Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2002
Едва эта книга оказалась у меня в руках, я побежал делиться радостью со знакомым поэтом. Праздник не состоялся: “Не стану я читать эти головные, рациональные вирши”. Я пытался возражать, упирая на то, что эту книгу, эти переводы мой собеседник видеть не мог. “Неважно. Переводы Бродского я читал, вряд ли у кого-то могло получиться лучше”. Единственное, что получилось: уговорил хотя бы полистать этот строгий изящный сборник. Поэт раскрыл книжку наугад и ткнул пальцем: “Вот, пожалуйста. Холодный вторник. Лучше не скажешь. Зябко и вторично”.
Не думаю, что всему виной леность и нелюбопытство. Просто Томас Венц-
лова — настолько веская и суверенная единица, что многим достаточно одного его имени для дальнейшего определения собственных слов и поступков (“вчитаюсь-вслушаюсь” или “отвернусь-отброшу”). И это свидетельствует не столько о Венцлове, сколько о нас.
О вторичности автор сам пишет в предисловии: “Мне посчастливилось видеть и слышать Бориса Пастернака, Анну Ахматову, Надежду Мандельштам, Алексея Крученых. Я много общался и со своими российскими сверстниками: это были москвичи Наталья Горбаневская, Андрей Сергеев, Леонид Чертков, Геннадий Айги, питерцы Евгений Рейн, Александр Кушнер, Иосиф Бродский. Воспоминания об этом — важная часть моей жизни. Многие мои стихи связаны с Бродским, которого я встречал и в России, и в Литве, и в Америке. Общаться с этим человеком и не подпасть под сильнейшее обаяние его личности и стихов было немыслимо. Воздействие Бродского на то, что я писал и пишу, несомненно, заметно — кто-то, возможно, скажет, что слишком заметно. Все же надеюсь, что это скорее диалог, чем имитация. Имитировать поэта, пишущего на другом языке, по-моему, вообще невозможно: язык диктует свои ходы и решения, далеко уводя от чужих. Но перенести какие-то открытия, состоявшиеся в чужом языке, на почву своего языка, вступить в игру цитат или “почти цитат” — дело другое. Этим занимались едва ли не все поэты, едва ли не всегда. Собственно, движение культуры отчасти в этом и заключается”.
От себя добавлю, что нежелание и неумение любить чужое — свидетельство культурной атрофии. А остротa восприятия иного — неважно, человека ли, текста или, допустим, дерева, — непреложный компонент творчества, в том числе поэтического. Для поэта Венцловы чрезвычайно важно понятие границы — как опоры и порога, помогающего различить, опознать, осознать себя и других.
Граница напоминает о себе постоянно:
…сами себя не узнавая, мимо проходят улицы, — граница, где молодость неуследимо исчезла, чтоб не возвратиться… («Былого ледника обломки»)
Или:
…«Я уеду чуть свет», — говорил, и душа, на границе пребывая с живыми, на нет поспешала сойти… («Холод сумерек встретил меня…»)
Смерть в этом сонме — тоже граница, “рубеж и рубец” (выражение
Я. Ивашкевича) между длящимся и состоявшимся. И синоним высшей платы (“Обол за вход в страну Харона…” из стихотворения “Былого ледника обломки”). В другом месте (“Nel mezzo del cammin…”) появляется “смерть-родственница или смерть-семья”.
Живое можно определить и объединить по-разному. Скажем, по способности умирать. Или петь. Или молчать:
Что ни смерть, то отдельная весть. Ты умрешь, но не стихнет звучанье тех, кто жив. Всё, что есть, всё, что есть – девять муз. Девять муз и молчанье. («Холод сумерек встретил меня…»)
Удержаться на рубеже позволяет знание: здесь всё возможно. Даже жизнь.
И сердце начинало вдруг неметь, пока с ключом я шел по коридору, в отечестве, где, между прочим, смерть бывала и случайной в эту пору… («Nel mezzo del cammin…»)
Если видишь и слышишь, — тебя могут спасти подробности:
Станем тленом и тенью, но покуда не тлен этих парков терпенье, тяготение стен… («Ода городу»)
И благодарная память (т.е. культура):
Мы только буквы. Сноски на полях. Мы белая бумага. Пепел. Прах… («Гетто»)
Есть надежда дорасти до воскресения, но и тогда это будет всё тот же нескончаемый круг: жизнь—смерть—воскресение—жизнь—смерть:
Так воскресают жители могил, невиданные сестры или братья, в созвучья превратившиеся, в пыль, в поля травы или в поля тетради… («Стихи о друзьях»)
В этом же тексте, посвященном Наталии Горбаневской, есть пароль, приоткрывающий дверцу в круговое бессмертие: Когда чужой не чужд… Знак принадлежности к письменному мирозданию.
Противовесом смерти и судьбе послужит белый щит как символ веры… («Щит Ахиллеса»)
Далее следует пояснение: “Щит Ахиллеса здесь означает лист бумаги и стихи вообще”.
Об авторских примечаниях и дополнениях стоит сказать особо. В книге их мало — к великому сожалению. Те, кому посчастливилось слушать стихи от самого Томаса Венцловы, знают, как много и как подробно он предваряет чтение. У кого-то (Виктор Куллэ?) была великолепная мысль — издать томик поэзии Венцловы, где стихи бы располагались в обрамлении авторского комментария. Пусть это учтут будущие издатели.
В книге есть волевая волна — а это, по-моему, главное излучение личности и поэзии Томаса Венцловы. Чудо, что всё это слышно на другом языке. Есть интонация требовательности — к себе, естественно. Но и не только:
…Я увидел родные края — те, что мне задолжало пространство… («Холод сумерек встретил меня…»)
Подпав под обаяние этой книги и желая хоть как-то соответствовать заданным высоким канонам, выскажу всего одно замечание переводчику Владимиру Гандельсману. Меня смутило обилие инверсий (былого ледника обломки, теряет второпях балласт свой, лампы светом, маяка едва маячит контур, трамваев тепло и т. п.). В сложном, но очень естественном тексте они начинают играть негативную роль — сигнализируют об архаизации, о формальном приеме, которого я в подлиннике не различил.
Переводчик добился многого. В этой книге не страшно, хотя она говорит о мире очень настойчиво и без всяких обиняков.
«Люблю» перечеркнуто напрочь… («Научился видеть во тьме…»)
И еще эта книга очень мужественная, мужская. Редкая по нынешним временам.
Часто просыпаюсь перед рассветом и без страха чувствую: близко время, когда новое поколение вкусит слово, соль и хлеб, увидит облако и руины, и когда мне выпадет лишь свобода («Заречье»)
Не знаю, удалось ли мне разобраться с холодностью и вторичностью. Думаю, что любовь к слову и преданность культуре — вещи простительные. Хотя, без сомнения, наказуемые.
В одной из последних книг Томаса Венцловы (“Вид из аллеи”, Вильнюс, 1998) есть стихотворение под названием “Комментарий”. Начинается оно так:
Во-первых, пусть это и трудно,
любить язык…
Томас Венцлова. Граненый воздух. Стихи. Перевод с литовского В. Гандельсмана. — М.: О.Г.И. — Дом Юргиса Балтрушайтиса, 2002.