Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2002
В горьком и необычно откровенном предисловии к русской “Лолите” Набоков признался, что не представляет себе такого общественного строя в России, при котором там может быть опубликован этот его роман. Как известно, действительность оказалась богаче фантазии гениального эстета и сноба. Богаче настолько, что сейчас, наоборот, сложно представить себе роман, который нельзя было бы опубликовать в России. А если учесть глобальную непроясненность самих жанровых категорий, то любой набор слов может быть выдан за художественную прозу и издан со всеми почестями. Не верите? А вот поглядим.
Открываем книгу Анны Левиной “Эх, яблочко!..”. Аннотация: “Анна Левина (Свердлова) с 1987 года живет в Нью-Йорке. В новом ее романе “Эх, яблочко!..” разворачивается драма московской семьи, разорванной эмиграцией на две части…” На соседней странице начинается собственно авторский текст: “Эмиграция во имя воссоединения семей у нас дома началась с того, что мой младший брат уехал в Нью-Йорк, а я, инженер связи со второй формой секретности, моя пятилетняя дочь и мама получили отказ и остались в Ленинграде…”
Суть не в том, что московская семья ни с того ни с сего остается в Ленинграде. Автор начинает с предисловия, а в “теле” книги речь пойдет действительно о московской семье. Суть в том, что не слишком-то отличается язык аннотации от языка автора. Так, как начинает писать Анна Левина, пишут объяснительные, высунув от натуги язык. Что ж, и дальше будет так?
Дальше будет иначе. Автор передоверит лирический микрофон героям, и те, “созданные” с помощью простейших стилистических ухищрений, начнут высказываться. А так как сказать им практически нечего, они изложат, что проще, даже не по принципу акына — что вижу, то пою, а скорее — пою, что уже спето. Состав ГКЧП с должностями. Несвежий анекдот. Пересказ газеты. Известная частушка. Распорядок дня.
Возникает впечатление, что весь гигантский текст написан на спор — можно ли наваять более 400 страниц, ни разу не оскоромившись настоящей прозой?
Стр. 77: “На бензин мы тратим всего $5 в день. По субботам Саша работает полную смену, 12 часов, и приносит домой в среднем $50 — 60 чистыми. А по будням, за полсмены, выходит $30 — 40. Цены за поездки назначает диспетчер, который дает водителям заказы. В конце рабочего дня надо заплатить хозяину “кар-сервиса” 25% от заработанной суммы, но водителю остаются чаевые. По воскресеньям Саша старается взять выходной”.
Что делать? Конспектировать? Читать и понимать?
Стр. 145: “В последнем номере газеты “Известия” написано о спичках: на Балабановской фабрике склады забиты спичками из-за отсутствия железнодорожных вагонов. Со спичками, вернее, без них плохо. В Одессе и Киеве на черном рынке одна коробка спичек (52 штуки) — 1 руб. Ужас! С 1 января 1991 года одна коробка спичек будет стоить
5 коп1 официально (а сейчас — 1 коп). Я бы установил цену на спички копеек 10, не менее! Что это за деньги — 1 коп или 5 коп? Цены незаметно растут. К примеру, пирожки с картошкой стоили 5 коп, а теперь 25 коп! В пять раз дороже! С 1 ноября сего года вызов такси стоит 8 руб. Вот так! В магазинах стала появляться осетрина и севрюга горячего копчения, но цена 72 руб за кг. Как? Ничего?”
Сравните частоту восклицательных знаков с аналогичным показателем в “Архипелаге ГУЛАГе”. И где у нас накал страстей?!!
Стр. 290: “Жизнь у нас, в России, сейчас сложная, в стране гиперинфляция. В этом, 93-м году цены на все растут ежемесячно на 25-30%. Вот некоторые из них: в “высотке” телятина — 3200 руб кг, колбаса неважная 800 руб, получше — 1300 и более, белый хлеб
30 — 32 руб буханка, молоко 100 руб литр, сливочное масло 1350 руб кг. В коммерческой палатке кожаная куртка стоит более ста тысяч рублей!”
Как? Ничего?
По-моему, очень плохо. По-моему, процитировано достаточно, чтобы это стало очевидно. Если вам мало, приобретите эту книгу или хотя бы полистайте в магазине. Пошуршите цифрами. В какой-то брошюрке я читал, сколько древесины переводилось на печать бессмысленных твердых знаков. А тут ведь не знаки, не просто нули — целые страницы, лишенные художественного значения. А мы тем временем двинемся дальше — уже не по самой книге Анны Левиной, а по дороге, ведущей от нее — или к ней, смотря откуда смотреть.
Очень много мыслей.
Стилистически Левина восходит к тем фрагментам частной переписки, которые опускаются при семейном чтении: тут дядя Ваня пишет о тамошних ценах. Но если мы не читаем это даже в письмах наших близких, для чего нам читать это здесь? И тут в воздухе всплывает довольно внятное возражение на мое возмущение:
Брось занудствовать. Достоевский тоже не всем нравится. Левина найдет своих читателей. О вкусах не спорят. Ты не въехал в художественную систему. Литературу запрещать нельзя — никакую. Не хочешь — не читай. И жаловаться тебе некому.
Вот! Слово найдено. Допустим, я купил на лотке боевик, пролистал его в метро — а там никто никого не замочил. Вот такой боевичок! Как? Ничего? Или в женском романе никто никого не трахнул. Ужас! Вы знаете, я думаю, что смог бы через общество потребителей и тому подобные организации вытребовать назад свои (цитирую Анну Левину) примерно 30 руб. или $1, да еще и возместить моральный ущерб. Вот за претензии к языку меня бы подняли на смех, потому что у глянца нет претензии на язык.
Книга Анны Левиной маркирована (я нашел!) как литературно-художественное издание. Еще двадцать лет назад за этим сочетанием слов стояла высокая претензия, до которой можно было не дотянуть — но испытывая стыд. Сейчас это некоммерческая продукция, потому что меньше, чем товар, недотовар. Нечто бесценное в худшем смысле слова. Нет претензии — нет рекламации.
Но мы все-таки попробуем вывести разговор за границы простого спора о вкусах, уравнивающего всех со всеми, Левину с Достоевским. Попытаемся восстановить базовые категории и от качества предмета перейти к его сути. Как ни расшатано само понятие художественной прозы, но есть же что-то еще, ею не являющееся. Счет из прачечной. Прейскурант пельменной. Или уже нет?
Чтобы не стыдно было издать книгу Анны Левиной, потребовались усилия многих умных и энергичных (но, по-моему, бездарных) людей ХХ века. Судите сами.
Пастернак называл книгу дымящимся кубическим куском человеческой совести — так, кажется. У Анны Левиной кусок отдымил и уплотнился в черный квадрат. Важнейший, узловой знак культуры и в то же время нуль искусства, фактуры. Сгущенную, агрессивную пустоту, которую очертил Бродский, которая и вероятнее, и хуже ада.
Ишь какой частокол имен: Достоевский, Набоков, Пастернак, Бродский. Такими тузами покроешь любую даму. И снова мы ходим вокруг да около природы явления. Понимаете — выйти на сцену Консерватории и сыграть хуже, чем Рубинштейн, это нормально. А вот выйти и сесть задом на клавиатуру — это тоже нормально, но с недавних пор. И против этого как-то протестует душа.
Был Малевич. Был Дюшан, выдавший унитаз за произведение искусства. Теперь если мы приволочем унитаз на вернисаж, это будет уже цитата из Дюшана.2 Был классик совпартлитературы, вкладывавший в уста своих персонажей страничные выдержки из выступлений делегатов съездов КПСС. Немного не дожил советский классик до эпохи сканеров и принтеров — сколько бы он написал! Была на исходе столетия целая эпоха non-fiction, где вершины жанра одухотворялись зоркостью и интонацией, а поток подмывал самые примитивные мотивации письма. Перед написанием рассказа мелькает хоть что-то: импульс, задумка, контур будущего рассказа. А
тут — садись и пиши: “Я вчера купил карпа в рыбном. Принес домой. Жена зажарила в масле. Съели, немного осталось. Я помыл посуду”. И так далее — мне просто вас жалко. Ну не “я”, допустим, Мохов. Вот и персонаж возник. Правда жизни заведомо налицо. Как? Ничего? Между тем, о профанности такого типа “творчества” Булгаков в “Театральном романе” писал напрямую.
Были конкретисты, лианозовцы, концептуалисты, искавшие и находившие художественный заряд в обрывках трамвайных разговоров, объявлениях на заборе. Но все же до определенного момента речь шла о промывке песка в поисках крупинок золота. Потом пришли постмодернисты и упразднили отличие между золотом и песком — не для всех, конечно, а для тех, кто им поверил. Песок стал называться ready made. Берешь, словом, все что угодно. Пишешь в строку — проза. Пишешь в столбик — верлибр. Король больше не голый. Он ню.
И, будто мало попущений, возникло еще одно смягчение — женская проза. При этом у Айрис Мердок или Виржинии Вулф не женская проза, а просто проза. При этом деление прозы на русскую по крови и русскоязычную отвратительно, на московскую и провинциальную — не политкорректно. В паспорт автору мы не смотрим. Что вы! А вот… как бы сказать… Будто отличие мальчика от девочки так уж сказывается в процессе письма. И будто не дошли еще мы с вами до простой мысли, что уж если свербит, классифицируйте тексты — авторов-то зачем?
Но это ропот, плач, а действительность такова: есть полу-деление, то есть женская проза имеется, а мужской нет. Никто не называет произведения Маканина или Битова лучшими мужскими романами года. Как бы повод еще чуток понизить планку. Как писала одна моя знакомая,
Допустим, я пишу стихи.
Допустим, что они плохи.
Допустим, даже очень слабы.
А что вы хочете от бабы?
Но ведь она шутила.
На последней странице обложки книги “Эх, яблочко!..” (я ни на минуту о ней не забывал) процитирована сомнительная похвала сомнительного органа: “Наблюдательность Левиной феноменальна, от ее пера не увернется ни ложь, ни хамство, ни пошлость, ни человеческая низость…” — Русский журнал (США). Как раз хорошо, когда от пера писателя увертываются такие пороки. А в данном случае по крайней мере пошлость так и липнет к перу.
Вкратце подвожу итог.
Как мог явный некондишн дойти до публикации в серьезном издательстве?
Потому что граница размыта. Потому что живая связь поколений в русской прозе прервалась после городской школы. Потому что коммерческий роман должен хотя бы окупить тираж, а некоммерческий ничего не должен. Потому что приятно издать симпатичную женщину. Потому что много у нас лесов, полей и рек. Особенно лесов. На всех хватит.
Как? Ничего?
Ничего. То есть абсолютно.
Анна Левина. “Эх, яблочко!..”: История в долларах, рублях и копейках. Роман. — Екатеринбург: У-Фактория, 2002.
1 Известные первокласснику “руб.” и “коп.” здесь пишутся без точек.
2 Уже после написания рецензии мне подсказали: нечто подобное недавно сделали «Идущие вместе».