Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2002
1
По классу они не бегали, не кричали, не дрались. До этого, слава богу, не доходило. Они всего лишь разговаривали, ерзали на стульях, что-то роняли, чем-то перебрасывались, рвали какие-то бумажки, катали по столам ручки и карандаши. Шум, который производили эти сорок пятиклассников, невозможно было разъять на составные части, этот слитный гул поражал ухо сочетанием дикой гармонии, свойственной гулу дождя или водопада, с раздражающе назойливым, почти механическим тембром звука.
— Тише, ребята! — надрывалась Надежда Степановна. — Сегодня у нас в гостях Дмитрий Петрович Родыгин, он проведет беседу о правилах безопасности на улицах и дорогах.
Она постучала карандашом по столу, но не перед собой, а перед Родыгиным, чтобы таким образом привлечь внимание именно к нему.
— Тише! Мне стыдно за вас!
Родыгин подумал, что ей должно быть стыдно за себя. Не такая уж молоденькая, пора бы научиться владеть дисциплиной.
— Вы идите. Я сам, — сказал он ей по возможности мягко.
Надежда Степановна нерешительно двинулась к двери. Шум не стихал.
— Неужели вам не хочется узнать что-то новое для себя? — заговорила она тем голосом, который сама в себе ненавидела. — Я в это не верю. Вот Векшиной, например, хочется, я точно знаю.
Отличница Векшина, стриженая носатая девочка за первым столом, испуганно втянула голову в плечи. С некоторой натяжкой это можно было истолковать в том смысле, что она кивнула в знак согласия.
— Тогда почему ты молчишь? Нужно иметь смелость отстаивать свои убеждения, даже если большинство их не разделяет. Поднимись и скажи: мне интересно, не мешайте мне слушать!
Векшина встала, судорожно тиская ключ от квартиры, висевший у нее на шее, на шнурке, как нательный крестик, и молча отвернулась к окну. Родыгин невольно посмотрел в ту же сторону. За окном был сентябрь, сырой и теплый, зеленые листья шелестели по стеклу. Для того, чтобы лист желтел и падал, как положено на Урале в конце сентября, требуется погода сухая, ясная, с утренним ледком на лужах и звоном под ногами. В последнее время в природе тоже что-то разладилось, как и на производстве.
Когда, наконец, Надежда Степановна ушла, он еще с полминуты улыбался, усыпляя бдительность, потом вдруг рявкнул:
— А ну, встать!
Удивились, но встали.
— Плохо встаете, недружно. Садитесь.
Сели, гремя стульями и пихаясь.
— Плохо садитесь. Встать!
На этот раз встали получше, но сзади кто-то захихикал, а откуда-то сбоку с характерным преступным звуком вылетел и ткнулся в доску невидимый шарик жеваной бумаги. Искать виноватых Родыгин не стал.
— На месте, — скомандовал он, — шагом… марш!
Передние вяло затоптались в проходах между рядами. Они давились от сдерживаемого смеха, надували щеки, выпучивали глаза, но все-таки маршировали. Задние, сознавая выгоды своего положения, едва переминались с ноги на ногу. Некоторое время так и продолжалось, но Родыгин неумолимо, как метроном, отбивал такт, постукивая указательным пальцем по ребру столешницы. В конце концов дело пошло.
— Молодцы! — похвалил он. — Можете сесть.
Сели тихо, как эльфы, чтобы снова не пришлось вставать. Он похвалил еще раз:
— Молодцы. Хорошо садитесь.
В прошлом году Родыгин вышел на пенсию, тогда же знакомый инспектор ГАИ предложил проводить беседы со школьниками по плану профилактики дорожно-транспортных происшествий. То, что за свои труды он не получал ничего, если не считать подписки на лимитированный журнал “За рулем”, давало право вести себя жестко, окрыляло сознанием собственного бескорыстия, которое всегда было для него знаком сана, таинственной привилегией власть имущих. Оказалось, на старости лет он тоже может себе это позволить.
Все свои беседы Родыгин начинал с тихой лирической ноты, призванной создать атмосферу взаимного доверия, после переходил к деловой части, а в заключение пересказывал несколько занимательных, но тематически выдержанных историй с последних страниц журнала “За рулем”.
Для начала он рассказал о том, как в детстве вместе с другими ребятами три километра бежал за первым автомобилем, проехавшим через их село. Автомобили тогда были в диковинку, встречались редко, как сейчас лошади. На машине теперь все катались, а многие ли ездили на лошади? Пусть поднимут руки.
Подняли все, кроме Векшиной. Одни ездили на ипподроме, другие в деревне у бабушки или на празднике Русской зимы, как официально называлась недавно реабилитированная Масленница. Векшина сказала, что она каталась в зоопарке на пони, но это, наверное, не считается.
— Считается, — квалифицировал ее случай Родыгин и перешел к деловой части.
Он достал блокнот, надел очки и начал зачитывать цифры детского дорожного травматизма. По стране в целом это были закрытые цифры, а по району, городу и даже всей области — открытые. Взрослых они впечатляли сами по себе, но наглядно-образное мышление пятиклассников требовало большей конкретики, поэтому Родыгин рассказал о происшествии, свидетелем которого был якобы лично. Такой милый кудрявый мальчик перебегал улицу в неположенном месте, попал под грузовик, и ему пришлось отрезать ногу.
— До какого места? — деловито спросили у окна.
В ответ Родыгин чиркнул себя карандашом по бедру, показывая, что нога как таковая просто перестала существовать.
— Не показывайте на себе, — предостерегла его Векшина.
— Это огромная трагедия для родителей потерпевшего, — подытожил он, — и для него самого. Одиннадцатилетний калека, ваш ровесник. А почему так случилось?
— Сам виноват, — ответил от того же окна тот же бестрепетный голос.
— Так случилось потому, — поморщившись, сказал Родыгин, — что этот мальчик ничего не знал о тормозном пути.
Он подробно объяснил, что такое тормозной путь, каким он бывает при допустимой скорости шестьдесят километров в час у различных транспортных средств и в зависимости от погоды — на сухом асфальте, на мокром и в гололед.
Затем он рекомендовал записать эти данные и, прохаживаясь между рядами, начал медленно диктовать.
Некоторые старательно записывали, в том числе Векшина. Некоторые шевелили губами, старясь запомнить, а большинство делало вид, будто записывают или запоминают. Двое смельчаков на последней парте не делали и вида.
Закончив диктовку, Родыгин сказал про глазомер. При хорошем глазомере под колеса не попадешь, потому что легко можно определить расстояние до приближающейся машины, соотнести его с длиной тормозного пути, а в итоге принять верное решение: идти или подождать. Само собой, все это делается автоматически, для чего нужно постоянно тренировать свой глазомер.
— Вот, например, — щурясь, предложил Родыгин, — скажите мне, сколько метров от доски до противоположной стены. Только быстро.
Ответы расположились в широком диапазоне. Он выслушал всех, потом без особой надежды спросил:
— А в вашем классе есть кто-нибудь, кто попадал под машину?
Оказалось, что есть. Филимонова весной сбило мотоциклом, неделю в школу не ходил.
— Встань, Филимонов! — зашипели девочки. — Встань, про тебя говорят!
Филимонов встал. Маленький ушастый мальчик в школьной форме, ему показалось, что привычный мир остался далеко внизу, а сам он, как выдернутая из воды рыбина, прорезал головой спасительную пленку и теперь, хватая ртом воздух, задыхался от ужаса и одиночества. Он не записал и не запомнил тормозной путь мотоцикла “ИЖ-Планета”, который сбил его около магазина “Дары природы”. Филимонов пил там томатный сок, чудесный дар природы по десять копеек стакан, а соль бесплатно. Когда он отлетел к газону и увидел кровь у себя на рубашке, первая мысль была, что это из него выливается томатный сок.
— Вот мы и спросим у Филимонова, сколько здесь метров.
— Где? — спросил веселый мальчик, до этого сидевший под столом.
Тот же самый вопрос читался в глазах у многих, включая тех, кто две минуты назад на него уже ответил. За это время условие задачи успело выветриться у них из памяти.
— От этой стены, где доска, и до той, — терпеливо показал Родыгин и опять перевел взгляд на Филимонова. — Ну, сколько здесь метров?
— Двенадцать, — глубоко вздохнув, прошептал Филимонов.
— Громче. Чтобы все слышали.
— Двенадцать метров.
— Что ж, проверим. У меня шаги ровно по восемьдесят сантиметров. Значит, сколько здесь должно быть моих шагов?
Воцарилось гробовое молчание. Наконец одна девочка, посчитав на бумажке, подняла руку, встала и ответила полным ответом:
— Ваших шагов должно быть пятнадцать.
— Умница, — поощрил ее Родыгин. — А теперь считайте.
Он занял исходную позицию, то есть плотно прижал к плинтусу задники ботинок, и с левой ноги, печатая шаг, двинулся по проходу.
— Раз, — грянул нестройный хор, с каждым шагом набирая силу. — Два. Три…
На четвертом шаге Родыгин вдруг отчетливо осознал, что шагов будет именно пятнадцать, не больше и не меньше. Тогда он крепко удлинил пятый шаг, еще силь-
нее — шестой, а седьмой и восьмой махнул метра по полтора. Рост позволял сделать это незаметно, кроме того сыграла свою роль отвлекающая жестикуляция.
— Десять, — прогремел хор.
— С половиной, — великодушно добавил Родыгин, и наступила тишина.
Филимонов остекленевшими глазами смотрел в простенок. Он был пропащий человек. У него оказался плохой глазомер, поэтому он и попал под мотоцикл. И еще попадет.
— Вот видишь? — с ласковым укором сказал ему Родыгин. — Садись.
Филимонов сел. Вода с плеском сомкнулась над его головой, но дышать по-прежнему было трудно. Девочки смотрели на него с жалостливым любопытством, как на кандидата в покойники.
Чувствуя легкие уколы совести, Родыгин помедлил у стены, разглядывая пришпиленный кнопками плакат, представлявший собой наглядное пособие по орфографии. На нем красовались две поставленные на попа, спесиво ухмыляющиеся галоши: одна в шляпе, другая в кокетливо повязанном женском платке. Под ними надпись: “Одеть галоши”. Заглавная буква “О” была жирно зачеркнута, над ней вписано цветом галошной изнанки: “На”. Это означало, что применительно к галошам правильно будет не “одеть”, а “надеть”. Плакат был старый, времен отрочества Надежды Степановны, галоши давно никто не носил, не надевал и не одевал, и Родыгин пожалел, что их больше нет: они экономили труд уборщиц, приучали к порядку.
— Пройдут годы, — сказал он, возвращаясь к доске, — вы все вырастете, будете честно трудиться, и сами сможете приобрести автомобиль в личное пользование. Кто хочет иметь личный автомобиль? Поднимите руки.
Опять подняли все, кроме самого маленького и хуже других одетого мальчика, сказавшего, что у него уже есть, и Векшиной, которая ничего не сказала. Не добившись от нее объяснений, Родыгин продолжил:
— Но одно запомните со школьной скамьи: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя садиться за руль в нетрезвом виде!
Для наглядности он крупными мазками набросал картину, чьи герои были выхвачены прямо из жизни. Вот Векшина, сама уже мама, катит по тротуару детскую коляску… Родыгин сделал паузу, потому что, как и следовало ожидать, по классу порхнули смешки. В основном, невинные, но две-три девочки стыдливо фыркнули, опуская глаза, а откуда-то слева донеслось осторожное мужское гоготанье. “Уже знают”, — с грустью подумал Родыгин. Сам он узнал об этом гораздо раньше, но для городских детей, не имеющих дела с домашней скотиной, знание было довольно ранним, и уж, конечно, не из чистых уст.
Векшина еще не знала, Филимонов кое-что слышал, но сомневался. Вряд ли взрослые станут заниматься такими глупостями, разве что восьмиклассники. С них все станется.
Интригующим тоном, чтобы переключить внимание, Родыгин поспешил сообщить, что Векшина была на молочной кухне. Она спокойно катит коляску с младенцем, а за несколько кварталов от нее, еще неразличимый в потоке других машин, мчится автомобиль, за рулем которого сидит Филимонов. Он возвращается с дня рождения, где пил не только томатный сок.
Филимонов польщенно заулыбался.
Теперь уже никаких уколов совести не чувствуя, Родыгин напомнил, что глазомер у него и так-то плохой, а после дня рождения вовсе никуда не годится. Вдобавок только что отшумела гроза, асфальт мокрый, тормозной путь увеличивается. Филимонов давит на педаль. Поздно! В глаза ему бьет красный свет, цвет крови, машину неудержимо несет на линию перехода, по которой счастливая мать катит свою коляску.
За окном взвизгнули тормоза, Векшина зажмурилась. Ее дочку звали Агнией, она была толстенькая, смугленькая, в атласно-розовом конверте с кружевами. Ни в коем случае не в синем, синие для мальчиков.
Трах! В последний момент Родыгин заставил Филимонова столкнуться с хлебным фургоном. Слава богу, обошлось без человеческих жертв, но жители целого микрорайона остались без хлеба. А ведь утром им идти на работу. С чем они будут пить чай?
Эта проблема взволновала всех. Был высказан ряд предположений, с чем именно. В списке фигурировали сырники со сметаной, оладьи простые и картофельные, пресные лепешки, вафли, печенье и даже плоды хлебного дерева. Его, как с еврейским апломбом сказал рыхлый мальчик с оттопыренными ушами, вполне можно вырастить в квартирных условиях специально для таких случаев.
Векшина в дискуссии не участвовала, ей было все равно. Она думала о том, почему Надежда Степановна решила, что эта лекция ей, Векшиной, будет интереснее, чем другим ребятам. Подозрения были и раньше, но когда Родыгин стал объяснять, какие меры наказания применяют к пьяным водителям, отпали все сомнения.
Отец Векшиной работал в автотранспортном предприятии шофером-экспедитором на дальних перевозках. Три месяца назад на какой-то загородной шабашке ему поднесли деревенской браги с водкой, по пути домой он своротил своим ЗИЛом сарай с инструментами дорожной бригады и подрался с милиционером. Отца посадили на пятнадцать суток, отобрали права и перевели из водителей в автослесари. Полсотни рублей разницы в зарплате пережить можно, живали и хуже, говорила мать, но в слесарях отец начал пить. Спьяну он бежал в гараж, норовил вывести из бокса свой ЗИЛ и проехать на нем по “восьмерке” между разложенными на земле спичечными коробками. Охрана ловила его уже дважды, на третий раз грозились передать дело в суд. Мать об этом постоянно всем рассказывала, потому что надо же ей хоть кому-то рассказать о своем горе. Векшина умоляла ее не говорить Надежде Степановне, но, значит, рассказано было и ей. Захотелось сорвать с шеи ключ, выбросить в окно и никогда не возвращаться домой.
За окном плавно опускался на газон почти совсем зеленый лист американского клена. Непонятно было, зачем он, такой зеленый, сорвался с ветки. На его месте Векшина бы еще повисела. Она вспомнила, что скоро листья пожелтеют, начнут падать один за другим, пружинить под ногами. Можно будет прыгнуть на них с третьего этажа и не разбиться.
— Три года… Пять лет, — парил над ней пророческий голос Родыгина. — Повлекшее тяжкие последствия… Десять лет…
Неслышно ступая по опавшим листьям, папа шел навстречу от тюремной ограды. Вот он заметил коляску, спрашивает: “Мальчик или девочка?” — “Агния, внучка”, — отвечает Векшина, и они с папой, обнявшись, тихо плачут от счастья.
В учительской готовилось чаепитие, Надежду Степановну командировали в соседний “Гастроном” за тортом. Денежной кассой заведовал физик Владимир Львович, с которым у нее намечался легкий служебный роман. Она с удовольствием отправилась к нему за деньгами.
На столе у него в лаборантской сверкала батарея поллитровых банок с купами ядовито-синих кристаллов. Девятиклассники выращивали их на каникулах из раствора медного купороса. Эти кристаллы всегда появлялись тут в сентябре как последний привет уходящего лета. Своим феерическим видом они примиряли Надежду Степановну с мыслью о том, что рубин в ее серебряном колечке не вырублен из горных жил, а тоже рожден в какой-то стеклянной емкости.
Была надежда, что Владимир Львович захочет вместе с ней пойти за тортом, но он не захотел. Взяв деньги, она снова вышла в коридор. Шел шестой урок, всюду царил вольный дух междусменки. Дети сидели на подоконниках, хотя это было строжайше запрещено вывешенными на всех этажах “Правилами для учащихся”, и при ее появлении не спешили спрыгивать на пол. Знали, что сгонять их она не будет. “Вы хотите быть добренькой за мой счет”, — говорила ей Котова, завуч по воспитательной работе. Когда Котова проходила по коридору, подоконники мгновенно пустели, но за ее спиной на них вновь торжествующе плюхались ребячьи попки. Надежда Степановна не видела в этой строгости большого смысла. Сидели еще в гимназические времена и всегда будут сидеть, сколько их ни гоняй. “Да, — соглашалась Котова, — но должны сидеть и бояться”.
На первом этаже Надежда Степановна подошла к двери своего класса, прислушалась. За дверью царила могильная тишина, как во время контрольной работы за полугодие. Стало обидно, что Родыгин с такой легкостью добился успеха. Она приоткрыла дверь и заглянула в щелочку. Векшина теребила свой ключик, вид у нее был какой-то пришибленный. Угрызаясь, что полезла к ней со своей демагогией, Надежда Степановна поймала ее взгляд, потом чмокнула себя в ладошку, сложила ее лодочкой, поднесла к губам и дунула. Пушистое облачко воздушного поцелуя поплыло в сторону Векшиной, но не доплыло. Веселый мальчик, всю первую половину беседы просидевший под столом, подстрелил его из трубочки комком жеваной бумаги.
Надежда Степановна этого не видела, она уже вышла на улицу. Родыгин услышал знакомый звук и понял его происхождение, но решил не прерываться.
— В нашей стране, — говорил он, — пьянство за рулем сурово карается законом. Очень сурово, но все же не так, как в некоторых зарубежных странах. Есть, ребята, на земном шаре такие государства, где пьяниц-водителей сразу приговаривают к смертной казни.
— Так им и надо, алкашам, — сказала рано развившаяся толстая девочка с пятнами зеленки на подбородке.
— Тебя как зовут? — спросил у нее Родыгин.
— Вера.
— Ребята, все согласны с Верой?
Филимонов поднял руку.
— Давай, — обрадовался Родыгин, — выскажи свое мнение.
— Можно выйти? — спросил Филимонов.
— Я-то думал, ты хочешь ответить на мой вопрос…
— Меня тошнит, — сказал Филимонов.
Родыгин обвел класс испытующим взглядом, пытаясь понять, врет он или говорит правду, но ничего не понял.
— Что с тобой делать! Иди.
Филимонов вышел в коридор и направился к туалету, но через два шага понял, что дойти туда не успеет. Томатный сок, выпитый весной в магазине “Дары природы”, колом стоял в горле. Он повернул обратно, выбежал на крыльцо, заскочил за угол, и здесь его вырвало.
Рядом у тротуара была разрыта земля, рабочие укладывали в траншею обернутые войлоком трубы. Филимонов сел на ступеньку крыльца и, как учила мама, стал глубоко дышать носом. Пахло электричеством.
2
Надежда Степановна тоже почувствовала этот разлитый в воздухе тревожный запах, но в ее памяти для него не нашлось подходящего имени. Торопясь, чтобы успеть до перерыва, она перебежала улицу в неположенном месте и все-таки опоздала. “Гастроном” уже закрывался на обед, вход загораживала мрачная тетка в белом халате. Унижаться перед ней не хотелось. В поисках чего-нибудь, способного заменить торт, Надежда Степановна направилась к маленькому импровизированному рыночку около трамвайной остановки. Десятка полтора старушек в два ряда сидели на перевернутых магазинных ящиках, перед ними пестрели разноцветные бидоны с ягодами и райскими яблочками, в бутылках торчали астры и гладиолусы, на расстеленных газетах жалкими кучками лежали вялые осенние грибы. Одна бабка торговала мухоморами. Они предназначались или гурманам, имеющим терпение варить их в семи водах, или язвенникам, утратившим веру в патентованные аптечные средства.
Надежда Степановна прошла рыночек насквозь, и перед крайней старушкой увидела облупленную эмалированную кастрюльку, доверху наполненную мелкими, буровато-черными ягодами. Она даже не сразу поняла, что это черемуха. Торговать ею можно было только от полной безнадежности.
Мухоморы, и те выглядели здесь уместнее. Черемуха давно не считалась за ягоду, последний пирожок, для которого она служила начинкой, Надежда Степановна съела лет двадцать назад. А какие были пирожки! Легкий хруст дробленых косточек, мраморные прожилки на корочке, душистая фиолетовая мякоть внутри.
— Почем? — спросила она.
— Полтинник стакан.
Надежда Степановна достала из кошелька рубль.
— Один, пожалуйста.
— Бери уж два, сдачи нет, — сказала старушка, вынимая из крошечного запавшего рта, похожего на рот постаревшей куклы, несоразмерно громадную папиросу.
В последнее время Надежда Степановна все чаще задумывалась о собственной старости. Семьи у нее не будет, это ясно, и родить ребенка без мужа она скорее всего не решится. После выхода на пенсию идеальным вариантом для нее было бы зиму жить в городе, а лето проводить в учительском пансионате. Такой пансионат для заслуженных работников просвещения существовал на севере области, в старинном райцентре, где позапрошлым летом Надежда Степановна была с ребятами на экскурсии. В тени Спасо-Георгиевского собора приютился двухэтажный купеческий особняк с эркером, со стеклянными горбами парников на крыше. Когда-то он принадлежал владельцу здешней фаянсовой фабрики, меценату и сумасброду. На чердаке у него был устроен бассейн, в нем плавали и питались свежей рыбой из Колвы два нильских крокодила. Как рассказывали местные жители, один из них тихо умер в революцию от голода, другой был застрелен во время кулацкого мятежа, в котором активно участвовали не жаловавшие заморских тварей кержаки-старообрядцы. Первого закопали в огороде, чучело второго легло в основу коллекции районного краеведческого музея, но там ему не суждено было обрести покой даже после смерти. Как всякое бессловесное создание жил он вне истории, зато своей гибелью сумел вписаться в контекст эпохи, отразить своеобразие исторического момента. Поэтому на протяжении полувека его постоянно перетаскивали из отдела истории края в отдел природы и обратно.
Все эти годы бассейн пустовал, в него сваливали всякий хлам, через выбитые ячейки заметало снег и семена полыни, но не так давно дыры залатали, натаскали земли, и теперь там была оранжерея. Цветы, а заодно и овощи к столу разводили заслуженные работницы просвещения. С двумя из них Надежда Степановна подружилась, посылала им индийский чай, конфеты, открытки на Восьмое Марта и День учителя, а они однажды с оказией прислали ей букет чудесных, почти не увядших в дороге белых хризантем. Вот уже второй год этот нищий пансионат, окруженный тайгой, лагерными зонами и лесосплавными участками, казался обителью покоя, единственным в мире местом, куда только и можно стремиться душой.
С намокающим от ягодного сока кульком-фунтиком, стараясь держать его подальше от нового плаща и запоздало ругая себя, что польстилась на эту совершенно не нужную ей черемуху, Надежда Степановна по мосткам перешла выкопанную возле школы траншею. Здесь на крыльце сидел Филимонов. Он уже дышал ртом, потому что от сидения на каменной ступеньке его внезапно прошиб насморк.
— Меня тошнило, — издали объявил Филимонов, чтобы и мысли не возникло, будто он изгнан из класса за плохое поведение.
— Господи! А что ты ел?
Филимонов перечислил. Надежда Степановна и все ребята ели в буфете то же самое, но никого не тошнило, даже Векшину с ее больной печенью.
— Странно. С чего бы это?
— Не знаю, — сказал Филимонов, хотя вообще-то смутно догадывался о причине.
— Живот болит?
— Нет.
Присев на корточки, Надежда Степановна положила кулек на ступеньку, вынула из сумочки платок и стала оттирать со щеки Филимонова присохший ошметок кунцевской булочки. Другой рукой она придерживала его за чистую щеку, чтобы голова не болталась. Потом ему велено было идти в класс. Он пошел, Надежда Степановна сунула испачканный платок обратно в сумочку и вдруг заметила, что из бокового отделения исчез кошелек.
3
Дожидаясь ответа на свой вопрос, Родыгин смотрел в окно. Сквозь листву американских кленов видны были серые пятиэтажные коробки шестидесятых годов, белые девятиэтажки последних лет. Кое-где между ними торчали трубы котельных. Самая ближняя была самой старой. Выложенная из побуревшего кирпича, которого никогда не касалось жаркое дыхание пескоструйных аппаратов, она плавным изгибом расширялась к основанию и напоминала знаменитый хивинский минарет Калян. Родыгин видел его, когда служил в армии.
Никто больше руки не поднял, хотя времени дано было предостаточно. Пришлось отвечать самому.
— А вот я, ребята, — твердо сказал Родыгин, — с Верой не согласен. Смертная казнь — это недопустимая мера наказания. Наказание должно исправлять человека, если, конечно, еще есть надежда его исправить. Например, в Турции нашли оригинальный выход из положения.
Он рассказал, что в Турции, когда поймают выпившего за рулем, заставляют его пройти пешком тридцать километров. Сзади на мотоциклах едут полицейские, следят, чтобы по дороге он не вздумал остановиться или присесть где-нибудь в холодке.
— Лично я думаю, что в этом случае неплохо бы нам поучиться у турок, — сказал Родыгин и посмотрел на пустой стул Филимонова.
Сказано было тем доверительным тоном, который в таких случаях неизменно завораживал его самого, — тоном человека, не только имеющего доступ к закрытой информации, но из уважения к данной аудитории позволяющего себе сказать то, чего в другой аудитории он бы, конечно, говорить не стал.
Страшная турецкая жара сгустилась в классе, от столов дрожащими струями поднялся к потолку раскаленный воздух. Прямо перед собой Векшина увидела уходящую за горизонт, белую от зноя каменистую дорогу. По ней, шатаясь от усталости, брел папа. Его рубашка прилипла к спине, волосы поседели от пыли. Пот заливал ему глаза, иногда он с мольбой о дожде поднимал их к небу, надеясь различить вдали то крохотное облачко, которому, как обычно бывает в южных странах, суждено скоро превратиться в грозовую тучу. Вслед за ним на громадных, с кривыми рогами, ревущих и сверкающих под безжалостным турецким солнцем мотоциклах ехали усатые полицейские в бордовых фесках. Они норовили подтолкнуть папу передними колесами: шнель, шнель!
Закусив губу, Векшина вытащила из портфеля пенал, из пенала — кусочек мела и незаметно выбелила ребро стола. Время от времени Родыгин прислонялся к этому ребру, была надежда, что он выпачкает себе брюки.
Программа беседы была исчерпана, но Родыгин полагал для себя делом чести закончить ее строго со звонком. Шумная благодарность маленьких слушателей, отпущенных по домам раньше срока, не трогала его сердце. К тому же, раз уж заговорили о пьяных водителях, полезно будет рассказать и о том, как с ними поступают в Сингапуре.
— А вот в Сингапуре…
Родыгин умолк, потому что в дверь боком протиснулся Филимонов.
— Можно войти? — спросил он.
Не ответив ему, Родыгин обратился к классу:
— Ребята, что он забыл сделать?
— Постучаться? — догадалась соседка Векшиной.
— Слышал?
— Ага.
— Тогда выйди и войди как положено.
Филимонов вышел, аккуратно прикрыл за собой дверь и три раза стукнул в нее со стороны коридора.
— Войдите, — гостеприимно отозвался Родыгин.
Дверь открылась, Филимонов переступил порог и замер.
— Ну, дальше, — подбодрил его Родыгин. — Что теперь нужно сказать?
— Можно войти?
— Ты уже вошел.
Облегченно вздохнув, Филимонов направился к своему столу, но Родыгин, как гипнотизер, на расстоянии удержал его отвесно выпрямленной ладонью. Филимонов ощутил, как прямо в грудь ему упирается что-то невидимое и упругое, похожее на струю воздуха от вентилятора, только тоньше и тверже. Он задом отступил обратно к двери.
— Теперь нужно попросить разрешения сесть на место, — подсказал Родыгин.
Филимонов молчал. Он чувствовал, что скоро зазвенит звонок. Звонок всегда начинался щекоткой в животе, а уж потом слабым эхом гремел по этажам.
— Давай начнем все сначала, — предложил Родыгин. — Выйди еще разок и постучи.
— Честное слово, меня тошнило! — сказал Филимонов.
— Пожалуйста, — попросила Векшина, — разрешите ему сесть!
Она по себе знала, какое охватывает бесконечное одиночество, если что-нибудь заболит в школе, голова или печень. Недавно на истории у нее пошла носом кровь, Надежда Степановна уложила ее в учительской на диване, и она весь урок пролежала там лицом к потолку, думая о смерти.
Сейчас, чтобы не расплакаться, нужно было немедленно вспомнить что-нибудь хорошее. Векшина стала вспоминать Новый год. Для школьной елки мама сшила ей костюм принца из “Золушки”, папа купил в магазине “Подарки” стеклянную пепельницу в виде туфельки. Праздник устроили в спортивном зале, елка стояла на диске старого проигрывателя и начинала вращаться со скоростью тридцать три оборота в минуту, когда Дед Мороз стукал об пол своим посохом. Надежда Степановна, одетая Снегурочкой, села прямо на пол, сняла один валенок, взяла у Векшиной ее хрустальную туфельку, с которой она неприкаянно ходила туда-сюда вдоль шведской стенки, и уморительно пыталась надеть ее себе на ногу. Все вокруг смеялись, лишь Векшиной почему-то хотелось плакать, и, как всегда, тем горше, чем темнее был источник этих необъяснимо подступающих к горлу слез.
Родыгин подмигнул Филимонову.
— За тебя тут Векшина ходатайствует. Ты, понимаешь, спьяну чуть не задавил ее вместе с младенцем, а она уже все простила. Вот женщины! Давай-ка выйди, постучи и отчекань как настоящий мужчина.
Филимонов опять вышел, дверь закрылась. Родыгин приготовился ласково потрепать его по затылку, когда он будет проходить мимо. Кожу на ладони щекотнет нежный ежик филимоновских волос.
Прошла минута, никто не постучал. Родыгин прошагал к двери, осторожно приотворил ее, распахнул настежь. Филимонов исчез, коридор пустынно расстилался в обе стороны, за окнами темнело, собирался дождь. Возле ближнего окна стояла швабра, техничка Алевтина Ивановна медленно сыпала из ведра на пол светлые опилки.
— Не знаю, — ответила она на вопрос о том, куда подевался только что бывший тут мальчик.
В классе тоже как-то разом сделалось темно. Родыгин включил электричество и вернулся к прерванной теме:
— Так вот, ребята, в Сингапуре с пьяными водителями поступают еще оригинальнее, чем в Турции…
4
Вернувшись на рыночек, Надежда Степановна громко спросила:
— Кошелька никто не находил?
Ответом ей было молчание. Старушки неподвижно восседали на своих ящиках, старясь не встречаться с ней взглядом. Она все поняла и двинулась между ними, спрашивая то же самое у каждой в отдельности. Рядом с ней шел какой-то старик в офицерском кашне. Он интересовался ценами на грибы, возмущаясь и поминая
Бога — в том смысле, что не вредно бы его побояться в пенсионном возрасте.
— А он нынче в отпуску, — сказала бабка, торговавшая мухоморами.
Это ничего хорошего не сулило, тем не менее Надежда Степановна спросила и у нее:
— Кошелька случайно не находили?
— Нет, — ответила она и отвела глаза.
Наконец подала голос та самая старушка с черемухой:
— Какой он из себя?
— Черный, — сказала Надежда Степановна.
— И что в нем есть?
— Десять рублей денег. Квитанции.
— И все?
— Еще мелочь.
— Мелочь-то, что ли, не деньги? Сколь ее было?
— Не помню.
— Сама не знает, сколь у нее денег, — сказала эта старушка другой, сидевшей на соседнем ящике перед трехлитровой банкой с торчащими из нее бесцветными осенними гладиолусами.
Та охотно выразила свою солидарность, сказав:
— Богатые все стали, копейки уж и не считают.
— Потом еще станет говорить, что я взяла, — по тому же адресу добавила старушка с черемухой и лишь потом снова повернулась к Надежде Степановне.
— Давай, милая, вспоминай. Как вспомнишь, так и отдам. Много вас тут ходит. Может, и не твой.
На ней был плюшевый, с пролысинами, черный салопчик, мужские ботинки. Голова повязана застиранной косынкой с изображением собора Сакре-Кёр и Эйфелевой башни.
— Да у них на сберкнижке побольше нашего, — сказал стоявший поодаль старик в офицерском кашне и замолчал, скорбно поджав губы.
В ожидании грозы город затих. Прохожие поглядывали вверх и ускоряли шаги. Надежда Степановна уже совсем собралась уйти, наплевав на эту несчастную десятку, как вдруг услышала:
— Ты только меня правильно пойми, девушка. Я сейчас вся дрожу.
Старушка достала кошелек.
— Твой?
Глаза ее сияли.
— Чего молчишь? Язык от радости проглотила?
— Мой, — тихо сказала Надежда Степановна, чувствуя, что ее саму начинает бить дрожь.
Она взяла протянутый кошелек. Старушка не сразу отпустила его, их пальцы на мгновение соприкоснулись, и Надежда Степановна всем сердцем ощутила торжественность минуты.
— Десять рублей, восемьдесят четыре копейки. Пересчитай.
— Зачем?
— Пересчитай, говорю, при свидетелях!
Между тем свидетелей становилось все меньше. Опасаясь дождя, бабки скоренько собирали свои пожитки и уходили. Рыночек разваливался на глазах. Быстро темнело, ветер нес по улице бумажный мусор. Как ключи с речного дна, в похолодевшем воздухе завихрились столбики пыли, вокруг опустевших ящиков завели хоровод рваные газеты и трамвайные талоны.
Надежда Степановна послушно пересчитала мелочь в кошельке, но просто так взять его и уйти уже не могла, тупо стояла перед этой старушкой в мужских ботинках, не зная, чем искупить постыдную разницу между своим отношением к потере и ее — к находке. Не придумав ничего лучше, она предложила:
— Давайте я у вас еще черемухи куплю.
— Иди уж. Не надо, — устало ответила старушка, все еще дрожа под невыносимым грузом ответственности, легшим на ее плечи.
Потом, правда, она дала себя уговорить, Надежда Степановна заплатила еще за два стакана, но чувство вины не исчезло. Она смотрела, как катятся в кулек черные шарики и слышала далекий протяжный гул, наплывающий с северо-востока, со стороны плотины. Там сплошной пеленой стянуло небо и землю, гигантские валы разгуливались на бескрайних просторах водохранилища. Тот, о ком говорила бабка с мухоморами, в самом деле, наверное, взял отпуск, иначе трудно было объяснить такую грозу в конце сентября.
Небо почернело, в школе начали зажигать свет. Дежурные выставляли на карнизы горшки с цветами, чтобы напоить их дождевой водичкой. “Как бы стебли не поломало”, — подумала Надежда Степановна. Она взяла второй кулек, и в это мгновение с грохотом разломились небеса, серая пелена, давно уже одевшая северо-восток, стремительно надвинулась, дождь хлестнул с такой силой, что капли, ударяясь об асфальт, расшибались вдребезги. Слышался глухой стук, водяная пыль стелилась над землей. Затем этот стук сменился шелестом — вода падала в воду. По улице потекла река, противоположный берег заволокло туманом, кульки намокли, пальцы Надежды Степановны стали фиолетовыми. Она отступила под навес киоска “Союзпечати”, а старушка со своей кастрюлькой спряталась под карнизом закрытого на обед “Гастронома”.
С карниза текло, волнистая бахрома колыхалась перед ее глазами. Она думала о том, что до весны, может быть, не доживет, и тогда, значит, эта гроза — последняя в ее жизни, но страха смерти не было. Душа, невесомая от сознания исполненного долга, рвалась к небесам, туда, где рвались и сверкали электрические разряды. Когда она умрет, дочь наденет ей на палец проволочное медное колечко, а конец проволоки выведет из гроба наружу. Так советовала сделать соседка, чтобы душе легче было покинуть тело. По проволоке она стечет в землю и уйдет в небеса. Чем честнее живешь, тем больше в душе электричества, а оно везде одинаково, на земле, в земле и на небе. Так чего ее бояться, смерти-то?
5
Алевтина Ивановна высыпала из ведра все опилки, взяла стоявшую у окна швабру и начала мести пол на первом этаже. В кармане у нее звякали друг о друга два соседних на связке ключа — от раздевалки и от несгораемого настенного ящика, в котором, недоступная детским пальчикам, была надежно укрыта пластмассовая красная кнопка звонка. Нажимать ее было пока что не время. Алевтина Ивановна спокойно сметала шваброй темнеющие от впитанной грязи опилки. Она всегда делала это в междусменку. Внутренний голос еще не сказал ей: пора!
С третьего этажа, из окна своей лаборантской Владимир Львович видел, как Надежда Степановна с каким-то кульком в руке вернулась к школе, а затем снова направилась на другую сторону улицы. С естественным, ни к чему не обязывающим интересом зрелого женатого мужчины к зрелой незамужней женщине он невольно отметил, с какой грацией она балансирует на шатких мостках, перекинутых через вырытую возле крыльца траншею. Сзади это выглядело особенно впечатляюще, Владимир Львович пожалел, что отказался пойти за тортом вместе с ней. Он запер лаборантсткую и мимо учительской, где уже начали пить чай без торта, спустился вниз, чтобы встретить Надежду Степановну на крыльце.
На улице порывами дул предгрозовой ветер, пахло тем электричеством, какого никогда не добудешь в лабораторных условиях. За углом школы трое работяг распивали поллитровку из единственного складного стаканчика.
— Что празднуем, мужички? — фальшивым басом осведомился Владимир Львович.
— День Парижской Богоматери, — ответили ему неприветливо.
Владимир Львович подумал, что они, наверное, из тех, кто на ветровое стекло своих грузовиков вешает фотографию Сталина.
Он отошел от них подальше, минут пять потоптался на ступенях, чувствуя, как остывает в нем жар мимолетного соблазна, потом отправился в учительскую пить чай. По дороге завернул в туалет и увидел сидящего на подоконнике Филимонова.
— Ты чего здесь? Кончилась беседа? — спросил Владимир Львович, становясь к писсуару.
— Меня тошнило, — гордо ответил Филимонов.
Это был пароль, открывающий все пути, гарантирующий сочувствие и содействие взрослых, но Владимир Львович отнесся к нему без должного почтения. Он молча ушел, Филимонов снова остался один в туалете.
Сидя на подоконнике, он смотрел в грозовое небо. Оно лежало над городом, как пальто. Иногда, вспарывая подкладку, по нему скользили белые ножницы молний.
Окно выходило на улицу. У светофора, вскидывая багажники, с пронзительным визгом замирали машины. Водители озабоченно смотрели на дорогу, они знали, что сейчас хлынет дождь, на мокром асфальте увеличится длина тормозного пути.
Загорелся зеленый, в потоке автомобилей Филимонов увидел машину “Скорой помощи” и тут же, зажав левую руку в кулак, загадал желание. Этот способ он знал от Векшиной. Сегодня в буфете она его научила, что, если на улице увидишь “Скорую помощь”, нужно зажать кулак и не разжимать его, пока мимо не пройдут три человека в очках. Тогда кулак следует быстро разжать, произнести желание вслух, и оно исполнится.
Филимонов загадал, чтобы этого лектора из ГАИ убило молнией.
Почти сразу после этого по тротуару под окном прошел один очкарик, через минуту — второй, но третий не появлялся. Прохожих становилось все меньше. Пальцы, сведенные в кулак, вспотели и начали затекать.
Внезапно в коридоре раздались уверенные шаги. Они приблизились и замерли у входа в туалет. Еще через секунду дверь распахнулась, ударившись ручкой о стену, но никто не вошел. Наступила тишина, затем знакомый женский голос приказал:
— А ну, выходите!
Это была завуч Котова, которой боялись все, даже Надежда Степановна. Филимонов затаился. Он только что неожиданно нашел у себя в кармане и съел конфету “мятный горошек”, Котова могла подумать, будто он съел ее специально, чтобы от него не пахло табаком. Он несколько раз сглотнул остатки пересыхающей от волнения слюны, тихо подышал, проветривая рот. Выходить было страшно.
Никто не вышел, и Котова вошла сама. Она имела славу единственной женщины в школе, кто смело может войти в полный старшеклассников мужской туалет, когда оттуда тянет дымом. Другие учительницы в таких случаях звали физрука или военрука.
Сейчас в туалете было пусто, дымом если и пахло, то застарелым. Пятиклассник Филимонов одиноко стоял у окна.
— Почему здесь? Почему не на беседе? — спросила Котова, доставая из футляра очки, чтобы проверить, нет ли на стенах порнографических рисунков и надписей.
Филимонов объяснил, как уже привык объяснять. Он смотрел на нее в надежде, что она сейчас наденет очки и станет третьей по счету.
— А что у тебя в руке? — заинтересовалась Котова.
— Ничего, — ответил Филимонов одними губами.
— Неправда. Я вижу, в кулаке у тебя что-то есть. Это сигарета?
— Нет.
— А что?
— Ничего.
— Покажи, — потребовала она и, наконец, сделала то, чего от нее ждал Филимонов.
В тот же момент, резко растопырив пальцы левой руки, он прошептал свое желание. Котова увидела пустую ладошку, но слов не расслышала. Все заглушил раскат грома.
6
С теми, кто пьяным садился за руль, в Сингапуре поступали следующим образом: их сажали в тюрьму на пятнадцать суток. Для доходчивости Родыгин назвал эту цифру, хотя понятия не имел, какой срок заключения предусмотрен соответствующей статьей сингапурского уголовного кодекса. В журнале “За рулем” об этом не говорилось. Никакой особой оригинальности тут не было, если бы не одна пикантная деталь: таких водителей сажали в тюрьму вместе с женами.
— А дети как же? — спросила прозрачная девочка за вторым столом.
— Детей забирают бабушки и дедушки, — нашелся Родыгин.
— А если они уже умерли?
— Значит, какие-то другие родственники временно переезжают к ним домой или берут детей к себе.
— А если никого нет?
— Тогда их на полмесяца сдают в детский дом.
— И заставлят надевать все детдомовское? Или разрешают ходить в своем? — спросила соседка Векшиной.
— Разрешают, — успокоил ее Родыгин.
— Это только у нас всех стригут под одну гребенку, — саркастически сказал мальчик с еврейскими ушами.
— Помолчи, — велел ему Родыгин.
Он опять посмотрел на пустой стул Филимонова и продолжил:
— Когда муж пьет, в этом часто виновата жена. Именно женщина создает такую семейную атмосферу, в которой мужчина или тянется к спиртному, или нет. Значит, жена должна отвечать перед обществом за своего мужа. Так считают в Сингапуре. А вы как считаете?
На своих беседах он всегда ставил перед детьми проблемные ситуации, обучал, воспитывая, и воспитывал, обучая, как делают лучшие учителя-методисты.
— Ну? — спросил Родыгин с провоцирующей улыбкой. — Правильно ли сажать в тюрьму жен вместе с мужьями?
Грудастая Вера сказала, что правильно, муж и жена — одна сатана. Остальные девочки настороженно молчали. Один мальчик возразил Вере, сказав, что в Сингапуре поступают неправильно, но не сумел объяснить, почему он так думает. Другой мальчик пришел ему на помощь и объяснил: с женой этому человеку в тюрьме будет не так скучно.
— Ага, — кивнул Родыгин. — По-твоему, присутствие жены облегчит ему наказание, а ты хочешь, чтобы оно было более суровым. Так?
— Так, — согласился мальчик и добавил, что одному в камере плохо, а вдвоем, царапая чем-нибудь острым по камню, можно играть в “балду” или в “морской бой”.
— Или в “крестики-нолики”, — подсказали с заднего стола.
Перечень доступных узникам развлечений начал неудержимо разрастаться. Наконец соседка Векшиной взглянула на проблему с другой стороны. Она сказала, что для любящих людей настоящим наказанием должна быть разлука, и класс притих, потрясенный глубиной этой мысли. Слышнее стали за окнами порывы ветра, унылый звон полых металлических стоек под баскетбольными щитами.
“Что вы, милые, знаете о семейной жизни? — подумал Родыгин. — Еще меньше, чем о тормозном пути”.
Летом он ездил с женой на туристском теплоходе до Астрахани и там дешево купил с рук банку паюсной икры, которая, если не считать тонкого верхнего слоя, оказалась не икрой, а мелко изрубленной и залитой растительным маслом автомобильной покрышкой. Они обнаружили это уже на пути домой. Родыгин знал, что старые покрышки вешают на причальных стенках дебаркадеров или, как в клумбах, высаживают в них цветы возле железнодорожных станций. Отныне ему стал известен третий способ их применения, но за это знание пришлось дорого заплатить. Обратное путешествие превратилось в сущий ад, жена простила его только возле Казани, хотя жили не в тюремной камере, а в комфортабельной каюте второго класса, отличавшейся от первого лишь отсутствием зеркала.
В тишине поднял руку лопоухий мальчик.
— Что еще? — обреченно спросил у него Родыгин.
Тот встал и сказал, что ребята не сказали, что в тюрьме эти муж и жена могут играть в шахматы, сделанные из хлебного мякиша. При царе в тюрьмах революционеры всегда играли в такие шахматы, он читал об этом в книжке “Грач — птица весенняя”.
— В Сингапуре едят рис, рис! — крикнула ему Векшина.
— А плоды хлебного дерева? — парировал мальчик.
— Там рис, рис, рис, рис! — уже захлебываясь слезами, повторяла Векшина и не могла остановиться.
Родыгин положил руку ей на голову.
— Что с тобой?
Векшина почувствовала, как у нее цепенеет шея. Казалось, на голове лежит кусок льда. Такой холод мог исходить только от очень большого начальника, даже испачканные мелом брюки не колебали его леденящего душу величия. Этот человек вполне способен был перенести в их город законы Турции и Сингапура.
— У нее папа алкоголик, его прав лишили, — сообщила соседка Векшиной.
Родыгин понял, что в целом классе одна эта стриженая девочка с ключиком на шее в состоянии оценить всю чудовищную действенность сингапурского наказания.
— Не плачь, — сказал он. — Твой папа пройдет курс лечения и снова сядет за руль. А ты, кстати, можешь ему в этом помочь. Знаешь, как?
Векшина не ответила. Она сидела, уткнувшись лицом в стол, плечи ее тряслись от рыданий.
— Кто знает, как Векшина может помочь своему папе излечиться от алкоголизма? — спросил Родыгин.
Ответ был настолько очевиден, что никто не стал высказывать его вслух. Сразу в нескольких местах несколько голосов доложили:
— Она и так хорошо учится.
Родыгин слегка смутился.
— Я не одно это имел в виду. Я имел в виду, что дети тоже могут повлиять на атмосферу в семье. Не только жены.
— А есть такие страны, где и детей вместе с родителями сажают в тюрьму? — спросила соседка Векшиной.
— Таких нет, — ответил Родыгин.
Пытаясь подавить рыдания, Векшина громко икнула раз, другой, третий. Пока все слушали, как она икает, ушастый мальчик предложил подробнее рассказать о хлебном дереве.
— На географии расскажешь, — оборвал его Родыгин.
Он обернулся к Векшиной.
— Встань-ка.
Она встала. В горле у нее затаился крохотный злой человечек. Когда он дрыгал ножкой, горло сжимала неудержимая судорога.
— Сделай вот так, — сказал Родыгин и показал, как.
Он привстал на носки, постоял немного, балансируя корпусом, а затем всей тяжестью тела грузно шлепнулся на пятки. Этот метод, описанный в книге известного авиаконструктора Микулина, помогал быстро удалить из организма вредные шлаки, скрытые отходы жизнедеятельности.
— Сразу пройдет, — ободряюще улыбнулся Родыгин и повторил демонстрацию.
Векшина не шевельнулась, а все тот же любознательный мальчик объявил:
— У меня вопрос.
Родыгин взглянул на него с ненавистью.
— Ну?
— Кто живет в Сингапуре? — спросил мальчик.
— Сингапурцы.
— А они кто?
— Люди. Такие же, как мы с тобой.
В ответ сказано было с еврейской безапелляционностью:
— Нет, не такие. Они — мусульмане.
— И что?
— У мусульман много жен. Их сразу всех сажают в тюрьму вместе с мужем, весь гарем? Или по очереди?
— Подойди ко мне после звонка, я отвечу на твой вопрос, — пообещал Родыгин.
Он посмотрел на застывшую как истукан Векшину и пожал плечами.
— Как хочешь. Тебе же хуже.
— Я принесу ей воды, можно? — вызвался самый маленький и беднее всех одетый мальчик.
Родыгин кивнул, подумав, что именно в таких детях сильнее развита способность к состраданию. Мальчик взял портфель и пошел. Когда дверь за ним закрылась, откуда-то сзади со знанием дела известили:
— Больше не придет.
Векшина опять икнула.
— Садись, — велел ей Родыгин.
Она села, зацепив коленями портфель, он вывалился из ниши, учебники и тетрадки рассыпались по полу. Отдельно отлетела стеклянная туфелька, с прошлогодних зимних каникул всегда лежавшая в портфеле как напоминание о том, что счастье возможно.
Родыгин поднял ее, задумчиво провел пальцем по ложбинке над каблуком, вырезанной для того, чтобы класть туда недокуренную сигарету.
— Зачем ты носишь с собой эту пепельницу? — спросил он.
— Отдайте, — сказала Векшина, засовывая в портфель все то, что из него выпало.
Человечек в горле последний раз дрыгнул ножкой и выскочил в форточку, под дождь. Он уже минут пять хлестал по стеклам, окутывая класс ровным усыпляющим гулом.
— Это пепельница твоего папы? — спросил Родыгин.
— Мой папа не курит, — ответила Векшина.
— Не ври. Кто пьет, тот курит, — поделилась жизненным опытом рано созревшая Вера с зеленым подбородком.
С туфелькой на ладони Родыгин прошелся по классу, все время чувствуя на себе взгляд Векшиной, которая при этом не только не поворачивала головы в его сторону, но даже не двигала зрачками. Она смотрела так, словно ее нарисовали на агитплакате. Родыгин ощутил себя жертвой оптического обмана.
— Надеюсь, — сказал он, — в вашем классе нет таких ребят, которые уже курят.
— Филимонов курит, — наябедил веселый мальчик, в очередной раз вылезая из-под стола.
— И пьет, — добавили сзади и заржали.
— Отдайте, пожалуйста, — опять попросила Векшина.
Родыгин медлил. Судьба послала ему замечательное наглядное пособие для рассказа о вреде курения. Расставаться с ним не хотелось, но как его правильно использовать, он пока не знал. Мысли скользили в том направлении, что красота этой туфельки с ее женственными изгибами и острым хищным носом — это красота порока, нужно уметь отличать ее от подлинной красоты, которая делает человека лучше, а не пробуждает в нем низменные желания. Он даже начал говорить об этом, трудно подбирая слова, но перебили две нарядные девочки за одним столом.
— Пожалуйста, отдайте ей! Ну пожалуйста! — заныли они, нахально поглядывая на Родыгина и влюбленно — друг на друга.
— А то я вам ничего больше не стану рассказывать! — пригрозил начитанный мальчик.
В этот момент Родыгин внезапно понял, что еще не сказано о самом страшном, пострашнее курения и даже алкоголя. Говорить о наркотиках в детской аудитории следовало с предельной осторожностью, но его уже понесло. Неожиданно для себя самого он взял с места в карьер, спросив:
— Кто знает, что такое “мулька”?
Стало тихо. Родыгин сощурился.
— Кто-нибудь знает? Только честно.
— У меня так кошку зовут, — робко сказала прозрачная девочка, сомневаясь в правильности ответа.
Все засмеялись, тогда она добавила:
— Раньше звали Муркой, но переназвали из-за сестры.
— Чьей? — спросили у дальнего окна.
— Моей. Она еще маленькая и не выговаривает букву “р”.
На этом урок кончился, зазвенел звонок. Сквозь шум дождя его звон казался слабым и неуверенным, так звенит спрятанный под подушкой будильник, не приказывая вставать, а деликатно напоминая об этой печальной необходимости.
Ребята возбужденно заерзали. Успокаивая их, Родыгин поднял руку.
— Тихо! Это сигнал не для вас, а для меня.
Все свои беседы он старался закончить таким образом, чтобы после них оставались одновременно два противоположных чувства — полноты и незавершенности сказанного. Недостаточно просто изложить тему и сделать выводы, нужно еще внушить слушателям понятие о неисчерпаемости предмета. Родыгин виртуозно владел этим искусством, но сейчас отвлекал и мешал сосредоточиться тропический ливень за окнами. “Как в Сингапуре”, — подумал он и увидел, что Векшина вдруг рванулась к выходу.
В руке у нее был портфель, но она тут же отпустила его, едва Родыгин, в два прыжка догнав ее, схватился за ручку, и юркнула в дверь. Он почувствовал себя мальчишкой, которому достался хвост улизнувшей ящерицы. Швырнув портфель на стол, Родыгин бросился за ней, коридор надвинулся гамом, толкотней, ребячьи лица проносились мимо, как лампочки в тоннеле. Он бежал за Векшиной, чтобы вернуть ей туфельку, а она уже нырнула в тамбур, вылетела на крыльцо.
Даже здесь, под крышей, воздух был пропитан колючей моросью, внизу пенились ручьи, лягушками плюхались в траншею подмытые комья глины. Она слышала за собой шум погони, подковки тяжелых мужских ботинок гремели по кафелю.
В тамбуре от Родыгина шарахнулись курильщики, в углу тоненький голосок сказал:
— Вода кончилась.
Это был тот мальчик, что пошел за водой для Векшиной.
— Кипяченая, — пояснил он. — В бачке.
Родыгин шагнул сквозь него и замер в дверном проеме.
Векшина стояла в трех шагах, на самом краю верхней ступеньки. Казалось, она добежала до края нависающей над морем прибрежной скалы и теперь готова кинуться в воду, лишь бы не достаться тому, кто ее преследует. Дождь сек запрокинутое в бесконечном отчаянии личико.
— На, возьми, — шепотом, чтобы не спугнуть ее, проговорил Родыгин, вытягивая перед собой руку с туфелькой на ладони.
Векшина обернулась, тогда он компанейски подмигнул ей, сказав:
— Эй!
Она с ужасом посмотрела на его перекосившееся лицо с жутко зажмуренным глазом, вздрогнула и метнулась вниз. Родыгин прыгнул за ней, холодные струи потекли за ворот. С разбега он перемахнул траншею, едва не съехав на дно по осклизлой глине, выскочил на газон, и ознобом охватило предчувствие непоправимого: на светофоре горел красный свет, а Векшина со всех ног приближалась к проезжей части. Перед ней, разбрызгивая лужи, сплошным потоком неслись автомобили.
С другой стороны улицы, прячась под навесом киоска, Надежда Степановна увидела ее и с воплем “Стой! Стой!” помчалась навстречу. Туфли, чулки, легкий плащ, а под ним платье на спине и на плечах, все вымокло мгновенно, лишь у поясницы сохранялся тонкий слой тепла. Широкий поток бурлил и свивался в косички вдоль кромки тротуара. Надежда Степановна ступила на мостовую, вокруг завизжали тормоза, время исчезло, было такое чувство, будто она всю жизнь бежит под этим дождем.
Внезапно сбоку ее что-то сильно ударило, заструился перед глазами необычайно яркий, но теплый и мягкий свет, и уже в шуме листвы, а не дождя, выплыл из тумана знакомый двухэтажный дом со стеклянными горбами на крыше. Хризантемы росли как раз над потолком ее комнатки, которую она сейчас видела так ясно и с такими подробностями, словно прожила в ней много лет. Узкая кровать, застланная розовым или бежевым, как в поездах, покрывалом, столик с кружевной салфеткой на нем. Печь топится. К стене веером прикноплены присланные бывшими учениками поздравительные открытки с розочками и медвежатами. Колокольчик зовет на ужин. Хлопают двери соседних комнат, слышны неторопливые шаги, тихий смех. Она втыкает несколько шпилек в узел седых волос на затылке и спускается в столовую по деревянной лестнице с добела выскобленными ступенями. Ужин — это радость встречи. Тепло от овсяной каши на деревенском молоке, от горячего чая с вареньем, но еще и от понимания тепло, потому все разговоры здесь — о детях, каждый вечер о детях, всегда о них, как в учительской настоящей школы, где до сих пор так и не довелось поработать. Обитель праведников, островок уюта и любви, райский уголок, расширенный садом, что покойно и радостно плещется за окном.
— Дура! Куда лезешь, дура! — орал мужик в кожаной кепке, выскочив из своих “жигулей”.
Надежда Степановна стояла, нагнувшись вперед, упершись обеими руками в радиатор, но при этом ухитрилась не выпустить из рук оба кулька с черемухой. Как это получилось, она не понимала. Ягоды чудом осталась в кульках, лишь несколько черных шариков скатились по капоту и упали на асфальт.
Прихрамывая, Надежда Степановна двинулась дальше через улицу. Векшина куда-то исчезла, дождь лил, не ослабевая. Казалось, город из бездны вод медленно восходит к небу. Было ощущение полета, но пропало, едва где-то совсем близко, отталкивая землю вниз, снова погружая ее в пучину, ударила молния.
Надежда Степановна уже ступила на спасительный тротуар, а Родыгин бежал по газону, когда все вокруг озарилось белым, короткое страшное шипение пронизало воздух, пахнуло кислым, пар повалил от травы, но ничего этого он уже не видел и не слышал. Еще раньше что-то тяжело и беззвучно прошло сквозь него и вонзилось в дрогнувшую землю, выбивая ее из-под ног.
Оглянувшись, Векшина успела заметить, как Родыгин, выхваченный из пелены дождя ослепительно белой вспышкой, всплеснул руками и рухнул на траву, по которой шмыгнули огненные язычки. Их быстро прибило дождем, они погасли, сердито шипя, но один такой язычок продержался дольше других. Он подобрался к Родыгину, затанцевал, закланялся и вдруг превратился в того человечка, который пять минут назад сидел у Векшиной в горле и дрыгал ножкой. Она его узнала, и он это понял, потому что сразу засуетился, побежал прочь, скрылся под кустами акации.
7
— Его убило! — закричал Филимонов, отшатываясь от окна.
Котова испугалась.
— Кого?
Филимонов не отвечал. Он весь трясся от ужаса и раскаяния, и в окно больше не смотрел, страшась увидеть обугленный труп своей жертвы. Наконец Котова догадалась подойти к окну и посмотреть, что его так напугало. Спустя секунду она уже мчалась к телефону вызывать “Скорую помощь”.
Из последних сил гром рокотнул над “Гастрономом”, над школой и покатился дальше, к трубе, похожей на минарет Калян. Надежда Степановна с трудом доковыляла до газона, в центре которого, как кострище, чернело неровное пятно выжженной травы, подернутое тающим облачком пара. Какой-то мужчина лежал на границе черного и зеленого. Над ним стояла насквозь мокрая Векшина. Она уже успела найти свое сокровище и обтереть его подолом. Стеклянная туфелька была зажата в ее кулачке острым носком вниз, как кинжал.
— Его убило молнией, — сказала Векшина с таким убийственным спокойствием, что Надежде Степановне стало страшно.
К этому времени дождь помельчал, тучи раздвинулись, их края посветлели, и заиграла радуга. Прямо перед собой Родыгин увидел ее крутой, трепещущий, семицветный мост. Радуга начиналась где-то за спиной, а другим концом упиралась точно в траншею. Это означало, что там зарыт горшок с золотом. “Копают в правильном месте”, — подумал Родыгин.
Дома и кусты акации крутились вокруг него со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту. Он узнал эту привычную скорость старых патефонных пластинок, на смену которым давно пришли долгоиграющие, рассчитанные на тридцать три оборота. Постепенно кружение замедлилось, потом раздался щелчок тумблера: стоп! Он сел. Из радужного тумана проступило лицо Векшиной.
— Возьми, — сказал Родыгин и протянул ей пустую ладонь.
Отпрянув, Векшина бросилась к Надежде Степановне, обняла ее, влипла ей в живот всем своим тощеньким дрожащим тельцем. На вопросы о том, что случилось, где ее пальто, она не отвечала, лишь прижималась все крепче. Висевший у нее на шее ключик больно врезался в бедро. Поверх пахнущей грибами детской головенки Надежда Степановна увидела, как мужчина, лежавший, а потом сидевший на газоне, встал, пьяно пошатываясь, и направляется к ним. Она узнала Родыгина, ахнула:
— Господи! Что с вами?
— Меня, кажется, контузило. Молнией, — сказал он.
В следующий момент на них вынесло Котову, кричавшую, что сейчас приедут, она вызвала, спецбригада уже в пути, пусть кто-нибудь выйдет на угол, покажет дорогу.
— Не нужно, — остановил ее Родыгин.
Подошел Владимир Львович. За ним бежали ребята, впереди всех — Филимонов. Рот его был открыт в беззвучном вопле. Когда он добежал, Векшина отпихнула его локтем. Она ни с кем не хотела делить Надежду Степановну.
— Ой, Надежда Степановна! — вдохновенно кляузничала соседка Векшиной. — Он нам такое говорил, вы не поверите! Рассказывал, как детям ноги отрезают, и что всех будут сажать в тюрьму. Вместе с женами.
— Подожди, подожди. Кого будут сажать?
— Всех, которые это… Ну, как папа у Векшиной. И гонять пешком по тридцать километров.
— Тоже с женами?
— Нет, с милиционерами на мотоциклах.
— Так в Турции наказывают пьяных водителей, — поспешил объясниться Родыгин. — А с женами, это в Сингапуре.
— Он еще страшнее говорил, да! — звенел в проясневшем воздухе хитрый детский голосок. — Что за границей им сразу голову отрубают.
— Вжик, вжик, — подтвердил кто-то из ребят, — и уноси готовенького.
— Филимонова! — уточнил другой.
— Потому что у него плохой глазомер, — дополнил третий. — Такие долго не живут.
— Поэтому, — с женской проницательностью подвела итог не по годам взрослая Вера, — его и тошнило.
— Понятно, — кивнула Надежда Степановна и вопросительно взглянула на Родыгина.
Тот молчал.
— А что у вас в кульках? — спросил Филимонов.
Лишь теперь Надежда Степановна вспомнила про черемуху. Ягоды еле держались в раскисшей газете.
— Это черемуха, — сказала она. — Ешьте, ребята!
Когда все столпились вокруг нее, послышался высокий прерывистый сигнал “Скорой помощи”, белый “уазик” на полном ходу вылетел из-за угла, прошел под красным светом, притормозил, преодолел бровку тротуара и, переваливаясь, выехал на газон. Из задних дверей выпрыгнули двое мужчин, из кабины — женщина. Котова указала пальцем на Родыгина:
— Вот он!
— Все нормально, — сказал Родыгин, коротко доложив, как было дело.
Один из врачей присел, провел ладонью по пепелищу, долго рассматривал свои почерневшие пальцы, затем ополоснул их в луже, похлопал Родыгина по плечу и залез обратно в машину. Спецбригада уехала, Котова ушла, Родыгин издали смотрел, как Надежда Степановна из рук кормит черемухой свою галдящую стаю. Филимонов хватал горстями, Векшина клевала по ягодке. Владимир Львович, до этого стоявший в стороне, присоединился к их пиршеству.
— Помните того крокодила в музее? — спросил он у Надежды Степановны.
— Помню, — приятно удивилась она тому, что в один день на них нахлынули одни и те же воспоминания.
— По-моему, — негромко сказал Владимир Львович, указывая глазами на Родыгина, — очень похож.
— Чем?
— Тоже экспонат, — ответил он тем же интимным полушепотом. — Но ничего, скоро их власть кончится. Помяните мое слово.
Надежда Степановна промолчала, а Родыгин не услышал. В это время к нему сунулся мальчик, все знающий про хлебное дерево.
— Вы обещали после урока ответить на мой вопрос, — напомнил он.
— Отстань, — сказал Родыгин.
Болела голова, ныла ушибленная лопатка, ступни почему-то покалывало, словно сквозь микропоровые подметки с подковками в них стреляло растворенное в почве небесное электричество. В то же время он не мог отделаться от чувства, что никакой молнии не было, а это пепельно-черное пятно под ногами выжжено жаром его души, непонятой, оболганной, запертой в старом зябнущем теле.
— Идите к нам, — позвала Надежда Степановна.
Родыгин подошел, взял из протянутого кулька несколько ягод. Забытый терпкий вкус растекся по нёбу, слезами встал в горле.
— Вы нам все очень интересно рассказывали, — сказал веселый мальчик, большую часть беседы просидевший под столом, и с пулеметным звуком выплюнул косточки.
Они ели черемуху, пока всю не съели. Губы, зубы и языки у них стали черные. Потом все пошли в буфет пить горячий чай.