Стихи. С английского. Перевод Ефима Бершина и Бахыта Кенжеева
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2002
Истерия (День первый) Плоть — улитка. И, пятясь, спасает себя в себе, как в раковине, чтобы вырваться вновь из себя наружу. Плоть — улыбка сумасшедшего, и, прячась от себя в себе, распинает собою себя и душу. Плоть — троянский конь для души голой, откуда выскакивают всадники с картонным словом наперевес и скачут — наперерез, как слово — из горла. Все — снова ради слова, словно испытанного, как полет. Пока, змеей свернувшись, слово, сойдясь на горле, не убьет. Ничто не движется. Ничто не жаждет кутерьмы. Лишь рвется пульс из-под пальто, как узник из тюрьмы, и конским цокотом копыт стихает вдалеке, и оседает, словно пыль в зажатом кулаке. Ты знаешь: этот пульс в ночи, твой дом и мир вещей — чужие, чуждые, ничьи, ничье. И ты — ничей. (Вечер) А в комнате твоей темно и пусто. Ты и тень. Лишь запыленное окно хранит минувший день. Глаза, не знающие слез, уже к исходу дня рассохлись, как кора берез, лишенная дождя. И только губы, навсегда устав от немоты, чуть шевельнулись и тогда сложились в слово «ты». (День второй) Приходит утро. Треск фрамуги оконной. Прежние сомненья. Свет возвращается на круги, как вор — на место преступленья. В нору упрятанное «я» минует ложь и нечистоты — погибшее для бытия, оно пригодно для работы. Жизнь возрождается в мозгу, шумит, бесплодно душу гложет. Она иною быть не может. И я иною не могу. Слабость Ты говорил то и дело, что тело — лишь одно из твоих примет, а тебя — нет. Есть лишь один заблудившийся призрак, по которому запросто воссоздаешь все, что было. Точнее, — его признак. А если еще точнее — ложь. Пустота проявляется медленно, как на пленке, словно воздух в дубленке, обретая лишь форму и формулу, что земля состоит из песка — форменная тоска. Что с каждым взмахом ресниц око становится частью лица, как окна становятся частью дома. А душа в темноте — бездонна, и вмещает в себя другую душу. Так до утра, пока, как корабль на сушу, душу не выбрасывает волна страсти. Это — как застенчивое «здрасьте», обращенное к голому в бане с прибавлением имени-отчества. А душа — одна, как дурак в нирване. И утро — ад одиночества. Ты говорил, что день — тень невыносимого бытия, сотканного из лжи. А я? Скажи. Да, ликующий вечер в себе таит ожидание встречи, и так томит запах памяти плоти, что страшно даже. Но душа — все дальше. Да, колотится в горле пульс, словно ищет выход душе из тела. Только дверь заколочена. Дом твой пуст. И выпутываться из пут пустоты душевной — пустое дело. Ибо жизнь — как боль на чужой картине, из которой вынули нерв. Ты запутался в паутине времени, которого нет. Потому, задыхаясь, как под обложкой книга, пожирая воздух, как озоновая гроза, на похоронах собственного крика, отвернувшись, закрываешь глаза. Похороны поэта Какая разница, где тлеть — в Венеции, в пустыне голой? Душа уже не в силах петь, когда петля сошлась на горле, и отвратить нелепый суд, когда, сквозь маску, поневоле, внезапно обнажилась суть души, замешенной на боли. Недолго теплилась вина, которая всему основа. Через мгновение она сменилась словом ради слова безжизненного, как букварь, как рыба на песчаной суше. Ты — царь толпы, невольный царь, словами облизавший уши толпе, что над твоей строкой трясется, млеет от надежды, рыдает. Кто из нас порой не любит пестрые одежды? Но ты однажды обронил, что я в неутоленной страсти виновна — как оборонил себя от этой царской власти. И я покорно понесла твой крест, взвалив себе на плечи и часть вины, и часть тепла, и часть твоей безумной речи. Но трудно отменить печаль, и смех сквозь слезы — только поза. Уже не отменить печать грядущей смерти. Слишком поздно. Когда б ты мог, повел бы речь о том, чтоб сжечь пустое тело. Но что при жизни отгорело, и после смерти не поджечь. Взгляд Поэзия — я тоже недолюбливаю это. Мэриэн Мур А что стихи? — свидетельство гордыни, свидетельство того, что он, поэт, бессрочно заперт, как вода в графине, в самом себе, того, что много лет в глуши души, уподобляясь волку, мечтал, что книга с именем его найдет приют на чьей-то пыльной полке. А что еще? А больше — ничего. Вся жизнь, витиеватая, как букли, паденье, взлеты, торжество идей — все это — только буквы, буквы, буквы, замызганные пальцами людей, не знающих ни самого поэта, ни вкуса крови, источавшей звук. Но может быть, «лучом младого света» его строку однажды назовут. И что? Ведь ночь — свидетельница страсти, принявшая обличье черной власти над криками сверчков и над луной, куда реальней и куда прекрасней строки одной. И даже — не одной. Ведь жизнь прекрасна даже без прикрас, поскольку жизнь дается только раз. Жить тем, что будет после — будет поздно, поскольку все, что к нам приходит после, — ничто. Не-Бог, не-черт, не-пустота, не-сон, не-явь, не-зло, не-доброта, не-ложь, не-правда, не прикосновенье рук Шивы, не плохое настроенье, ни света — дням, ни транса перед сломом, ничто — что нам не обозначить словом. Повседневность Свет на женщине. Город. Утро лезет из жил. Сердце бьется у горла, объясняя, что — жив, что, тоской начиняясь в этой клетке из стен, не спеша начинаясь, зарождается день неизменной, прогорклой, как судьба и вина, стопкой воздуха горькой перед стопкой вина. Тихо боль завывает, словно пес на цепи. И глаза застывают, как озера в степи. Целый день, словно тени, этой болью трубя, мы проходим сквозь стены, уходя от себя. Но, как кровного брата, эта странная боль — возвращает обратно на свиданье с собой, чтобы, временем сбитым, в слоновьей тоске, словно сломанным бивнем, вспыхнуть словом в строке. 1п Метоria ...и опять я пытаюсь в трех соснах лес разглядеть, иголку в стоге сена, где мы с тобой бестолково валялись, без благодарности — как ее там? — судьбе, полагая по глупости — этот час легче пыли, — еще, если помнишь, не понимая, как он будет нас донимать, в грядущем угрожая мне Бог весть чем, а тебе — рецидивом света в настоящем (согласен? ты видишь сны?), неумолимо мерцая где-то за оголенным серпом луны. И опять я ищу повод, случай сойтись, обняться среди чернил на бумаге, а не среди скрипучей кожаной твоей мебели. Сохранил ли ты в памяти страх мой перед ней, единственным, кроме нас слушателем раскатистых, ледяных, и размеренных слов твоих — как ты их изрекал. Всякий раз словно античный хор, наотрез сотрясающий стены мира, только без приговора его и лиры. Вот еще попытка (пожалей меня!) Воскресить твою музыку в настоящем времени, И тут же, позабыв про суть вещей, как та змея из книги Бытия предать его, чтоб втиснуться в невидимую щель и в будущее выйти. Я и ты — в грядущем — кто мы есть? Кресты, вращающиеся на оси. Бушует пламя, И назорей-слепец, выкрикивая «месть!» жонглирует своими топорами. Ах, запоздалая попытка дотянуться в бездну ту! Там — ты услышишь, ибо Слова пронзают пустоту Стремительнее, чем могли бы Слезы. Любовь — не ответ, не вопрос, это шум благодарных губ, что бормочут, чужие смыслу — как мраморный торс не знает инфаркта и ишемии. С берегов Здесь, без отча- яния, невольно, медленно, сухо посылаю тебе забвенье, шепча в твое умное, и навек увы, прозрачное ухо. Перевод Бахыта Кенжеева