Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2002
Дмитрий Анатольевич Румянцев родился в Омске 3 декабря 1974 года. Работает и учится на заочном отделении Омского государственного педагогического университета (филологический факультет, специальность — культурология). Первая публикация — в газете геологического факультета МГУ «Геосфера» ( март 1997года). Печатался в журналах «Москва», «Юность», «День и ночь» (Красноярск), «Омская муза». Автор стихотворного сборника «Жребий брошен» (Омск, изд-во ОмГПУ,1999 год). Сборник появился в результате его победы (1 место) в поэтическом конкурсе.
* * * Мы пришли в этот мир — ежечасно ему удивляться, пить Столичную и размышлять: кто мы есть, в самом деле? А Земля продолжает по эллипсу дико вращаться, и вращаются мысли дошкольником на карусели. Может, вся и беда то, что срок нам отмерили краткий, может, мир не загадка, он только юлит и блефует. Первокласник нелепые буквы выводит в тетрадке и на стенах домов непонятные знаки рисует. Аристотель и Кант — но по-прежнему заперты двери! Мы на кухнях дымим, только тайна не знает прописки ни в квартирах, ни в книгах, музеях, науке и вере. Лишь младенец за стенкою агукает по-ассирийски. * * * Здравствуй, Америка! — лучшая из диктатур. Сегодня открытие Беринга разделяет два берега меньше, чем когда бы то ни было. Как ты спишь за Курилами, за двумя океанами, mon Amour? Удивишь ли ты меня, глядя в глазки орбитальных станций, щурясь в перископы атомоходов? И кто я тебе, не держащий ликвидных акций, не имеющий твердых доходов безымянный аэд, вздорный адепт свободы, купленной, как проститутка за полцены, за красивые литеры твоих дорогих витрин. Где оно, пахнущее незабудкой, в красках яркой палитры счастье твоих пресловутых кинокартин? Вот она — цивилизация, которая всеми хвалима! Но я, словно житель Лация под твердой пятою Рима, не могу так легко оставить привязанность к старому дому, пусть плохому, но, знаешь... знаешь, как трудно меняться, правя себя по живому? Как трудно? И покуда спят твои разноцветные боги, пьющие «колу», танцующие хип-хоп, я перехожу на зеленый темные автодороги, глядя на звезды. И мысли мои вязнут, как сыр в разогретом хот-доге. И знаешь, влюбленный в тебя, а влюбленный всегда — безумец, я не хочу эти улицы променять на твои. Может быть, это — нелепица, но, глядя в глухую ночь, я не хочу объезжать огнегривых «харлеев», мне милее восход неяркого месяца и тусклые фонари, зари ожидание с древней тоскою, с открытой рукою, в которую падает снег. Век кончился. Я стою, словно нищий из Гарлема и мои полные губы повторяют изгибы афро-кириллицы: «не стоит кусать соски кормилицы, если прорезались зубы». И, может, моя раздвоенность, уязвленность в ненависти и любви в каком-то роде есть — совесть, которая не дает смотреть в зубы дареной свободе и бестолково заглядывать в твой голливудский рот. А пока — убегаю один в золотистые рощи. Осень! — шумяшим Бродвеем листвы — прельщай! Америка! – ты вернешься, когда захочешь. Здравствуй! Прощай!.. Прощай!.. * * * Аватары. Бомжи бородаты, как древние греки; так худы и печальны, как после осады Тарента. Мы же ходим в кино, посещаем базары, аптеки, делами не видим: опять обесценено лето. И листва разлетелась дешевым пучком ассигнаций, и стоят вечера, словно хмурая очередь к кассе. Лицеисты болтают о звездах под сенью акаций, как старик Диоген, проживающий на теплотрассе. Нынче осень: об этом когда-то писал Аристотель: после слез непогоды зимы белоснежный катарсис. И на небе луна, как монета серебряный профиль Александра, не знавшего страха и кризиса власти. Время ходит по кругу веков, чтоб не сбиться со следа. Мы живем как отцы, так же любим, как деды любили. Только кажется: духом Ликурга, умом Архимеда, даже мукой Эдипа Бессмертные нас обделили. * * * ,Ночь делает деревья зеленей, траву светлей и небо голубее, когда при тусклом свете фонарей ты вспоминаешь полдень. По аллее ползет туман, как будто облака спустились на мгновение к тропинке, где ты идешь. И вечность глубока, как озеро на давнем фотоснимке. А под ногами, падая в траву, лениво умирают однодневки. И мысли беспорядочно плывут, как лодочки плывут по Малой Невке. * * * У реки птичья клинопись на песке, кружит шмель или жук и звенит устало, и философ, проснувшийся в рыбаке говорит собеседнику: Все пропало! рыба ходит предательски глубоко, после долгого ливня и сам я скрючен, как червяк, и на небе прочесть легко в шуме крон: приближается скрип уключин. Мы давно потеряли инстинкт ловцов, так что нам ли ловить? это злая шутка Провиденья. Мы скопище мудрецов, обреченных себя же лишить рассудка: потому что природа, устав терпеть нашу злобу, превыше всего живого ставя разум, давала нам шанс пропеть, только мы искалечили тайну слова. потому-то и стар человек, и слаб, и завистлив, и груб. Расступитесь, воды: из воды выползающий черный краб просияет на новом витке природы. Сравнительное жизнеописание Не знаю, что моей судьбою движет. На тротуары губкой август выжат. Он при смерти: повержен, еле дышит, B скоро осень въедет королем. Я удручен. Я отложил Плутарха, я прозреваю, что судьба — рубаха. Кому ее носить — решать аллаху, хотя б пришлось надеть ее вдвоем. Нам из судьбы на улицу не выйти. Там «скорая» кричит голодной выпью. И скоро я цикуту жизни выпью, как каждый вечер пью ее печаль. Вот вижу: время на авто садится. Мотор взревел — машина дико мчится. Когда-нибудь все это повторится. А жаль. * * * Вся небесная рать: серафимы, пилоты, пичуги видят нас в перевернутом зеркале нынешней вьюги. Под крылом серебристая даль в пролетающем снеге, и над ними такие же хлопья мерцания в небе, так что всюду зима, в январе никуда не податься, хоть на крыльях любого из них в стратосферу подняться. Так что стоит ли циркуль и круг доставать из пенала, на снегу рисовать золотистые крылья Дедала. Видишь: звезды летят, хоть иначе ты думал о снеге, голубые глаза в голубом отражаются небе. Так что книги забудь и верни многоумным ученым, подмигни своему близнецу в этом иссиня-черном. Астроном, что рисует планеты, кометы, болиды, знает больше других о нюансах небесной обиды: про огни метеоров и звезды, постольку поскольку прослезятся глаза, если долго чесночную дольку наблюдать в телескоп, потакая движениям лунным, свет далеких галактик — служение нашим фортунам. И когда ты идешь в магазин за редиской и солью, по ковру января, что машинами трачен, как молью, ты несешь за собой пустякового утра заботу, не зная, что этим весь космос включаешь в работу. Ведь недаром персидский шатер распростерт над тобою ведь звезда и горит, чтобы сделаться чьей-то судьбою. * * * Под Новый год сдвигаются столы, декабрь несет огни в еловых лапах, сквозь мандаринный, хвойный, сладкий запах вносятся призывы фистулы автобусной. Трамвайные звонки, торопят, как в театре, к свету рампы, где заждались друзья, где гостю рады, где елки выпрямляют позвонки, оттаяв от мороза. В мишуре, в стеклянном зоопарке львов и заек, висит в огнях бенгальских хрупкий шарик на тонко перевязанном шнуре. Он отражает общий шум и гвалт, рукопожатья, выкрики, проказы. Улыбки, огоньки, рубины, стразы он крутит, как вокзальный бриллиант. И все опять под музыку плывет, случаясь под аккорд тостов и спичей. И в этой суете базарно-птичьей под бой курантов входит Новый год. Заведено: так призрачно-легка вся эта ночь, что даже боль стихает. А шарик хрупкий хаос отражает, тревожится, что ниточка тонка.