Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2003
Поэма о ковчеге И красный вождь, и белый офицер — Фанатики непримиримых вер — Искали здесь, под кровлею поэта, Убежища, защиты и совета. Максимилиан Волошин Как вы — не знаю, сам я ощутил: в приморском том саду водились тени, незримые в лучах ночных светил, неслышимые в шепоте растений. Из них кого-то удалось застать, о ком-то где-то вычитать, кого-то не жаловать, кому-то другом стать, и сад шептал их имена без счета. Подковой берег бухту обнимал, чуть свет вставали горы в дымке ранней, и профиль Пушкина зубцами скал прочерчен был на голубом экране, и мыс над синевой морской навис, рисуя профиль Зевса бородатый, каким считал когда-то этот мыс хозяин здешних мест чудаковатый, похожий сам на Зевса бородач, веревкой препоясанный, в хламиде, особых не изведавший удач поэт, в глуши осевший, как Овидий. Когда-то здесь я сам мечтал осесть, у пенистой извечной кромки Понта, где не тревожат ни хула, ни лесть, лишь гул прибоя и печаль о ком-то, и можно головой проткнуть волну, рассол зеленый прободать и разом от крымских круч отплыть на глубину, а там нырять, подобно водолазам, или взойти на горный перевал и обернуться и, раздвинув полог кустарника, увидеть между скал отарою белеющий поселок и домик с башенкой, где жил поэт, у моря жил тот бородач в хламиде, вдали от смут и всяческих сует жил неподвластный славе и обиде, от шума двух столиц он здесь отвык и от Парижа, где однажды летом мне встретился его косматый лик, изваянный и названный «поэтом», а в Крым, как на полночный огонек, к нему слетались в те былые годы художники, артисты, все, кто мог, все, кто искал покоя и свободы, гостеприимный их манил порог, хозяин привечал пышнобородый, который здесь поставил на прикол свой дом-ковчег, прибежище от зол, как будто знал, что все затопят воды, а может, ведал, как удалены от этих зол сокровища природы, надежность скал, бессмертие волны. Как сказано, в саду водились тени, гуляли там лет пятьдесят назад, мое окно открыто было в сад, из-за завесы лиственных сплетений влетали скрипы высохших ступеней, смеялись где-то, слышалось едва, как женский голос возносил слова рожденных только что стихотворений, потом заговорили о Шопене, и вмиг рояля бисерный родник под пальцами Игумнова возник. Тех не было уже на белом свете, и нам пришлось с другими пить вино, есть шашлыки, сидеть на парапете, хотя и это было так давно, Но доводилось с Асмусом встречаться, с Арсением Тарковским пить «на ты», с Шервинским говорить до темноты и с дерзостью почти что домочадца хозяйке дома подносить цветы, с ее же клумбы сорванные. Впрочем, покойного хозяина вдова была чужда чириканьям сорочьим, держалась крепко за свои права, другим себя в обиду не давала, не всем благоволила, но бывало, смахнув с лица полуседую прядь, могла порой соизволенье дать взойти на башню, к алтарю, где вскоре увидишь книги, книги, в окнах — море, направо — горы в голубых тенях и на стене в египетском уборе нездешний лик царицы Таиах. Хозяйка сохранила все, как было, хотя сама в немилости жила, и холод, и бескормицу сносила, жевала черствый хлеб и не ждала, что вдруг ей даст поблажку вражья сила, так всяческую власть она звала, и в годы той войны, когда в округе хозяйничал тевтон, когда кругом окрестный люд попрятался в испуге, она не дрогнула перед врагом и, говорят, хотя дрожали ноги, живым распятьем встала на пороге и не пустила оккупантов в дом. Об этих былях я слыхал потом, и думалось: должно быть, сам покойный ей завещал сквозь волны и сквозь войны вести ковчег в пространстве мировом. И сам он в дни Всемирного потопа ни разу ни пред кем не гнул спины, поскольку знал: пред Богом все равны. Ступал он тяжело и плоскостопо, смотрел в глаза высокому лицу, давал приют любому беглецу, и врангелевца прятал от погони, и комиссару подпол открывал, соленым брызгам подставлял ладони, встречая штормовой девятый вал, и на висящем над водой балконе молился и за тех, и за других, как сам признался, завершая стих. Когда над Понтом Сириус и Вега всходили среди прочих южных звезд, мы собирались на борту ковчега и за хозяйку возглашали тост, и помнится, как посреди вселенной вдали от вековечной толчеи с вдовою и с Благининой Еленой гоняли мы до полночи чаи, и пелись песни, и под это пенье, знакомое гостиной с давних пор, из сада в комнату вступали тени и с нами заводили разговор, и подпевал их хор многоголосый, и не смущало их, что за драпри в коттеджах спят писательские боссы, лауреаты и секретари, известные витии и пииты, которых тоже принял в свой ковчег поэт забытый и не знаменитый, возможно переживший этот век. С восходом солнца мы взойдем по круче, по склону, чуть поросшему травой, нарвем цветов каких-нибудь, а лучше пучки полыни или зверобой, и все это положим у могилы законного хозяина горы, репейников, камней, и пусть унылы иссохшие колючки и чобры, здесь все его — прибрежных волн накаты, и этот мыс, где профиль бородатый, и там, внизу, цыганские шатры, и под горой ползущая телега, и дом на берегу — собрат ковчега, стоящий на приколе до поры. Р. S. Там, говорят, теперь отели, там пьют коктейли в этой Коктебели, там пир в разгаре, там угар игры; пусть так, но в толчее и в запустенье там все равно ночами бродят тени и спит ковчег, как прежде, до поры. 16 сентября 2002 г. Сон о Данииле Мне кажется, сидел я в львином рву, как я туда попал, не понимаю, но видел я вблизи, как наяву, косматых грив мелькающую стаю, я помню смрадный дых, пока живу, пасть и клыки, а также вспоминаю: лев преклонил к моим ногам главу, лизнул мне руку и улегся с краю. Так с кем-то было в полумраке рва, кого-то Бог хранил для торжества и во спасение гонимой веры, но почему же, глядя в сумрак серый, я чувствую щекой дыханье льва в безумном граде баснословной эры? 29 июня 2001 г. * * * Жизнь коротка, и мало совпадений во временах: иной, прожив сто лет, не захлебнется желтизной осенней и роковой не встретит пистолет. Там, в череде забытых поколений твоей судьбы мог затеряться след, но что нам в Клеопатре и Елене, когда их рядом не было и нет. А впрочем, это бред, и в нашем мире лишь струнами звенел полет валькирий и Гамлет нес лишь на подмостках чушь, а век твой был один во всей вселенной с войной своей и со своей Еленой, и нет нужды в переселенье душ. 6 августа 2001 г. * * * Озарило сон свеченье рая, чистой ослепило белизной, бережные крылья простирая, ангел мой склонился надо мной, Молча наклонился над постелью, над душою зыбкою, как дым, вперекор угару и похмелью обдувая ветром неземным. Стали вдруг яснее и заметней давние черты передо мной: девочка, ребенок восьмилетний, дочь моя, хранитель ангел мой. 6 декабря 2001 г. Реки В России города стоят на реках, хотя на реках города везде, но речь ведь не о Риме, не о греках, речь о бескрайней в паводки воде. Все города на берегу высоком какой-нибудь рекой отражены, дрожат в реке огни полночных окон, упавшие, как звезды с вышины. Я сызмала речной, поскольку реки у нас издревле самый верный путь, поскольку из варяг извечно в греки вели или еще куда-нибудь. Во мне река течет по перекатам, она, совсем как в детстве, широка, никто не знал в разливы, где река там, где небосклон, несущий облака. Течет река, течет река сквозь душу, бежит неумолимая вода, смывает сушу, намывает сушу, уносит прочь мгновенья и года 6 июля 2001 г. Голос Всё снятся города-каменоломни, где стены просквозила пустота; куда ни ступишь, места нет укромней, хотя вокруг ни древа, ни куста, нет посторонних, ни один из ста не выживет, когда огонь, как в домне. Всё наяву. К чему твердить: запомни? Осталось все — предметы и места. Свидетели Содома к Гоморры, пред вами кирпичей разбитых горы, за вами сокрушенные века, над вами небо в дымовой полуде, послушайте, не уходите, люди, вы ничего не поняли пока. 22 сентября 2000 г.
Поэма о ковчеге И красный вождь, и белый офицер — Фанатики непримиримых вер — Искали здесь, под кровлею поэта, Убежища, защиты и совета. Максимилиан Волошин Как вы — не знаю, сам я ощутил: в приморском том саду водились тени, незримые в лучах ночных светил, неслышимые в шепоте растений. Из них кого-то удалось застать, о ком-то где-то вычитать, кого-то не жаловать, кому-то другом стать, и сад шептал их имена без счета. Подковой берег бухту обнимал, чуть свет вставали горы в дымке ранней, и профиль Пушкина зубцами скал прочерчен был на голубом экране, и мыс над синевой морской навис, рисуя профиль Зевса бородатый, каким считал когда-то этот мыс хозяин здешних мест чудаковатый, похожий сам на Зевса бородач, веревкой препоясанный, в хламиде, особых не изведавший удач поэт, в глуши осевший, как Овидий. Когда-то здесь я сам мечтал осесть, у пенистой извечной кромки Понта, где не тревожат ни хула, ни лесть, лишь гул прибоя и печаль о ком-то, и можно головой проткнуть волну, рассол зеленый прободать и разом от крымских круч отплыть на глубину, а там нырять, подобно водолазам, или взойти на горный перевал и обернуться и, раздвинув полог кустарника, увидеть между скал отарою белеющий поселок и домик с башенкой, где жил поэт, у моря жил тот бородач в хламиде, вдали от смут и всяческих сует жил неподвластный славе и обиде, от шума двух столиц он здесь отвык и от Парижа, где однажды летом мне встретился его косматый лик, изваянный и названный «поэтом», а в Крым, как на полночный огонек, к нему слетались в те былые годы художники, артисты, все, кто мог, все, кто искал покоя и свободы, гостеприимный их манил порог, хозяин привечал пышнобородый, который здесь поставил на прикол свой дом-ковчег, прибежище от зол, как будто знал, что все затопят воды, а может, ведал, как удалены от этих зол сокровища природы, надежность скал, бессмертие волны. Как сказано, в саду водились тени, гуляли там лет пятьдесят назад, мое окно открыто было в сад, из-за завесы лиственных сплетений влетали скрипы высохших ступеней, смеялись где-то, слышалось едва, как женский голос возносил слова рожденных только что стихотворений, потом заговорили о Шопене, и вмиг рояля бисерный родник под пальцами Игумнова возник. Тех не было уже на белом свете, и нам пришлось с другими пить вино, есть шашлыки, сидеть на парапете, хотя и это было так давно, Но доводилось с Асмусом встречаться, с Арсением Тарковским пить «на ты», с Шервинским говорить до темноты и с дерзостью почти что домочадца хозяйке дома подносить цветы, с ее же клумбы сорванные. Впрочем, покойного хозяина вдова была чужда чириканьям сорочьим, держалась крепко за свои права, другим себя в обиду не давала, не всем благоволила, но бывало, смахнув с лица полуседую прядь, могла порой соизволенье дать взойти на башню, к алтарю, где вскоре увидишь книги, книги, в окнах — море, направо — горы в голубых тенях и на стене в египетском уборе нездешний лик царицы Таиах. Хозяйка сохранила все, как было, хотя сама в немилости жила, и холод, и бескормицу сносила, жевала черствый хлеб и не ждала, что вдруг ей даст поблажку вражья сила, так всяческую власть она звала, и в годы той войны, когда в округе хозяйничал тевтон, когда кругом окрестный люд попрятался в испуге, она не дрогнула перед врагом и, говорят, хотя дрожали ноги, живым распятьем встала на пороге и не пустила оккупантов в дом. Об этих былях я слыхал потом, и думалось: должно быть, сам покойный ей завещал сквозь волны и сквозь войны вести ковчег в пространстве мировом. И сам он в дни Всемирного потопа ни разу ни пред кем не гнул спины, поскольку знал: пред Богом все равны. Ступал он тяжело и плоскостопо, смотрел в глаза высокому лицу, давал приют любому беглецу, и врангелевца прятал от погони, и комиссару подпол открывал, соленым брызгам подставлял ладони, встречая штормовой девятый вал, и на висящем над водой балконе молился и за тех, и за других, как сам признался, завершая стих. Когда над Понтом Сириус и Вега всходили среди прочих южных звезд, мы собирались на борту ковчега и за хозяйку возглашали тост, и помнится, как посреди вселенной вдали от вековечной толчеи с вдовою и с Благининой Еленой гоняли мы до полночи чаи, и пелись песни, и под это пенье, знакомое гостиной с давних пор, из сада в комнату вступали тени и с нами заводили разговор, и подпевал их хор многоголосый, и не смущало их, что за драпри в коттеджах спят писательские боссы, лауреаты и секретари, известные витии и пииты, которых тоже принял в свой ковчег поэт забытый и не знаменитый, возможно переживший этот век. С восходом солнца мы взойдем по круче, по склону, чуть поросшему травой, нарвем цветов каких-нибудь, а лучше пучки полыни или зверобой, и все это положим у могилы законного хозяина горы, репейников, камней, и пусть унылы иссохшие колючки и чобры, здесь все его — прибрежных волн накаты, и этот мыс, где профиль бородатый, и там, внизу, цыганские шатры, и под горой ползущая телега, и дом на берегу — собрат ковчега, стоящий на приколе до поры. Р. S. Там, говорят, теперь отели, там пьют коктейли в этой Коктебели, там пир в разгаре, там угар игры; пусть так, но в толчее и в запустенье там все равно ночами бродят тени и спит ковчег, как прежде, до поры. 16 сентября 2002 г. Сон о Данииле Мне кажется, сидел я в львином рву, как я туда попал, не понимаю, но видел я вблизи, как наяву, косматых грив мелькающую стаю, я помню смрадный дых, пока живу, пасть и клыки, а также вспоминаю: лев преклонил к моим ногам главу, лизнул мне руку и улегся с краю. Так с кем-то было в полумраке рва, кого-то Бог хранил для торжества и во спасение гонимой веры, но почему же, глядя в сумрак серый, я чувствую щекой дыханье льва в безумном граде баснословной эры? 29 июня 2001 г. * * * Жизнь коротка, и мало совпадений во временах: иной, прожив сто лет, не захлебнется желтизной осенней и роковой не встретит пистолет. Там, в череде забытых поколений твоей судьбы мог затеряться след, но что нам в Клеопатре и Елене, когда их рядом не было и нет. А впрочем, это бред, и в нашем мире лишь струнами звенел полет валькирий и Гамлет нес лишь на подмостках чушь, а век твой был один во всей вселенной с войной своей и со своей Еленой, и нет нужды в переселенье душ. 6 августа 2001 г. * * * Озарило сон свеченье рая, чистой ослепило белизной, бережные крылья простирая, ангел мой склонился надо мной, Молча наклонился над постелью, над душою зыбкою, как дым, вперекор угару и похмелью обдувая ветром неземным. Стали вдруг яснее и заметней давние черты передо мной: девочка, ребенок восьмилетний, дочь моя, хранитель ангел мой. 6 декабря 2001 г. Реки В России города стоят на реках, хотя на реках города везде, но речь ведь не о Риме, не о греках, речь о бескрайней в паводки воде. Все города на берегу высоком какой-нибудь рекой отражены, дрожат в реке огни полночных окон, упавшие, как звезды с вышины. Я сызмала речной, поскольку реки у нас издревле самый верный путь, поскольку из варяг извечно в греки вели или еще куда-нибудь. Во мне река течет по перекатам, она, совсем как в детстве, широка, никто не знал в разливы, где река там, где небосклон, несущий облака. Течет река, течет река сквозь душу, бежит неумолимая вода, смывает сушу, намывает сушу, уносит прочь мгновенья и года 6 июля 2001 г. Голос Всё снятся города-каменоломни, где стены просквозила пустота; куда ни ступишь, места нет укромней, хотя вокруг ни древа, ни куста, нет посторонних, ни один из ста не выживет, когда огонь, как в домне. Всё наяву. К чему твердить: запомни? Осталось все — предметы и места. Свидетели Содома к Гоморры, пред вами кирпичей разбитых горы, за вами сокрушенные века, над вами небо в дымовой полуде, послушайте, не уходите, люди, вы ничего не поняли пока. 22 сентября 2000 г.