Заметки на полях постсовременной истории
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2002
Александр Иванович Неклесса — заместитель директора Института экономических стратегий.
В русском фольклоре есть таинственная и немного грустная сказка о том, как курочка снесла яичко, да не простое, а золотое. Дед бил его бил, не разбил, баба била-била, не разбила, а мышка бежала, хвостиком махнула — яичко упало и разбилось… Почему же непростое, очень крепкое яичко, не поддававшееся деду с бабкой, не устояло против мышиного хвостика? Мне кажется если правильно ответить на этот нелепый вопрос, можно многое понять о мире XXI века.
Мышка бежала…
Когда век ХХ назвали, наконец, “прошлым веком”, а события, давностью в несколько месяцев превратились в деяния “прошлого тысячелетия”, мы начали понемногу прозревать ширину походя преодоленного Рубикона. 11 сентября первого года нового века люди, однако, уже вполне почувствовали терпкий вкус перемен. Суть ситуации можно вроде бы сформулировать очень просто: теракт в США — оборотная сторона возможностей современной цивилизации, с ростом ее мощи автоматически возрастает уровень угроз и разнообразие рисков. Цивилизация имеет сейчас колоссальную мощь, потому и масштаб катастрофы оказался столь велик. Но это все же плоская констатация… Элементы высокоорганизованного общества начинают систематически выходить из-под контроля и оборачиваться к человеку теневой стороной лишь тогда, когда сама цивилизация оказывается в кризисе. Судя по всему, именно это сейчас и происходит.
Теракт в Америке — трещина тектонического разлома.
Мир активно менялся последние годы и десятилетия, то, что мы наблюдаем сейчас,
— момент истины, обнаживший новое положение вещей. То, что случилось, —
произошло впервые, однако ящик Пандоры открыт, и вряд ли удастся его
захлопнуть. Более того, рискну утверждать, что подобного события —
крупномасштабного террористического
акта — ждали, гадая лишь о его конкретных формах. И, надо сказать, успешно
гадали: не случайны прямые визуальные и сюжетные совпадения с продукцией
Голливуда или, скажем, с романом Тома Кленси “Долг чести”. Сейчас символические
сторожевые башни Нового Света — геркулесовы столпы игр современности —
повержены в прах и лежат в руинах.
Между тем есть тут и второй уровень, более прагматичный, что ли. Кризис цивилизации — это еще сбой господствующей системы управления, а также рождение, деятельное утверждение неких ее альтернативных форм. В подобном столкновении, словно на ристалище, проверяется, кто более конкурентоспособен, за кем, попросту говоря, будущее.
При обсуждении всей этой проблематики разговор в последние годы ведется о разделении систем управления на жесткие административные и гибкие рыночные. О постепенном замещении национально-государственной системы международных отношений (inter-national relations) планетарной геоэкономической конструкцией (intra-global relations). Или же о завораживающих воображение перспективах мировой анархии… В данных логических конструктах присутствует вектор открывающейся нам истины, но хорошо бы помнить, что все они — аспекты одной и той же полифоничной реальности, в социальном космосе которой разворачивается сейчас впечатляющая коллизия между легальной властью — институциональной, централизованной схемой управления (“яйцом”), и новой — неформальной, сетевой (“мышками”). Внутри этой оппозиции состязаются сейчас совершенно разные типы организаций, имеющие асимметричные социальные коды и возможности самоорганизации.
Современные институты наследуют весьма долгую историю, они развиты, диверсифицированы, имеют множество подсистем, исполняя те или иные долговременные функции: политические, экономические… По степени гибкости, по способности к разделению рисков внутри организации — то есть к оперативной обратной связи — их можно поделить на две типологические группы: учреждения и корпорации. Это своего рода взаимосвязанные правое и левое полушария господствующей социосистемы: учреждения — жестче, консервативней, корпорации более гибки и динамичны. Корпорации легко преодолевали и преодолевают национальные границы, эффективно формируя надгосударственную, транснациональную систему, в которой — испытав на глобальных просторах дополнительную степень свободы — они начинают активно видоизменяться. На протяжении ХХ века учреждения также стремились реализовать тот или иной вариант международной институциональной стратегии. Однако коррозия институтов Нового времени охватывает сейчас и интернациональные бюрократические структуры — особенно структуры прежних поколений, наподобие ООН и связанных с нею учреждений. Одновременно все явственнее становится неоднородный характер экономической среды, ее “двухярусность”. Это, пожалуй, уже более сложная и гораздо менее отрефлектированная коллизия.
Экономическая история последнего времени неоднозначна. В прошлом веке, наряду с вектором либерализации, проявилась тенденция слияния политических проблем с экономическими, стремление установить перманентный контроль над хозяйственной деятельностью, осуществив в этой сфере тот или иной грандиозный управленческий проект. Методы при этом заметно разнились: от явных, грубых форм администрирования, свойственных социалистической и корпоративной моделям государственности, до гораздо более гибких — проклюнувшихся в административных амбициях международных институтов развития, в системах глобального финансового контроля или в некоторых типологических особенностях современной генерации ТНК. Так на просторах планеты, наряду с витринным конфликтом ХХ века между “социализмом” и “капитализмом”, развивался гораздо менее очевидный, но более универсальный процесс подавления и маргинализации экономического многоголосья, компрометации экономического либерализма, введения в эту область человеческой деятельности все более разнообразных “надстроек”.
В сущности, все три масштабных социальных проекта прошлого столетия — коммунизм, фашизм, глобализм — несли в себе энергии антиутопии. И чем жестче становилась скорлупа технологически развитого общества, тем больше оно начинало походить на заложенную в основании цивилизации бомбу. В итоге, вместо благостного конца истории или пессимистичного, выстроенного в логике конфликтологии “горизонтального” столкновения цивилизаций, мы наблюдаем “вертикальный” — от земли до небес — цивилизационный разлом, через трещину которого проглядывает новый мир, с иными законами бытия и собственной шкалой ценностей.
Сетевая организация — это другая мегатенденция наших дней. По потенциалу управленческих кодов, по эффективности процедур она выше привычных форм организационной культуры. Основной “кирпичик” последних — формальный институт, у сетевой же организации — деятельная личность. Прежние институты базируются на формальной иерархии, штатном расписании, устойчивых ролевых функциях, стереотипизации процедур. Сетевая же организация основывается на концептуальном единстве, автономии частей, аутсорсинге, максимальном и персональном разделении рисков. И выраженной креативности. Здесь царит полифония, подчас какофония индивидуальных проектов и групповых коалиций. Их основа — синергия миссии и личности. При этом организация не столько озабочена централизованной постановкой задач, сколько концептуальным лидерством, поэтому в области перспективного планирования, как правило, имеет место гибкое сочетание знания контекста и конкретного, проектного мышления.
Подобный тип организационной культуры лучше приспособлен к динамичному, турбулентному состоянию среды, где вместо непрерывной функции реализуются дискретные проекты. “Сетевая культура” и расцветает-то именно на разломах, в момент кризиса или взлета. Проектная логика способна в этих непростых условиях минимизировать влияние долгосрочных, инерционных воздействий и связанных с ними принципиальных ошибок. Кроме того, сетевая организация, будучи принципиально абюрократичной, способна к чудесному качеству — преадаптации, то есть может схватывать на лету ту или иную тенденцию и готовить результат, для которого пока нет массового потребителя. Наконец, новая культура, подобно вирусам, может соприсутствовать во плоти прежних социальных организмов, в недрах которых прочерчиваются границы новоявленного “столкновения цивилизаций” — конфликта между централизованной иерархией и сетевой культурой, между администратором и творцом, между центростремительными и центробежными тенденциями.
В 1995 году в Сан-Франциско, в знаменитом отеле “Фермонт”, состоялась встреча 500 ведущих политиков, предпринимателей, ученых планеты. В ходе одного из заседаний произошел весьма примечательный диалог между Дэвидом Паккардом, одним из основателей империи Хьюлетт—Паккард, и Джоном Гэйджем, управляющим высшего звена уверенно развивающейся корпорации Сан-Майкросистемс. “Сколько служащих вам на самом деле нужно, Джон?” — формулирует Паккард центральный в контексте данной темы вопрос. “Шесть, может быть — восемь”, — отвечает Гейдж. Ведущий дискуссию профессор Рустум Рой обостряет ситуацию: “А сколько человек в настоящее время работает на Сан-системс?” Следует молниеносный ответ Гэйджа: “Шестнадцать тысяч. Но все они, кроме небольшого меньшинства, являются резервом для рационализации”1.
Сетевые сообщества формируются из деятельных личностей, которые творят концептуальное целеполагание, создавая под свои проекты временные виртуальные организации. Если выдвинутая идея или финансовая цель содержит вызов и перспективу, то определенный класс людей собирается в кластер. Эти коллективы могут действовать совместно, не сливаясь при этом в единую организацию, но автономизированной множественностью, в общем русле разделяемых целей, рисков и идеалов2. В период опасности сетевые организации “рассыпаются”, “засыпают”, переходят на автономный режим связи, потому даже серьезные потери и разрывы легче переносятся данным типом структур, нежели централизованными институтами. Прообраз Интернета, кстати, в свое время создавался именно как максимально устойчивая система связи для военных ситуаций. Однако главное — подобная среда в современном мире становится все более действенной и все более влиятельной.
1 Мартин Г.-П., Шуман Г. Западня глобализации. Атака на демократию и на процветание. М., 1999. С. 7.
2 Особый, но крайне интересный для анализа в данном контексте тип организаций — “manterprise”, т.е. “человек-предприятие”, причем совсем не обязательно это малоформатное предприятие, что наиболее очевидно в шоу-бизнесе: например, предприятие “Майкл Джексон” или “Мадонна”.
За последнее время в нашем общем доме развелось немало мышей: они повсюду, но при этом не слишком-то заметны — в этом немалая их специфика. Впрочем, если задуматься, весь мировой фольклор пронизан историями с мышами: тут и оставшийся без оплаты труд Гамеленского крысолова, и жестокосердный английский епископ, сжегший бесполезных нищих, и даже с детства знакомая “Репка”. В конце концов, основная, “невидимая миру” работа по преодолению прежнего порядка вещей уже совершена, мышка лишь делает очевидным это свершение, ставит, так сказать, точку над i. Сейчас, однако, в общественной психее появляются другие истории — например, о мышах-мутантах у знаменитых сказителей современности Стивена Кинга и Стивена Спилберга.
Цивилизация обустроила на планете хорошо оснащенный полигон для реализации сетевого феномена как пространства “сверхоткрытого общества”, причем сразу в двух его ипостасях: “дневной”, легальной и теневой, так сказать, “исподней” (притом что четкой границы между ними не существует). Мировой андеграунд — этот многоликий и многомерный лабиринт подземных и воздушных коридоров квази-Севера и Глубокого Юга — постепенно становится влиятельным участником игр на глобальной шахматной доске. Его последнее порождение — системный терроризм — это своего рода стиль жизни, освобожденной от пут прежней культуры и морали, субстрат которого — конгломерат фрустрированных, испытавших культурный шок персонажей и организационных компонентов прежнего мира, прямо и косвенно управляемых представителями новой культуры. Причем в специфичной, слабоформализованной среде сетевого сообщества, широко использующего механизмы манипулирования, реальный генезис события нельзя установить с полной уверенностью в его истинности, даже определив процедуры и исполнителей.
Сетевая структура — аморфна, энергична и разномастна, она работает за счет кооперации, это, если угодно, новая формула социальной организации (окруженная аурой полузабытых понятий “локальная самоорганизация”, “строй цивилизованных кооператоров” и т.п.), которая имеет не только негативные аспекты. Сетевая культура как социально значимый феномен есть в конечном счете порождение присущей западной цивилизации технологической мощи, не столько даже промышленной, сколько инфраструктурной, информационной, инновационной. Однако по своим амбициям и горизонтам явление это явно перерастает рамки современного общества, преподнося ему подарки не только в виде Интернета, хотя это наиболее внушительное на сегодняшний день — с точки зрения пропорций — сообщество “мышей”. Кстати говоря, этим опровергается один распространенный стереотип — сетевые организации все еще подсознательно воспринимаются как камерные и маломощные, как своего рода “малые предприятия”.
Подобный тип организаций в виде слабоформализованных в окружающей среде сообществ существовал, конечно же, и раньше. В сущности, вся наша цивилизация создана именно таким сообществом, воспринимавшим себя не как формальный институт, но как “закваску”, как “соль земли”. В момент утверждения Константином Великим начал христианской государственности общая численность самих христиан в Римской империи вряд ли превышала 5-6 процентов населения… Но христианство, будучи мировоззрением монотеистическим и творческим, понимающим Творца как свободную личность, преображало человека-функцию (язычника) в свободного человека, закладывая тем самым основу современного мира. В течение почти двух тысячелетий христианская цивилизация кардинальным образом влияла также на менталитет людей к данной культуре не принадлежащих: как через экспансию культуры, через глобальное, планетарное распространение ее кодов, так и через механизмы секуляризации, демистификации мира, через создание той особой персонализированной, инновационной среды, которая определяет динамизм и энергию современной цивилизации. Возник удивительный эффект: люди иных культур, живущие в современном мире, незаметно для себя, бессознательно, косвенно, через саму среду Большого Модерна усвоили мироощущение, элементы мировоззрения, модели поведения и многие другие достижения чуждой для них культуры.
Но есть тут еще совершенно особое обстоятельство. Одно из основных понятий христианского мироощущения и мировоззрения — личная свобода. И по заложенному в ней алгоритму, персональная свобода как свобода универсальная должна была в конце концов привести общество к моменту легализации иных кодов бытия. Так что сама логика развития цивилизации в принципе допускает и даже предполагает возможность взлета других, в том числе враждебных мировоззрений, своего рода “глобальную деколонизацию” мира, “азиатчину”, пестрый калейдоскоп постмодернизационного социального творчества.
К тому же, подобные системы, как и принадлежащие к ним люди, пережили вполне определенную мутацию, впитав изначально столь чуждое для традиционных культур качество свободы. И теперь даже цивилизационный регресс не в силах полностью лишить их этого качества (хотя и трансформирует свободу в произвол), предопределяя серьезное отличие возникающих на планете очагов неоархаики от архаики прежней, традиционалистской. Так что в каком-то смысле мы, пожалуй, подошли к моменту истины цивилизации, хотя речь, по-видимому, может идти о глубоком кризисе со страшными проявлениями.
Черный сентябрь… Красный октябрь…
Наиболее эффектно и эффективно новые принципы реализуются сейчас в среде НПО — неправительственных организаций. Среда же эта — самая что ни на есть широкая, глубокая и эклектичная. Здесь и неформальные клубы различных уровней компетенции, и религиозные и квазирелигиозные сообщества, и группы влияния, и такие международные организации, как, скажем, “Гринпис”, “Эмнисти интернейшнл” или столь модное ныне движение антиглобализма, но одновременно к этой типологии также тяготеют разнообразные асоциальные и криминальные организации, наконец — организации террористические…
В начале прошлого года мне довелось участвовать в совещании по безопасности Центрально-Азиатского региона, где, в частности, обсуждалась ситуация с наркотрафиком. Ситуация практически безнадежная. Почему? Дело во многом именно в организационной асимметрии государственных органов и криминальных кланов. Высокая степень обратной связи и персональное разделение рисков внутри наркокартелей серьезно повышает их эволюционные возможности, их адаптивность к меняющимся условиям среды и принимаемым против них мерам. Кроме того, финансовое сверхблагополучие этих организаций зиждется на иных, нежели у конвенциональной экономики принципах, а щедрое использование ресурсов не снижает конкурентоспособность. В результате борьба с наркотрафиком подчас напоминает усилия по локализации вирусных эпидемий, усилия, приводящие в конечном счете к возникновению все более изощренных и жизнестойких форм этой напасти.
Общая коррозия мира Модернити, расползание его социальной ткани чем-то напоминает сейчас историческую ситуацию поздней Античности — синкретизм и эклектика культурных горизонтов, падение морали и распространение идеологии общества потребления, растекание народов и “сжимание” цивилизации варварством… Но, пожалуй, самая яркая черта, сближающая наше время с поздней Античностью и ранним Средневековьем, — это та же взрывчатая смесь архаики и новизны, футуристического порыва и примет краха цивилизации: спонтанно возникающие образы кочевников с ноутбуками и “Стингерами” на песчаных холмах и контролируемые со спутников мычащие стада, снабженные штрих-кодами, у стен опустевшего Капитолия…
Сейчас в динамичном и меняющемся мире возникает принципиально иной класс угроз. Это борьба не только интеллекта, финансов, организационных принципов, технических возможностей и технологических решений, но, прежде всего, — борьба мировоззрений, борьба кодекса поведения прежней цивилизации и моральных начал совершенно иной культуры. На планете выстраивается своего рода глобальный и многоярусный Undernet, эксплуатирующий открывающиеся возможности для неограниченных моральными препонами форм деятельности легальных и иллегальных организаций, где “неформальный стиль” и гибкость подобных организмов оказывается их существенным преимуществом… В сущности с этим же мы столкнулись и в “феномене 11 сентября”. Мир испытал воздействие диверсифицированной, духовно или идеологически мотивированной организации неопределенных пропорций, использующей для достижения стратегических целей террористические методы и широкий спектр средств, созданных цивилизацией.
Присутствие идеологической компоненты и связанного с ней концептуального целеполагания важно, поскольку продуцирует максимальные усилия членов организации вплоть до их готовности совершать чудовищные с точки зрения человеческой морали деяния. Обильное финансирование — другой важный компонент. Денежные средства для организации подобны бензину для двигателя внутреннего сгорания, однако управляют механизмами все же люди, имеющие собственный взгляд на маршрут следования. В рамках прежних институтов это было их частным делом, не имеющим особого значения, в новой сетевой среде дела обстоят иначе. Если умы нанимают, то сердца соединяются, хотя и не без широких возможностей программирования и манипулирования этим процессом, (причем в некоторых ситуациях данный фактор может оказаться обоюдоострым оружием). Здесь, подчас в извращенных целях, реализуется принцип, известный как соборность, — то есть сочетание свободной личности с общим делом (respublica)1. Однако свобода без любви, без сострадания, равно как и свобода, выражающаяся в ненависти, — это уже нечто демоническое. В середине девяностых годов Иоанн Павел II предупреждал о распространении в мире “культуры смерти”2 , сейчас данное определение приобретает дополнительный и, пожалуй, более мрачный смысл. Перед нами откровенное, действенное зло. Цивилизация столкнулась с широким спектром агрессивных организаций прямого и косвенного действия, против которых у нее нет адекватной защиты.
1 Respublica как новое социальное пространство лояльности и принадлежности. Вообще гражданство и лояльность в новом веке оказываются интимными, персонализированными понятиями.
2 “Мы стоим перед лицом более объемной реальности, которую можно признать настоящей структурой греха: ее характерная черта — экспансия культуры, направленной против солидарности и в ряде случаев приобретающей вид “культуры смерти”. Она распространяется под воздействием мощных культурных, экономических и политических тенденций, отражающих определенную концепцию общества, где важнейшим критерием является успех. Рассматривая положение дел с этой точки зрения, можно, собственно говоря, назвать его войной сильных против бессильных…”. (Окружное послание “Evangelium Vitae” папы Иоанна Павла II о ценности и нерушимости человеческой жизни. Париж—Москва, 1997, С. 22.)
Существующие системы обеспечения общественной безопасности оказались настроены на иной класс угроз, в новых конфликтах их мощь, внутренне ориентированная на принцип эскалации (а не диверсификации), словно уходит в песок. Они были созданы для борьбы с системами нападения таких же государств или их коалиций. По крайней мере, — с агрессией отчетливо выраженных институтов, с чем-то, что как минимум имеет географически локализуемую институциональную структуру, имя, в конце концов. А против новых типологических субъектов эти системы не работают. Сейчас на планете возникает феномен “диффузных войн” — происходит диффузия временных и пространственных границ конфликтов, их субъектов и объектов, применяемых средств и методов ведения боевых действий. В условиях трансформации миропорядка, когда “родовые признаки” прежнего цивилизационного контекста и государственности отсутствуют или ослаблены, современные военные системы становятся все менее эффективными, вспомним конфуз Америки в распавшемся на кланы Сомали или вязкость, зыбкость ситуации в Косово и Македонии, когда вектор активности смещался от конфронтации с Сербией на “Албанскую армию освобождения”. США, обладающие огромной мощью, столкнулись с безликим противником и анонимной агрессией.
Сетевая типология позволяет быстро адаптироваться к
изменяющимся внешним условиям, именно в этом направлении действуют сейчас
некоторые крупные транснациональные корпорации, приспосабливаясь к изменчивой
геометрии глобальной экономики и новым формам конкуренции. По понятным причинам
корпорации образования куда менее инертные, чем бюджетные структуры, к которым
относятся и вооруженные силы, и спецслужбы, и общественные системы безопасности
в целом. Но теперь и им приходится перенимать “сетевые” правила игры,
сравнивать ключевые преимущества и пороки децентрализации и автономии с
“конкурентоспособностью” привычных вертикальных командных линий. Пока же
подверженные директивному планированию государственные службы не успевают
отвечать на новые вызовы, и в этом одна из причин, почему они не могут быстро
перестроиться на борьбу с новыми, нешаблонными видами угроз. Действительно, в
то время, когда государство в возрастающей степени вкладывает средства в борьбу
с терроризмом, граждане все меньше полагаются на меры коллективной безопасности,
отдавая предпочтение системам индивидуальной защиты. Возросший спрос на
продукты этой категории вместе со стремительным падением акций страховых
компаний очень хорошо иллюстрирует данное обстоятельство. Суть происходя-
щего — уровень риска возрастает столь сильно, что уже не страхуется привычными
средствами и соответствующими институтами.
Предпринимаемые в борьбе с новым системным терроризмом действия подчас напоминают поведение слона, пытающего передавить то разбегающихся, то вновь собирающихся в стаи мышей, а то не очень мирно существующих у него прямо под кожей стопы. В какой-то момент возникает риск потери лица и начинается активный поиск мальчиков для битья. Тут приходит на ум эпизод из повести Рея Бредбери “451╟ по Фаренгейту”: когда власти оказались не в силах поймать героя, они выпустили свое “супероружие” — механического пса, на подставную цель, которую затем с триумфом и уничтожили. Бюрократия умеет избегать провалов, по крайней мере, публичных. Кроме того, чрезвычайные ситуации предоставляют уникальные возможности для решения под прикрытием момента каких-то иных, побочных или вовсе посторонних, но с трудом реализуемых в обычных условиях задач. Универсальное же (“тотальное”) повышение уровня контроля над социальным пространством входит в противоречие с базовыми принципами открытого общества, ведет к его окостенению. Пожалуй, в этой связи может вспомниться уже не только ситуация со слоном, но и с чешуйчатым динозавром, вокруг которого, говорят, в какой-то момент забегали все те же мыши…
То, что произошло 11 сентября, меняет восприятие
окружающего мира, но не сам мир. Это напрямую связано с другой актуальной темой
— общим дефектом существующих систем стратегического анализа и планирования.
Иррациональность и мистифицированность мира измеряется, в конце концов,
степенью нашего невежества. Но дело даже не в том, что глобальная трансформация
долгое время не осознавалась во всей своей полноте, — бюрократический механизм
в принципе плохо приспособлен к преадаптации, к “борьбе с тенью”, то есть в
данном случае к реальному противостоянию еще
не реализовавшимся угрозам. Мы
слишком привыкли рассуждать, приспосабливаясь к логике административных
структур, способных более-менее эффективно реагировать на угрозу, лишь после ее
реализации. Кроме того, мы упускаем из виду, возможно, центральное обстоятель-
ство — критическую роль играют не только совершенство процедур, но и состояние
личности, не только новые идеи, но и старые моральные ценности.
Цивилизация, переходя в иное качество, сталкивается с новым классом угроз всерьез и надолго. Разрабатываются и апробируются соответствующие военные средства и технологии. Однако все чаще приходится задумываться не столько о повышении эффективности уже существующих систем и подходов, сколько о принципиально новых путях обеспечения стратегической стабильности, об альтернативной концепции и картографии действий, о целенаправленном и результативном изменении правил игры. Образно говоря, “стратегия Буша” (младшего) не может быть повторением, пусть и модифицированным, “стратегии Буша” (старшего). Именно понимание социальной структуры Нового мира и начал его идеологии может дать ключ к повышению эффективности борьбы с терроризмом как явлением в целом. На упоминавшейся Бишкекской встрече по безопасности в Центральной Азии обсуждалась, к примеру, квазиэкологическая методология противодействия негативным явлениям в центральноазиатском регионе и Афганистане. Суть концептуальной схемы — отход от рефлекторной политики (“борьбы с симптомами”) и переход к системным действиям, типологически схожим со стратегией противостояния вирусным эпидемиям или экспансии нежелательных популяций (“обеспечение социально-экономического благополучия населения”, “разрушение потенциала антисистемы”, “финансовая стерилизация”, “подрыв патогенной среды обитания”). Надо сказать, новый терроризм нанеся удар, как феномен претерпел определенный ущерб, утратив отчасти потенциал внезапности и прежнюю безликость.
Дефицит стратегического мышления между тем проявляется не в отсутствии грандиозных целей, а в непонимании взаимосвязи происходящих событий, их логики и, соответственно, — в повторном мистифицировании реальности. К сожалению, в поисках чаемой панацеи нам приходится сталкиваться с гипертрофией прежней логики: надежды возлагаются на совершенствование уже существующих подходов и технологий, но на новом уровне. Так, постепенно начинают обретать плоть модели, в рамках которых социальное пространство уподобляется цифровому. Действительно, специалисты по безопасности признают, что выследить компьютерного преступника в Интернете значительно легче, чем преступника в обычном мире: компьютерные сети, набор серверов и протоколов, представляют собой среду, где варианты действия ограничены и фиксируемы, процессы могут быть в любой момент раскодированы и, таким образом, контролируемы. А вот вне сетей, в реальном, а не виртуальном сообществе, кодов поведения существует неограниченное множество при явном дефиците “протоколов”. Если и дальше следовать данной логике, то задача состоит в том, чтобы сузить множество вариантов поведения человека и уверенно контролировать оставшиеся. Идеал такой среды — тотально контролируемое общество. Попытка создать “всеобщий каталог”, ввести личный код, систематизировать персональную информацию уже предпринималась и в странах Шенгена, и в США, корпорацией Oracle сейчас разрабатывается наиболее универсальная в этом смысле система Digital Angel. Все это между тем есть коренная ревизия основополагающих принципов и американской мечты, и соответствующей системы ценностей, трансформация, уплощение личности, превращение субъекта в объект.
Сейчас, в новой психологической атмосфере, ведутся, однако, активные дебаты о жизненной необходимости ограничить некоторые ключевые свободы, о разрешении спецслужбам доступа к приватной информации. И вновь надежды возлагаются на технологии — информатику, биометрику, цифровые коды, телекоммуникационные системы, — эволюция которых начинает угрожать основной ценности современной цивилизации — свободной личности. Это порочный круг. Подобный сценарий является на деле тупиком цивилизации, ее логическим концом. Это ответ ржавеющего охранительного механизма на растущий организм, стремление переломить, а не оздоровить логику развития. Возможно, с технологической точки зрения задача тотальной слежки и может быть решена, но приведет это к созданию еще большей угрозы. В конечном счете получится, что основной источник опасности — сама свобода.
Системный терроризм имеет несколько аспектов. В частности новый терроризм учитывает взаимосвязанность мира, системный характер протекающих в нем процессов, — предъявляя соответствующую стратегию угроз. Его акции строятся на принципе домино, а менталитет организаторов напоминает стиль мышления опытных шахматистов, способных просчитывать последствия и идти на обманные комбинации и конъюнктурные жертвы. Обращает на себя внимание значение символических объектов, жестов и процедур в новой стратегии действий. В сложном, глобализированном обществе неизбежно возникает “эффект бабочки”, когда незначительное событие в одном месте способно вызвать лавинообразные последствия в другом. Скажем, в сфере общественного сознания или в среде финансово-экономических операций, хотя и хорошо управляемой, но все же достаточно уязвимой для подобных системных воздействий.
Алгоритмы глобализации предполагают решение весьма непростых задач: отлаживание механизма мировой валюты, обеспечение транспарентности системы платежей, создание глобальной налоговой системы, устойчивых институтов страхования национальных и региональных рисков, всемирного каталога людей и объектов собственности. То есть должна возникнуть непротиворечивая целостная конструкция, у которой однако есть один серьезный дефект: решая титаническую задачу глобальной безопасности и минимизации рисков, она становится все более неприязненной к неконтролируемым инновациям. В итоге рабочая модель глобального организма постепенно редуцируется до уровня механизма, и где-то со второй половины 90-х годов это стало вполне ощущаться. В то же время существует и развивается теневая система построенная как раз на острие сомнительных инноваций.
Пожалуй, следует обратить внимание также на формальную сторону трансформации механизмов национальной безопасности. Это напрямую связано с удержанием ситуации в социально-правовой рамке. Сейчас нередко приходится сталкиваться с семантической коррупцией — метафоричным употреблением некоторых понятий, которые затем начинают применяться наравне со строгими терминами. Современная цивилизация в значительной мере базируется на правовой культуре, на четкости научной и юридической рефлексии, на разработанности категориального аппарата и социально-правового контекста. Важным оказывается формальное различие между террористической операцией и военной диверсией, хотя бы с точки зрения их “ведомственной принадлежности”: к чьей компетенции те или иные события относятся — спецслужб или вооруженных сил? Дело в том, что в ходе военного конфликта вооруженные силы могут убивать без судебного решения, у спецслужб же в норме такого права нет, либо оно носит ограниченный характер. Кроме того, необходимо учитывать правовые следствия тех или иных действий на территории других государств.
Неразличение юридической специфики, равно как и несоблюдение правовых принципов ведет к повторному подрыву социальной стабильности, но на этот раз уже с другой стороны: к беззаконным и безнаказанным акциям спецслужб или к действиям вооруженных сил против гражданского населения либо собственного народа. Так что, наряду с формализацией промежуточной формы силового конфликта, находящейся в пространстве между антитеррористической операцией и войной, следует задуматься над вероятностью появления нового силового института (нечто среднее между армией и спецслужбами), чтобы действия в любом случае оставались в рамках правового поля и носили легальный характер.
Еще одной перспективной для обсуждения проблемой является
осмысление нестационарной системы международных отношений, к которой, движется
мир. Неурегулированные конфликты с внешним участием — а тут можно вспомнить и
Ирак, и Косово, и Македонию, и Афганистан, и другие, менее заметные ситуа-
ции, — постепенно выстраиваются в единый типологический ряд, образуя новую
реальность, — мир контролируемого и управляемого хаоса.
“Диффузный мир”
Агрессивные сетевые организации, подрывающие существующий порядок вещей, появляются между тем не только в странах Юга, хотя подобный стереотип действительно распространен. То есть источником бед, внезапно обрушившихся на цивилизацию, представляется какой-то нехороший, грязный и одновременно обездоленный мир: Третий, Четвертый, Пятый… Но меняется вся система миропорядка, сетевые организации и системные процессы самого различного толка возникают и развиваются в интернациональной среде НПО. Достаточно, наверное, упомянуть “бизоньи стада” горячих денег, в момент кризиса способные растоптать социальные системы целых государств, причинив немало бед и страданий населению. Квази-Север “нового кочевничества” в ряде своих деструктивных проявлений вполне сливается с Глубоким Югом аномизированной государственности — они всего лишь различные аспекты, “правая” и “левая” рука одного фундаментального явления, единого “диффузного пространства”.
Сейчас, однако, все чаще можно услышать вопрос: почему понятие “исламский терроризм” неизменно оказывается на первом месте в контексте темы политического экстремизма. По данной проблеме существуют два непересекающихся мнения: подавляющего большинства мусульманских богословов, утверждающих, что ислам и терроризм несовместимы, и массовое сознание, прочно усвоившее для себя эту связь. Думаю, тут не обойтись без анализа в той или иной форме перипетий модернизации и кризиса порожденных ею явлений в наше время, а также без рассмотрения обозначившейся перспективы реориентализации мира…1 Кризис миропорядка давно уже привел к расщеплению модернизации и вестернизации на обширных пространствах третьего мира. По мере угасания цивилизационного порыва христианского мира периферия евроцентричного универсума породила ответную цивилизационную волну, реализовав повторную встречу, а затем и синтез поднимающегося из вод истории Нового Востока с постхристианским Западом. Культура прежней Ойкумены, все более смещаясь в сторону земных, материальных, человеческих, подчас слишком человеческих ценностей, столкнулась с рационализмом и практичностью неотрадиционного общества, успешно оседлавшего к этому времени блуждающую по планете волну утилитарных интересов и прагматизма.
Перерождение социальной типологии дополняется
демографической ориентализа-
цией мира: вспомним, что в развивающихся странах проживает около 5/6 населе-
ния планеты и на их же долю приходится 97% его прогнозируемого прироста. При
этом “модернизация усиливает эти культуры и приводит к
уменьшению силы Запада. Мир становится все более современным и все менее
западным”2 . Повышается также удельный вес восточных диаспор
непосредственно в странах Севера, и одновременно проявляются опасения по поводу
перспектив новой волны расовых волнений, особенно в случае серьезных
экономических неурядиц.
1 Подробнее см.: А. И. Неклесса. Эпилог истории, или модернизация versus ориентализация // Постиндустриальный мир: центр, периферия, Россия / Сборник 2. Глобализация и Периферия / Серия “Научные доклады”, №92. — М.: Московский общественный научный фонд; Институт мировой экономики и международных отношений РАН, 1999.
2 Huntington S. The Clash of Civilizations and remaking the World Order. N.Y., 1996. P.78.
Между сознанием секулярным и традиционным всегда существовал и существует фундаментальный конфликт, который воспринимался то как антагонизм Запада и Востока (еще в киплинговском понимании этой оппозиции), то как социальная коллизия между странами “богатыми и бедными”, между “Севером и Югом”, между чужеземными угнетателями и колониальными народами… Конфликт, который неизменно продуцировал поиск традиционными культурами действенного ответа на вызовы и соблазны модернизации. При этом единственная мировая религия сопоставимая с христианством и по числу приверженцев, и по прозелетической устремленности, и, соответственно, по глобальности своего распространения — это ислам, который к тому же исходит из общей с христианством монотеистической традиции “людей Книги”.
В ХХ веке были реализованы концепции ускоренного развития мусульманского общества на путях западной модернизации (например, опыт Турции или шахского Ирана), велся поиск собственных кодов обновления и развития (опыт СССР или в исламском мире — салафизм), наконец, обретал плоть фундаментализм, отвергавший сам модернизационный подход к социальной практике. Нам, пожалуй, важнее углядеть иное явление — лукавое дитя эпохи постмодерна, — которое я назвал бы квазифундаментализмом. Обращает на себя внимание характерная лингвистическая аберрация, существующая в русском языке: когда речь идет о “мусульманском экстремизме” вместо слова ислам, как правило, употребляется понятие исламизм. Мне кажется, тут общественная психея зафиксировала суть процесса, о котором пойдет речь, — идеологизацию религий. В сфере социального менталитета модернизация есть секуляризация, обретение человеком способности жить так, как “если бы Бога не было”. Но это же качество современной цивилизации предопределило и ряд следствий: легализацию иных кодов бытия (о чем мы уже говорили), распространение усеченного, массового сознания, наконец, прагматичное использование внешней религиозной “инфраструктуры” для достижения конъюнктурных социальных, политических и иных земных целей, то есть — идеологизацию религий.
Процесс этот прямо противоположен секуляризации, а
соответственно и классической модернизации; религия — точнее ее достаточно
внешние элемен-
ты — становится по сути оболочкой идеологических конструкций. Сам же феномен
вполне укладывается в карнавальные, эклектичные коды культуры постмодерна, его
основа — химеричное, разорванное сознание человека, живущего в современном мире,
но пытающегося следовать нормам традиционалистского бытия, принимая, однако, за
него квазирелигиозный коктейль, замешанный на политике, идеологии, культурных
традициях и суевериях. (Конъюнктурным примером тут могла бы, наверное,
послужить курьезная самоидентификация некоторых лиц, захваченных вихрем
конфликта в Чечне, как “суфиев-ваххабитов”.)
В глобальном распространении квазифундаментализма
играют определенную роль и современные стратегические игры, связанные с
ресурсными или финансовыми проблемами, наркоторговлей, задачей поддержания
социальной стабильности или наоборот — ее целенаправленным подрывом в том или
ином регионе. Приведу пример, который я определил бы как “экспорт экстремизма”:
прямое либо косвенное выдавливание, экспорт бродильных элементов из ряда
светских мусульманских стран во внешний мир под предлогом поддержки
“распространения ислама”. Планетарный Undernet — теневая глобализация асоциальных процес-
сов — потому и глобален, что конъюнктурен в отношении религиозной
самоидентификации и равнодушен к конкретному месту жительства.
В фокусе проблемы в конечном счете, однако, не абстрактные социальные схемы и конъюнктурные расчеты, а человек и его свободный выбор. В пространстве исторического действия возник сейчас новый субъект, творящий реальность, — свободно действующая личность, отсеченная от прежних культурных корней. Этот новый человек, ощущая себя элитой нового мира, независимо от форм включенности в прежнюю систему, способен безжалостно распорядиться своей и чужой свободой, действуя как “с той”, так и “с другой” стороны социальной иерархии. Сейчас у него в руках могучие инструменты: финансовые, организационные, информационные, технические. При этом диалог подобных личностей и пассионарных групп различных толков ведется “через головы” государств и других людей, психологически воспринимаемых как безликий хор статистов.
Логика секуляризации предполагает, что люди, достигнув совершеннолетия, не нуждаются в патернализме, то есть готовы к самостоятельности и свободному выбору1. Мы сейчас столкнулись с активным проявлением новой психологии, с интенсивным процессом социального творчества, со сменой социальных и культурных ожиданий, с оригинальным переосмыслением всей системы взаимоотношений в рамках триады “человек — мир — Бог”. На планете разыгрывается своеобразная “дьявольская комедия”, комедия именно в дантовом смысле этого слова — как смешение разнородного. Гибкость и неподконтрольность, принципиальная непубличность действий неформальной элиты, все более набирающей вес, но при этом не нуждающейся в институализации своих социальных претензий (по крайней мере в прежнем смысле этого понятия), проявляется во внешней иррациональности, анонимности, даже эзотеричности семантики актуальных социальных связей. Новые субъекты этих отношений, действующие поверх прежних социальных конструкций, подвергаются обвинениям в произвольном толковании закона и прямом пренебрежении им, гегемонизме, терроризме… Однако, они не столько подавляют, сколько игнорируют институты публичной политики и демократии, утрачивающие прежнее значение и приобретающие черты маргинальности в меняющейся социальной среде.
1 “Совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего, но именно поэтому, наверное, ближе к Богу”. (Бонхёффер Д. Сопротивление и покорность. М., 1994. С. 286.)
И, наконец, центральный пункт всего нового контекста. Начало третьего миллениума — своего рода горный хребет христианской культуры, на которой все еще стоит наша цивилизация. Христианский вектор истории творил и творит различные версии земных культур в лоне единой цивилизации. Однако у всех этих культурно-исторических типов есть некоторые общие начала, одно из которых — особое ощущение свободы. Христианская культура — и шире: цивилизация “людей Книги” — тесно сопряжена с проблемой личности и свободы, данное ее качество предопределяет широкий, иногда кажется, слишком широкий спектр возможностей. Человек выходит из окружающей среды, в том числе среды социальной, жестко институализированной и регламентированной, его способность самостоятельно принимать решения, занимать личную, а значит, активную позицию, онтологична. В этой психологической вознесенности над окружающим миром видят, правда, не только светлую сторону, предполагая здесь, например, одну из причин глобального экологического кризиса. Тут же частично обнаруживаются и корни переживаемого нами кризиса социального.
“Сетевая культура” — прямое порождение современной
цивилизации, по своей природе она амбивалентна, что, впрочем, вполне
естественно: свобода привнесена в мир, но ее прочтение двойственно. Социальный
постмодерн в ряде своих проявлений есть плохое прочтение свободы, однако, без
нее человек совсем иное существо. То есть я хочу сказать, что сейчас возникла
ситуация своеобразного пика, пограничья современной культуры, что и
предопределило нынешний кри-
зис, — потому что человечество, вышедшее на этот пик, вынуждено сделать
фундаментальный выбор.