Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2002
Если попытаться в нескольких обобщающих словах определить отличительные особенности всего написанного Лидией Чуковской, выстраивается четкий характеристический ряд: взвешенность и ответственность, возвышенная сдержанность в выражении своей неуступчивой и выстраданной позиции, тщательная продуманность и тщательная оформленность.
В двухтомнике, подготовленном и прокомментированном Е.Ц. Чуковской и Ж.О. Хавкиной, впервые полностью опубликованы четыре произведения Лидии Чуковской, сохранившиеся в ее архиве: автобиографическая документальная повесть “Прочерк”, посвященная судьбе выдающегося физика Матвея Бронштейна, мужа писательницы, публицистическое исследование “Дом Поэта” — развернутый полемический отклик на “Вторую книгу” Н. Я. Мандельштам1, мемуарные записки “Памяти Тамары Григорьевны Габбе” — “отрывки из дневника” — и произведение своеобразного жанра, название которого говорит само за себя, “Мои чужие мысли”, то есть выписки Лидии Корнеевны из прочитанных книг, ею самою распределенные по тематическим разделам. В данное двухтомное собрание включены также известные повести Чуковской “Софья Петровна” и “Спуск под воду”, стихотворения, посвященные Матвею Бронштейну, знаменитые открытые письма — “Михаилу Шолохову, автору “Тихого Дона””, “Не казнь, но мысль. Но слово”, “Гнев народа”, “Прорыв немоты”, воспоминания о встрече в Чистополе с Мариной Цветаевой “Предсмертие”, “Полгода в “Новом мире””, “Борис Пастернак”, “Иосиф Бродский”.
В полном соответствии с профессиональными заветами Лидии Корнеевны, которая была “въедливым” и “доскональным” редактором, тексты подготовлены очень внимательно, оснащены всем необходимым библиографическим аппаратом, реальными комментариями, указателем цитируемых авторов. И больше того: чтобы нам, нынешним читателям, было удобнее сверяться с источниками, все ссылки Лидии Чуковской на малодоступные сегодня издания стихов Анны Ахматовой и воспоминаний Надежды Мандельштам дополнены ссылками на издания современные.
Двухтомник заботливо иллюстрирован и прекрасно издан.
Впрочем, понятно, что я начала с конца потому, что затрудняюсь сразу заговорить о специфической сути своего впечатления.
Откликаясь на появление двухтомника прозы Елены Ржевской, Никита Елисеев писал, что тексты Ржевской “удивляют” благородной сдержанностью, “по нынешним временам это раздражает и шокирует больше, чем самая бесстыжая распахнутость” (“Новый мир”, 2001, № 9).
Безотносительно к прозе Елены Ржевской боюсь, что критик из лучших побуждений выдал желаемое за действительное: некий внутренний шок или толкающее к азартному, заинтересованному диалогу “раздражение” не вспыхивают все-таки при соприкосновении с позицией благородной сдержанности, точной аргументированности при отстаивании своей горестной правоты. Вряд ли здесь надо добавлять “по нынешним временам”. Ничего такого особенного в “нынешних временах” нет, никакого такого особенного “падения” нынешних нравов не случилось: страстная, азартная крайность, даже несправедливость, болезненные и спровоцированные болью преувеличения во все времена и любого читателя задевали, будоражили, “толкали” сильнее.
Написанное Лидией Чуковской такого шока не вызывает.
События страшных лет, чудовищный личный опыт вдовы арестованного и расстрелянного, бывший и опытом миллионов вдов, — все это запечатлено в мемуарной повести “Прочерк” с такой мерой сдержанности, понимания и сочувствия к страданию, что вызывает уважительный наклон головы. На сдержанность автора — уважительная сдержанность читателя. Более непосредственного отклика объективная, вдумчивая манера повествования не провоцирует.
В “Прочерке” даже нет ненависти: ненависти заслуживали бы только палачи, но они — вне человечества.
В одном из эпизодов Лидия Чуковская рассказывает, как ее, закоченевшую в ночной очереди, буквально спасла такая же несчастная и продрогшая женщина, делившая с ней морозное непроглядное ожидание: она “внезапно ахнула и кинулась ко мне, она заметила, как побелела у меня щека под глазом и как плохо я передвигаю ноги. Сняв рукавицу, она схватила из сугроба горсть жесткого снега и чуть не до крови растерла мне лицо… влила в меня двухсполовинностаканный термос кипятку и окутала мне голову платком”. Когда женщины вместе под утро возвращаются домой, из случайной реплики спасительницы становится ясно, что она принадлежит к тем “слепым” жертвам, кто верит “органам” и даже жалеет чекистов: работают, бедненькие, всю ночь напролет. “Работают? Кого они там сейчас истязают? Ее мужа? Моего? Я не нахожу ни слов, ни дыхания. Ненависть перехватывает горло. Я сдираю с себя принесенный ею платок, два или три раза хлещу ее по плечам, по голове, швыряю платок наземь и пускаюсь бежать, оставив мою благодетельницу ошеломленной”.
Даже в этом рассказе о страшной вспышке неконтролируемого отчаянного чувства отчетливо видна и слышна сдержанность и благородная объективность автора: Лидия Корнеевна напоминает читателю, что в “Большом Доме” истязают не только ее мужа, но и мужа несчастной женщины, он даже назван первым, умственно слепая, но отзывчивая женщина остается “спасительницей” и “благодетельницей”.
Так же сдержанна писательница и при изображении поистине душераздирающего (вот уж “мистицизм в повседневности”!) “брака с мертвым” — “чтобы получить право охранять труды Бронштейна, мне пришлось оформить наш брак уже тогда, когда Матвея Петровича не было в живых. Брак с мертвым. Оформить по суду”. Она и здесь не забывает напомнить читателю, что такова была судьба многих и многих, что “браки с мертвыми” стали реальностью эпохи реабилитаций, судей “переутомило изобилие подобных дел”.
“Присяга общему горю”, “чувство товарищества, жалости, сопричастности” великому страданию всех, кто стоял в страшных очередях, были, не устает повторять Чуковская, подняты “на высоту Голгофы” и завещаны всем “людям доброй воли” Анной Ахматовой в ее “Реквиеме”.
Современный критик, восторженно и благодарно характеризуя “миссию” Лидии Чуковской при Анне Ахматовой, замечает в частности: “Если про человека говорят, что он образец нравственности, рядом с ним становится не по себе. А Лидия Чуковская — именно что образец, но при этом кажется, что если за тобой не числится подлостей, тебе было бы с этим человеком легко и приятно (если числится, не сомневайся, руки не подаст)” (http://www.russ.ru/krug/razbor/20000121).
В “Прочерке” Лидия Корнеевна признается: “Я не знаю, что больше потрясло меня в тридцать седьмом: зверства властей или степень человеческой глупости”. Но “ранящая душу” и даже “ненавистная” глупость тем не менее “пронзает жалостью”. Об этом и написана повесть “Софья Петровна”, ставшая единственным художественным свидетельством современника о большом терроре, свидетельством, созданным по горячим следам событий.
С такими убеждениями Лидии Чуковской ее неуступчивая полемика со “Второй книгой” Надежды Мандельштам становилась совершенно неизбежной.
В предисловии “От составителя” Елена Чуковская приводит дневниковую запись матери: “Я занялась Н. Я. Мандельштам потому, что меня пугает уровень общества, в котором такие люди имеют успех”. И тут же составитель бросает вызов публике: ““Уровень общества” за последние десятилетия изменился. В каком направлении, покажет восприятие “Дома Поэта”, предлагаемого вниманию читателя”.
Как предельно добросовестный человек и редактор, Чуковская не приемлет прежде всего самой установки Надежды Мандельштам рассказывать так, как вспомнилось и вообразилось, по принципу “не собираюсь ходить в библиотеку за справками — это сделают без меня”. (Но ведь верно — сделали!) Основные же направления полемики таковы: во-первых, Лидия Чуковская категорически отклоняет претензию Надежды Мандельштам входить равноправным членом в поэтический союз Мандельштама и Ахматовой, говорить и от их имени тоже, во-вторых, опровергает все толкования, которые она дает произведениям Ахматовой, в-третьих, обвиняя Надежду Яковлевну в низких клеветнических намерениях, защищает многих “героев” ее повествования, в-четверых, наконец, отвергает подход мемуаристки к проблеме трагической “слепоты”, общественной “катаракты” в эпоху тридцать седьмого.
Приговор Лидии Чуковской категоричен и высказан со всей твердостью: “Как выдает себя пишущий в своих писаниях! Низость, не только не способная понять высоту, но даже в воображении своем не допускающая, что высо-
та — в отношении между людьми — существует”.
По всем направлениям полемики с Лидией Корнеевной остается согласиться, а с окончательным приговором, что “Вторая книга” есть “низость”, согласиться невозможно. Впрочем, даже произнося приговор, Чуковская не забывает, что “во вдовьей судьбе, характерной для милионов женщин нашей страны”, между Надеждой Мандельштам и Анной Ахматовой разницы нет: “Вот тут-то они и сестры, вот тут-то и заложена причина постоянной заботы Анны Андреевны о Надежде Яковлевне”.
Есть ли смысл приводить конкретные примеры того, как Чуковская опровергает Мандельштам? Наверное, нет, хотя каждый пример убедителен, Лидия Корнеевна абсолютно права. Вот все же один частный, но особенно разительный, здесь все сплелось — и пренебрежение Надежды Яковлевны к библиотечным справкам, и претензия на единство с Ахматовой в жизненном “отречении” и в понимании ее творений, и пренебрежение к другим людям: “Стихи Анны Ахматовой Надежда Яковлевна, цитируя или пересказывая, искажает постоянно. Ахматова:
Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это Ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас…
В этих строках, собственно, и звучит голос отречения, который пленил Надежду Яковлевну. Бог карает меня, значит, я живу не так, как Он велит. Я виновата. Другие люди и я вместе с ними не видят указующего света — в этом наша, моя, вина. У Надежды Яковлевны: “Свет, невидимый для вас...”. Ваша вина! Я-то вижу, да вы не видите! Какое же это самоотречение: скорее —самодовольство. Если это опечатка, то, надо признаться, могущественная: выстрел в самое сердце стиха. Но это не опечатка, потому что точно так же стих перевран…” — и дальше Лидия Корнеевна четко указывает очередную страницу.
Соглашаясь с Чуковской по каждому пункту ее полемики, признаюсь, что позиция Мандельштам мне ближе. Лидия Корнеевна предполагала и слышала те доводы, которые у меня есть, и уже возразила на них в своей незавершенной книге: “Да, говорят мне, Надежда Яковлевна очень зла. Но ведь у нее была такая несчастливая жизнь. Она имеет право на злость. — Да, — говорю я. — Надежда Яковлевна вдова безвинно замученного, убитого. Она несчастна. Но несчастье в человеке, не изуродованном временем, а противостоящем ему, рождает желание правды и “священный меч” войны — за правду, за слово, а не ничтожное чувство, именуемое злостью”.
“Несчастья дают людям определенные права”, — писал Вольтер, подразумевая, что это права на помыслы, слова и действия не самого лучшего плана.
Надежда Мандельштам — или воспользовалась, это нередко вызывает шок, но вместе с тем и какое-то растравленное понимание. Лидия Чуковская такими правами не воспользовалась. Это вызывает безоговорочное уважение.
Лидия Чуковская. Сочинения: В 2 т.
Т. 1: Повести; Стихотворения. Т. 2: Публицистика; отрывки из дневника; открытые письма и др. — М.: Изд-во “Арт-Флекс”, 2001.
1 Фрагменты “Дома Поэта” были опубликованы в “ДН” 2001 г., № 9.