Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2002
Среди множества книг, изданных народным поэтом Чувашии Геннадием Айги в разных европейских и азиатских странах и в Америке на более чем сорока языках (от бретонского до японского), эта книга-альбом выглядит все же уникальной. Через 14 разделов волнами проходят стихотворения, прямая речь поэта в диалогах и монологах, его мемуары чередуются с комментариями и к собственным “опытам”, и к творчеству современников и соратников по “другому искусству”. От дефиниций собственно поэзии Айги перебрасывает мостик к “человеку в его сопряженности с природой — ее неотменимой чудесностью”.
В этой книге мы, конечно же, прежде всего видим самого поэта и слышим его спотыкающуюся, косноязычную, усложненную по правилам своей личной грамматики (метаграмматики обыденного и поэтического русского языка с ощутимым субстратом чувашской метафизики) весьма прихотливой пунктуацией речь (“Мой друг, ты спросишь, кто велит, // Чтоб жглась юродивого речь?” — как говаривал его учитель), а также входим в художественно-эстетическое пространство автора и тот круг общения, в котором он пребывал и пребывает.
В предисловии “Больше чем поэт (мир Геннадия Айги)” Владимир Новиков выводит элементарное уравнение творчества Айги: “Жизнь есть тишина. Поэзия есть молчание”. И далее констатирует: “Поверившему в эти две простые истины мир Айги открывается сразу без долгих разговоров, без научных терминов, без исторических экскурсов и параллелей”. Можно согласиться с этим суждением, хотя для самого Айги и тишина, и молчание — это сложные понятия (или параметры жизни самой), связанные с апофатикой и т. д. Устраняя их (в силу трудноопределимости), получим еще более элементарное равенство жизни и поэзии. Наш поэт всегда настаивал на этом: “Стихотворение, в моем представлении, — небольшая область жизни, где, по возможности, должно быть “все” (…) “Пишу” — для меня равносильно выражению “я есть”, “я еще есть””. Но если в конечном итоге умолкает и поэзия (особым способом, посредством слова), то получим равенство творения (мира — вселенной) и человека. Для Айги это существенно: “Мне больно, как больно миру…”, “Мир не превышает нас, мы — мир, — сияние этого единопребывания может коснуться наших листов”. И все же от логических умозаключений и равенств вернемся к поэзии.
Относясь к поэзии как к некоему виду “священнодействия”, Геннадий Айги, естественно, много говорит и пишет на эту тему. По его мнению, поэзия это не “передача чувств”, а “абсолютизация” явлений мира через “человека-поэта” посредством слова, которое должно создавать пространство по законам естества, и в то же время это слово не может не быть выстрадано поэтом. В другом месте он определяет сущность поэзии гораздо проще: “Поэзия, на мой взгляд, может делать единственное: сохранять человеческое тепло под холодным земным небом. Для этого поэту необходимо иметь это тепло в себе, хранить его вопреки всему. Это — малое, ничтожное тепло, но без него нет человека. “Священный огонь поэзии”, — говорили когда-то. В наши дни, касаясь поэзии, будем говорить хотя бы о тепле…”
Тем не менее, как говорилось совсем по другому поводу, “из искры возгорится пламя”. Так и в стихотворениях Айги через зарево, свет, Слово-огнь, пламя мы ощущаем проявление “высших сил” и “тонких энергий”. Его стихи не просто согревают, иные из них обжигают. Недаром меру подлинности и новизны поэтического содержания Айги определяет так: “Истина в поэзии — накал (…) Новое в поэзии, на мой взгляд, рождается органически — в общем словесном накале…”
Данную книгу читать можно по-разному. Пройти по изоряду, просматривая репродукции живописи, графики, автографов (от Хлебникова до Шаламова). Выбрать документальный фоторяд — семейные, “сельские” фотографии, с детьми, друзьями и паневропейские, в кругу интернационального сообщества “айгистов”. Читать стихи, начиная с первых опытов русскоязычных текстов середины 50-х до книг моностихов “Лето с ангелами”, “Мир Сильвии”, в полном объеме включенных в “Разговор…” как образцы айгиевского минимализма, и тем самым проследить пунктирно эволюцию поэта и его отношения к стихотворному языку. Перечитывать автокомментарии Айги и распутывать семантико-синтаксические структуры его размышлений о поэтах, “ином пространстве иной России”, яви и сне, “жизнесмерти”, “вселенскости” человеческого и “иного” (превышающего нас) единства и многом другом. Перечитывая и просматривая, ты и сам становишься участником “разговора на расстоянии”. В этом полилоге мы слышим кроме самого Айги много разных голосов, по самому “высшему разряду” представительствующих от “иных культур”. Как правило, поэзия Айги осмысливается на пересечении разных традиций, течений и направлений. Книга-альбом “Разговор на расстоянии” как раз и представляет в полной мере эти традиции: от глубинного стержня чувашской народной словесности и поэзии до русского художественно-поэтического авангарда начала ХХ века (Хлебников, Маяковский, Крученых), исканий новой французской поэзии (Бодлер, Нерваль, Жакоб, Рене Шар), так и своего рода духовных наставников нашего поэта (Пастернак, Малевич, Кьеркегор, Кафка, Норвид), с которыми на протяжении долгих лет он поддерживал творческое и общеэкзистенциальное общение. Так складывалась его “новая эстетика скептического гуманизма с его новым опытом, — во имя обновленного приятия жизни”.
Айги говорит о “необходимости сегодняшнего “воскрешения Слова””. Пусть сегодня это невозможно, но в будущем в условиях, когда поэзия и принимающие ее восстановят “связь со вселенной-домом и с жизнью-братством, как в древнем — давнем — глубоком накале того, что называлось Истиной”, поэтический язык станет опять творящим, подобно словам молитв и заклинаний. И опять возвращаемся на круги своя. Жизнь — Поэзии. Поэзия это накал истины. Далее должна была бы последовать некая Высшая Сила. Но об этом лучше умолчать. “Бог”? — это цитата: из Бога”. Так сказал Айги.
Айги находит “своих” поэтов в прошлом, среди современников он признает — за редкими исключениями — только тех, кто существует не в лоне русского языка. То есть можно говорить о некоторой напряженности его взаимоотношений с сегодняшней русскоязычной поэзией. Но не поэзией единой жив человек. И потому в своем следовании творческой свободе личности он находит точки соприкосновения и опоры не только собственно с поэтами разных времен и народов, но и с современной музыкой (композиторы А. Волконский, С. Губайдулина, В. Сильвестров), живописью
(В. Яковлев, И. Вулох, А. Зверев,
Г. Гавриленко, И. Макаревич, А. Миттов, Г. Юккер, Н. Дронников, Х. Викстен и др.). Вл. Новиков даже пишет, что “к Геннадию Айги, пожалуй, больше применимо слово не “писатель”, а слова “художник” и “артист” (таковы были, вспомним, и творческие автоопределения Пастернака)”. Согласно Новикову же, Айги является “оригинальным эстетическим мыслителем, философом” на рубеже ХХ и XXI веков.
И все же punctum contra punctum, из которого Геннадий Айги сформировался именно как поэт, это его стремление свой малый мир, “сельский, народный”, свои поля и леса
— и-словно единою-песней едино-народа
исход из сияния-поля —
соединить, сочетать с общезначимым. Иначе, говоря старыми добрыми словами, огрубляя, это можно было бы обозначить как диалектику национального и общечеловеческого (космополитического). Оставаясь чувашом, постараться быть гражданином мира. Хотя порой ему приходилось возвращаться из дальних странствий по иным ландшафтам, он никогда не был чужим для своей малой страны. Жак Рубо в 1990 году в “Монд” определял Айги как “иного и неповторимого поэта в мире”. Но сама заметка называлась “Айги, чуваш…”
Недаром одна из многих наград, полученных им — Питерская литературная премия имени Андрея Белого, — имела следующую формулировку: “За мужественное одиночество поэтического труда, преодолевшего национальную ограниченность чувашского, русского, французского языков и открывшего в просветах высокого творчества единое поле человеческой культуры”. Символично, что книга-альбом “Разговор на расстоянии”, достойно представляющая “поэтический труд” и “просветы высокого творчества” Айги, увидела свет именно в Ленинграде-Санкт-Петербурге.
Возникает ли цельный образ человека-поэта со страниц этой книги-альбома?
И да, и нет. Из материала концептов, ключевых слов, выделенных курсивом и разрядкой, заключенных в скобки, стихотворений — сгустков энергий, стихов-роз и стихов-снов, обилия визуальной информации (в том числе и множества фото-, графических и живописных портретов автора) каждый, конечно же, сможет сложить “своего Айги”. С другой стороны, есть (и всегда обнаруживаются) разрывы в метафизике присутствия самого поэта, ибо жизненный background дан только в его изложении, что неизбежно ведет к сознательному и неизбежному самоконструированию образа. Жизнь как таковая уходит в “просветы”.
Как бы подчеркивая эту естественную прерывистость представления жизни и творчества поэта, редактор Арсен Мирзаев и художник издания Александр Веселов умело разместили слова, строки, абзацы в пространстве, сохранили между ними дистанцию, как бы окружили их пустотой. Это, безусловно, облегчает чтение и позволяет передохнуть в пути…
Имя “Айги” происходит от чувашского возвратного местоимения со значением “тот самый”.
Книга-альбом “Разговор на расстоянии” это какой-то новый жанр творческой автобиографии (книга от себя — самому себе, словно Айги вспомнил свое давнее, 1963 года, стихотворение “Цветы от себя самому”, но в конце концов и читателям книга!) и открывает нам еще раз Айги, поэта. В этом жанре мы как раз и находим (вопреки Новикову) и долгие разговоры (прошу прощения за тавтологию), экскурсы, параллели, правда, без научных терминов, но зато с обилием чисто айгиевской терминологии. Ну, что ж, получаем еще одно веское подтверждение своим догадкам, что это — Айги, тот самый…
Геннадий Айги. Разговор на расстоянии: Статьи, эссе, беседы, стихи. СПб., Лимбус Пресс, 2001.