Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2002
Случайное ли это совпадение (хотя в случайность не очень верится), или Гандлевский с Кибировым и редакцией “Знамени”, где впервые напечатан этот роман, разыграли перед читателем некий перформанс, но исчерпывающим эпиграфом к “<НРЗБ>” просятся открывающие номер журнала стихи “Незнайка в Солнечном Городе”. Стихи о том же, о чем и следующая непосредственно за ними проза, и наглядно спаяны с нею “общностью инфантильных ассоциаций”, о которых поминает в романе герой-повествователь. Стихи Кибирова я читала после романа Гандлевского, и появление тех же самых ассоциаций, только что добросовестно подчеркнутых в видах данной рецензии, показалось, честно говоря, смешным. Не в дурном смысле, а в хорошем: весело, забавно. Несмотря на трагические сюжеты и стихов и прозы.
Ибо впрямь настало время…
Ибо бремя… ибо семя…
Ибо…ибо … потому…
Окончается на у-у-у-у-у…
Как Акела на луну….
* * *
Что-то тело охренело,
И повыветрился Дух.
Промахнувшись, как Акела,
Разоравшись, как Отелло,
Я застрял, как Винни Пух!
Вот-вот. Роман об этом и написан. И еще вот о чем:
Я трясу брадой седою:
Здравствуй, вымя молодое,
Жаль, не мне тебя сосать!
Прозаически говоря, у героя романа, второстепенного поэта Левы Криворотова, “жизнь не задалась”, любовь не состоялась, измучив его, как и Отелло, ревностью, а тут незаметно настали новые времена — “наши” дни, которые в действительности вовсе не наши: “Износ поколения. Уже не город, а сама жизнь напряженно морщится при встречах, силясь вспомнить обстоятельства шапочного знакомства”.
Спрашиваем: почему так получилось? Герой-повествователь отвечает: “Потому, Лева-почемучка, что кончается на “у” — более серьезных резонов для происшедшего я не нахожу”. И Акела, который промахнулся, в романе тоже есть.
Читается роман хорошо, “легко” и заключает в себе кое-какие секреты и подвохи как содержательного, так и формального плана. В романе вполне явственно просматривается объект серьезной пародийной игры, для которой выбрано знаковое произведение сорокалетней давности — “Звездный билет” Василия Аксенова. Чтобы читатель не пропустил отсылку к культовому молодежному писателю шестидесятых, она прямо дана в тексте: “Ведь какие пророки проро-
чили — а события, хоть ты тресни, развиваются по стиляге Ваське Аксенову, свистопляска, да и только! — сказал он чуть ли не с грустью”. Как и в “Билете”, у молодого и глупого героя любимую “уводит” более старший и опытный персонаж, среди молодняка возле одной героини выстроились три товарища, Леву Криворотова, как и “младшего брата” в “Билете”, сопровождает постоянная деталь — от телячьего восторга или от любовных страданий он раз за разом с грохотом и топотом бросается бежать, там и там чуть не произошло убийство со стрельбой на почве ревности. Наконец, там и там по ходу действия сменяют друг друга два повествователя.
Яркой удачей стало включение в текст живых черт московской топографии. В романе активно действует “известный дом с растительно-звериным орнаментом” на Чистых прудах, то есть совершенно узнаваемый дом № 14 по Чистопрудному бульвару. Автор эффектно и эффективно привязал события к этому жутковато-пленительному зданию. Однако если Булгаков умудрился-таки вторгнуться своим романом в реальный дом на Большой Садовой, то роман Гандлевского только черпает поэтическую силу от создания архитектора и художника С.И. Вашкова, но своей мифологией в него не проникает.
В романе остается нераскрытым главный событийный секрет судьбы Левы Криворотова, хотя по одному намеку и многим умолчаниям можно выстраивать гипотезу. По сюжету, четыре молодых студийца, “милейший руководитель” Отто Оттович и гениальный поэт Чиграшов выпустили неподцензурную поэтическую антологию, которая ушла на Запад, и последствия закордонной публикации всей тяжестью обрушились на авторов в Союзе. Действие приурочено к 71-му году. Чиграшов застрелился. Лева отделался легким испугом, “а если начистоту, — тяжелой контузией, боюсь, что пожизненной. … Наименее защищенными оказались Аня и Додик. Шапиро в считаные недели загремел в армию, и его можно считать, для меня, во всяком случае, без вести пропавшим. (Слухи о том, что его тезка и однофамилец уже два десятилетия шоферит таксистом в Нью-Йорке — всего лишь слухи и в расчет могут приниматься с серьезными оговорками). … Ане предстояло собирать пожитки и убираться восвояси, то есть в шахтерский город N — врагу не пожелаешь. Никита, пользуясь оцепенением, в которое впала Аня, улучил минуту и предложил ей руку, сердце, московскую прописку и безбедное существование. Как говорится, “машинально” предложение было принято”.
Рассказчик никак не объясняет настораживающую читателя странность происшедшего. Повествование в романе ведется то от первого лица, то от некоего непроясненного автора (может быть, объективного, а может, это сам Лева роман сочиняет). Но роковая, гэбэшная, поэтическая, героическая история всегда излагается от “я”. Так вот, что же помешало безумно влюбленному герою предложить Ане то же самое, что предложил Никита? И почему близкий и дорогой друг Додик в один миг пропал для него безвозвратно?
При случайной или не случайной встрече на международном филологическом семинаре в Венеции бывший следователь, допрашивавший Леву, говорит постаревшему Льву Васильевичу, что у того “рыльце в пушку”: “Вы ведь там, дражайший, очень интересные показания подмахнули. Будем поднимать протоколы, вздымать архивную пыль?” Хотя я-повествователь уверяет, что помнит весь допрос слово в слово и тут же его воспроизводит, читателю к тому времени очевидно, что верить герою следует с осторожностью.
Оговорил или не оговорил перепуганный мальчишка любимого мэтра Чиграшова, остается недоказанным. Если оговорил, тогда понятно, почему он не посмел предложить возлюбленной руку и сердце: сознавал и руку и сердце грязными. Но с тех пор год за годом “целая вереница лет была привычно развернута в сторону Ани — учитывая ее заочное присутствие”. Тридцать лет Аня царит и болит в душе героя, ибо “такая Аня случается один-единственный раз в миллионы лет. И в придачу требуется шальное везение, чтобы время наобум, но точь-в-точь вделось в пространство, и первозданная совпала со Львом Криворотовым, которому только такая и нужна!”. Роман написан в реалистическом ключе, поэтому уместно заметить, что в такое фантастическое постоянство поверить ну никак невозможно. Мелодраматическая выдумка. Это в романе тридцать лет миновали за одну страницу, а в суровой реальности за такой срок абсолютно всякий сто раз позабыл бы сохранять душевную верность той, из-за кого тридцать лет назад “газировка в жилах играла”.
Автор и повествователь голословно настаивают на невероятном Анином обаянии, используя для убедительности могучий эпитет, изобретенный Баратынс-
ким, — “душемутительное”. Увы, читателю верить просто не во что. “Аня незаметно напилась и была обворожительна, когда задирала посетителей за соседними столиками или от нетерпения посетила кабинку мужского туалета, а Криворотова поставила на стреме в знак “особого расположения” — так и сказала, в потом порывалась танцевать на столе”. Героиня остается до такой степени пустым местом, что ближе к концу романа ее образ приходится оттенить трагической подробностью: оказывается, в четырнадцать лет девочку изнасиловал пьяный материн любовник. Однако, как бы это сказать поделикатнее, подобная уголовщина воспринимается прямо-таки расхожим штампом. Не говоря уже о Лолите, и шолоховскую Аксинью изнасиловал родной отец, и Клодию в “Мартовских идах” Торнтона Уайлдера изнасиловал родной дядя, и Лару в “Докторе Живаго”, и еще немало примеров, которые сейчас на память не приходят. Но обаяние-то где?
Впрочем, с Аней ладно, хотя Акела тут явно промахнулся. Настоящая беда с великим поэтическим гением Чиграшовым. Это, кажется, с легкой руки Томаса Манна в литературу двинулись не предусмотренные реальной историей великие всемирные гении. В “Смерти в Венеции” Томас Манн пошел на безнадежный и невыполнимый номер — предъявил читателю образец творчества “великого Густава Ашенбаха”. Правда, не стихи, и не художественную прозу, а отрывок из эссе, стилизованного под сократический диалог. С целым рядом сюжетно обусловленных оговорок — номер получился. Но, по-моему, первый и последний раз в литературной истории. Стихи доктора Живаго существуют сами по себе, а доктор и роман о нем — сами по себе. Если “Бледный огонь” читает не набоковед, а просто читатель, то он тихо и скромно пропускает “великую поэму Шейда”. В драме Блока “Роза и Крест” все персонажи “с душой” бредят таинственной песней таинственного менестреля, но когда роковой певец прибыл собственной персоной и запел душемутительную песню в натуральном виде, увы, какой же конфуз получился… “Мчится мгновенный век, Снится блаженный брег”.
Когда в романе обозначился гениальный Чиграшов (“Когда-нибудь нас вспомнят только за то, что мы дышали с ним одним воздухом”), то оставалось надеяться, что его поэтические создания останутся за рамками текста, проникая в него только через восторженные впечатления юных поклонников. “Оторопь восторга брала сразу, со скоростью чтения с листа и быстрее осмысления и осмысленного одобрения… Строфы разряжались значением — и прямым, и иносказательным — во всех направлениях одновременно, как нечаянно сложившийся магический кроссворд, образуя даль с проблеском истины в перспективе. …Автор умудрялся сплавить вниз по течению стиха такое количество страсти, что, как правило, в предпоследней строфе образовывались нагромождения чувств, словесные торосы, приводящие к перенапряжению лирического начала, и, наконец, препятствие уступало напору речи, и она вырывалась на волю, вызывая головокружение свободы и внезапное облегчение. …Все слова жили, как впервые… Криворотов поднял голову от машинописи, чтобы перевести дух, и не сразу узнал комнату — будто вымыли окна”. Очень красиво сказано. Великолепно. Ясно становится, о каком воздействии своих стихов и о каком отзыве мечтает поэт. Ясно, конечно, что предъявлять конкретные поэтические строчки после такого залпа экзальтированных чувств — дело безнадежное. Но Чиграшов-Акела наваял нечто ниже всякой критики. Посвященное все той же Ане, поэтому от дважды ревнивого чувства повествователь пытается принизить значение найденного шедевра. Хотя куда уж тут принижать:
То же имя. И месяц тому неспроста
Мне воочью светила ее нагота
В темноте с темнотою внизу живота —
И в окне зацвела темнота.
Кстати, трагический немолодой гений относится к Ане ровно так же, как несмышленыш Лева, “мальчик средних способностей”. Можно было предположить, что рассказчик по младости, глупости и гиперсексуальности ничего, кроме собственного вожделения, в героине не видит, а уж во взаимной-то ее любви с великим гением что-нибудь интересное откроется. Ничегошеньки подобного. Гений записывает в дневнике то же самое, что читатель уже сто раз слышал от повествователя Левы: “Прелесть — этим все сказано. Совершенно неприличный, особенно после вчерашнего, большой, как наклеенный, бледно-розовый рот, заставляющий вздрагивать мои поджилки” и т.д.
В общем, приятный легкий роман. В духе оттепельной “Юности” с поправкой на антисоциалистический реализм. Есть выразительные подробности. Культурная цитатная игра. Лучшая цитата — дом на Чистопрудном бульваре.
Но мы-то еще не забыли “Трепанацию черепа” — произведение, которое и по жанру, и по интеллектуальному напряжению, и по изобразительному напору было несравненно сильнее и оригинальнее.