Круглый стол. Подготовил В. Медведев
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2002
Строго говоря, под таким заголовком можно было бы публиковать материал на любую тему, ибо все, что происходит в мире сегодня, — прямо и непосредственно связано с этой проблемой. Не только Россия, но и все человечество переживает эпоху кризиса, перехода к “новому мышлению” (как ни скомпрометировали политики это понятие, но лучшего, пожалуй, не найти) — к новым отношениям человека к самому себе и ближним, к государству и обществу, к окружающей среде, культуре… список можно продолжать до бесконечности. Процесс этот обостряется естественной и насильственной глобализацией экономики, мировой политики и культуры, а также новыми технологиями, которые лавиной ворвались в нашу жизнь.
Нет, должно быть, на Земле уголка, пусть даже самого укромного, где люди не ощущали бы натиск нового времени. Современность бросает вызов традиционному быту и образу мыслей, традиционным общественным отношениям и культуре, и будущее каждого сообщества зависит от того, какой ответ оно сумеет найти.
Россия — не исключение, для нас эта проблема актуальна в высшей степени. Несмотря на культурные различия народов, населяющих Российскую Федерацию, всем им в той или иной мере присуще традиционное сознание. Различие лишь чисто количественное — в объеме, который занимает традиционный элемент в менталитете того или иного сообщества.
Если не считать малых этносов Крайнего Севера и Дальнего Востока, то в наиболее “чистом” виде традиционное сознание проявляется у народов Северного Кавказа, где сельское население (составляющее подавляющую часть общества) до сих пор живет по законам традиционной общины и обладает, следовательно, соответствующим менталитетом. Северный Кавказ волей обстоятельств стал своего рода естественной лабораторией, где наиболее интенсивно вырабатываются пути интеграции традиционного сознания в современность. Поэтому мы решили провести наш “круглый стол” именно здесь и очень признательны нашим осетинским друзьям за то, что они поддержали наш замысел и приняли самое деятельное участие в его осуществлении.
В октябре прошлого года мы пригласили во Владикавказ видных писателей, ученых, общественных деятелей Северного Кавказа, чтобы обсудить эту актуальнейшую проблему. Представляем вам участников беседы:
Аннинский Лев Александрович, критик, заведующий отделом журнала “Дружба народов”; Гайсанов Казбек Русланович, 1-й заместитель министра культуры Республики, кандидат социологических наук (Республика Ингушетия); Джикаев Шамиль Федорович, поэт, доктор филологических наук, профессор (Республика Северная Осетия-Алания); Дзантиев Анатолий Александрович, председатель Комитета по печати (Республика Северная Осетия-Алания); Дзасохов Александр Сергеевич, Президент Республики Северная Осетия-Алания; Капаев Иса Суюнович, Народный писатель КЧР, (Карачаево-Черкесская Республика); Мамий Руслан Гилимович, кандидат филологических наук, академик АМАН, заслуженный деятель науки Республики Адыгея (Республика Адыгея); Медведев Владимир Николаевич, заведующий отделом публицистики журнала “Дружба народов”; Плиев Алан Григорьевич, доктор философских наук, профессор (Республика Северная Осетия-Алания); Сампиев Исропл Магометович, кандидат философских наук (Республика Ингушетия); Тотров Руслан Хазбатрович, главный редактор журнала “Дарьял” (Республика Северная Осетия-Алания); Тхазеплов Хасан Миседович, главный редактор журнала “Литературная Кабардино-Балкария” (Кабардино-Балкарская Республика); Уракчиев Амин Суюнович, руководитель территориального органа Министерства по антимонопольной политики РФ по Карачаево-Черкесии (Карачаево-Черкесская Республика); Ходов Камал Хазбиевич, председатель Союза писателей Республики Северная Осетия-Алания, народный поэт Республики; Цаголов Ким Македонович, директор Института народов России (Москва); Цуциев Артур Аркадьевич, кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института гуманитарных и социальных исследований (Республика Северная Осетия-Алания); Черчесов Алан Георгиевич, ректор Института цивилизации, прозаик (Республика Северная Осетия-Алания); Шаззо Казбек Гисович, доктор филологических наук, профессор, академик РАЕН, академик АМАН (Республика Адыгея); Эбаноидзе Александр Луарсабович, писатель, главный редактор журнала “Дружба народов”.
Беседа была чрезвычайно плодотворной, прозвучало множество интересных мыслей и ярких высказываний, и вместить все в один журнальный материал оказалось попросту невозможным. Посему мы приводим здесь лишь часть докладов. Выступления, не вошедшие в отчет, будут использованы в последующих наших публикациях.
Владимир Медведев: Современность — это свобода
Что мы имеем в виду, когда произносим слова “традиционное сознание”? Первое, что приходит на ум, — привычный набор достоинств: почитание старших, гостеприимство, преданность родному очагу, память о предках, любовь к малой родине, готовность жертвовать собой ради блага общины или коллектива… И столь же привычный комплект недостатков, главный из которых — сопротивление любым новшествам.
Стало быть, это и есть традиционное сознание? Именно так его чаще всего и трактуют. Но верно ли это? Нетрудно заметить, что все, кратко здесь перечисленное, — еще не сознание, а лишь традиционные ценности. Сознание нельзя свести ни к ценностям, ни к традициям, ни к обрядам, ни к мифологии, ни даже к образу мыслей и стратегии действия. Это скорее некий каркас — та невидимая конструкция, которая их организует и скрепляет. Традиционное сознание — это то, что лежит в самой глубине, в основе традиций и традиционных ценностей. Это то, что их породило и продолжает порождать доныне. Это не мысли и убеждения, а особый способ мыслить. Не столь уж важны сами по себе узоры на коврах или рушниках, привычные способы доить коров или печь хлеб и все прочие особенности, которыми один народ отличается от других. Главное — как организована мысль этого народа, каким представляется ему мир.
Традиционный тип сознания — ровесник человека. Он возник в неимоверно давние времена, и отдельные детали из его схемы продолжают служить каждому из нас и поныне. В наиболее цельном виде этот тип сознания сохранился сегодня в так называемой общине — в общине крестьянской или криминальной, в “семье” политиканов или японской компьютерной фирме, — в любом замкнутом сообществе с четкой иерархией и полным подчинением одного человека всей группе.
“Сверхидея” традиционного сознания — выживание сообщества в целом, адаптация к тяжким условиям существования. Именно поэтому оно все построено на противопоставлениях. Истинное и ложное. Небесное и земное. Душа и тело. Полезное и вредное. Свое и чужое… Для того, чтобы выжить, человеку необходимо было расставить во внешнем и внутреннем мире предельно четкие ориентиры. Никаких полутонов и переходов между крайностями — малейшая неясность или сомнение грозят гибелью и ему, и сообществу.
Традиционное сознание всегда категорично. Да, значит, да. Нет, значит, нет. Черное — так черное. Белое — так белое. Образно говоря, оно отрицает существование серого цвета и всех его градаций.
Традиционное сознание стремится к сохранению знания. Более того, источник знания оно всегда видит в прошлом и убеждено, что современность может лишь исказить или утерять его. А основная задача — сберечь знание нетронутым и передать потомкам.
Традиционное сознание опирается на авторитет, то есть на прошлый опыт. (Именно поэтому в быту оно ориентировано на старость. Самые лучшие, самые умные люди — это старики, хранители опыта.)
Традиционное сознание создает замкнутые границы и надежно охраняет их. Любую мысль, находящуюся вне круга его убеждений, оно считает ересью. Для него любой человек, не входящий в сообщество, в лучшем случае — чужой, в худ-
шем — враг.
Традиционное сознание иерархично. На что бы оно ни обратило свой взор, все представляется ему в виде пирамиды, где высшее главенствует над нижним. Оно не желает допустить даже малейший намек на сосуществование или равноправие уровней.
Традиционное сознание оперирует шаблонами — некими идеальными образцами, которые оно вынесло из прошлого, — и отвергает все, что им не соответствует. Шаблоны, разумеется, со временем постепенно изменяются, но происходит это очень и очень медленно.
Традиционное сознание иррационально. Оно не нуждается в объяснениях, почему то — плохо, а это — хорошо…
Описание наверняка можно и уточнить, и расширить. Но даже и этот набросок показывает: традиционное сознание не только живо, но и, возможно, все еще главенствует в сегодняшнем мире. Во всяком случае, определяет очень многое. Чего уж там кивать на так называемые “традиционные общества”, если именно подобный тип сознания демонстрирует сегодня всему свету “цивилизованная” Америка!
Однако я отнюдь не хочу порочить традиционное сознание как таковое, несмотря на всю его ограниченность и жесткость. Человечество живо только потому, что некогда создало сей замечательный инструмент выживания, благодаря которому homo sapiens развивался и приспосабливался к среде на протяжении многих тысячелетий. Однако настали времена, когда этой модели оказалось недостаточно. Древний способ мышления уже не способен помочь людям ориентироваться в стремительно изменяющихся условиях.
И люди начали создавать новый инструмент. Назовем его условно современным типом сознания, хотя возник он не сегодня и даже не вчера. На протяжении всей человеческой истории его ростки возникали и на Востоке, и на Западе в учениях самых различных философов, мистиков и интеллектуалов. Более того, две с половиной тысячи лет назад, в V веке до нашей эры одновременно в Индии и Китае родился круг философских идей и психотехнических практик, которые принято называть буддизмом и даосизмом, и то, что мы называем “современным сознанием”, уже сложилось в этих учениях как законченное, единое целое. Правда, практически реализовать идеал, выдвинутый Буддой и Лаоцзы, удавалось по сей день лишь немногим избранным.
В Новое время, в особенности в XX столетии, западная философия и наука заново открыли (независимо от Востока, или не без его влияния) и во многом освоили этот способ мышления, и в наши дни он стремительно всплыл на поверхность, бурно развивается и завоевывает все новые позиции во всех областях человеческой деятельности, в общественной и частной жизни, а отчасти даже и в международной политике — сфере, исполненной грубого первобытного эгоизма и соперничества.
Надеюсь, меня не заподозрят в том, что говоря о современном типе сознания, я имею в виду либерализм или что-нибудь в этом роде. Новое сознание не укладывается ни в одну из известных нам школ мысли Нового времени, ни в одну из философских, политических, социальных или психологических теорий, хотя все они в той или иной степени являются его детищами.
Каковы же отличительные особенности современного сознания?
Прежде всего, в отличие от инертного традиционного сознания, оно очень динамично. Более всего к нему подходит определение “открытое”. Оно легко и охотно распахивается для новых идей, понятий, представлений.
“Сверхидея” современного сознания — гармония. Частного и общего. Человека и окружающей среды. Личности и общества. Культуры и цивилизации. Традиционного и нового. (В этом свете демократия и охрана природы — посильные нам на сегодняшний день попытки воплотить сверхидею в жизнь.)
Современное сознание стремится видеть мир таким, каков он есть, не втискивая его в узкие рамки шаблонов. При этом оно признает, что многое из того, что мы порой принимаем за реальные сущности, — есть не более чем конструкты, созданные самим же сознанием.
Новое сознание направлено, во-видимому, не столько на сохранение, сколько на приобретение нового актуального знания и опыта (наверное, ощущает за плечами надежную опору — традиционное сознание).
Современное сознание всегда готово к диалогу (в том числе и с монологичным традиционным сознанием).
Сознание нового времени опирается на такие важнейшие понятия, как система и процесс. Для него все сущее взаимосвязано, все находится в движении и развитии. И там, где традиционалист видит враждующие противоположности, человек нового времени может различить нечто единое, проходящее лишь различные стадии процесса или же являющееся разными сторонами одного явления…
Надеюсь, сказанного достаточно, чтобы хотя бы отчасти обрисовать этот замечательный тип, поскольку именно в его лаборатории и было синтезировано такое понятие, как Современность. Вообще-то существует множество представлений о том, что это такое. Не будем останавливаться на бытовом: современность — дескать, то, что происходит в наши дни. Давайте лучше посмотрим, что говорит о сем предмете современная наука.
Есть два теоретических подхода к объяснению того, что есть Современность. Чарльз Тейлор обозначил их как “культурный” и “акультурный”. Определение “акультурный” не несет в себе никакого уничижительного оттенка. Это просто констатация того факта, что данный подход никак не учитывает в своих формулировках человеческую культуру. Главное для него — есть ли в конкретном обществе набор неких социальных институтов и процедур. Говоря проще, если имеется демократия, свободный рынок, гражданское общество и тому подобное, то данное общество является современным. Таким образом, с точки зрения акультурных теорий, Современность — это то, что присуще современному западному обществу. Забавно, что такой подход продиктован ничем иным, как именно традиционным сознанием во всей его красе!
Совсем по-иному рассматривают проблему “культурные” теории. Они объясняют возникновение и развитие Современности в категориях культуры и прослеживают, как в конкретном сообществе изменяется понимание того, что есть благо, человек, природа, общество… Именно эти понятия и становится главными принципами организации человеческого общежития. С такой точки зрения, Современность — это условия, обеспечивающие каждому члену сообщества наивысшую степень свободы выбора, развития, самореализации.
Как все это применить к нам? Похожа ли наша действительность на Современность? Не застряли ли мы в традиционном обществе и никак не можем вырваться из пут традиционного сознания? Это вопрос кардинальный для России в целом, а не для какого-то отдельного ее региона.
На мой взгляд, происходящее сейчас в стране во многом напоминает ситуацию почти столетней давности. Тогда, в конце XIX — начале XX века, в обществе шли процессы, напоминающие наши, предперестроечные. Те же попытки установить демократию, свободную экономику, гражданские свободы… Процесс этот был резко прерван начавшейся архаизацией общества и страны в целом после революции 1917 года. Несмотря на то, что “единственно верное и самое прогрессивное в мире учение” было, казалось бы, устремлено в будущее, на деле оно отбросило страну назад, в прошлое. К тридцатым годам были по сути возрождены крепостное право в деревне и городе, автократическая система власти и традиционная община как способ организации общества. Не говорю уже о ра-
бах — узниках ГУЛАГа, еще более древней архаике. Кстати, все это не только не помешало технической модернизации страны, но даже интенсифицировало ее.
Сейчас, после революции 1991 года, мы, слава богу, отшатнулись назад не столь круто. Крепостного права, вроде, избежали. Но получили ли мы свободу? Как ни парадоксально, средний россиянин обладает нынче гораздо меньшей свободой, у него гораздо меньше возможностей для развития и самореализации, нежели в самые суровые времена советского режима.
Формально всякий свободен. Вы можете ехать в любую точку земного шара, заняться чем угодно и иметь любую форму собственности… Но многим ли это доступно? Оказывается, свобода — это не просто отсутствие ограничений, это еще и предоставление возможностей. Если нынешнее государство ограничивает нас в гораздо меньшей степени, чем советское, то и возможностей дает меньше. И этот катастрофический разрыв между идеальной возможностью и реальной невозможностью осуществить ее — может быть, одна из самых больных российских проблем нашего времени.
В связи с этим возникает вопрос: возможна ли у нас Современность? Как до нее добраться? И что нам делать с традиционным сознанием?
Современность и модернизация — отнюдь не одно и то же (Сталин, да и не он один, прекрасно это подтвердили). С модернизацией дело обстоит относительно просто. Пример тому — Япония, которая встроила традиционное сознание в процессы модернизации и тем самым достигла огромных успехов, поскольку выяснилось, что традиционное сознание отлично сочетается с современным конвейерным производством. Однако можно ли сказать, что японцы стали счастливее и свободней? Средний человек все так же, если не больше, зависит от общины (теперь уже фирмы-общины), он стал механистичнее. Разделение труда — отличная штука, но она сводит роль работника к нескольким достаточно простым операциям. Японец, привязанный к конвейеру, напоминает электронного робота, облаченного в старинное кимоно.
Можно ли использовать традиционное сознание для строительства Современности? Мне кажется, стоит повнимательнее присмотреться к Китаю, который во многом избежал наших ошибок. Там не стали ломать старую государственную систему, но постепенно дают своим гражданам все больше и больше свободы, и китайцы, традиционно послушные власти, медленно, но верно движутся к Современности. Нельзя взять да выпустить птицу из клетки, где она просидела всю свою жизнь. Она не знает, что такое воля, она не хочет покидать тюрьму. Надо научить ее ценить свободу.
Я убежден, что для нас единственный способ войти в Современность, это вырастить в России современное сознание. Не бытие определяет сознание, а сознание — бытие. Не оттого у Макара мысли убогие, что живет он в грязной избушке. Наоборот, он не выстроил себе хороший дом (или хотя не бы прибрал в комнате и во дворе, не посадил рядом дерево) только по той причине, что думает убого.
Долгая и сложная это работа — культивирование нового сознания. Но она, несомненно, уже идет, хотя мы это не всегда замечаем. Россия — очень динамичная страна. Но и времени в запасе не много. России бросает вызов не столько Современность, сколько многоликое традиционное сознание, одетое то в камуфляж боевика, то в чалму исламского фундаменталиста, то в строгий костюм политика из “цивилизованной” страны. Поэтому сегодня перед интеллигенцией — учеными, писателями, инженерами, артистами, учителями, художниками — стоит та же задача, что стояла всегда: вырабатывать новые идеи, новый образ мысли и новый образ мира. Учиться, учиться и еще раз учиться новому сознанию. И учить других. Не исключено, что традиционное сознание может стать великим подспорьем в этой работе, если суметь вступить с ним в плодотворный диалог.
Иса Капаев: Наше поколение живет прошлым
Что такое вызовы современности?
Террористы взрывают небоскребы — это ли не вызов? Или же то, что в России гибнет школа художественного перевода, — разве это не вызов современности? Даже египетские пирамиды — это тоже вызов. Поэтому думаю, что формулировка темы нашего “круглого стола” — размыта, и ее следовало бы конкретизировать. Но это замечание для будущих обсуждений.
Я вполне согласен с Владимиром Медведевым, что при социализме литераторы и писатели тяготели к традиционному сознанию. В нем мы видели единственный выход для своих творческих исканий и были обращены в прошлое. Потому что мы не верили в будущее и искали себя в старине. И жили прошлым. К сожалению, наше поколение и по сей день живет прошлым.
Сейчас растет совершенно иная молодежь. Сегодня я встречаюсь с молодыми людьми и с грустью обнаруживаю, что даже тридцатилетние совершенно по-иному смотрят на мир. Мы больше, чем они, интересовались этнографией, больше задумывались о национальной самобытности. Современные молодые люди смотрят на традиционную аварскую одежду так, как некогда мы сами смотрели на национальную одежду шотландцев — килт, короткую мужскую юбку.
А ведь многонациональная, многообразная Россия тем и прекрасна, что она многонациональна и многообразна. Поэтому нам, нашему поколению, нужно отстаивать нашу самобытность, чтобы Россия вошла в мир не тем, что бросает вызов современности, пытаясь утвердить свою гегемонию надо всем миром, — это мы уже проходили, — а именно богатством наших национальных культур.
Поэтому мне нравится Япония, которая развивалась естественным образом, используя традиционные элементы культуры так, что они органично вплелись в современный мир. Я не вижу в этом ничего зазорного и думаю, что и Россия также сможет использовать традиционные элементы в построении своего государства, общества и общественного сознания.
Александр Дзасохов: Будущее — не фатально
Мне кажется, журнал очень точно подобрал тему для дискуссии. И это не формальная похвала. В последние пять лет, — может быть, даже четыре года, — вопрос о цивилизациях, темы, связанные с поиском корней различных народов, обращение к эпосу преобладают во всех видах творческой деятельности — литературе, кинематографе, живописи, скульптуре. Занимается этими проблемами, разумеется, и наука. Можно лишь сожалеть о том, что многое из того, что обсуждается в больших аудиториях за пределами России, мало известно в нашей научной среде. Современные информационные службы, при всей кажущейся широте охвата, в силу низкой квалификации сотрудников не доносят эти материалы до российского исследователя. А тема очень актуальна.
Современность действительно бросает нам серьезный вызов. Не знаю, фатально будущее или нет, — это один из вопросов, на который мы пытаемся ответить, — однако известна широко разрекламированная работа Сэмуэла Хантингтона “Столкновение цивилизаций”. Что это — приговор, вынесенный нашим современником? И воистину ли столкновение цивилизаций неизбежно? Я, как действующий политик, сторонник того, чтобы грамотно и продуманно вытеснять из нашего самоощущения саму мысль о неизбежности столкновения. После того, как появилась работа Хантингтона, на базе Аль-Ахрама в Каире — одного из крупнейших в мире научных центров — прошла конференция, участником которой был и я. Мы высказывали свои суждения и сошлись на том, что столкновение отнюдь не является неизбежным, что есть возможность наладить перекличку между различными цивилизациями, традициями и найти то, что давно (задолго до прошедшего XX века) связывает лучшие умы человечества. Особенно заинтересовала меня реакция ученых из Старого света, когда речь зашла об освобождении остальной части мира от колониального рабства, о полном отказе от господства киплинговских идей. Они приняли в обсуждении горячее участие, что неудивительно, ведь в этом направлении уже сделано очень многое. Талантливые ученые Европы и даже некоторые представители американской науки вышли на простор понимания того, что необходимо наконец соединить усилия всего человечества.
Сейчас вызовов так много, что требуется их систематизация. Одно время этот вызов был связан с угрозой ядерного апокалипсиса, затем с экологией… А сейчас почему-то принято считать, что в обществе обязательно должны наличествовать локальные конфликты. И если их нет, то это объявляется неестественным состоянием общества. Вместе с тем, появились совершенно новые, пока еще не очень изученные явления — как, скажем, движение антиглобалистов. Создается впечатление, что оно объединяет отнюдь не малограмотных людей. Скорее всего, это очень образованные и продвинутые люди, представляющие высшие сферы научно-технической мысли, и, возможно, обладающие особой силой логического мышления. В местах, где собирается Большая семерка, на митингах протеста появляются не маргиналы, а люди, имеющие колоссальные знания в области разных наук. Где их центр? Почему они так настойчивы? На эти вопросы надо найти ответы.
Что же касается вопроса традиционализма и одновременно соответствия эпохе, в которой живешь, то это — главнейший вопрос. Здесь совершенно верно упоминалась Япония. Некоторые из тех, кто бывали в этой стране, называют японцев марсианами, настолько они непохожи на нас. На самом же деле Япония демонстрирует удачный синтез традиционализма и современности. Японские обычаи весьма своеобразны. Не каждый из нас может принять то, чего японец придерживается в повседневной жизни: не каждый может есть сырую рыбу, спать на циновке или пользоваться услугами гейши… Но японцы никому не навязывают своих традиций и одновременно являются людьми XXI века в самом широком смысле этого понятия. Они обладают громадным объемом знаний и при этом не отрицают культуру другого человека…
Вместе с тем, мы встречаемся с примерами, когда в нашем российском обществе традиционализм наносит колоссальный ущерб. Нередко даже люди, облеченные властью, умудряются считать, что они могут быть, с одной стороны, министром, скажем, президентом или депутатом, а с другой стороны — косным традиционалистом. Они говорят: у моего народа есть множество традиций, которые я должен соблюдать. Причем традиции эти находятся порой в вопиющем противоречии с общегосударственной практикой. Но такие люди не признают ни закона, ни Конституции. Вот у нас принято так-то — так и должно быть. То есть, они забывают о том, что у каждого есть обязанности перед обществом. И в результате мы получаем явления отката назад. Поэтому я хочу предостеречь и присутствующих, и самого себя: не надо гиперболизировать традиционализм. Нельзя возводить его в культ.
Вот у меня недавно брали интервью и совершенно неуместно спросили: что в моем понимании есть княжеская традиция? Естественно, я вынужден был объяснить, что это — уже история, а мы живем в совершенно другой эпохе.
Вот здесь, мне кажется, таится огромный резерв — в том, чтобы создать гармонию между традиционными формами уклада и нынешней жизнью. Хорошее в прошлом должно помогать настоящему. Но если мы будем, допустим, подкачивать идею кровной мести, — для кавказских народов, по крайнем мере в Осетии, это уже перевернутая страница, которую мы закрыли в двадцатых годах, — то попытка вновь восстановить такую традицию вызовет откат назад. Это серьезное дело, очень серьезное дело.
Ценность вашей дискуссии заключается именно в том, что она может помочь отыскать пути создания гармонии. Особенно это важно для Кавказа, который Александр Дюма назвал “лучшим из творений Создателя”. (Я уже говорил о том, что здесь нередко злоупотребляют традиционными понятиями. Мы очень легко к месту и не к месту используем слово “горец”, чтобы оправдать вспыльчивость, обидчивость, агрессивность. Но почему надо прикрывать какие-то свои недостатки тем, что ты горец? Будь сначала гражданином, а потом можешь оставаться горцем. Кстати говоря, человек из Вологды тоже может оказаться обидчивым, если его оскорбить.)
Думается, “Дружба народов” правильно выбрала место для встречи еще и потому, что Осетия — республика многонациональная и многоконфессиональная. Есть у нас и православные верующие, и грегориане, и иудаисты, и мусульмане, и католики — все они присутствуют в форме культурной автономии. Однако некоторые территории России — чаще всего не по вине живущих на них народов, а по стечению обстоятельств — оказались мононациональными. А это самый короткий путь к замкнутости и неадекватному восприятию вызовов, которые направлены против всех этносов. Если народ оказывается в мононациональной атмосфере, то это очень быстро сказывается на нем в негативном смысле. И потому очень важно заботиться о том, чтобы вместе жили как можно больше народов.
Александр Эбаноидзе: Двуликий Янус
В последнее десятилетие “человек читающий”, а стало быть и литература, испытывает воздействие новых способов передачи информации. Думаю, что мы миновали стадию, когда технические возможности книгопечатания находились в гармонии с человеческой природой. Похоже, что дальнейшие новации вызывают диссонанс. Что я имею в виду? Очевидно, что оптимальный способ восприятия эстетической информации — это чтение книги; читатель, в сущности, соучастник творческого процесса. Прочитанное воссоздается воображением читающего, перекликается с его жизненным опытом, это необыкновенно тонкая работа нервной системы, затрагивающая сокровенные глубины, тренирующая человеческую психику. Новые способы передачи информации ускоряют и облегчают ее восприятие, происходит “вымывание” на поверхность. То, что мы называем поверхностью, может стать общим свойством, поскольку внутренняя, содержательная сторона информации (произведения) не выдерживает “дайджестирования” или “клипирования”. Сокращенный за счет психологических оттенков и подробностей, броский мелькающий видеоряд не может быть воспринят с тем же наполнением и сопереживанием, что воссоздаваемый воображением читающего.
Другими словами: похоже, что и на поле литературы технический прогресс вступил в конфликт с человеческой природой.
Тут я хотел бы вспомнить одну удивительную историю. Быть может, самую древнюю из зафиксированных письменно. Я имею в виду эпос о Гильгамеше, записанный на глиняных табличках, а конкретней один из его фрагментов — историю Энкиду. И вот почему она кажется мне уместной в нашем разговоре.
Позволю себе коротко напомнить суть истории. Великий герой Гильгамеш царствовал в городе Уруке, и не было у него соперника, равного ему по силе. Прослышал он о живущем в лесах со стадами полудиком богатыре Энкиду: если Гильгамеш сумеет заманить его в город, богатырь может стать и соперником, и другом. Но как его заманить? Мать Гильгамеша — мудрая Нинсун — посоветовала сыну послать за Энкиду женщину. Блудница Шамхат отправляется к роднику, куда Энкиду приходил со стадами, дожидается его, соблазняет и, после долгого любовного поединка, кормит хлебом; тем самым она как бы очеловечивает дикаря и ведет в “Урук огражденный”. Впоследствии вместе с Гильгамешем они действительно совершают ряд великих деяний. Но Энкиду вдруг заболевает странной болезнью, тоской, чем-то необъяснимым, отчего слабеет на глазах и умирает. И перед смертью он проклинает Шамхат за то, что она увела его от стад, из гор и лесов и привела в г о р о д! Проклятия эти выражены с поразительной силой, сопоставляемой разве что со стенаниями библейского Иова.
Почему я вспомнил эту историю? Мне кажется поистине удивительным, что едва ступив на путь цивилизационного развития, путь прогресса — едва покинув стада и леса и войдя в огражденный город (главное достоинство дворца Гильгамеша — то, что вход не шкурой завешен, а прикрыт дверью!) — едва сделав этот шаг, человечество усомнилось в его правильности, как бы предчувствуя возможные последствия. В дальнейшем это сомнение находило отклик у многих и многих, в том числе у Руссо и Толстого… И наше обсуждение — скромное по сравнению с этими великими именами усилие — звено той же цепи. Нас волнует тот же вопрос, но уже на новом этапе, когда двойственность и, скажем определеннее, опасность технического прогресса выявилась особенно резко. Правда, скорее всего точно так же казалось и Руссо, и Толстому, но объективно начало третьего тысячелетия — время невероятных неожиданностей. Чего стоит клонирование и прочие новации науки, заставляющие еще раз задуматься о том, каковы плоды цивилизационного движения, сколько из них червивых и даже смертельно опасных.
Придется признать, что мы находимся в силовом поле необоримых закономерностей. И в этом смысле у Энкиду не было выбора. Его выбор предопределен. Точно так же, как были предопределены все последующие этапы, по которым идет этот процесс. Но человеческое сообщество учится смягчать, ослаблять отрицательные стороны и поддерживать, усиливать положительные, смотреть вперед, не забывая о прошлом.
Символом этого процесса испокон веков служит двуликий Янус — бог всех начинаний, обращенный одним лицом в дом, другим наружу, то есть в прошлое и в будущее.
Анатолий Дзантиев: Пирамиды и бабочки
В моем понимании тема “Традиционное сознание и вызовы Современно-
сти” — риторична. Изначально риторична, ибо я не вижу никакого вызова. Его и нет. Скажем, может ли день наступивший быть вызовом дню минувшему? Разумеется, нет. Вчера и сегодня — это единое, взаимосвязанное целое.
Точно так же не может быть законсервированного традиционного сознания, которому что-то угрожает извне и намерено его снести, подвинуть или уничтожить. Сознание старое и новое — это слагаемые единого процесса. Современность идет, хотим мы того или не хотим. Ведь и завтра будет точно такой же день, как сегодня. И что же, мы станем считать каждый день вызовом?
Но ведь и завтра станет днем вчерашним. И уходят в небытие не только люди, но и целые народы. Возьмите, например, этнографическую книгу о Кавказе двадцатых годов и сегодняшнюю книгу, чтобы сравнить, какие народности населяли Кавказ в то время и какие населяют его сейчас. Вы недосчитаетесь как минимум пяти-семи народов. Их нет. Они исчезли с лица земли. Где те цари, что правили до нас? Где те народы, что исповедовали те или иные традиции? Куда они исчезли? Были великие цивилизации — греческая, римская, египетская, майя… Колизей лежит в развалинах. Пирамиды еще стоят, но смотрят на нас безмолвно. Можем ли мы вернуть все это? Есть процессы, которые идут неумолимо.
В бытность мою министром культуры ко мне приходили и просили: “Надо реставрировать такой-то храм”. Я вынужден был соглашаться, но в глубине души говорил себе: “Этот храм нельзя восстановить, и не надо его восстанавливать”. На первый взгляд подобная мысль может показаться кощунством, но в ней есть и своя логика. Каждое поколение должно строить свои храмы. И тем, что я сегодня реставрирую храм XVIII века, я не остановлю историю.
Давайте сегодня восстановим Колизей и сделаем его таким же, как во времена Римской империи. Но это было бы наивным. Мы не можем вернуть прошлое.
То же самое и с традициями. Они уходят, хотим мы того или не хотим…
Ратовать сегодня за сохранение традиции — дело хорошее. Но надо помнить, что есть процессы в высшей степени объективные, которые проходят независимо от нашего желания, и мера нашего воздействия на них очень невелика. Поэтому я весьма скептически отношусь к теме нашего “круглого стола”
Конечно, если мы собрались затем, чтобы обсудить, как задержать эти процессы и сохранить традиции на десять дней, на десять лет, на пятьдесят лет, то, наверное, в этом есть какой-то смысл. Но если мы посмотрим на наши попытки, взяв более крупную временную шкалу, то поймем, что мы — однодневные бабочки. Мы ничего не можем изменить в гигантском мировом жизненном процессе, который разворачивается независимо от нас…
Руслан Тотров: Не забывать об общем
Когда речь заходит о многонациональности России, о народах, населяющих нашу страну и об их традициях, нельзя забывать, что традиции эти слагаются также из общности пребывания в единой государственной системе. Народная традиция многослойна уже только потому, что тянет за собой не только собственные древности, но также и то, что привнесла русская государственность, плюс опыт жизни в советской стране. И все эти слои живут в нас. Живут в том или ином виде. И когда мы говорим, что такой-то народ особ своей традицией, а такой-то — своей, следует помнить, что и тот, и другой едины в связке традиций общего государства.
На этом примере мы можем увидеть некую модель общегосударственного “глобализма”. Россия развивала ее в течение нескольких веков, затем это делал Советский Союз, и все входившие в него народы участвовали в данном процессе, который я не хочу называть русификацией. А поскольку к нему не подходит и слово глобализация, то назовем процесс “территоризацией”.
И здесь интересно взглянуть на Кавказ в тот драматический момент, когда начались печально известные межнациональные конфликты. Пока общее держалось само, оно держало и нас — держало за счет силы государственной, за счет идеологии (не буду сейчас обсуждать, какой была эта идеология). Но как только эти силы ослабли, на Кавказе моментально прорезалось так называемое традиционное сознание. И, к сожалению, выразила его прежде всего интеллигенция. Начались разговоры о том, чья это территория, кто жил здесь раньше, а кто позже, о том, что наша народная традиция возвращает нас к останкам наших предков… Разговоры эти были плохи тем, что “раскручивали” народы на конфликты.
Мы любим вспоминать, что народы на Кавказе всегда жили в дружбе. Но оказалось, что натравить один кавказский народ на другой не составляет никакого труда. Надо только напомнить своему народу, что он велик, а живущий рядом — велик менее. Один английский монах, говоря о национальностях, сказал совершенно замечательную фразу: “Нация — это сообщество людей, объединенное иллюзией общего происхождения и общей ненавистью к соседям”. При всей ироничности этого замечания, в нем есть доля правды. Ненависть к соседу очень легко использовать, и она многажды использовалась в наше время — все мы тому свидетели. Так что, говоря о традициях, мы должны помнить, как много у нас общего. А если забыть, то традиционное сознание начинает работать как прибор для определения “свой — чужой”.
Не очень верно, должно быть, считать традицию чем-то, данным Богом, и тем, что мы нынче теряем или не теряем. Хранитель традиции — народ, и мы можем только помогать ему или мешать, но не более того. Потому что традиция будет всегда, ибо она — действительно, продукт инстинкта самосохранения народа.
Несколько слов об ответе на вызовы современности и о том, как может быть использована народная традиция в плане прогресса. Мне никогда особенно не нравился японский пример. Не думаю, чтобы кто-нибудь выразил дух японского народа лучше, чем великие японские писатели. И вот, читая их книги, я никогда не находил примеров той общинности, о которой принято сейчас говорить. Я не нашел ни одного упоминания о том, чтобы эта община что-то производила. Наоборот, всюду я видел японский индивидуализм. Иное дело — традиция семьи, уважения к старшим… Но традиции общего производства, на которой “поднялась” Япония, — ее в литературе нет, и я не верю, что она когда-нибудь была — иначе она бы непременно отразилась в художественных произведениях.
Я долго думал об этом и пришел к выводу, что японцы просто освоили опыт Советского Союза, точно так же, как они использовали и усовершенствовали научные и технические достижения других народов. “Завод — как свой дом” — это ведь наше изобретение, просто сейчас оно забыто. Завод действительно являлся подобием патриархальной семьи, на которую ты работаешь, которая оделяет тебя квартирой, платит тебе зарплату и как бы окружает тебя изгородью, внутри которой ты живешь как в своем доме. Идея эта неизбежно была опошлена, как, по-видимому, произойдет и в Японии.
Мы должны об этом помнить, и вот почему. Традиция российского производства была плоха в одном — у нас труд никогда не оплачивался по достоинству. Причем так было и до революции. Видимо, это шло еще от крепостного права. И потому мы не получили настоящего работника — ни среди русских, ни среди осетин, ни среди других народов, и это тоже традиция, с которой мы уже свыклись. Если у протестантов деньги — это результат труда, то у нас деньги — это то, что мы рады получить любым путем и, главное, как можно быстрее. Это один из подстерегающих нас вызовов.
Сейчас нетрудно предположить, что Россия в ходе глобализации займет в мире не самое лучшее место, поскольку развитие промышленности у нас идет сегодня по колониальному типу. Поэтому при обсуждении того, как быть и что делать, для нас главной должна стать мысль о сохранении Российского государства.
Лев Аннинский: Кое-что о навигации
Возможно, что мы ошиблись в точности формулирования темы нашей дискуссии. Но мы не ошиблись в одном: в том, что пилотажное обсуждение этой проблемы решили начать на Кавказе.
Кавказ — место в истории цивилизации уникальное. В том смысле, что во все эпохи эта цивилизация “напарывалась” на Кавказский хребет. И орел именно сюда летал клевать печень Прометея за то, что тот дал людям огонь. И для гонимых русских поэтов именно Кавказ становился второй родиной. Кавказ — это место, где живут малые этносы, не теряющие своего лица ни при каких обстоятельствах. Никогда Кавказу не угрожало усреднение.
У Липкина в повести “Декада” есть такой диалог. Человек спрашивает кавказца: “Из какого вы ущелья, товарищ?” То есть тут всегда найдется ущелье, в котором можно сохранить себя, свое лицо, свои традиции. Можно, конечно, гоняться друг за другом с оружием. Но можно и сотрудничать, сохраняя при этом свое лицо. Ибо Кавказ — не только Стена, разделяющая племена и народы. Это еще место встречи неусредненных субъектов культуры. Место встречи людей с Востока и Запада, с Севера и Юга. Если хотите, это полигон, где глобализм испытывается на прочность — особенно остро еще и в силу знаменитого кавказского темперамента. Здесь такие проблемы обсуждать интересно. Хотя и небезопасно.
Хотя обсуждать можно где угодно. Можно приехать в Ханты-Мансийский автономный округ и спросить у любого местного рыбака: “Вот у вас геологи тут открыли газовое месторождение, через вас прокладывают газопровод. Как вы к этому относитесь?” Он скажет: “Они мне мешают ловить рыбу. Я тут веками ловлю рыбу, а через газовую трубу мне бросает вызов какая-то новая современность, и я не знаю, как мне теперь ловить рыбу…”
Где угодно можно это обсуждать. Проблема универсальна. Она стоит во всем мире, и предельно остро. Если моделировать самый болезненный аспект этой проблемы, то примерно так. Земной шар пестр. Пустыни не похожи на леса. Север не похож на юг. Естественным Божьим порядком все люди на Земле разные, и отсюда большое количество народов. И тут какие-то люди от имени глобальных ценностей навязывают этому пестрому миру общие порядки. Мир стерпеть этого не может. Вы хотите все унифицировать? Не выйдет! — вот реакция. И какие бы замечательные достижения ни демонстрировал этот новый современный порядок, на местах он будет встречать импульсивное сопротивление. А не сотрет ли это наши физиономии? А не оторвет ли это нас от нашей почвы? Этот вечный в истории человечества вопрос приобретает сейчас болезненную остроту.
Я понимаю, что невозможно организовать протест против заседания Большой семерки просто потому, что людям захотелось собраться вместе и кидать камни. Конечно, организаторы подобных действий такие же глобалисты, но только противоположного направления. Они хотят, чтобы мировой порядок определялся не в Вашингтоне, а в других центрах. В Куме, например. Или в Москве. Или в Лондоне. Но опираются они на совершенно естественный инстинкт человека. И этот инстинкт человеческий, который в каждом из нас живет: не потерять лицо, помнить своих отцов и дедов, не давать сдвинуть ничего из того, что нас создало, — этот естественный инстинкт сопутствует любому современному вызову. Но такие вызовы есть двигатель истории, без них история исчезает.
Получается, что и те, и другие правы.
Как быть? Что, непременно все современные мировые вызовы производятся от имени всечеловеков, которые не помнят своего родства? Я рискну ответить: да. Это так. Там, где и когда появляется мировая держава или возникает мировой проект, на острие его оказываются люди, которые вынуждены быть всечеловеками. Чингисхан собирался дать порядок Вселенной. Он вовсе не собирался сделать Вселенную татаро-монгольской — он думал о Человечестве. Или возьмите Наполеона. Он вовсе не хотел, чтобы мир стал французским. Он просто хотел предложить миру Гражданский кодекс, образ правления. И он, великий полководец и убивец, считал, что именно цивильный Кодекс куда важнее всех его военных побед. Но, правда, Гитлер тоже предлагал миру новый порядок. Но он мыслил его исключительно как немецкий. И потому мир его отверг.
Что касается современного вызова, то именно всякое представление о глобализме ассоциируется сейчас с американской культурой. С атлантическим глобализмом. Это подкрепляется еще и тем, что на всех экранах демонстрируются чудовищные боевики, которых лучше бы не было, потому что когда киношники моделируют, как самолет врезается в небоскреб, то лучше бы они этого не моделировали. Тем не менее американская культура сейчас — в положении некоего наднационального проекта, который навязывает человечеству самого себя. Человечество знает, что это не национальный проект, а наднациональный, и оно сопротивляется. И не без оснований. По существу-то американцы никакие не глобалисты. Это их “правящая верхушка” оказалась в этой ситуации у мирового руля. По существу же одноэтажная Америка так же традиционна, как все мы. У них тоже свое любимое прошлое. У одних — ирландское, у других — мексиканское, у третьих — негритянское. В Америке тоже все достаточно разное, и никакого сверхсознания они не изобрели, потому что, как и все мы, хотят прежде всего быть самими собой. И выросли-то они к тому же в изоляции, в отдельности, в замкнутости Западного полушария. А сейчас, втянувшись в мировую историю, вынуждены играть сверхчеловеческую роль.
Как нам на это реагировать? Мы ведь тоже уже целое столетие втянуты в подобную же роль. Причем сейчас нам даже несколько легче, чем американцам. Мы тоже были носителями мирового сознания, которое никогда не было только русским или чисто русским. Оно было мировым, вселенским, коммунистическим, но не узконациональным. А теперь мы вступили в эпоху, когда всякая реакция на такой проект непременно окрашивается в национальные тона. И мы сами должны стать русскими, чисто русскими, только русскими. И есть опасность, что мы перестанем быть теми русскими, которые были дороги всему миру именно своей всеотзывчивостью, своей мечтательностью, хотя, конечно, своими дурными химерами мы тоже вписали кое-что в мировую историю.
Так вот, прежде всего нужно понять, что же эти мировые проекты несут конкретно. К ним нужно относиться очень трезво. Думали, что если построить много небоскребов и больших самолетов, то будет комфортно жить и легко перелетать с места на место. Что получилось? В сентябре мы все увидели с доставкой на дом через мировое же телевидение.
Думали, что если сделать Интернет и передавать любой текст на ту сторону земного шара, то на той стороне земного шара будут это читать. Вовсе нет: некогда людям все это читать. Размывается литература в графомании, пропадет ощущение отбора и качества, пропадает ощущение литературного процесса. Интернет — как гигантский забор, на котором каждый пишет, что он хочет, и все идут мимо, не вникая.
Осуществили клонирование. Думали: если данная супружеская пара не может родить, то мы ей поможем. Чтобы каждый мог иметь детей и чтобы человечество плодилось и размножалось. Однако сообразили, что клонировать можно что угодно, но только не личность. Личность остается под вопросом. А ведь в личнос-
ти — разгадка.
Так вот, вопрос состоит в том, что если и то и другое — в законе и если ответ на мировой вызов в виде национального, традиционного упорства и упрямства, которые не поддаются этому вызову, если и то и другое — в природе человека, — как быть?
Неправильно думать, будто конфликт между фундаментализмом и глобализмом — это конфликт между будущим и прошлым, между цивилизацией и антицивилизацией или между цивилизацией и культурой (так тоже можно сформулировать в ответ Шпенглеру). Все не так. Вопрос поворачивается другой плоскостью. Невозможно отдельному человеку сейчас сотворить то, что сейчас творят террористы. Низовые чувства с неизбежностью комбинируется в ту или иную глобальную опасность. Я понимаю, что в сердцах у такого рода “традиционалистов” пылают совершенно естественные национальные чувства. Но эти чувства все равно ищут себе крышу. А она в пределе — глобальна. Получается вовсе не столкновение между цивилизацией и антицивилизацией, получается — перераспределение глобальных геополитических сил, особенно острое, когда неизвестно, где окажутся центры. Вот мы и находимся сейчас как раз в точке перераспределения, в точке, так сказать, бифуркации1. Когда все может лечь так или эдак. И куда вложить “традиционные” эмоции — не всегда ясно.
Полвека было известно: вот центр — Америка, вот центр — Россия. Между ними — напряжение: все, у кого были силы, вписывались в ту или эту систему силы. Где будут теперь точки напряжения? Если ислам претендует стать центром силы, так это что будет — национальное движение? Не будьте наивны: ислам — сверхнационален, точно так же, как был сверхнационален коммунизм. Как сверхнациональна американская модель цивилизации. Это все драмы мировой истории. Но от этих драм трещат чубы у людей, и трещат со вполне национальным треском. И как бы мы, воспитанные в марксизме, ни относились к этому — думали, что отомрет, — но реальность такова, что этноориентация неизбежна, каждый раз приходится становиться на ту или иную сторону.
И вот последний вопрос, который я хочу задать себе и вам. На чью сторону становиться сейчас интеллигенту? На сторону глобалистов, которые сулят светлое будущее цивилизации, искоренение пороков и предубеждений, или же на сторону националистов, которые противодействуют этому сближению всего и вся, этому стиранию всяческих границ?
Я бы ответил на этот вопрос так. Можно было бы искать среднюю линию, если бы процесс шел однолинейно-последовательно и без крайностей. Но поскольку процесс идет галсами и то и дело залетает в такие края, что не приведи господь, я бы привел в пример яхтсмена, который тоже идет галсами. И каждый раз, когда он поворачивает яхту вправо и она ложится на правый борт, он сам отваливается в противоположную сторону и висит над левым бортом. А когда яхта поворачивается налево, он, чтобы сохранить равновесие, отваливается и висит над правым бортом.
Вот так и интеллигент. Он должен чувствовать, когда начинается националистическое безумие, — тогда он должен отваливаться на сторону цивилизации, на сторону глобальных ценностей, на сторону мировых ценностей. Но если начинается безумие всемирных ценностей, которые стирают напрочь все национальное и культурное, вот тогда интеллигент должен становиться на сторону национального.
Господи, дай мне разум понять, кому больно, дай мне силу помочь тому, кому больно, дай мне стойкость вынести, если не смогу.
Алан Черчесов: Кризис двух типов сознания
Я считаю, что традиционное сознание — не есть нечто застывшее. Оно подразумевает этапность в своем развитии и тоже постоянно модернизируется. Я думаю, что самая главная проблема, заявленная в сегодняшнем разговоре, — как избежать наибольшей агрессивности между двумя типами сознания. Когда мы говорим о современности или о том типе сознания, который мы определяем как современное, то и здесь тоже очень сложно разобраться в его составляющих.
Мне очень понравилось, что в нашем разговоре несколько раз прозвучало слово “знание”. Соотнесено оно с традиционным сознанием, видимо, совсем не случайно. Сейчас мы наблюдаем, как благодаря новейшим средствам массовой коммуникации знание на наших глазах подменяется информацией. Это огромная проблема не только для обществ, проживающих в более или менее традиционной среде, но для бурно развивающихся обществ в Западной Европе или в той же Америке. Налицо определенная нехватка фундамента, от которого можно вести отсчет в понятии постулатов морали или каких-то духовных императивов. И в этой связи я полагаю, что мы наблюдаем беспрецедентный кризис сразу обоих типов сознания — и традиционного, и сознания “современного”.
Если говорить о существе взаимоотношений между двумя типами сознания, то представляется, что этот конфликт практически и определяет то, что мы называем историческим процессом, или то, что мы называем развитием культуры. Потому что если согласиться, что традиционное сознание — этапное, а современное сознание может меняться с течением времени, то я думаю, что мы найдем столкновение этих двух типов сознания в каждой эпохе, и, собственно говоря, именно оно, в числе прочего, подразумевает не только исторический процесс как таковой, но и саму идею прогресса. А также и его результаты, кстати сказать.
Я думаю, что традиционное сознание на сегодняшний день встроить в современность ничуть не легче, чем когда-либо, однако можно использовать некие позитивные моменты, характеризующие нынешнее состояние традиционного сознания. К примеру, его критицизм — и очень здоровый — по отношению к современности. Так современность или та форма цивилизации, которую мы сейчас наблюдаем в ее наиболее “развитом” — то есть западном — варианте, переживает кризис, который ставит в тупик и институты, и саму идею этой цивилизации. Уже очевидно, что ее демократические процедуры, ее демократические институции стоят сегодня под вопросом. Ограничение свобод налицо, и все лишь потому, что весь мир ощутил, насколько быстро его можно дестабилизировать одним лишь террористическим актом. Тут надо думать о том, как спастись. И что предпочтительнее — гражданские свободы или безопасность? И демократические общества, ничтоже сумняшеся, решают, что предпочтительнее — выжить. А посему в мире как противовес будет наблюдаться поворот к традиционному сознанию.
Здесь я бы хотел нащупать еще одну болевую проблему, которая заключается в том, что мы, увы, часто пытаемся идеализировать традиционное сознание. И нередко достаточно безосновательно.
Если разбирать сегодняшнюю ситуацию в нашем регионе, то проблема традиционного сознания заключается не в том, что оно подавляется, а в том, что размыты и оно, и сама идея этого сознания. Мы можем утверждать, что мы — наследники великого нартнского эпоса, и, вместе с тем, достаточно провести социологический опрос, чтобы убедиться, насколько плохо этот эпос знают сегодня на наших собственных землях. Мы можем скорбеть о том, что у нас забывается национальный язык, и полагать, что это напрямую связано с моралью. Думаю, надо четко понимать, что упадок морали связан прежде всего с ситуацией, которая сложилась в стране в целом. А если искать параллели в бездонности собственной национальной культуры и своем великом фольклоре, то очень легко найти в том же нартнском эпосе примеры, отнюдь не свидетельствующие о морали некоторых его героев. Это тоже очевидно.
Здесь говорилось о том, что японцы нашли некий особый способ встраивания традиционного сознания в современную технологическую цивилизацию. Это также палка о двух концах. С одной стороны, японцам это удалось, вроде бы, более, чем другим, и они выстроили своего рода идеологическую технологию производства, когда главной составляющей идеологической “начинки” стала уникальная японская ментальность. Но вместе с тем хорошо известно, что в девяностые годы в той же Японии началось жуткое, с точки зрения традиционалистов, движение ультразападничества среди молодежи, которое демонстративно стало отвергать все национальные традиции. И это процесс, который трудно осознать, а тем более отрегулировать даже в такой трепетно относящейся к своим традициям стране, как Япония.
Недостаток традиционного сознания ощутим сегодня повсюду в Европе. Например, в Германии бросается в глаза огромное количество телевизионных программ, которые ведутся не немцами, а, скажем, мулатами, турками, арабами — то есть представителями тех национальных меньшинств, что имеют мало общего с немецкой национальной культурой. Не будем сбрасывать со счетов элемент некой экзотичности, элемент коммерческий, но само по себе это достаточно показательно. В Германии, которая понимает, какую роль она сыграла в XX столетии, очень сильны тенденции как можно шире раскрывать свои границы и привлекать иноязычные культуры и как можно больше устраивать мероприятий по сближению культур. Это очень важно понять, потому что когда мы говорим о контексте современного сознания, то очень часто упускаем из виду, что оно пытается сделать все возможное, чтобы встроить традиционное сознание в свою нынешнюю жизнь.
Не надо думать, что традиционное сознание ни во всем или вообще ни в чем, не устраивает современное. Достаточно хотя бы взглянуть на то, как функционирует реклама, — а реклама это то, что присуще современному сознанию, — чтобы понять: архетипы традиционного сознания усваиваются весьма прочно и являются продуктивными элементами современного сознания. Хотя тут дело не обходится, разумеется, без некоей спекуляции традиционным сознанием.
Вообще мне представляется любопытным свести наш разговор к архетипам традиционного сознания и архетипам сознания современного. Мне кажется, что очень быстро мы обнаружим, что некие архетипы, которые еще вчера были присущи современному сознанию, сегодня стали архетипами традиционного сознания. И это совершенно естественный процесс взаимодействия двух типов сознания.
Исропл Сампиев: Культура и традиция
Я не рассматриваю традицию как некий отвлеченный феномен или явление социальной жизни. На мой взгляд, традиция — и это наиболее общее ее определение — есть механизм воспроизведения культуры. Сама же культура — это способ деятельности человека, независимо от того, является ли она материальной или духовной. И здесь мы, вольно или невольно, вновь обращаемся к “культурным” и “акультурным” теориям развития общества.
Зададимся вопросом: является ли общество современным, если в нем нет культуры? Если мы дадим отрицательный ответ, то должны признать: коли культура является необходимым условием любого общества, то и традиция — необходимый его атрибут. А посему все споры о разграничении традиционного и современного общества теряют всякий смысл.
Если же встать на точку зрения “акультурных” теорий, то тогда, конечно, нетрудно четко отделить один тип общества от другого. Вот, дескать, общество традиционное, а вот — современное. Эта версия в своей крайности выражается в “вестернизации”, то есть некритическом восприятии и переносе на другую почву тех достижений и инноваций, что существуют в западном обществе. И тогда Запад становится образцом всего самого передового и современного.
При другом — “культурном” — подходе преимущество Запада не выглядит столь уже бесспорным. Пример тому — Япония, о которой здесь уже много говорилось. На самом деле, если глубоко вдуматься, то правомерно ли говорить о модернизации в единственном числе, а не о модернизациях? Есть множество модернизаций, множество форм прихода к современности. И можем ли мы сказать, что то или иное общество — даже американское — является абсолютно современным?
Сама по себе идея модернизации и вестернизации предполагает изначально, что в основании социального развития лежит линейный паттерн развития, то есть любое общество развивается прогрессивно и в прямом направлении. И тогда, действительно, традиционное общество вынуждено догонять общество современное. Если заданы какие-то опорные точки и существует прогноз на будущее о том, что прогресс будет развиваться в таком-то направлении, то мы и вправду можем вслед за Хрущевым стремиться “догнать и перегнать Америку”.
Однако если мы знаем, что линейного развития нет, что общество порой возвращается назад в своем развитии, иногда ходит по спирали, а иногда доходит до точки бифуркации, то должны однозначно сказать: нельзя ставить себе задачей догонять кого бы то ни было. Тогда следует признать, что все общества, начиная с талибов и кончая американцами, находятся в современности. И сама современность предстанет перед нами совершенно иной. Мне кажется, что для темы, которую мы обсуждаем, наиболее подходит определение профессора Б. Капустина: Современность — это проблема.
Однако она не может стать проблемой, если считать, что паттерн развития линеен. Если все предсказано заранее, то нет и вызовов. Надо лишь механически, как роботы, следовать программе. Но человек — не робот. Мы не можем просто перенять западный опыт, западные технологии… Ничего из этого не получается. Опыт Латинской Америки — яркий тому пример.
Кстати говоря, наши попытки построить коммунизм — тоже образец модернизации. Все признаки, по которым “акультурные” теории определяют современность, у коммунизма имеются. Всеобщее образование, развитие средств коммуникации, индустриализация, урбанизация — все параметры налицо, но результат совсем иной, нежели у Запада. И тогда стоит задуматься, вернуться к классике и вспомнить хотя бы того же Макса Вебера, который говорил о том, что опыт Запада — уникален и повторить его в другом месте нельзя. Почему? Дело не в превосходстве Запада, не в превосходстве его культуры, вопрос глубже. В современном западном обществе тоже есть традиции, но они другие, нежели у нас. У нас нет традиции протестантской аскезы, о которой говорил Вебер. И хотя он писал свои труды в начале века, мы за прошедшее столетие ничуть в данном отношении не изменились.
В сущности, человек не изменился и нравственно, и духовно с того самого времени, когда стал человеком разумным. Изменились технологии, условия жизни, но сам он не изменился. Те же проблемы, что стояли перед Адамом и Евой, перед Авелем и Каином, стоят и перед современным человеком. В этом смысле имеется разрыв между технологическим и институциональным отношением к этой проблеме и отношением духовным, культуроцентричным.
Несколько слов о японском обществе — примере, который у всех на устах. Мне показалось, что не совсем точно прозвучала мысль о том, что в японском обществе нет общинности. Не общинность, конечно, но традиционные формы социального устройства этого народа сыграли выдающуюся роль в становлении Японии как современного государства. На них опираются все японские достижения. Может быть, это недостаточно отражено в художественной литературе, в научных изданиях об этом написано очень много. Более того, самые интересные подходы к модернизации разработаны именно японскими учеными. Именно они говорят о том, что нет прямолинейного паттерна развития, а есть полилинейный процесс, то есть множественность возможностей выборов из всех альтернатив, которые стоят перед нацией.
Именно в возможности выбора и проявляется свобода для этносов, для наций, для государства, для общества. Если нет свободы выбора, если все предопределено, то все упрощается. Но простые решения, простые подходы никогда не дают хороших результатов, они лишь ухудшают ситуацию.
Здесь прозвучала мысль о том, что есть якобы традиции вредные и полезные, отсталые и прогрессивные. Совершенно неверный подход. Их нельзя разделять по одной простой причине. Коль скоро традиции — это механизм воспроизводства культуры, то лучше плохая традиция, чем вообще никакой. Вот мы говорим: построим правовое государство. Но правовое государство — не просто правовые институты, не просто конституция, но еще и желание населения следовать правовым нормам. Разве у нас плохо прописаны в Конституции и законах различные права — права народов, личности и прочее? Но соблюдаются ли они? Есть ли правовая культура? Таковой у нас нет, ее надо только выработать. Такая задача только ставится. В этой ситуации нельзя взять да оборвать старые традиции и ожидать, что все сложится нормально само собой. Ничего нормально не сложится.
Нам нужно не разрушать, а сохранить то, что есть. Слава богу, у России есть опыт межнационального общения, которым мы можем поделиться со всем миром. Вот на это никакого внимания не обращается. Почему мы должны примерять к себе ту или иную чужую модель? Почему мы не можем выработать собственную, которая могла бы стать примером для других? И здесь теоретическая наука может дать или найти некие направления, чтобы сориентировать творческую интеллигенцию. Дело в том, что на Западе давно признано, что в постсовременность вовсе не обязательно переходить исключительно через современность. Можно перепрыгнуть через нее. Это связано с тем, что в наше время важнейшим фактором становится культура. Не экономика, не политика, а именно культура.
И, кстати говоря, Хантингтон это уловил. Было много споров по поводу его нашумевшей статьи, но мы-то сейчас видим, что прогноз во многом был верен. Хантингтон оказался прав в главном — определяющей сейчас становится культура. А раз так, то в современность мы можем прийти все вместе, независимо от уровня нашего технологического развития. И в этом смысле глобализация должна быть для нас не вестернизацией, не национализацией, а сохранением наших традиций. Но их отбор требует разума. Требует душевной работы. Поэтому естественный процесс, при котором одни традиции отживают и уходят, другие нарождаются, а также деятельностный подход к культуре позволяет нам более оптимистично смотреть в будущее.
Это всего лишь подступы к проблеме. Пилотное обсуждение, как выразился один из участников нашего разговора. Тема настолько обширна, что мы и не надеялись полностью охватить ее в одной беседе. “Круглый стол” во Владикавказе лишь наметил круг вопросов, которые мы намерены обсуждать в будущем.
Подготовил В. Медведев
1 Бифуркация — раздвоение, разделение, разветвление чего-либо. В географии — разделение реки на две ветви, которые в дальнейшем не сливаются и впадают в различные бассейны, в анатомии — разделение трубчатого органа на две ветви, например: трахеи — на два бронха. В синэргетике, науке о самоорганизации сложных систем, к которым относится и общество, точка бифуркации — это некий момент, после которого возможны несколько путей развития процесса.