ночь без сна), но “смайл”, кажется, входит в их джентльменский набор. Далее мысль сделала непредсказуемый вираж: NN хочет себя клонировать! Наверное, NN размножается через таких, как я (через “лохов” — честных и не дураков). Финальный же образ был вовсе чудовищным: клонированный фаллос…
Я залпом влил в себя “Хайнекен”.
— Все-таки надо подумать.
— Ну, ты даешь… Ладно, месяца хватит? Я через месяц в Питер собираюсь — тогда все и решим!
Не стоит преувеличивать тогдашние мучения — Гекуба, скажем так, но мелкая. Крупные переживания вообще уходят из жизни, разве что какой-нибудь малоизвестный литератор проведет пару ночей без сна, раздираемый противоречием между “долгом” и “истиной” (между Богом и Мамоной, между Сциллой и Харибдой — хотя последнее, кажется, из другой оперы). Литератор будет прятать глаза от жены, на вопрос — почему не спишь? — бормотать что-то невразумительное, а под утро проваливаться в очередной кошмар. Чаще всего снились баксы: они наплывали потоком, напоминая болотную ряску, и ты мог резвиться в этих зеленых волнах, как дельфин. Но постепенно цвет менялся, темнел, и приходило тревожное понимание: это — “черный нал”! Далее первая буква в слове “нал” менялась на “к”, вонючая субстанция набивалась в рот, нос, уши, после чего следовало пробуждение в липком поту.
Деньги в моем концертном зальчике опять задерживали, хотя на работу я появлялся исправно. К директору в те дни захаживали солидные люди в малиновых пиджаках и с сотовыми телефонами (во флигеле открывалось кафе), так что недостатка в материале для наблюдения не было. Вот такой, говорил я себе, будешь и ты. Малиновый, с “пейджером” и массивными “печатками” на толстых пальцах (я оглядывал свои дистрофичные пальцы, и они на глазах набухали, украшаясь золотыми перстнями). Да что там пальцы — внутри должно все поменяться! Тело может остаться и неизменным, но содержимое твоего бесценного сосуда мы, извини, сольем в унитаз! А подобная перспектива — жить чужой жизнью, — естественно, вгоняла в панику, пробуждая острое желание выпить.
— Что с тобой творится? — недоумевала жена. — Вечером в рюмку глядишь, ночами по квартире слоняешься! Лучше бы о приработке подумал!
Я не хотел говорить о возможном “приработке” в три тысячи баксов. Может, боялся неявного давления (не словесного — давления взглядом), а скорее всего — не хотел перекладывать мое решение на другого человека.
Вскоре позвонил Геша — приглашал на премьеру оперы Прокофьева. Я спросил о цене билетов (цены вызывали какой-то болезненный интерес), но в ответ услышал:
— Обижаешь — проведу через служебный!
Все-таки я прихватил бутылку дорогого коньяку: оставаться в долгу не позволял миф о собственном достоинстве. А какое, к черту, достоинство? Мой концертный зал тихо умирал, зарплаты не хватало даже на скромный рацион, так что для супруги пришлось занизить цену коньяка вдвое.
— Не понимаю — зачем? — тем не менее кипятилась она, — Мы же Прокофьева идем слушать! “Огненного ангела”!
— Прокофьев тоже пил… — вяло возражал я.
— Неправда!
— Ну, тогда Чайковский пил. И это — чистейшая правда!
Когда Геша небрежно сказал: “Они — со мной!”, сидевший на вахте суровый дед почтительно привстал.
— А места нам будут? — озаботилась жена, когда разделись.
— Обижаете, господа! Лучшие места будут, лучшие!
Потом сидели в артистическом кафе, пили коньяк и то и дело наблюдали, как приятель небрежно делает кому-то ручкой, здоровается, успевая докладывать театральные новости. Кажется, он чувствовал себя тут, как рыба в воде: не первым среди равных, но и не последним. Когда в кафе появился Гергиев, Геша встал и пожал тому руку. Гергиев довольно странно на него поглядел, но ничего не сказал. А Геша, вернувшись, взялся расписывать достоинства одной балерины, что сидела через стол от нас со стаканом сока. Мол, не дают ролей, хотя Уланова в сравнении с ней — дилетантка, и, дабы молодой талант не пропал в безвестности, я должен сделать пару статей в газеты.
Я, однако, не хотел писать статей. Я вообще последнее время не писал и тоже мог пропасть в безвестности. Поэтому налегал на коньяк, не забывая подливать Геше, который капитально захмелел и взялся знакомить нас с какой-то “звездой”.
— Вот, писатель… Талант! Когда мы организуем собственное издательство — напечатаем его собрание сочинений!
— Серьезно? — рассеянно улыбалась “звезда”. — А у нас сегодня Собчак, знаете?
— Какой Собчак?! — удивлялся Геша. — Я же вам говорю — талант!
— Уже второй звонок! — нервно шептала на ухо жена. — Таланту пора в зал!
Однако в зал мы попали, когда уже грянули первые аккорды. Геша нахально провел нас в партер и усадил в седьмой ряд, царственным жестом успокоив шикающих зрителей. “Это — генетика, — оценил я жест. — Хотя все остальное…”
В либретто с трудом распознавался когда-то читанный брюсовский опус: пели Рупрехт, Генрих, Рената, еще, кажется, Агриппа Неттесгеймский, погружая публику в возвышенно-мистическую атмосферу. Моей же душой владел какой-то тусклый гоголевский бес, который в подметки не годился бегавшему по сцене демону Мадиэлю, но — что поделаешь. Я стал прищуривать левый глаз (чтобы артисты не удваивались), и оптические упражнения сделали свое дело: на сцене появился NN. Он высовывался из-за декораций, ухмылялся, делая совершенно ненужными Рупрехта, Брюсова, Прокофьева…
В перерыве мы с Гешей добавили в буфете. Когда же вернулись на свои места, они оказались заняты обладателями билетов.
— Конечно, они просто опоздали… — супруга кусала губы. — Ну? Я же говорила: надо билеты купить!
Она этого не говорила, но спорить было бессмысленно. Тем более, что Геша, которого разыскали все там же, в буфете, нимало не растерялся.
— Идемте, — сказал он решительно. — Я вас сразу должен был туда посадить.
— Куда? — покорно семеня за ним, спрашивала жена.
— В Царскую ложу.
Не успев отреагировать, мы оказались в просторной ложе, до этого знакомой разве что по телепередачам. Там же пребывало семейство мэра. Не знаю, что сработало, только дюжие “секьюрити” позволили нам спокойно усесться, и даже у супруги растерянность вскоре сменилась интересом к сценическому действу. Собчак тоже не отрываясь глядел на сцену, в то время как я напрочь утратил нить мистической постановки. “Никакой мистики, — думалось. — Это — реальность. Разве мог бы я сесть в ложу, например, к товарищу Романову? Гришину? Долгих? Капитонову?” Ясное дело — не мог бы, только мысль успокаивала слабо, казалась утешительным призом за безутешную, в принципе, жизнь. Когда голос Лейферкуса-Рупрехта взвился до немыслимых децибел, я опять прищурил левый глаз, но тут в ложу вломился Геша.
— Собчак не мешает? — задышал он в ухо. — А охрана? Может, поближе сядете?
Жена умоляюще прикладывала палец к губам, однако Геша вел себя абсолютно по-хозяйски. Сбитого с толку охранника пересадил левее, а нам выбрал такие места, что мэр, по идее, должен был ощутить мое коньячное амбре.
— Алкаш… — тихо шептала супруга. — Тебя на третий ярус нельзя пускать, не то что в Царскую ложу!
Вскоре за стенкой послышался приглушенный говор. Оставив надежду насладиться оперой, я вышел перекурить и увидел приятеля: тот сидел за столиком (в Царской — свой буфетный столик) с фужером шампанского и отбивался от перепуганной билетерши.
— Геннадий Викторович! Я вас прошу… Я умоляю! Это же глава города!
— Не беспокойтесь, Ариадна Львовна. Глава… Мы с ним, — Геша ткнул в меня пальцем, — их защищали, понимаете? Они нам — обязаны!
— Тогда я зову начальника, — дрожащим голосом произнесла Ариадна Львовна.
— Разумеется, — холодно отозвался Геша. — Пусть фужер прихватит, я его угощу.
Потом был начальник пожарной охраны, еще кто-то, и все для того, чтобы увести пьяного Гешу подальше. Когда в зале грянули аплодисменты, всех как ветром сдуло — один Геша остался на месте.
— Что скажете? — поинтересовался он, когда Собчак со свитой вышли в кори-
дор. — По-моему, Лейферкус сегодня не в голосе. И Гергиев дирижировал не очень.
— Да? — озадачился мэр. — А мне показалось…
— Не в голосе, — твердо сказал Геша. — Ничего, к нам скоро Пласидо Доминго приезжает, так что милости прошу!
Он похлопал мэра по плечу, супруге его поцеловал руку, и опять возникло странное ощущение: так вести себя — тоже талант. Билетерши и начальство издали с испугом наблюдали сцену, и следующей мыслью было: похоже, Геша допрыгался…
Оказалось, я жестоко ошибся. Через день Геша позвонил и мрачно сказал, что его повысили. Он стал начальником караула.
— Поздравляю. Только ты, кажется, не рад?
— Угу. Они подумали, что я — собчаковский родственник. Жлобы — как были ими, так и остались!
Я уже стал забывать о NN, и зря. Когда ровно через месяц раздался звонок, у меня с ходу потребовали ответа.
— Старик, я отказываюсь.
— Ты что — серьезно?!
— Пожалуй, да.
Есть своя прелесть в импульсивных решениях. Ум лукав, казуистичен, он вытягивает из извилин мерзкое: с одной стороны… с другой стороны… А тут ум не успел включиться, и, пока длилась пауза, я вроде как сканировал себя локатором: не жалею ли? Понимаю ли в полном объеме? Оказалось, не жалею — и объем понимания в норме. Что-то легкое влетало в распахнутую душу, как в форточку, а из трубки неслось:
— Надо встретиться! Слышишь?! Нет, нет — остальное при встрече! Завтра в полдень в “Невском паласе”!
Тут я утратил бдительность. Думалось: ускользнул, как колобок, однако не учел “фаллическую” природу, что так просто не сдается.
В назначенный час я прошествовал мимо человека в ливрее; тот не остановил, что придало уверенности. Но вскоре ее поубавилось: оглядывая то ли дворец из сказки про Хоттабыча, то ли ильфо-петровский “Дом народов”, я плохо представлял, где и как разыскивать знакомого. К счастью, тот сам меня разыскал и потащил по лестнице, говоря, что в “Венском баре” мясо — дрянь, поэтому лучше на второй этаж.
— А мы что — мясо будем есть? Я думал: пивка…
— Пивко — после обеда. Да ты расслабься, я угощаю!
Я уже подготовил аргументированный спич-отказ, однако NN замахал руками:
— Нет, нет, никаких дел! Вначале выпьем!
Потребление алкоголя напоминало блуждание сумасшедшего по географической карте. Начали со старой доброй Шотландии — “Джонни уокером”, затем перекинулись во Францию, к “Мартелю” и “Камю гранд”. В североамериканские штаты нас перенес виски “Джим Бим”, а обратно через океан — ирландский ликер “Бейлиз”.
— Ну как? — вопрошал NN. — Давно такого не пил?
Я кивал: мол, давненько, не желая признаваться, что такого (за малым исключением) вообще не пил. Чувствуя легкое кружение в голове, в Мексику — к атомной “Текиле” — я ехать отказался и набросился на закуску. Крабы, опять же, погружали тебя на океанское дно, куропатка уносила в лесную чащу, а еще вытаскивала из памяти: “Федя, дичь!”
— Ладно, я в туалет… А ты заказывай что хочешь, не стесняйся!
Почему-то захотелось сухого вина. Однако карта вин заставила вспомнить мандельштамовское: “Я список кораблей прочел до середины…” Я не прочел и трети списка, ткнув в итальянский раздел:
— Вот это — “Россо Тоскано”!
— Хорошо. Вы, кстати, платить как будете: наличными? Или кредиткой?
— Наличными, — ответил я. — Или кредиткой.
В одиночестве опять одолели мысли. Не такой уж я был честный, если подумать, то есть был им поневоле — просто не имел серьезных соблазнов к хищениям. Мой ум тоже не являл собой чего-то феноменального, тем более в области рекламного бизнеса. “Значит, — сказал я себе, — тут что-то еще”.
Надо сказать, в глазах NN прямо светились аршинные буквы: “НУ ЧТО, КЛИЕНТ, СОЗРЕЛ?” И после того, как заполировали выпитое баварским пивом, произошла атака, точнее — пристрелка, когда, наткнувшись на сопротивление, меняют тактику боя.
— Не хочешь все-таки? Ладно… — NN огляделся. — А что это мы тут застряли? Пойдем-ка в “Венский бар”!
В “Венском” пушки молчали, зато в следующем баре опять грянул залп.
— Значит, хочешь “сникерсами” с лотка торговать? С нашими дипломами больше ничего не остается…
— А зачем тогда ты его добиваешься?
— Я — при бабках! Как там: суббота для человека, а не… В общем, диплом — для меня, а не я — для диплома!
“Не все еще выветрилось из башки…”, — подумал я уважительно, хотя думать становилось все труднее.
— Ты куда? — спросил я, когда приятель поднялся.
— За коньячком.
— “За коньячком”? Так называется глава из “Карамазовых”.
NN опять сел.
— Какие “Карамазовы”?! Такой склад ума давно пора выбрасывать на помойку! Я сам только по привычке этими образами… Хламу место — на помойке!
Я весьма сильно напился, так что пора было двигать домой. Но слабость в ногах и душе (на меня же столько “бабок” ухлопали!) мешала встать и откланяться.
Потом пили в его номере бренди, закусывая невероятно вонючим и страшно дорогим сыром, а чуть позже взяли такси, чтобы проехать полкилометра до “Европейской”. NN отдал таксисту десятидолларовую бумажку, столько же — швейцару на входе, после чего поднялись на последний этаж.
— Здесь я, кажется, бывал… — оглядел я зал знаменитой “Крыши”. Вспомнилось, как обмывали первый — электротехнический — диплом, и пропасть между тогдашними и нынешними возможностями обнажилась во всей своей бездонности. Затем вспомнился Геша, и что-то замкнулось: может, он? Поработает год-другой, а там, глядишь, и издательство откроет… Мысль прерывалась, сквозила пьяным пунктиром и после шампанского была наконец озвучена.
— Нет, нет… — грозил пальчиком NN. — Только ты! Ты должен, понимаешь?!
— Да это такой человек… Ему дело нужно, реальное!
— Ты! Должен! Согласиться!
Во взгляде NN промелькнуло отчаяние, чуть ли не просительное выражение, и стало ясно: “что-то еще”. “Господи, — подумалось. — Как убога наша жизнь! Как банально выглядит сейчас покупка души!” Я вел знакомого по ступенькам, слушая: не только я один, ты — тоже, и остальные тоже, все просто прикидываются etc. etc.
— Так приводить завтра Иванова? — спросил я, усадив NN в машину.
— Иванова, Петрова, Сидорова… — он махнул рукой. — Ладно, приводи!
Подставлять друга я не собирался, поэтому без утайки обсказал контекст. Если бы не дикое похмелье, я бы удивился подозрительно быстрому согласию Геши. А
так — удовлетворился объяснением: мол, времена тяжелые, пожарников из Мариинки вообще сокращают, меняют на профессиональных военных.
У входа в “отель” меня чуть не стошнило. Геша что-то спрашивал, но я захрипел:
— Потом, потом, когда опохмелюсь! А то этот, в ливрее, — видишь, как смотрит?!
NN тоже выглядел не комильфо, но с каждым глотком пива розовел, глазки опять заблестели, а уж речи разливал — чистый соловей! Геша, правда, сам пошел в атаку: кто вы, мол, такой? Происхождение, биография? На какие цели будут употребляться деньги, заработанные, увы, не очень праведным путем?
NN будто ждал этого вопроса всю жизнь. Уверенно и гладко он понес о какой-то литовской родне, о корнях, уходящих чуть ли не в княжеский род Гедиминасов, на что Геша реагировал одобрительными кивками. Зная, что родня NN сосредоточена в сельской местности Вологодчины, я отвлекся от пива и с интересом прислушался. А там уже шла байка о валютных сделках, которые (дико представить!) выглядели когда-то преступлением, будучи на самом деле — практикой бизнеса! Ясное дело, дали несколько лет колонии, но там удалось устроиться библиотекарем и не пропасть в чудовищной лагерной жизни.
— Там, — потуплял глаза NN, — были написаны первые мои произведения. Сейчас я временно отошел от литературы, но те робкие попытки… Никогда не забуду!
Голос его дрогнул, причем неподдельно, так что ехидная реплика о чернильнице из хлебного мякиша застыла на моих губах. А вскоре я вообще сидел, открыв рот и слушая, как NN “вынимал с кичи” — кто бы вы думали? Международный ПЕН-клуб! А еще о том, что его рекламное агентство учреждает литературную премию (нет, две премии!), призванную помочь бедным-несчастным писателям, которым, сами знаете… Все-таки NN был неплохим психологом: знал, что я не люблю скандалов и за столом не стану выводить его на чистую воду. Тем более, что я вдруг понял: абсолютно не важ-
но — правда это или полная туфта. Важно, поверит ли в нее Urbi et Orbi, живем-то во времена мифологические! И никаких оснований не верить — нет, поэтому браво, NN!
— Вот моя визитка, позвоните через неделю. А теперь, — он взглянул на “Ролекс”, — позвольте откланяться. Через два часа у меня самолет.
Геша вышел под впечатлением. Он вертел в руках визитку, когда я посоветовал выбросить ее в урну.
— Что это значит?! — возмутился он.
— Это значит: спектакль. Обкатка индивидуального мифа. А тебя ждет — динамо! Нет, Геш, твоя душа ему не нужна… Моя нужна!
— Не говори ерунды! — с неожиданной резкостью высказался приятель. А дальше: это новый, дескать, человек, с деньгами и не чуждый культуре, хотя, конечно, он несет на себе родимые пятна…
— Родимые пятна — это ты сильно сказал. Еще как несет!
— Да ты просто не способен его понять! Ты… — он сощурился. — Ты — другой!
Я не обиделся на то, что меня не пустили в “палату лордов”. “Бедный Геша, — подумалось с жалостью. — Твое происхождение присвоили, а ты купился!”
Дальнейшее подтвердило мою правоту. Геша звонил через неделю, через месяц, но дальше секретаря не пробился. Последний раз мы виделись в сауне Мариинского театра. Пьяненький Геша указывал на пожилого голого мужика:
— Вот, наш ведущий баритон! Талантище! О нем надо писать, писать… Хотя о нем и так пишут. Правда, Яков Кузьмич? В Японии пишут?
Баритон кивал, подливая себе водки. Напротив сидели два замотанных в простыни танцовщика, посмеиваясь:
— А что вы в Японии пьете, Яков Кузьмич? Саке?
— Водку пью. Саке — говно теплое!
— А разве говно бывает холодным?! — округляли глаза танцовщики.
— Голуби вы мои… — баритон устремлял на них слезливый взгляд. — Маленькие еще — меня подначивать!
Геша пытался говорить о каких-то планах, но тут же сбивался и замолкал. Лишь когда танцовщики явно зарвались, он вспылил:
— Олухи, мерзавцы! Мы для вас… Разве для того мы на баррикадах… Верно, Яков Кузьмич?! Мы для них… Новую жизнь…
— Эти скоро всех победят. — отозвался баритон, — Они будут хозяевами, а
мы — так, шантрапой! Поэтому я, наверное, попрошу в Японии политического убежища. Кстати, Геш, мне в аэропорт не пора?
Оказалось, Яков Кузьмич зашел в баньку прямо перед японскими гастролями. Время поджимало, он опрокинул на посошок стакан и начал в спешке одеваться. Мы с Гешей выскочили, чтобы усадить его в такси, а когда вернулись и тоже стали собираться, обнаружили, что исчезли полковничьи кальсоны.
— Это шелковые такие, с прострочкой? — спросил один из танцовщиков, ухмыляясь. — Так их Яков Кузьмич надел! Я еще думаю: откуда у него такое шикарное белье?!
Потом время не раз меняло расцветку, превратив меня в полного дальтоника. Ветер судьбы дул не в мою сторону, но я до сих пор как-то ухитряюсь держаться на плаву. Геша исчез с горизонта. Из театра его выгнали: говорят, он закончил шоферские курсы и теперь развозит по магазинам воду “Полюстрово”. Собчак покоится на Никольском кладбище.
А кальсоны полковника баритон забыл в гостинице города Осака, в чем при желании можно углядеть какой-нибудь символ. Хотя можно этого и не делать.
1 Фильм “Покаяние” Тенгиза Абуладзе. — Примеч. ред.