Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2002
“А то я тут еду в метро, подходит ко мне человек — очень гладко выбритый — и говорит:
— Вы не поможете мне кончить?
— А вы уже начали? — спросила я его, сдвинув брови.
Он посмотрел на меня как на сумасшедшую. И всю дорогу делал вид, что между нами не произошло столь жизненно важного философского разговора”.
Первая “взрослая” книга известного детского писателя Марины Москвиной весьма похожа на сказку, на реальную сказку веселого и доброго человека, не проживающего время, а живущего во времени.
Главная героиня “Гения…” — писательница Люся с труднопроизносимой фамилией Мишадоттер, оптимист и жизнелюб (“Жить, жить, жить и еще раз жить на полную катушку”), в крови которой слились все мыслимые экзотические национальности, включая малочисленную народность ыйе. Люся пишет гениальный роман “Утопленник”, поэтому ей необходимы впечатления, которые она собирает иногда в трамваях, иногда — вынимая из собственной, богатой на события жизни. “Естественно, мой роман выдвинут на премию Букера и переведут на все языки мира, в том числе на язык маленького народца ыйе. Я стану страшно знаменита”. Какой-то экстрасенс нагадал ей близкую смерть, и весь роман — воспоминания и размышления о своей жизни от рождения до этого загадочного конца. Гениальным романом, в конце концов, становится “Гений безответной любви”, а Люся таинственным образом исчезает, уплывая в неизвестность вместе с выселенной пятиэтажкой ее детского мира. “Да знаешь ли ты, кто я такая? Ты знаешь, кто я??? Никто!” Сюжет романа (обоих романов) — жизнь, в том виде, в каком она существует: со всякими нелепостями, страстями, несчастьями и прочими прелестями, почти не приукрашенная. В родне у героини оказывается весь свет, все существующие нации мира. “Среди них было много судей, рыцарей, отшельников и пилигримов”. Существование этого довольно пестрого и лукавого табора всяческих родственников дает возможность Москвиной обрисовать множество характеров. И у каждого — умопомрачительная биография. “Бывший Хоня Топпер, а ныне — он так называл себя — Харальд Синезубый. Хоня имел прописку в Киеве, но считал себя подданным другой страны, которую он придумал. У него был свой собственный флаг, герб, деньги, имя — все он выдумал. А житье-бытье в Киеве ему представлялось, что как будто он консул в другой стране”.
Кажется, что их жизнь, описанная с лукавой серьезностью, сошла со страниц какой-нибудь всемирной хроники или, по меньшей мере, эпопеи. Стиль повествования почти библейский, и от скучной торжественности его спасает ирония, немедленно превращая всю возвышенность в цирковой номер. Клан Топперов столь обширен, что автор с разбегу включается в поистине космические дебри родства, узнавая, что младшенькая из них — принцесса Диана. Дальше — больше. Цитата, вынесенная автором из семейных анналов, не заканчивается королевским родом, а продолжает катиться в такую глубокую историю, что читателю (да и автору тоже) приходится только руками разводить. “Скрываясь от правосудия, Моисей подался в Египет, и восемь лет провел в склепе. Потом его видели в пустыне с горсткой весьма подозрительных личностей еврейской национальности. Он шагал, опираясь на посох, в сандалиях на босу ногу по раскаленному песку, желтый, высохший, едва живой, изнывая от жажды. Все искал какую-то обетованную землю”.
Непосредственность и наивность героев доходит до такой черты, что начинает удивлять других персонажей. “На все у него был свой, незамыленный, свежий взгляд. Вася даже подозревала — такой он наивный! — что ее муж Миша — американский шпион”. Все ее герои немного шизофреники, странные личности. “Сумасшествие — главный аромат нашего бытия”. И собеседники — со-жители, со-временники, со-пространственники — странные, вольные, угловатые. Но это и история обычной жизни, обычного человека — трагическая и смешная, сентиментальная и пафосная. Все это перемешано в одном сосуде, так что нельзя сказать ничего определенного об общей тональности романа — все эти грани проявляются одновременно. “Но все эти чертовы примеси не дают ни на что однозначно реагировать, вечная моя беда: никогда не знаю — плакать мне или смеяться”.
Персонажи. Трогательные рисунки Леонида Тишкова размывают и без того неясные очертания сознания. Это нелепые, какие-то навечно удивленные мужчины и женщины, неуклюжие и непропорциональные. Покосившиеся дома и расходящиеся половицы, сбитые вкривь и вкось дверные косяки, летающие люди и ангелы в ушанках, похожие на простых деревенских мужиков. Шатающийся, кренящийся, неустойчивый мир. Связь персонажей романа и жителей рисунков даже не в соответствии внешнего облика, а в пребывании в состоянии какого-то горестного неравновесия, постоянной наклоненности — вперед (как если идти против сильного ветра), вбок (оступаясь и шагая мимо тротуара), или вообще осторожного и незаметного полета. “Он странник был, обитатель коридоров, живущий в вывороченном мире, везде нездешний, откуда он вышел — дверь закрылась, куда пришел — еще не открылась, но это был кайф его жизни: находиться ни там, ни тут, а по дороге”. Здесь, собственно и происходит это явление — жизнь, которая и одномоментна, и протяженна, и в этой протяженности ее незавершенность и открытость. Для героев Москвиной смысл имеет именно процесс про-живания, про-чувствования, про-исхождения жизни во всех ее про-явлениях. “Полное бессмертие царило кругом” (сказано, правда, о тараканах).
Все немного не от мира сего, таких в народе называют блаженненькими. Кажется, что они мягки и податливы, что из них можно слепить любую фигуру. Их философия проста, их притягивает все неблагополучное. Но все эти “неслыханные потрясения, чудовищные неудачи, сокрушительные несчастья, новые и новые аварии” воспринимаются как бы даже с благодарностью. Не в качестве наказания, не как пример потрясающей (в прямом смысле слова) божьей любви, а как один из способов интересной жизни. А то вот так жизнь и проживешь, а вспомнить нечего — сплошная ровная бетонная полоса, как будто все время разгонялся для взлета, да так и не взлетел. У Москвиной летают просто так на обычном матрасе, набитом конским волосом — ничего удивительного, просто легкость в теле образовалась.
Откровенность. Не вымученная и истеричная, а естественная, как потребность дышать. Ее герои непосредственны как дети. Для них нет стыдного или запрещенного, они еще не потеряли способность удивляться и совершать необдуманные поступки. Им интересно жить и узнавать мир. Совершенные ими нелепости не выглядят смешными только потому, что они сами не пытаются увидеть себя со стороны, они не смотрят на себя чужими глазами. Их зеркало не отражает лицо, фигуру, мысли, а дает возможность войти в него и продолжать ту зазеркальную жизнь так же просто и сложно. Они живут не во имя высшей цели, а потому что “жизнь меня страшно увлекает”. Герои Москвиной часто начинают выражаться “высоким штилем”, но это не смешно, а трогательно. Они не рисуются, а просто не знают, как иначе произнести все те слова, которые скопились в сердце. Поступки еще не стали привычкой или укладом, и совершаются не потому, что так принято, а потому, что так хочется. Москвина способна извлекать события из окружающей жизни, которая разворачивается из случайных встреч, слов, произнесенных и подслушанных мимоходом. Ведь все окружающее нужно принимать целиком — в гармонии. “А то, что Левик делит жизнь на прекрасное и безобразное, душит его как творческую личность и не дает стать гением”.
Неожиданность. Читатель получает запечатанную коробочку, открывая которую, надеется отыскать нечто материальное и полезное. Например, миллион, или, на худой конец, кофеварку. А получает совершенно бесполезный подарок — золотой ключик от неизвестной дверцы, звон потерянного колокольчика, хлопок лопнувшего воздушного шарика, бисер рассыпавшихся маминых бус — те детские драгоценности, которые в детстве девочки прячут в “секретики” в глубине двора. “Где ты, копальщик червей, свободный, как ниточка, веселый, как узелок, вечный, как дым?”
Отношения персонажей распахнуты и доверчивы. Осторожность вынесена за скобки жизненного бытования. Это не философия, а именно такой тихий быт со своими искушениями и разбитыми тарелками, которые и разбиваются-то как-то мирно, по-интеллигентному; спокойный, без истерики, мир. Хотя и в этом доброжелательном мире хватает своих острых граней и заточенных бритв, готовых пройтись лезвием по незащищенной коже. А люди открыты, с опущенными руками, не умея защищаться от злобы или торопливости иначе, чем своей беззащитностью и открытостью. Персонажи Москвиной очень чувствительны, тонки. “Так, например, у Лени Тягунова исчез старший брат — в Москву поехал учиться в университете. Вместо него около Лени образовалось пустое место. Оно было плотное, так как Леня чувствовал его всюду рядом, куда бы ни пошел. А когда он ложился спать, пустое место наваливалось на Леню, оказывалось не только плотным, но и тяжелым, все равно как диванный валик”.
Никаких безумств и потрясений нет и в уральском городке Нижние Серги, (больше похожем на деревню) — постоянном месте жительства героев многих рассказов Москвиной, также включенных в книгу. Там “небо и земля соприкасались, создавая беспредельное пространство”. Главный интерес жителей — жизнь, со всеми ее искажениями и загогулинами, и чем запутанней, тем интереснее. “Жизнь меня страшно увлекает, вот в чем беда”. Она подробна и нетороплива — не суетна, и позволяет разглядеть мелкие события. “До осени было жить да жить — без малого двое суток”. Да и мир их очень мал, ограниченный пространственно, но не тесен. Эти люди — “народ, в общем, приветливый и дружелюбный, но не такой, чтобы, как говорится, душа нараспашку”. И живется им трудно, потому что их мучит совесть — за других. “Это даже не твоя личная совесть, а общечеловеческая”. Повествование движется так же эпически, созерцательно, не боясь, что не хватит времени на какое-то важное дело. Время густое, тягучее, но просторное и легкое. Другого человека пытаются понять и оправдать, даже нищую городскую сумасшедшую. “И в этом райском грядущем, может быть, тоже станут думать и гадать — сумасшедший он или мудрец, ученик философа Диогена”.
Печаль всегда иронична. Грустное и смешное перемешано как две воды из разных рек, и отделить одно от другого уже невозможно. Жизнь проста и изумительна. Заботы праведны и экзотичны для столичного сноба. “Вова взялся созерцать милицейскую чайную утварь, причем не просто, а так, как это умел один Вова, проникая в самую суть предметов, в их скрытое за внешней оболочкой живое одухотворенное начало”. Мир уральского городка чем-то неуловимо напоминает рассказы Юрия Коваля. Общим пространством внимательности? Сходным самочувствованием? Умением жить в мелочах, которые, в конечном счете, оказываются главными и более непосредствеными? “Вот баня с вывеской “Горбаня”. Если горбаня тихо произнести, не напирая на “о” и “р”, то грустное слово получается, вроде речь о несчастной горбатой девушке, а если отчетливо и напирая, то ух сколько в этом слове: во-первых, гор уральских, таких, действительно, древних, рукой отколупнешь и — рассыпаются; потом собственно баня и Аня — Анна Степановна Тягунова — хороший человек!” У Коваля мир не делится на взрослый и детский. Это единый мир, странноватый чудной добротой и размышлительностью. Это проистекание увиденного сквозь зрение, обдумывание его и отдавание вовне. Герои Москвиной выстраивают связь событий почти мгновенно, сокращая при этом стадию обдумывания. Они чуточку убыстрены в своем восприятии, и от этого утрачивают спокойную и светлую неторопливость, но приобретают непосредственность. Способность взглянуть на мир не прямо, а под углом, или с высоты собственного полета, когда все кажется игрушечным — можно перебирать в ладонях. Или это наши ангелы-хранители, спустившиеся на землю и сложившие крылья под обычной одеждой? “Чудики” Шукшина тоже оказываются поблизости. Они всегда найдут себе в жизни важное бесполезное дело. Чем бесполезней, тем важнее. Вынув из бочки с квашеной капустой метеорит, Александр Иванович несет его в авоське в музей. Или его зимнее занятие — торить лыжню, привычка у него была такая. И главное здесь — не поступок, а состояние. “И было так хорошо им вдвоем разглядывать чаек в небе. Небо над прудом не такое как над всеми Нижними Сергами. Оно сине-лиловое, и Александр Иванович объясняет это тем, что над их Сергинским прудом просвечивает космос”.
Смысл повествований Москвиной не в отдельных событиях и ситуациях, а в целостном восприятии происходящего. Не-отторжение себя ни от чего — все нужно, все необходимо — и радость, и молчание, и песок, и камень, соединенные водой или льдом. Поток этой жизни невозможно остановить. Он течет независимо от взглядов на него. И ничего не изобретать, просто радоваться новым возможностям, плавать в воздухе необратимости, не думая о том, как это удается. Не конструировать, а исследовать незаметное и незаменимое в своей цельности и неповторимости. Может быть, все дело в значительности незначительных разговоров? В отсутствии попыток спрятаться за слова? В наблюдательности неторопливости? Пристальность, осторожность, которые не расковыривают, а соединяют разбросанные куски в осмысленную картинку, не избегая некрасивого или бесформенного. Взгляд на жизнь как на случайность и бесспорность, которую надо принять и не делить на званых и избранных. Ответственность не как почетная, но тягостная обязанность, но как светлая забота, взаимное одаривание, щедрая трата, возможность всего. Открытость, доверие, отсутствие масок. Нет ничего, кроме кожи. Так просто вынимается сердце. Жизнь без пробелов. Отсутствие невосстановимости. Трещина, которая расползается, змеясь и ветвясь. Тихое исчезновение, когда завершается исчерпанность. Спокойный уход. Состояние состоявшести, законченности, избыточности. Ускользание в воздух, и некоторая отстраненность от события, позволяющая увидеть его целиком, а не расползающимся на отдельные звенья поступков. Вообще же, книга Москвиной, конечно, утопия. Вряд ли кто-то сможет действительно долго и счастливо жить в этом мире, наполненном огромной любовью ко всему, включая и людей. Вязать свитера с четырьмя обнимающими руками и свитера с сюжетами из Библии для своих любимых мужчин. Любить всех подряд, просто за то, что они есть на земле, умирать и возвращаться, чтобы прожить одну-единственную, но свою жизнь так, как хочется тебе. Разве что сама Марина Москвина.
“Границы тела, дома, мира исчезли без следа. Вокруг простирались зеленые холмы, передо мной лежала залитая солнцем дорога, солнечные лучи пронизывали меня от макушки до пяток, ветер дул сквозь меня, вся Земля была моим телом, душа спокойно вмещала небо, мир был разумен и справедлив, лишь только иногда рука Бога касалась моего плеча, едва заметно направляя, и это будило во мне забытое детское ощущение, что на кого-то вполне можно положиться”.
Москвина М.Л. Гений безответной любви: Романы и рассказы. — Екатеринбург:
У-Фактория, 2001.