Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2002
Возрождение уничтоженных или репрессированных при советской власти вероисповеданий иногда приводит к возникновению религиозных и идеологических явлений, не имеющих аналогов в дореволюционном прошлом России. В определенной степени это относится к любой конфессии, ибо нельзя дважды войти в одну реку. В конце концов, и постсоветское православие это далеко не то же самое, что предреволюционная Российская православная церковь. Однако метаморфозы российского лютеранства, пожалуй, намного превосходят все то принципиально новое, что произошло в других российских вероисповеданиях.
До 1980-х годов лютеранство на территории России было представлено лишь общинами немцев, в большинстве своем переселенных при Сталине из европейской России на Урал и в Сибирь. Они в основном состояли из людей престарелых и не очень хорошо образованных. Из-за растущей эмиграции эти общины быстро уменьшались. Все говорило о том, что у лютеранства в России нет будущего. Но за последние 15 лет ситуация кардинально переменилась. Почти во всех крупных городах нашей страны появились лютеранские общины, большинство членов которых — русские люди. В некоторых городах, например Ижевске, Владивостоке, Красноярске, Новосибирске, лютеранские приходы насчитывают многие сотни верующих. В некоторых из этих городов численность практикующих лютеран сопоставима с численностью практикующих православных. Столь же радикально изменился и социальный состав лютеранских общин — молодежь, студенчество, люди с высшим образованием играют в них главную роль. Эти люди, своей жизнью отвергающие знаменитую сентенцию Ф. М. Достоевского “русский — значит православный”, считают себя русскими патриотами и в то же время верными последователями лютеровского учения. Даже более верными, чем современные немцы или шведы.
Лютеранство в начале ХХI века оказалось религиозной нишей, в наибольшей степени приемлемой для многих русских людей, ищущих Бога, но не способных найти Его ни в православии, ни в более радикальных формах протестантизма.
Каковы же основные черты лютеранской религиозности, оказавшиеся в наши дни притягательными для русских людей?
Лютеранство стало первым по времени возникновения успешным течением протестантизма. В отличие от баптизма, методизма или адвентизма оно не содержит крайних богословских выводов протестантизма, сохраняет многое из католического наследия. Признавая абсолютное всемогущество Бога и спасение лишь дарованной Богом верой, лютеранство не делает вывода об изначальном, до сотворения мира, предопределении одних к избранию, а других к гибели.
Лютеранство по сравнению с другими течениями протестантизма литургично. В лютеранстве признается благодатность таинств: крещения, причащения, исповеди и “тайнодействий” (т. е. как бы таинств) — брака, рукоположения, соборования и конфирмации. Лютеранское богослужение более торжественно и мистично в сравнении с богослужением в большинстве других протестантских течений. Насколько большую роль играет в лютеранстве культ, настолько меньшее значение придается соблюдению формальных правил в повседневной жизни. Бог требует от лютеранина свободного и осознанного ответа на свою любовь, а не исполнения каких-либо мелочных предписаний. Библия для лютеранина — источник истины, но он не ищет в ней конкретных ответов на свои вопросы, она для него — скорее основание для размышлений и собственных выводов.
Лютеранство строго различает сферу “Евангелия” — собственно религиозную жизнь — и сферу “закона”, регулируемую государством. Поэтому лютеране легко уживались и с монархическими (Швеция, Дания, Норвегия, Германия до 1914 года) и с республиканскими режимами (США, послевоенная Германия, Финляндия, Исландия). Сфера политики и общественной жизни признается автономной, в нее церковь прямо не вмешивается, но от верующего требуется исполнение гражданских обязанностей, так как этого хочет Бог.
Лютеранство позволяет сочетать веру и разум, оно литургично и одновременно интеллектуально, оно имеет глубокую связь с европейской культурой (и легко позволяет устанавливать связь с культурой русской). Оно ориентировано на западные политические ценности, но не связано с ними так прямолинейно, как баптизм или пятидесятничество. В нем есть место и консерваторам, и либералам. И ко всему этому ему присуща богатая общинная жизнь с разнообразными социальными проектами. Сочетание всех этих черт, частично свойственных другим христианским церквам, существующим в России, делает лютеранство уникальным религиозным явлением, привлекающим к себе, особенно в последние годы, все больше наших соотечественников.
Русское лютеранство — новое явление, возникающее на наших глазах, но лютеранство в России — одна из старейших традиционных конфессий. Лютер прибил свои “95 тезисов против индульгенций” к вратам Виттенбергского собора в 1517 году, а уже в 1576 году московские немцы строят первую в России лютеранскую церковь. Лютеранство не вызывало в России столь сильной идиосинкразии, как католичество. Вековой страх перед Римским папой, замышляющим католическую экспансию и закабаление Святой Руси, не распространялся на скромную этническую религию купцов, инженеров, врачей, офицеров и других профессионалов. Случаи миссионерства лютеран или добровольного принятия лютеранства русскими были крайне редки, тем более что власти и Православная церковь бдительно следили за тем, чтобы немецкая церковь немецкой и оставалась. Нарушения этого правила приводили к жесточайшим карам, о чем свидетельствует, например, сожжение на костре в царствование Алексея Михайловича пастора Кульмана, пытавшегося проповедовать среди русских.
Одновременно с появлением в крупнейших городах России немецких лютеранских общин в нашей стране укореняется и скандинавская лютеранская традиция. Начало ей положили приходы финнов, живших на территории нынешней Ленинградской области, которые уже приняли лютеранство, находясь под властью Швеции. Они проживали в волостях Северной Ингрии (Ингерманландии), вошедших в русское государство в ходе войн между Россией и Швецией при Иване Грозном. В дальнейшем эти земли не раз переходили из рук в руки. Ко времени победы Петра I в Северной войне и возвращения устья Невы под скипетр русского государства там уже насчитывалось 28 лютеранских приходов, имевших многочисленные капелланские филиалы. Россия, таким образом, получила в наследство от Швеции лютеранскую церковь со сложившейся организацией и развитой инфраструктурой. С момента основания Петербурга в нем был организован шведско-финский приход Св. Марии, который стал со временем центром лютеранства скандинавской традиции в России и является таковым по сей день.
До XIX века немецкое и скандинавское лютеранство развивались в России совершенно независимо, причем до второй половины XVIII века представителей скандинавской традиции (в основном финнов) было даже больше, чем представителей немецкого лютеранства. Однако ингерманландцы-финны, в большинстве своем сельские жители, в дореволюционное время не имели значительного влияния на все стороны общественной и государственной жизни России в отличие от немцев-лютеран.
Со времен Петра Великого лютеранство приобрело по существу привилегированное положение второго государственного вероисповедания. Немцы, финны и другие выходцы из Западной Европы лютеранского вероисповедания не испытывали от властей никаких ограничений. Большинство российских императоров до самого падения монархии брали себе в жены принцесс-лютеранок из королевских домов Северной Европы (разумеется, став российскими императрицами, они принимали православие, но в любом случае лютеранство не становилось для них чем-то чуждым и враждебным). Среди высшего и среднего классов российского общества доля немцев-лютеран была очень велика — чиновничество, генералитет, профессура, мир бизнеса и артистический мир России имели сильный немецкий акцент. Родственные связи, учеба в Германии и вузах Прибалтики, переход некоторых лютеран в православие сделали для русской элиты лютеранство близкой и понятной верой. Влияние лютеранства на русское православие и культуру в XVIII—XIX веках еще ждет своих исследователей.
В 1832 году все течения и организации лютеранства (за исключением собственно Финляндии и Польши) были объединены в Евангелическо-лютеранскую церковь в России (ЕЛЦР), которая получила единый устав, согласно ему главой церкви являлся российский император, но оговаривалось его невмешательство в религиозные дела (такое положение вещей не противоречило доктрине лютеранства, поскольку еще Лютер говорил о том, что церковь в своем общественном бытии как организация является частью светских институтов власти). С этих пор ингерманландцы оказались меньшинством в по преимуществу немецкой церкви.
Николай I выстроил здание единой Лютеранской церкви в своем любимом архитектурном стиле, в том же, в котором он строил и Русское государство, и Православную церковь — авторитарно-бюрократическом, единообразном и безгранично подвластном трону. Но внутри этого здания постоянно возникали трещины. И дело не только в финнах-ингерманландцах, объединенных в трех пробствах единой Лютеранской церкви, но сохранивших недовольство немецким культурным засилием в церкви и навязываемыми нормами немецкого лютеранства, имевшего ряд существенных отличий от скандинавской традиции. В самом немецком лютеранстве рос раскол, который впервые еще до революции сумел вовлечь русских людей в созданное немцами религиозное движение.
Семена этого раскола были посеяны при Екатерине II. Она энергично привлекала переселенцев, и прежде всего из Германии, селиться в неосвоенных областях на юге и востоке России. Переселенческое движение поддерживали в дальнейшем почти все наследники Екатерины на императорском троне. Большинство этих переселенцев были религиозными диссидентами, не разделявшими вероучения и богослужебной практики государственной лютеранской церкви Германии. И к переселению их подталкивали именно религиозные преследования на родине и свобода вероисповедания, дарованная Екатериной II. Наиболее распространенным течением среди этих диссидентов был пиетизм — религиозно-мистическое учение, в центре которого находится идея о необходимости для верующего личного переживания Бога (“второго рождения”). Важнейшее значение для пиетистов имеют молитвенные собрания штунде (нем. Stunde — час) — ежедневные часы чтения и изучения Библии и совместных молитв. Поэтому их иногда называли штундистами. Пиетизм не приемлет пышного богослужения, а в требованиях к пастору главное — не хорошее образование, а личное благочестие. Поэтому когда Николай I попытался в приказном порядке навязывать пиетистским общинам официальных пасторов, выпускников Дерптского университета, пиетисты стали создавать так называемые “братские сообщества”, чтобы противостоять давлению властей. Таким образом, в российском немецком лютеранстве с ХIХ века существует два течения — “церковных лютеран” и “братских общин”. Церковными лютеранами были в основном городские жители — представители средних и высших классов, а к братским общинам принадлежали жители немецких деревень, разбросанных от Молдавии до Дальнего Востока.
Церковное управление в Санкт-Петербурге не могло держать под контролем все лютеранские общины. Даже в 1914 году на 4 тысячи немецких лютеранских сел Российской империи приходилось лишь 200 пасторов. Эти пасторы имели возможность посещать братские общины по нескольку раз в год. Во время этих визитов пасторы проводили бракосочетания, крещения, конфирмацию. Это вполне устраивало членов братских общин, так как они считали, что крестить необходимо в младенческом возрасте, а таинства крещения и причастия должен совершать рукоположенный пастор. В остальное время община жила по собственным правилам.
Мирно и замкнуто жившие братские общины приобрели широкую известность и стали предметом пристального внимания российской общественности во второй половине ХIХ века, когда в штундистских собраниях стали принимать участие русские, привлеченные своими немецкими соседями к участию в молитвенных собраниях и кружках по изучению Библии. Из этой русско-немецкой штундистской среды вышли и первые баптисты. Для Священного синода и властей русская “штунда” и баптизм стали в конце ХIХ — начале ХХ века одной из самых страшных ересей, с которой велась непримиримая борьба, а собственно лютеранское начальство в Санкт-Петербурге стало постоянно пресекать любые попытки анархичной сельской немецкой паствы нести свет истины своим русским соседям. Однако этот в общем-то частный эпизод (уже с 90-х годов ХIХ века русский баптизм развивался по своей внутренней логике, в основном за счет обращения молокан) русской религиозной истории несравним по своей значимости с современной тягой русских к лютеранству во всех его видах.
Разгром лютеранства после революции начался не сразу. В 20-е годы, освободившись от государственной опеки, лютеранство даже пережило некоторый подъем. Уже в 1919 году от единой лютеранской церкви отделились ингерманландские приходы, которые в 1923 году конституировались в Финскую Евангелическо-лютеранскую церковь, несмотря на противодействие властей. Гораздо сильнее связанные с властью немецкие лютеране с большим трудом адаптировались к новым условиям, однако и они создали в 20-е годы свою Евангелическо-лютеранскую церковь Советского Союза.
Но время относительной свободы лютеранства в СССР длилось недолго. Период с 1928 по 1938 год стал временем тотального уничтожения обеих лютеранских церквей. К 1937 году все здания кирх были национализированы, все пасторы попали в лагеря и лишь считаные единицы не погибли там (репрессии пережили лишь 3 пастора). В 1937 году большинство финнов-ингерманладцев было выслано из Ленинградской области в Среднюю Азию. В 1941 году пришла очередь немцев. В те годы можно было предположить, что не только российское лютеранство, но и народы — его носители — будут уничтожены. Фактически исчезло “церковное лютеранство”. Но лютеранство крестьян — финнов-ингерманландцев и братские общины немцев — продолжало существовать подпольно. В каком-то смысле оно даже окрепло. Братские общины издавна не нуждались в богословски образованном духовенстве, в церковных зданиях (они всегда собирались в частных домах). Немцы, лишенные вплоть до конца 60-х годов возможностей получения высшего образования и крайне ограниченные в социальном росте — в основном крестьяне и шахтеры — находили прибежище в вере и были едва ли не самыми религиозным народом СССР. Многие немцы перешли в баптизм, адвентизм, пятидесятничество, и в общинах этих вероисповеданий они очень часто были самыми крепкими в вере и бескомпромиссными в отстаивании своих прав перед властями. Но большая часть осталась верна лютеранским братским общинам, в которых они сохраняли не только веру отцов, но и немецкий язык, национальную немецкую идентичность, которую власть стремилась вытравить. Но само содержание веры и религиозной жизни изменилось. Общины, хотя бы из соображений конспирации, были замкнуты, иногда даже не поддерживали отношений с себе подобными. Прекратилось теологическое развитие, и религиозное сознание примитивизировалось. В общины принимали только немцев, а немецкий язык богослужения приобрел сакральный характер.
Под давлением мирового общественного мнения где-то к середине 60-х годов власти фактически смирились с существованием братских общин, хотя и отказывали им в легализации, а в 1980 году одобрили создание немецко-лютеранского пробства в составе Евангелическо-лютеранской церкви Латвии, которое возглавил пастор Гаральд Калнинь. На практике деятельность пробства ограничивалась несколькими в течение года поездками пастора в немецкие церкви Сибири, где он крестил, венчал и отпевал, распространял Библии, но какого-либо серьезного влияния на жизнь общин эти поездки не оказывали.
В том же направлении развивалось и ингерманландское лютеранство, но в этом случае процесс изоляции и национальной замкнутости приобрел более мягкие формы.
Большинство финнов в 60-е годы сумели вернуться в Ленинградскую область, рядом была близкая им по языку Эстония, где лютеранство не было запрещено и где было создано два прихода с богослужением на финском языке.
И все же, лютеранство в России фактически умирало. Легальные и полулегальные крестьянские этнические общины не развивались, молодежи в них было очень мало (молодые немцы и финны перешли на русский, и богослужебный язык был им чужд), образованного духовенства и интеллигенции у лютеран не было. Ничто не предвещало того бурного развития, которое ждало российское лютеранство после падения коммунизма.
Перемены начались в конце 80-х годов. Самая важная — это массовое обращение в лютеранство русских и других народов России, в прошлом никогда лютеранства не исповедовавших. Они принесли свой духовный и культурный опыт, свои устремления, которые создают формирующееся сейчас лицо российского (и при этом быстро русеющего) лютеранства. Понять, что собой представляет новое российское лютеранство, все же невозможно, не зная о судьбе этнического ингерманландского и немецкого лютеранства, внутри которого или в тесном взаимодействии с которым оно развивается.
Национальное возрождение ингерманландцев и немцев привело и к первым попыткам воссоздать национальные церкви. Лютеране Германии и Финляндии приступили к широкой поддержке своих единоверцев в России. Причем лютеранство в Германии и Финляндии в ХХ веке сильно либерализовалось, и российские лютеране, почти все консерваторы, оказались со своими западными спонсорами, учителями и помощниками в сложных отношениях не только сотрудничества, но и конфликтов и даже соперничества.
Возрождение ингерманландской церкви началось в 70-е годы, и это возрождение неразрывно связано с именем ее харизматического лидера в те годы Арво Сурво. Арво Сурво — интеллектуал, музыкант и поэт, связанный с полудиссидентской художественной “тусовкой” Санкт-Петербурга, родом из старинного финского села под Петербургом Губаницы уговорил своих единоверцев не прятаться по углам, а решительно отстаивать свои права. Просьбы и требования к властям постепенно возымели действие. На открытие первого ингерманландского прихода в Ленинградской области решающее влияние оказало Хельсинкское совещание по безопасности в Европе, под давлением европейских, и в первую очередь финляндских правозащитников, в 1977 году была зарегистрирована община в
г. Пушкине и ей было передано здание кирхи. Приход вошел в юрисдикцию церкви Эстонии. В семинарии Лютеранской церкви Эстонии выучился и Арво Сурво, после чего он стал пастором в Пушкине и фактически возглавил движение возрождения ингерманландской церкви и ингерманландского народа. Сплоченный маленький народ как мало кто воспользовался первыми проблесками свободы второй половины 80-х. В 1987—1990 годах были созданы десятки ингерманландских приходов. Ингерманландцы чувствовали себя неуютно внутри церкви Эстонии, и дело тут не только в языковом барьере. В теологическом плане ингерманландцы более консервативны и мистичны, их религиозность ближе к православию, к тому же они менее прозападно ориентированы. В 1989 году Арво Сурво распространяет манифест о возрождении независимой Церкви Ингрии. Он был поддержан в ингерманландских приходах, и независимость церкви была провозглашена.
В середине 90-х Церковь Ингрии встала на ноги. В 1996 году ее возглавил коренной петербургский финн-ингерманландец Арре Куукауппи. Сейчас Церковь Ингрии имеет двух главных зарубежных “стратегических союзников” — Церковь Финляндии и консервативную американскую церковь — “Лютеранскую церковь Миссури-Синод”, чья идеология гораздо ближе консервативной российской религиозности.
Возрождение лютеранства немецкой традиции в постперестроечное время началось под фактическим руководством Германской церкви. С немецкой пунктуальностью стали воссоздавать исчезнувшую в 30-е годы Лютеранскую церковь, которую когда-то возглавлял русский царь. Германские лютеране искренне хотели помочь своим единоплеменникам, лишившимся из-за коммунистических репрессий своей церкви, а германское правительство рассчитывало приостановить эмиграцию, поддержав финансово и организационно создание важного для российских немцев социального института. После распада СССР Немецкая лютеранская церковь уже не нуждалась в формальной “крыше” Латвийской церкви и была создана самостоятельная Российская лютеранская церковь. Однако германцы столкнулись с ситуацией, не укладывающейся в их планы. Создаваемые церковные структуры вместо тормоза эмиграции превращались в дополнительный канал для эмиграции — за десять лет (к 2000 году), по оценкам руководства церкви, четыре пятых потенциальных ее прихожан уехали в Германию. Немецкое правительство в середине 90-х годов перестало финансировать лютеранскую церковь, а германские церковники были вынуждены иметь дело с лютеранами, с которыми у них было слишком мало общего. Традиция “церковного лютеранства” в России была фактически полностью разгромлена в 30-е годы, а братские общины и до революции были идеологически далеки от официального лютеранства Германии. В наше же время, когда и отношение к тексту Библии, и семейная, сексуальная мораль, и отношение к богослужению и к женскому священству в германском лютеранстве либерализовались, найти общий язык пастору из Германии с братскими общинами, в которых учение отличается крайним консерватизмом, стало еще сложнее. Конечно, у российских немцев были стимулы, побуждавшие их войти во вновь созданную церковь — это и надежда на помощь и защиту из Германии, и национальные чувства — стремление духовно объединиться с родиной предков после многих лет изоляции и дискриминации. Но в главном — в вероучении — с братьями из Германии у них было слишком много различий. Соответственно, братские общины повели себя очень по-разному: некоторые присоединились к новосозданной церкви и приняли ее идеологию, другие стали отстаивать в ней свои убеждения. Некоторые вступили в более близкую им идеологически Церковь Ингрии, а некоторые сохранили свою самостоятельность и отказываются иметь вообще какие-либо контакты с “еретиками”. Попытки германского руководства расшатать устройство отдельных братских общин, сделать их более открытыми, иногда приводили к переходу братских общин в баптизм. В первой половине 90-х годов конфликт между священнослужителями из Германии и братскими общинами, вошедшими во вновь созданную церковь, был чрезвычайно острым. Лидеры братских общин рассчитывали, что они возглавят вновь созданную церковь. Но германцы утверждали свое либеральное руководство, стремясь организовать дочернюю церковь, соответствующую ее облику и идеологии. Наибольшего накала конфликт достиг на Генеральном синоде (на этом Синоде было принято современное название церкви: “Евангелическо-лютеранская церковь в России, на Украине, Казахстане и Средней Азии” — ЕЛЦ) в 1994 году, когда решался вопрос о руководстве церковью. Братские общины хотели утвердить на должность главы церкви — архиепископа — пастора из ссыльных немцев, омича Николая Шнейдера. Однако, пользуясь своими финансовыми и административными возможностями, германцы навязали Синоду профессора Георга Кречмара из ФРГ, большинство ключевых постов в руководстве заняли культуртрегеры из ФРГ. Приезжее германское духовенство за сравнительно редким исключением так и не смогло стать духовенством верующих немцев, членов братских общин. Развитие церкви, неожиданно для самих ее лидеров, пошло по совершенно другому пути. Лютеранские приходы во главе с германскими пасторами стали усиленно расти и развиваться там, где общин лютеран до их прихода не было — в крупных городах в основном в Европейской части России. Базой их развития стали культурные общества российских немцев, светские общественные организации, изначально не имевшие к религии никакого отношения. Эти общества объединяют, в основном, интеллигенцию немецкого происхождения, в большинстве своем людей, не знающих немецкого языка, многие из них имеют русских супругов, а то и одного из родителей. В работе этих обществ обычно участвуют и чисто русские люди — преподаватели немецкого языка и вообще те, кто интересуется немецкой культурой. Как ни странно, из этой безрелигиозной среды во многих случаях вырастают крепкие религиозные общины, создающие по германским образцам эффективные и требующие определенного бескорыстия (несмотря на финансовую поддержку Германии) благотворительные, образовательные и культурные программы.
ЕЛЦ стала быстро русеть. В некоторых городах, где лютеранские общины возглавили харизматические, хорошо образованные, связавшие себя с русской культурой и осознавшие проблемы российского общества пасторы из Германии, общины растут как на дрожжах (и, разумеется, за счет русских, немцев ведь в России осталось не так много). В качестве яркого примера такого пастора можно упомянуть Манфреда Брокманна из Владивостока. Богослов, поэт и музыкант (его концерты и в кирхе, и в филармонии собирают полные залы), он женился на русской, принял российское гражданство и на всю оставшуюся жизнь связал себя с Россией. Вот как описывает свой опыт пребывания в общине одна из русских активисток прихода: “Лет пять назад я почувствовала, что меня влечет к Богу. Я несколько раз сходила в православную церковь, но столкнулась там с грубостью, безразличием к людям и нетерпимостью. Здесь все иначе. Отец Манфред говорит, что он приводит людей не в церковь, а лишь стремится помочь нам найти дорогу к Богу… Здесь церковь смиренна перед Богом, а потому и перед людьми. Здесь учат размышлять, здесь понимаешь, что христианская вера — это свобода. Этому и Лютер учил. Отец Манфред говорит, что Бога можно найти в любой церкви, я захожу иногда в православную церковь, в ней я крещена, так что в каком-то смысле я православная. Однако православие возможно для меня лишь в небольших дозах, мой дом в лютеранской церкви. Лютеранство — не немецкая вера, оно для всех. Конечно, отец Манфред открывает нам духовное измерение европейской культуры, но много внимания уделяет и русской культуре, больше, чем православные. Русские лютеране — лучшие, более ответственные граждане России, чем православные…”
Экуменически настроенный пастор Брокманн в силу своего либерализма учит паству не столько конкретному конфессиональному христианству, — то есть в данном случае лютеранству, — но некоему “христианству вообще”. Собственно лютеранское в этом приходе — лютеранское богослужение, традиция критического, интеллектуального отношения к вере (а не конкретная догматика) и признание необходимости благотворительной, образовательной и культурной деятельности. Как сказал нам пастор Брокманн в интервью в ноябре 1999 года: “Лютеранская церковь — это церковь сознательно верующих людей, они должны думать и осознавать. Основное в проповеди Лютера — это призыв к разумному, критическому отношению к вере, а не его конкретные, частные мнения, обусловленные эпохой, в которой он жил. Консерваторы цепляются за частности лютеранского учения и теряют его суть”. Причем Брокманн без страха готов к теологическим, богослужебным и культурным заимствованиям у других вероисповеданий.
Мировоззрение такого пастора, как Брокманн, находит отклик в среде интеллигенции, интересующейся религией, но не практикующей ни в какой церкви. Эта религиозная идеология легко сочетается и с политическими ценностями верующих — приверженности демократическим ценностям, принципам гражданских прав и свобод, и с культурной ориентированностью одновременно на западноевропейскую и русскую классическую культуру, и с относительным либерализмом семейной морали (более мягкое отношение к разводу) при большей социальной ответственности, выражающейся участием в благотворительности.
Брокманн даже среди пасторов из Германии выглядит более экуменичным, открытым разным традициям, не стремящимся утвердить в душах своей паствы лютеранскую догматику; его проповедь и мистична (каждый должен найти именно свой неповторимый и необъяснимый путь к Богу), и интеллектуальна, позволяя все подвергать рациональному обсуждению. И хотя Брокманн не совсем типичный пастор даже для Германии, успех его проповеди, исключительный авторитет лютеранской общины Владивостока и у властей, и у общественности демонстрируют те черты либерального германского лютеранства, которые привлекают к нему русскую паству.
Брокманн, пожалуй, наиболее яркий либеральный пастор из Германии, но его успех далеко не единичен. Во многих крупных городах (Петербурге, Казани — где, кстати, лютеранство привлекает много татар, — Ярославле, Омске, Хабаровске, Красноярске, Ульяновске и т.д.) общины ЕЛЦ, возглавляемые пасторами из Германии, стали заметным явлением местной религиозной жизни. Причем все они, хотя и возникли на базе немецких культурных обществ, сейчас, в основном, состоят из русских, в некоторых общинах немцев вообще единицы. Для германского руководства ЕЛЦ к 2000 году стало очевидным, что лет через 10—15 церковь, которую они начали возрождать для российских немцев, станет русской церковью с легким немецким акцентом. При этом важной особенностью общин ЕЛЦ является их почти стопроцентный интеллигентский характер: в них всегда много преподавателей, людей творческих профессий, врачей, студентов. Сейчас ЕЛЦ (естественно, если не считать находящихся в сложных отношениях с руководством ЕЛЦ немецких, в основном сельских, братских общин) — самая интеллигентская по социальному составу церковь в России.
В отличие от Запада, в России почти нет протестантских церквей, кроме ЕЛЦ (если быть точным, есть только еще одна крупная церковь — методистская), признающих женское священство. Но если для методистов, абсолютно новых в России, привнести женское священство просто, то для ЕЛЦ это намного сложнее. Традиционные воззрения на этот вопрос в среде и сохранивших веру русских немцев, и среди русских столь сильны, что германское руководство, в основном, посылает пасторов-мужчин, но, в то же время, и либерализм пускает свои корни, особенно там, где действуют уже упомянутые активные германские пасторы.
В ЕЛЦ уже есть одна женщина-пробст — Иннеса Тирбах в Оренбурге (“Я не хотела стать пастором, у меня самой женское священство не вызывало симпатий, ведь мой дед был погибшим в лагерях поволжским пастором и мне хотелось сохранять верность традиционному укладу, но сначала я возглавила инициативную группу по созданию прихода, потом стала старостой общины, а потом в течение нескольких лет не было достойного кандидата мужчины в пасторы. С тех пор, как я стала пастором оренбургского прихода, он бурно растет, наша церковь пользуется большим уважением в городе. Теперь я не вижу ничего ненормального в том, что оренбургские девицы едут учиться в лютеранские семинарии. Скоро нас будет много”). В настоящее время еще несколько женщин учится на пасторов, и через несколько лет они будут играть намного более заметную роль в жизни церкви.
Одна из причин успехов ЕЛЦ в том, что она занимает пустующую в России нишу либерального христианства. И Православная церковь, и почти все протестанты и католики, и тем более старообрядцы придерживаются традиционных взглядов на буквальную истинность текста Писания и принципы морали. Парадоксальность ситуации заключается в том, что в отличие от идеологии существующих в нашей стране христианских церквей, население России в целом более секуляризировано, чем на Западе — люди не только реже ходят в церковь, но и реже разделяют традиционные христианские верования, реже следуют традиционной христианской морали. В России существует некий культурный код: если уж человек становится практикующим (у православных говорят “воцерковленным”) верующим, то верующим консервативным. Закономерно, что либеральная ЕЛЦ была привнесена в Россию извне и ее паству составили люди, ранее, как правило, не имевшие опыта участия в жизни каких-либо российских христианских церквей.
Учитывая традиционализм российского религиозного сознания, неудивительно, что на русской почве возникла консервативная альтернатива занесенному из Германии либеральному лютеранству. Точнее сказать, русское консервативное лютеранство успело родиться на несколько лет раньше, чем либеральная ЕЛЦ развернула свою деятельность.
Интерес среди русских к лютеранству зародился в середине 80-х годов, первые обращения совершались еще до перестройки. В наибольшей степени пролютеранские настроения характерны для Петербурга. Одной из их колыбелей стали молодежные полулегальные клубы любителей рок-н-ролла. Тянувшаяся к вере полудиссидентская молодежь плохо представляла себе, что такое христианство вообще, но тот смутный образ Церкви, который у нее существовал, нашел свою реализацию в попытках создать русское лютеранство. Заметную роль в этом выборе сыграли два человека — фактический создатель Церкви Ингрии Арво Сурво и пастор открывшейся в середине 80-х годов лютеранской церкви в Петербурге в юрисдикции Церкви Латвии Йозеф Баронас.
Арво Сурво, при том, что он был лидером религиозного возрождения ингерманландцев, вовсе не чурался русской аудитории. Он был участником различных питерских интеллигентских кружков, в которых его интерпретация лютеранства вызывала живейший интерес. В представлении Арво Сурво Лютер был вынужден не по своей воле, а из-за стечения исторических обстоятельств, полностью порвать с католицизмом. Сурво подчеркивает и развивает те стороны лютеранского вероучения, которые сближают его и с католичеством, и с православием. (Идеологически для Арво Сурво и его единомышленников очень важен факт попытки Лютера присоединиться к православию, когда он мучительно искал разрешения своего конфликта с Ватиканом и долго не решался создать собственную церковь. В истории лютеранства это был краткий эпизод, не имевший последствий, но для нынешних русских лютеран это принципиально важное событие, освящающее их попытки заимствований из православной теологии и литургической жизни.)
Арво Сурво подчеркивает мистические и традиционалистские черты лютеранства, уходящие корнями в католическое и православное средневековье, и глубже — во времена неразделенной церкви. Многие ингерманландцы даже не любят, когда их называют протестантами, от них можно услышать: “Да какие мы протестанты, мы особая разновидность католиков” (или “православных”, в зависимости от идеологических и эстетических ориентаций говорящего).
Арво Сурво, преувеличивая отличия скандинавской традиции лютеранства от германской, утверждает приверженность наследию Шведской лютеранской церкви (к ней до XVIII века принадлежали и лютеране Финляндии). По мнению единомышленников Арво Сурво, когда в 30-х годах XVI века вся католическая церковь Швеции во главе с епископом порвала с папством и признала лютеровскую доктрину спасения, она смогла избежать протестантских крайностей, сохранила и апостольское преемство, и, в основном, католический порядок богослужения, и традиционное мистическое отношение к таинствам. Объясняют это тем, что в Скандинавии лютеранство было принято, в отличие от Германии, мирно, без ожесточения сторон, ожесточения, приведшего лютеран Германии к “еретическим” протестантским крайностям, а позднее либерализации и секуляризации.
Уже в годы перестройки в приходы Церкви Ингрии в Санкт-Петербурге начался приток русских, которому способствовала деятельность Йозефа Баронаса. Он сразу же привлек много полудиссидентской молодежи тем, что богослужение совершал на русском языке и говорил с паствой на языке молодежной культуры. В первое время лютеранская община была тесно связана с молодежными музыкальными клубами — настолько тесно, что церковь Баронаса иногда называли “рок-н-рольным приходами”, а часть доходов церковь получала от продажи музыкальных записей. На богослужения приходили и члены Церкви Ингрии, и немцы-лютеране, и просто молодежь, интересующаяся религиозными проблемами. Причем идеологически, вероучительно эти приходы развивались в русле взглядов Арво Сурво — Баронас был неплохим организатором и оратором, но своих идей у него не было.
После распада СССР Баронас попытался создать свою собственную Единую Евангелическо-лютеранскую церковь России. Эта попытка окончилась неудачей.
Воспитанная в его приходах паства вместе с церковнослужителями перешла в “исторические церкви”, а сам он прекратил активную церковную деятельность. Тем не менее паства его сохранила идеологию “консервативного русского лютеранства”, и дело его продолжается внутри Церкви Ингрии и ЕЛЦ.
Первоначальный центр развития русского лютеранства — Санкт-Петербург, но русское лютеранство возникает и в других городах. И что совершенно поразительно — идеологически оно во всех случаях очень близко тому, чему учит Арво Сурво. Некоторые русские еще в 80-е годы обратились в лютеранство в Прибалтике и стали в наше время активистами лютеранского движения у себя на родине. Большинство из них со временем вошло в Церковь Ингрии, некоторые, обычно исходя из прагматических соображений, стали церковнослужителями в ЕЛЦ и составляют в ней консервативную оппозицию германскому руководству (в качестве примера можно привести московского пастора Дмитрия Лотова, обратившегося в лютеранство в Латвии еще до перестройки), некоторые пытаются создать лютеранские организации, не зависимые от традиционных — ЕЛЦ и Церкви Ингрии — церквей. В этом отношении особенно знаменательна судьба екатеринбуржца Вячеслава фон Дитлова (его многочисленные враги утверждают, что его фамилия по паспорту Болотник и никаких немцев у него в роду нет). Фон Дитлова в конце 80-х годов поразило “божественное озарение, открывшее ему абсолютную истинность лютеранского учения”. К концу 90-х годов он создал самостоятельную церковь под названием “Округ Екатеринбургской Евангелическо-лютеранской консистории”, в которую входят три динамично развивающиеся общины (одна из них полностью состоит из бывших последователей либерального московского православного священника Георгия Кочеткова, постоянные нападки на Кочеткова православного духовенства, неопределенное положение в РПЦ привели его екатеринбургских последователей к лютеранскому выбору). Фон Дитлов придерживается ортодоксального учения Лютера, сам он переводит богослужебные тексты Лютера, которые использует в своей литургической практике. Фон Дитлов находит во всех лютеранских церквах, с которыми сталкивался, принципиальные отклонения от учения Лютера и поэтому не желает присоединяться ни к одной из них (правда, он установил контакты с микроскопической консервативной американской лютеранской церковью, с которой успешно сотрудничает). Другие лютеранские церкви считают фон Дитлова самозванцем и чуть ли не мошенником и отзываются о нем крайне враждебно и пренебрежительно. Однако это не помешало фон Дитлову добиться большого уважения со стороны других христианских церквей Екатеринбурга и администрации Свердловской области, где его считают одним из самых уважаемых религиозных деятелей края.
Самая успешная попытка создания русской лютеранской церкви связана с именем новосибирского театрального режиссера Всеволода Лыткина. В конце
80-х годов Лыткин был крещен в церкви Эстонии, там же учился на пастора и был духовным сыном таллинского архиепископа Яана Киивита. В 1993 году он создал лютеранскую общину юрисдикции Эстонской церкви в Новосибирске, которая к 2000 году выросла в “Библейскую лютеранскую церковь” (БЛЦ), имеющую приходы во многих городах Сибири и лишь канонически (но не юридически) подчиняющуюся эстонцам.
Лыткин считает, что его церковь удовлетворяет тягу русских людей к лютеранству, не вынуждая их окунаться в чужую национальную культуру — будь то немецкая или финская (“у русских должна быть своя русская церковь, зачем нам пристраиваться к духовности иностранцев”). Лыткин убежден, что западная протестантская и русская православная религиозность это две крайности — первая слишком рациональна и секуляризована, вторая слишком мистична и эмоциональна.
Особенно резко он отзывается о современном лютеранстве в Германии, “которое проникнуто идеями кальвинизма, баптизма, феминизма, морального релятивизма и секуляризма и является эталоном духовной деградации”. Русское лютеранство избежит обеих крайностей, “ибо в соответствии с апостольской традицией оно совмещает разум и эмоции, мировоззренческую адекватность современности и неповрежденную христианскую веру”. В религиозной жизни БЛЦ центральное место уделяется богослужению, литургии, Лыткин даже говорит о “литургическом лютеранстве”, и, что совсем уж странно для лютеранина, правда, пока что только на словах допускает возможность иконопочитания (“решения VII Вселенского собора никто не отменял”). Совершая богослужебные заимствования из двух “равноблагодатных традиций — православия и католичества”, он считает, что католическая литургическая традиция больше соответствует духовному строю современных русских людей: “советская власть, хотя и самым уродливым образом, вестернизировала русских людей; после советской власти русские стали скорее испорченными западноевропейцами, чем испорченными византийцами, западная духовность нам стала ближе”.
В церкви Лыткина состоит много ученых новосибирского Академгородка, которые считают, что только лютеранство дает им возможность органично сочетать “разум и веру, рациональность науки и иррациональность религиозного опыта”. Еще в 90-е годы можно было предположить, что БЛЦ Лыткина или какая-нибудь другая чисто русская лютеранская инициатива смогут привести к созданию доминирующей среди русских консервативной лютеранской церкви. Но все более успешное распространение приходов Церкви Ингрии во всех регионах России, в том числе в Сибири, на Урале и в Центральной России сделало очевидным, что основной русской лютеранской церковью стала именно эта церковь. Пастор Сергей Прейман (ответственный за русскоязычные приходы Церкви Ингрии) сам изначально был увлечен идеей русского лютеранства, и даже входил в движение Йозефа Баронаса, поэтому он отлично понимает перспективность распространения учения Лютера среди русских. Он считает, что “Церковь Ингрии более притягательна, чем ЕЛЦ, где царит разброд”. Действительно, в самой ЕЛЦ не так уж мало пасторов и старост общин, не говоря о рядовых членах, считают, что церковь Германии и руководство их собственной церкви “впали во власть сатаны, искажают и подвергают сомнению Писание”. Причем, это не скрытая оппозиция, а явная, многие русские священнослужители придерживается ее, и даже заместитель московского епископа гражданина Германии Зигфрида Шпрингера, Владимир Кюнтцель открыто осуждает официальную идеологию ЕЛЦ, как еретическую, и ставит Церковь Ингрии в качестве образца.
В такой ситуации перспективы развития Церкви Ингрии выглядят более благоприятными. По оценкам самого главы церкви епископа Арре Куукауппи, финны-ингерманландцы составляют сейчас не более трети ее прихожан (большинство они составляют только в Ленинградской области). Сам Арво Сурво, в конце
80-х годов стоявший у истоков возрождения финского языка богослужения, в
90-х выступил инициатором распространения русского языка в церкви. Требуя от верующих приверженности основным догматам лютеровского учения, буквального понимания божественного происхождения Библии и традиционной христианской морали, церковь Ингрии сочла приемлемым для себя многообразие в формах богослужения (в некоторых русских приходах богослужение частично совершается по-церковнославянски, а в некоторых мало отличается от католического) и удовлетворение национальных чувств (в некоторых русских приходах националистические настроения присутствуют не меньше, чем в православных, а в Коми и Мордовии лютеранские приходы стали религиозными центрами национального движения коренных народов этих республик). Финны-ингерманландцы с присущей им честностью, трудолюбием и социальной ответственностью сумели создать эталон церковной жизни, предполагающий высокий уровень участия в ней мирян, благотворительной, образовательной и культурной деятельности, которые становятся нормой и в русских приходах.
Пятнадцатилетняя история возникновения и становления российского лютеранства убеждает в том, что это вероисповедание смогло ответить на важнейшие духовные запросы русского религиозного сознания сегодняшнего дня (нужно заметить, что, строго говоря, миссионерством лютеране практически не занимаются — их действительно находили, и, как правило, найти их было непросто).
У российских лютеран, к какой бы юрисдикции или идеологической фракции они ни принадлежали и как бы они ни конфликтовали друг с другом, существует чувство общности, принадлежности к единой культуре, укорененной на русской почве. Вот как говорит об этом иркутский пастор БЛЦ Вячеслав Пляскин: “В России есть две основные религии — православие и лютеранство. С XVI века лютеранство формировало вместе с православием русскую культуру, науку и государственность. Без лютеранской традиции от России останется только пол-России. Причем, наша половина — не худшая. Все, что России дали лютеране, только перечислять устанешь. Возрождение российского лютеранства — это восстановление естественного порядка вещей”. Убеждение о традиционности для России лютеранства очень часто сочетается с некоторыми мессианскими представлениями о грядущей его роли. Один из самых ярких деятелей современного русского лютеранства, староста прихода ЕЛЦ в Смоленске Ольга Сергеева утверждает, что “лютеранство — это прорыв к новому построению мира, это христианский образ жизни, это спасение России”. Сергеева инициировала у себя в городе деятельность национально-культурных обществ, ее активность много значит и для смоленского правозащитного движения, и для партии “Яблоко”: “гражданское служение и благотворительность неотделимы от истинной веры”. Сергеева, может быть, один из самых ярких выразителей присущего большинству российских лютеран представления о необходимости гражданского служения, но представления эти очень широко распространены.
Возможно, ярче всех причины притягательности “лютеранской культуры” для русских высказала нам одна малообразованная русская женщина из-под Саратова: “Лютеранская церковь уважает людей и люди здесь уважают друг друга. Наш пастор учит — “кто неприлично ведет себя за столом, тот не имеет истинной веры”. Вы будете смеяться, но я уверена в истинности этих слов. В жизни меня окружает грубость, хамство, мат, беспробудное пьянство, обман и насилие. После этого, я чувствую себя в кирхе, как в раю, здесь я уже спасена”.
Несмотря на все конфликты между различными течениями российского лютеранства, вплоть до взаимных обвинений в ереси и неблагодатности, у российских лютеран не только присутствует сознание принадлежности к одному вероисповеданию, но и сохраняются контакты, поддерживаются дискуссии и богословские споры.
Современное российское лютеранство развивается так, как будто его исходная точка — первые годы проповеди Лютера, когда он еще не окончательно порвал с Ватиканом и задумывался о возможности присоединения к православию. В нем, в российском лютеранстве, происходит взаимодействие протестантизма, католичества и православия. С одной стороны, в нем присутствует многообразие христианских традиций, а с другой стороны (и именно поэтому), его можно назвать термином Клайва Льюиса “просто христианством”. Эта ситуация создает атмосферу свободы и постоянной мыслительной работы над основными, принципиальными проблемами христианского богословия. Среди русских лютеран пока что нет образованных профессиональных богословов (почти все русские церковнослужители — зеленая молодежь, которая где-нибудь учится), но ни в одном вероисповедании в России сейчас нет столь благоприятных условий для появления серьезных и оригинальных религиозных мыслителей.
Российское лютеранство становится серьезным духовным и интеллектуальным вызовом русскому православию, который оно скоро будет вынуждено осознать и, будем надеяться, сумеет дать по-настоящему творческий ответ на этот вызов.