Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2002
Наше всё
ЭКЗАМЕНАТОР: Здравствуйте. Мы начинаем. Хочу напомнить, что говорим мы на архаичном языке ХХ века. Меня интересуют не только ваши представления о том времени, о людях, его населявших, их особенностях, привычках, занятиях, я хочу услышать, может быть и неправильную, но свободную речь. Бесстрашное владение словом. Способность выразить мысль или образ во что бы то ни стало.
Возьмите экзаменационные билеты, как было тогда принято, обдумайте вопросы и ответы. На подготовку вам дается час времени.
ЭКЗАМЕНАТОР: Еще не готовы? Разрешите… Вопрос, конечно, вам достался сложный. Следов этого человека осталось немного. Картина складывается противоречивая. Слишком много предположений, допущений, провалов, которые заполняются то одними домыслами, то другими. Образ этого человека меняется с каждым годом даже внешне. Воистину, он продолжает жить, как и предвидел. Будете ли вы рассказывать биографию этого человека или ограничитесь одним эпизодом его жизни, наиболее (или наименее) известным?
ОТВЕЧАЮЩИЙ: …Эпизод.
ЭКЗАМЕНАТОР: Что ж.
ОТВЕЧАЮЩИЙ: …
ЭКЗАМЕНАТОР: Какой был год?
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Разные есть мысли. 1971. В других книжках пишут, что 1830. Или 1732. Пес их знает.
ЭКЗАМЕНАТОР: Продолжайте.
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Тоже по-разному пишут, в каких они жилищах обитали, чего ели-пили, на чем перемещались. То пишут, что на своих двоих, а то прямо — раз — сел в поезд и поехал.
ЭКЗАМЕНАТОР: То есть, в 1971 году поезда уже были?
ОТВЕЧАЮЩИЙ: У профессора Андриканиса говорится в книжке, что были. И машины тоже, и автоматическое оружие, и холодильники. Дома были, в основном, в сто этажей из специальных больших кирпичей. На крышах стояли прожектора и палили в небо по ночам.
ЭКЗАМЕНАТОР: Палили?
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Светом шарахали.
ЭКЗАМЕНАТОР: Хорошо. Но постарайтесь говорить в несколько более возвышенном стиле.
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Этот человек, Александр, жил низко, на семнадцатом этаже. Он видел без всяких приборов, что внизу происходит, машины, людей, поезда. Ему это нравилось. Другие люди телевизор смотрели, а он сидел на балконе нога на ногу, смолил цигарку и вниз глядел.
ЭКЗАМЕНАТОР: Остановитесь, пожалуйста, на этом.
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Чего вниз глядел?
ЭКЗАМЕНАТОР: Почему другие люди телевизор смотрели.
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Мне трудно сказать.
ЭКЗАМЕНАТОР: Может быть, кто-то другой продолжит?
ДРУГОЙ ОТВЕЧАЮЩИЙ: Большое разобщение наблюдалось между людьми. В доме сто этажей, на каждом этаже квартир по двадцать в разных подъездах, и никто никого не знает. Будто и нету этих двух тысяч квартир, будто ты один живешь, в пустоте. От одиночества люди даже иногда из своих квартир прыгали насмерть, а некоторые совсем бежали из городов в деревни, у кого они были.
Александр был редкий человек, он знал своих соседей. В деревню он не бежал, город больше любил. Пешком ходил по городу иногда неделями.
У него был автоматический пистолет системы “Вальтер”, стащил в ранней юности в Мадриде. Он тогда хотел стать актером и уехал с приятелем снимать фильм. Вдруг началась война. Сначала Мадрид бомбили, потом он стал нейтральным городом, там оседала всякая шваль: дезертиры, шпионы, темные личности и обыкновенные люди тоже, беженцы.
В воздухе стояла жара. Людям совершенно нечего было делать. Мужчины носили белые костюмы из полотна, сидели в кофейнях, глядели в небо, как летят самолеты (откуда? куда?), курили и пили очень крепкий кофе. Некоторые играли в казино.
Людей убивали по ночам. Днем все было очень пристойно: яркое солнце, белые дома, ленивые люди в белых костюмах. Кто есть кто, не поймешь.
Александр с приятелем жили в гостинице. Кинокамеру они уже продали и мечтали только, как выбраться из этой дыры. Но это было невозможно, пока война не кончится, а когда она кончится, через десять лет, через сто или завтра — никто не знал. И чего там будет, когда она кончится? Торчали они в этом Мадриде, а в других книжках пишут, что в Марокко.
Как-то раз Александра разбудил среди ночи стук. Видимо, стучали давно и сильно, потому что еще во сне снилось, как колотят железом о железо. Александр проснулся и грохот смолк. Приятель крикнул из-за двери:
— Сашка!
Приятель ворвался.
— Ну ты здоров спать, сукин сын, тебя убивать будут, не проснешься!
— Я, если ночью не сплю, бояться начинаю каждого вздоха.
— Таблетки что ли глотаешь?
— Микстурку пью. Один араб составляет, а я его дочери основы механики объясняю.
— Любознательная какая дочь у араба.
Александр с приятелем в последнее время отдалились друг от друга и как будто заново знакомились..
— Значит, ты не слыхал выстрела?
— Где?
— У тебя над башкой. Нет-нет! Свет не трогай. Так оглядимся.
Комната была небольшая, узкая. Белела как пролитое молоко простыня, соскользнувшая на пол. На стене против окна было зеркало.
— Было зеркало, — сказал приятель.
Пуля разбила. Осколки осыпались на пол. От места удара веером шли трещины.
— Не смотрись, — сказал Александр, — дурная примета.
— Я в приметы не верю. К тому же я не на себя смотрю, а на пулю. Она в стену ушла. Стреляли через улицу, из окна ровно напротив. Уж не нашел ли ты себе врага? Кто живет напротив тебя?
— Не знаю.
Этой же ночью они съехали и нашли прибежище у толстого хозяина кофейни, выстроенной из местных желтых камней, как и все здания в этом городе. И мостовые мостили этим камнем, и надгробные плиты вытесывали из него.
Александра разбудили приглушенные голоса. Они бубнили, как дождь в осенней России. Утро настало. Александр был один в комнате. Приятель исчез, аккуратно застелив свою постель. Александр лежал, ленивый, неподвижный, вслушивался в голоса, надеясь разобрать смысл, но смысла не было. Послышался запах кофе, и Александр догадался, что и голоса и запах доносятся с первого этажа, из кофейни. Кто-то там закурил крепкую сигарету.
Голоса бубнили. Александр думал о недавнем ночном выстреле, точнее, о человеке, который жил в окне прямо напротив, о зеркальном своем отражении. Отражение выстрелило и разбило, разумеется, зеркало.
Александр действительно никогда не видел человека напротив и не думал о нем, как никогда мы не видим свое отражение и не думаем о нем (мы видим себя). Александр сел и опустил ноги на прохладный каменный пол.
Через пятнадцать минут он пил внизу кофе. Оказалось, приятель заплатил за них обоих на неделю вперед. Откуда водились у приятеля деньги, Александр не задумывался. Он пил кофе и теперь ясно слышал разговор. Что-то о нефтяном кризисе в бог знает каком давнем году. И Александр подумал, что таким же неинтересным и пустым может оказаться смысл жизни, что лучше бессмысленный, как осенний дождь, бубнеж.
Он вышел под горячее солнце. Добрался до прежней своей улицы, до прежнего своего жилища, перешел на противоположную сторону, — вошел в зеркало.
В темном после яркого солнца фойе сидел портье за стойкой и слушал радио. Говорили о театре военных действий. Портье слушал, наклонившись к приемнику. Александр прошел к лестнице, поднялся на второй этаж. В коридоре горел светильник под потолком. Александр подошел к двери, постучал. От стука дверь приотворилась, и щель засветилась солнцем.
Та же кровать у стены и тот же стул у изголовья. Белая пыль на подоконнике. Против раскрытого окна — целое зеркало. На полу лежал скрючившись человек с голой смуглой спиной. Кровь под ним растекалась. Александр оглянулся и увидел свое отражение.
— Ах, разбойники, — сказал портье, оказавшийся пожилым усталым человеком.
Он опустился перед лежащим на колени. Александр стоял столбом.
Прибыл коротышка полицейский с помощником в гражданской одежде. Помощник записал показания Александра и расспросил портье. Вынесли вердикт — самоубийство. Пистолет вынули из мертвой руки.
Как жил этот город? Откуда появлялись в кофейнях виски, сигареты, хлеб, ветчина и сыр? Куда исчезали и откуда появлялись бледные, будто полгода не видевшие солнца люди? Говорили, будто есть где-то в пустыне (полдня пути, но только с проводником, без проводника пути нет) тайный аэродром, и раз в месяц садится на него транзитный самолет из нейтральной страны Швейцарии с красным крестом на фюзеляже.
Начальник полиции, как и все жители этого города, с утра до вечера просиживал в кофейне, попивая кофе, покуривая, подслушивая, поглядывая на редкие высоко летящие самолеты. Кофейня была самая многолюдная с подпольным казино и с джазовой певицей из Штатов.
Когда Александр пришел в участок, там был только помощник. Он сидел перед зарешеченным окном и читал свежую французскую газету. Он вежливо предложил Александру сесть и сказал:
— Кажется, эта война не кончится никогда. Мы здесь — как у Христа за пазухой, а там… — Он показал фотографию в газете. От разрушенного взрывом дома осталась только стена с провалами на месте окон.
— Да, — сказал Александр.
— Так что, молодой человек, если вам предложат туда, отказывайтесь.
— Разумеется, откажусь, — сказал Александр. — У меня нет денег.
— Значит, вам не предложат.
— Я хотел спросить насчет того самоубийцы.
— Да?
— Почему он покончил собой?
— Бог его знает. Кстати, это действительно он стрелял тогда ночью в ваше окно. Пуля из его револьвера.
— Но почему?
— Из страха. Ему чудилось, что из этого окна за ним следят. Он был сумасшедшим, как все мы, только чуть больше.
— Я никогда за ним не следил.
— Он и не пишет, что видел кого-то.
— Пишет?
— А вы думаете, откуда я знаю о его страхах? Думаете, я разговариваю с духами?
— От знакомых можно узнать.
— Здесь никто ни о ком ничего сказать не может. Так что — бумаги. Он оставил после себя кучу бумаг. Я, признаться, не знаю, что с ними делать. Там дневник, начало какой-то новеллы, письмо с засушенным лепестком розы между страниц, десяток длинных стихов. Я начал было читать и бросил.
— На каком языке он писал?
— На французском.
— Я знаю французский.
Бумаги покойного перешли Александру за небольшую мзду.
Стихи ему не понравились. Он взялся переводить начало романа, но характер главного героя ему показался не слишком удачным, и Александр убрал этот персонаж вовсе, а вместо него вдруг выскочил какой-то давний, с детства памятный знакомец, врач с бесцветным лицом. Героиня в него немедленно влюбилась. Кажется, в конце поезд ее переехал.
В четырнадцать дней Александр закончил повесть и спустился вниз, в кофейню, ошалевший, точно после тройной дозы сонной микстуры или изнурительной болезни. Взял он кофе и яичницу с хлебом и узнал, что оплаченные приятелем две недели истекли и что кредита у них осталось на три дня. Александр вспомнил, что приятель не появлялся все это время.
Не появился он и на другой день.
Помощник в полицейском участке сказал Александру, что приятель его, скорей всего, улетел.
— Как? — изумился Александр.
— Он сорвал банк дней пятнадцать назад. И у него хватило ума не играть больше.
— А я? — спросил Александр, как брошенный ребенок.
— По-видимому, придется нам с вами ждать конца войны.
Вечером Александр почувствовал свое одиночество. Голоса бубнили из кофейни. Уснуть было нельзя — микстура кончилась. У араба он не был все эти дни, и ему казалось, он начисто позабыл основы механики.
Александр достал свою повесть и перечитал. Он заметил несовершенства и стал править. Увлекся. И вдруг подумал, что один из героев, совсем проходное лицо, мог бы стать главным, только в другой истории. И лет ему должно быть чуть больше и ходить он должен потише.
ЭКЗАМЕНАТОР: Что ж. Благодарю вас. Блестящий ответ. По этой версии до окончания войны Александр написал основной корпус всех известных на сегодняшний день текстов, в том числе, стихотворных.
ВОПРОС С МЕСТА: Не совсем ясно с пистолетом. Где он его украл?
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Не совсем украл. Выкупил у помощника в полицейском участке. Они как-то расположились друг к другу. Это был пистолет самоубийцы.
ЭКЗАМЕНАТОР: Есть еще вопросы?
С МЕСТА: Но есть и другие версии.
ЭКЗАМЕНАТОР: Это не вопрос, это утверждение, впрочем, абсолютно верное. Не хотите изложить какую-нибудь из других версий?
С МЕСТА: Я хорошо владею языком, но стесняюсь.
ЭКЗАМЕНАТОР: Тем более. Практика вам необходима.
С МЕСТА: Он точно знал основы механики, но хотел их знать еще лучше, затем и поехал, только не в Марокко. Он поехал в Англию. Там наука была очень развита. Тогда электричества не придумали и не было еще никаких поездов. Так что этот роман с переехавшим поездом он уже под старость лет написал.
Поехал он в Англию на корабле с парусами и приплыл, когда уже была осень и туманы. Англия была очень порядочная страна. Там вовсю соблюдали закон и преступники дрожали. Тюрьмы были забиты. Мостовые были из гладкого камня. В домах всегда горел огонь в каминах, а по улицам все перемещались в кебах — тележках с навесами, влекомых лошадьми, которыми управлял кебмен.
Александр был совсем юноша, когда ступил на английский берег. Он еще ни разу не брал в рот спиртного и не целовал ни мужчину, ни женщину. Он был чист, хотя воняло от него изрядно после двадцати дней пути по океану.
Кебмен довез его до пансиона. Адрес Александр взял из журнала. Великий русский путешественник давал о каждом своем путешествии отчеты, где описывал виды, нравы жителей, цены, пищу, искусства, науки, мораль. Открывал русским мир.
Из всех стран Александру приглянулась Англия. На этом небольшом острове жили по крайней мере три выдающихся сыщика, пять ученых, потрясших основы современного мироустройства, кроме того, на острове обитали поэты, заслужившие мировую славу.
Итак, к вечеру Александр прибыл в пансион, чье подробнейшее описание он прочел зимой в России. Он с радостью узнал двухэтажное кирпичное здание. Дверь с большим, как бы покрытым изморосью, стеклом. Узнал небольшую прихожую со стойкой для зонтиков. Пока ему нечего было поставить в эту стойку. Узнал и хозяйку, тут же появившуюся. И впервые вкусил волшебное чувство тайны (он знал имя этой женщины, число ее лет, число ее детей, милые ее привычки, а сам был для нее неведом).
Она улыбнулась его английскому и повела наверх, в комнату с ванной, с вьющимися и все еще цветущими розами за окном. На столе лежала Библия. Хозяйка спросила Александра, верит ли он в Бога или книгу лучше убрать.
— Пожалуй, не верю, — сказал Александр с юношеской прямотой, — но можно оставить. Я люблю почитать перед сном.
— Что ж.
Хозяйка отличалась терпимостью.
— Приводите себя в порядок и спускайтесь к ужину, я думаю, вы изрядно проголодались.
— Я голоден, — сказал Александр, — как степной волк.
Он с наслаждением вымылся и надел чистое, заботливо сложенное матушкой в его сундучок. Он знал, что внизу соберется человек пять. Будет гореть огонь в камине. Старший сын хозяйки, маклер, будет попыхивать трубкой из-за газеты. Миловидная молчаливая дочка будет разливать чай. Старушка — вечная и почетная постоялица — расскажет историю своей юной любви. Появится какой-нибудь круглолицый помещик, приехавший в город по делам.
Вышло по писаному.
Александр наслаждался покоем. Съел огромный бифштекс. И не смог отказаться от чая со сливками и изрядным куском кекса. Выслушал историю старушки. Был и круглолицый помещик.
Помещик первым долгом расспросил Александра о цели его визита. Покачал головой от изумления и сказал, что в первый день заниматься делами грешно, нужно рассмотреть как следует город. Еще он сказал, что ученые люди ничего, кроме своей науки, не видят, ни солнышка, ни хорошеньких женщин, и поэтому наукой заниматься грешно, даже на старости лет. Хозяйка рассмеялась, а Александр возразил, что отлично все видит и что ему любопытно все на свете.
— Вот завтра и проверим, — сказал помещик. Звали его мистер Джон.
На завтрак были яичница с беконом и чашка кофе со сливками. Дождь перестал. Солнца не было видно из-за туч, но свет его как бы разлился в заискрившемся влажном воздухе.
Первым делом вошли в магазин, где Александру были куплены галстук, котелок, перчатки, плащ и зонтик. Весь день рассматривали достопримечательности: Большой мост, Большую башню с самыми точными в мире часами, музей восковых фигур, где как живые стояли все знаменитые убийцы и история каждого была изложена на табличке.
Пообедали в трактире, посетили музей всякой всячины: картины, статуи, осколки горшков, иголки и ножи из камней… Настал вечер, и Александр взмолился об отдыхе.
— Молодой человек, — сказал мистер Джон, — наступает решительный час. Через два квартала вы увидите то, ради чего я приезжаю в Лондон, то, ради чего только и можно сюда приезжать. На мой вкус, конечно.
Их взорам предстало здание из сурового камня. Газовые фонари освещали бумажные листы на стене. На листах большими буквами намалеваны были имена актеров и название пьесы. Народ валил. Подъезжали кебы. Мужчины в цилиндрах спрыгивали первыми и подавали руку дамам.
Сцена выступала, закрытая занавесом. Публика побогаче занимала места в ложах. Мистер Джон и Александр сели в партере, довольно близко к сцене. Слышалось дыхание огромного числа людей. Служители начали гасить светильники. Занавес раздвинулся.
Несмотря на усталость, клонившую в сон, действие увлекло Александра.
Показывали бог знает какую старину, обманутого и ослепленного короля, скитавшегося по пустыне. За сценой рычал как будто настоящий лев, и от его рыка холодело сердце. Короля искала в пустыне его дочь, хрупкая девочка со светлыми соломенными волосами. Она нашла его уже мертвым и сошла с ума от горя.
Помещик плакал. Александр крепился.
Показали смешную сценку, в которой тоже участвовала хрупкая актриса. Она кувыркалась в мужской одежде, теряя то шляпу, то слишком большие башмаки, то зонтик.
Смеялись.
Представление кончилось, и зрители повалили к выходу. Помещик схватил Александра и потащил прямо к сцене.
Они поднялись по трапу, как на палубу корабля. Сцена оказалась гораздо больше, чем Александр представлял. Помещик вел его вглубь. Затем повернули направо, в узкий, загроможденный ящиками проход. Поднялись в потемках по лестнице.
Светильник освещал коридор с полуоткрытой дверью, за которой горел свет поярче и слышались голоса. Какой-то человек пробежал мимо, чуть не свалив Александра.
— Директор театра, — прошептал мистер Джон. — Он сочиняет все их пьесы. Он не выносит яркого света, зато отлично видит в темноте, видит всех зрителей в темноте зала, каждое лицо — кто, как смотрит. Может переменить пьесу, если ему покажется, что недостаточно смеются или недостаточно плачут. Я всегда плачу и смеюсь, я самый хороший зритель на свете.
Они постучали в дверь и получили разрешение войти.
В комнате с высоким окном сидела в кресле женщина в мужской одежде, протянув к огню босые ступни.
Александр засмотрелся на маленькие босые пальчики, на круглые пятки и узкие щиколотки.
— Ты не слышишь? — прошептал ему в ухо помещик. — Нам разрешили сесть.
Женщина смотрела насмешливо. Она оказалась гораздо старше вблизи.
Опустились на низкий диванчик.
— Хотите выпить? — сказала женщина. — Наливайте сами. Слуга от меня ушел, а нового я не наняла.
Весь последующий разговор у Александра вертелось на языке: “Зачем искать слугу? Вот он я”. Но за весь разговор он не проронил ни слова, будто забыл английские слова. Может быть, виной тому было вино, которое он выпил впервые в жизни.
— Этот мальчишка, — сказал мистер Джон, — будет великим ученым, он зароется в бумаги и покроется пылью. Ради этого он и приехал сюда.
— В России мало пыли и нет бумаги? — улыбалась белыми зубами маленькая женщина.
— Там нет таких механиков, как у нас. Он хочет перенять все их тонкости.
— В Лондоне нет ни одного приличного механика, — заявила она. — мистер Томас сочинил пьесу с непослушным зонтиком, и ни один механик не сумел такой изготовить.
“Какой, такой? — спросил про себя Александр”.
— Он должен был убегать от меня, подпрыгивать в воздух, раскрываться сам и закрываться, и прыгать за моей спиной, повторяя каждое движение, как маленькая черная обезьяна.
Дальнейший разговор продлился недолго. Женщина зевнула, прикрыв рот ладошкой. Помещик встал и помог встать Александру. На улице моросил дождь, и они раскрыли зонты.
Александр не спустился к завтраку. Мистер Джон постучал к нему в дверь и, не получив ответа, заглянул. Всклокоченный, в одном белье, Александр сидел над бумагами, грыз перо, восковая свеча оплывала. На полу валялись книги со схемами и формулами, от одного вида которых у помещика свело скулы. Лежали на столе детали, в которых помещик с трудом узнал бывший еще вчера новеньким зонтик.
— Миссис Мелвилл, — сказал он, спустившись вниз к веселому огню камина, — отнесите юному безумцу бифштекс и заставьте его съесть при себе, иначе он умрет голодной смертью.
Милая английская старушка, приготовившаяся было начать свою повесть о первой любви, воззрилась на громогласного помещика.
— Как я и предсказывал, — сказал мистер Джон, — скоро он позабудет не только еду, но и сон, и ванну, и даже свой родной язык. Он так и не узнает женщину, потеряет зубы, грызя перья, попав на Тот Свет, не заметит ни Господа, ни сатану, занятый длинной формулой, составить которую не хватит всей Вечности. Уф. Налей-ка мне кофе, милочка, и побольше добрых английских сливок.
Через неделю Александр вышел из своей комнаты и спустился вниз. Он был бледен. Он только что принял ванну и впервые в жизни побрился. Свежая царапина алела на щеке. Он был одет к выходу и бережно нес зонтик, целый и невредимый.
— Сегодня на завтрак тосты с джемом! — воскликнула миссис Мелвилл.
— Я спешу, — глухо ответил Александр. — Вы не поможете мне упаковать зонтик как можно аккуратнее?
— Как я и предсказывал, — печально сказал мистер Джон, когда Александр вышел.
Миссис Мелвилл вздохнула.
Зонтик Александру удался на славу. Он прыгал и раскрывался в воздухе, изгибался и обезьянничал. Публика валом валила на представление. Директор встречался с Александром в темном своем кабинете, где все переворачивалось, и Александр был слепым, а он — зрячим. Директор читал Александру новую пьесу, которая тому безумно нравилась. Он шепотом повторял слова героев и даже ремарки запоминал наизусть.
В новой пьесе открывался сам Ад. Александр прочел его описание в Библии. Описание директора ему нравилось больше. Там были говорящие звери, превращавшиеся в людей, обрушивающиеся скалы, горсть песка, растущая до небес, огонь, холодный как лед.
Александр воплотил все фантазии за месяц воистину адского труда. Побывал на первых пяти представлениях и потерял к ним интерес (мистер Джон ходил в театр каждый вечер и говорил, что как будто умирает и рождается заново на каждом представлении).
Александр заскучал.
Он приходил вечером, после спектакля, в комнату к маленькой женщине. Слуга, поклонившись, исчезал. Женщина теребила отросшие кудри Александра. Она смеялась от малейшего прикосновения. У Александра кровь останавливалась, а потом ударяла в голову.
Днем Александр не знал, чем занять себя. Просто так, чтобы не спал ум, придумал новый трюк. Как-то он увидел на утренней лондонской улице, как бешено мчащийся кеб сбил старушку и исчез точно призрак, точно колесница самой Смерти. И Александр придумал, как действительно сделать кеб-призрак. Кажущийся абсолютно реальным, плотным, материальным, но проходящий сквозь стены и вдруг рассеивающийся в туман.
Он рассказал о своем фокусе директору, но директор сказал, что для его новой пьесы этот фокус не годится, там другая история, и она уже почти готова, уже через несколько дней он ее прочтет Александру.
В эти несколько дней Александр сочинил свою пьесу, где был растворившийся в тумане кеб. Писал Александр по-русски и заменил кеб пролеткой, а Лондон — Санкт-Петербургом. Затем ему пришел в голову памятник, сходящий с пьедестала.
Как и предсказывал мистер Джон, он сидел один в своей комнате, не разрешал никому входить, даже миссис Мелвилл, грыз перья, марал бумагу, но писал не формулы, а слова на непонятном любому добропорядочному англичанину наречии. Скоро из его пьес исчезли всякие фокусы и чудеса. Он стал писать не ради чудес, а ради слов, которые никто бы не смог забыть.
ЭКЗАМЕНАТОР: Есть вопросы? Нет? У меня, честно сказать, тоже. До конца экзамена осталось не так много времени. И не так мало. Можно изложить еще одну версию. Есть желающие? Отлично. Мы — само внимание.
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Это должно быть все-таки другое время. Потому что электричество уже было, и поезда, конечно. Не очень понятно, как бы могло такое случиться, если бы поездов еще не было. Что касается компьютеров, не знаю. Их наличие или отсутствие никак не влияет на возможность этой истории. Но скорей всего какие-то компьютеры уже существовали. Во всяком случае, человечество достигло порога своей цивилизации, за которым начинается чистая фантастика.
Для частного человека все эти чудеса на самом деле имеют мало значения. Человека во все времена грызет, заботит, тревожит и радует одно. Иначе мы бы не могли понимать друг друга, тем более, разделенные тысячелетиями. Но мы как-то все-таки видим друг друга сквозь эти тысячелетия.
Александр был молодой человек, недавно женившийся. Но жил он не в этом громадном городе, кажется, на самом деле существовавшем, а рядом, в совсем небольшом доме, устроенном по старинке, как были устроены дома в России за много веков до рождения Александра. Разумеется, давно известно, что новое, в частности новые технологии и новые дома, никуда не вытесняют старое. Мир многоцветен и многослоен, и сквозь последний слой виден самый первый.
На работу Александр ездил в город, а ночевать возвращался в свой старинный дом. Вот тут появляется поезд, перевозивший Александра и многих других.
Дорога длилась довольно долго — час самое малое. За это время можно было наблюдать в поездах разные поучительные сценки, сводить знакомства, читать романы, видеть сны. Александр в поездах не читал и не спал, а наблюдал за разными людьми, никогда не думая, что и за ним кто-то наблюдает.
Он работал на каком-то большом предприятии, вроде обувной фабрики, и должность занимал незначительную, что-то вроде счетовода. Кстати, возможно, он работал именно за компьютером и потому соскучивался за целый день по живым человеческим лицам.
Сиденья в поездах были устроены так, что люди садились по трое друг против друга с обеих сторон вагона, а по центру шел проход, в котором появлялись ежеминутно торговцы мелким товаром, иногда очень настойчиво призывавшие покупателей с помощью шутки и громкого пронзительного голоса. Появлялись и люди в полувоенной форме, но без оружия. Они проверяли билеты, то есть бумаги, удостоверяющие, что пассажир заплатил за проезд. Размером эти бумаги были небольшие.
Многие исследователи с уверенностью утверждают, что интересующее нас знакомство произошло осенью, в самую чудесную ее пору, когда небо возвышается над землей прозрачным, как бы открытым в самый космос куполом, и потому ночью видны все звезды, а днем во все углы и закоулки проникает солнце, которое есть в это время года чистый свет, без примеси жара. Все элементы природы приходят в равновесие, и кажется, что наступил тот самый, вечный покой. И мы с вами, далекие потомки, знаем подобное состояние мира.
Александр очень любил это время года. По природе своей он был человек мирный, а осенью становился необыкновенно мягким и, я бы даже сказала, наивным. Наивность делала его бесстрашным.
Молодой человек, быть может чуть старше Александра, тоже сел в Москве. Глаза его обладали необыкновенным спокойствием. Одет он был в поношенную одежду, смугл, давно не стрижен. Борода не росла на его лице, от этого казавшемся моложе. Молодой человек не казался бродягой. (От бродяг несло вином, застарелой грязью и болезнями.) Он производил впечатление свободного, не связанного ничем человека. И поза, которую он принял, сев с краю, прямо напротив Александра, была свободной, как у красивого животного.
Путь начался. Взгляды Александра и молодого человека встретились.
— Вот так, — сказал молодой человек. — Едем.
— Да, — согласился Александр.
— Далеко?
— Час. А там пешочком через поле минут двадцать, по нынешней погоде — одно удовольствие.
— Здорово, — согласился молодой человек. — Даже завидно.
На этом их разговор вроде бы закончился.
Стучали колеса. Проходили продавцы, нищие. Александр подавал нищим мелочь. Вошли двое в форме и стали проверять билеты. Молодой человек не беспокоился, но когда проверяющие подошли, выяснилось, что ни билета, ни денег заплатить штраф у него нет.
— В таком случае, придется вам сойти на следующей остановке, — сказал проверяющий.
— Подождите, — сказал Александр и заплатил за молодого человека.
— Спасибо.
Когда контролеры ушли, он сказал вот что:
— У меня ведь не только денег нет, у меня ничего нет. Я гол как сокол и готов для Царствия Небесного.
— Как же так? — изумился Александр.
— Я из той стороны, где сейчас война, — война, как известно, идет всегда, как время. — Я не воевал, я жил мирно, но дом мой разбила бомба и домочадцы мои погибли. Я русский и приехал в Россию-матушку, но она, кажется — мачеха. Еду, не знаю куда, и скоро стану, видать, как этот дед…
Дед проходил по проходу страшный, скрюченный, в лишайных пятнах, разевал беззубый рот и сипел:
— Подайте на хлебушек.
— Думаешь, он старик? — сказал молодой человек. — Спроси, сколько ему лет.
Но Александр не спросил. Вместо того он сказал:
— Как тебя зовут?
— Игорь. От слова “горе”, видать.
Александр повел его в свой дом через поле. Травы отцвели, и тоненько звенели их стебли в свете заходящего солнца. Тропинка была узенькая, и Александр шел впереди, а Игорь следом. Он насвистывал, как птица, а Александр слушал и радовался.
Молодая жена встретила гостя настороженно. За ужином молчала. Белье постельное дала самое неказистое. В спальню забрала шкатулку с документами и сберегательными книжками, дверь закрыла на крючок. Александру, хотевшему ее приласкать, сказала:
— Спи уж, нелепый человек, чужой за стеной, каждый скрип слышен.
Назавтра Александр встал по обыкновению рано, когда все в доме спали — и жена, и гость. Умылся наскоро во дворе под краном и поспешил через поле к поезду. Опаздывать на работу было нельзя. Он шел и думал: “Ну ничего, хоть одна ночь у человека по-человечьи прошла, а там — Бог ему поможет”.
Александр удивился и обрадовался, когда вернувшись с работы вечером, увидел своего гостя в доме.
— Гляди, — сказала жена Александру, — приемник нам починил и в подполе столб поправил. Еще он стихами говорить умеет.
Дальнейшее описывать грустно. И месяца не прошло, как жена призналась Александру, что полюбила гостя, стало быть Александр не может дальше быть ее мужем. К тому времени Игорь был прописан в Александровом доме (прописка давала человеку права, в том числе на труд, — очевидно, Игоря прописали за деньги, законных оснований не было).
Признание дано было поздним вечером. Жена встретила Александра на станции и сказала.
Шли через поле. Дул ветер. Звезды погасли. Тропинка угадывалась. Холодало. Время поворачивало к зиме. Жена шла за спиной.
Дом выступил из темноты, как будто привиделся. Александр посторонился, и жена прошла первой.
Стол уже был накрыт. В печи трещали прогорающие дрова. Гость вышел навстречу. Он помог снять жене пальто и сказал Александру:
— Ну что, посидим напоследок по-семейному? Завтра уж меня не будет.
— Как? — воскликнула жена.
— Мне на одном месте долго скучно, — сказал спокойно гость и поглядел на Александра. — Все твое останется, не боись, мне ниче не надо. Поигрался, и всего-то.
Александр стянул с головы шапку и сказал глухо, глядя гостю не в глаза, а в лоб:
— Нет.
— Что? — не понял он.
— Так ты не уйдешь.
— А чего ж будет?
— Я тебя убью. Я тебя на дуэль вызываю.
Дуэли тогда были не в диковинку.
Гость рассмеялся:
— Да ты стрелять что ли умеешь?
— Завтра вечером. В пять. В поле. У реки. Пистолеты я достану.
— Ну-ну, — сказал гость, — не ожидал. Только пистолеты лучше я достану, ты в них толку не знаешь.
И тут жена Александра заплакала. Но мужчины на нее не смотрели.
Назавтра к вечеру совсем похолодало. Заволокли небо снежные тучи, и снег сыпал мелкой крупой. Речка текла маленькая, без названия.
Свидетелями были сосед-пенсионер и сторож с ближних дач. Они воткнули в незамерзшую еще землю прут, отсчитали от него каждый в свою сторону по двадцать шагов. На эти места и стали друг против друга дуэлянты.
Подкинули монету. Стрелять первому выпало гостю. Александр стоял, глядя на него прямо и желая скорейшей смерти.
Гость вскинул пистолет. Выстрел раздался. Пуля ударила Александра в плечо и опрокинула. Рана была в левую руку.
— Стойте! — крикнул Александр подбегавшим к нему свидетелям. — Выстрел за мной.
Он перевалился на грудь, вытянул правую руку. В дрожащем кружке прицела он видел какое-то темное пятно.
Нажал курок. Опустил в снег голову.
Сторож перевернул тело гостя и сказал:
— Убит.
Три недели пролежал Александр в больнице. Жена от него не отходила. В дом вернулись вместе.
Ничего как будто не переменилось в распорядке их жизни. Все так же рано вставал Александр и спешил на работу. К его возвращению готов был ужин, протоплена печь, ведра стояли полные хрустальной воды. За окном шла зима, они с женой ужинали, трещало радио.
Как-то раз Александр сказал:
— Помнишь, одно стихотворение — он читал или сочинял на ходу — там было о воздухе сказано такое странное слово… Не помнишь? Слово такое… и не холодный воздух и не ледяной, а все-таки ясно, что холодный.
Ночью ему приснилось это слово. Он тут же проснулся. Жена ровно дышала рядом. Он встал и ушел на кухню. Взял карандаш и блокнот, куда жена записывала рецепты, нашел чистый лист и записал на нем, не зажигая света, пред круглым ликом луны первые свои строки.
ЭКЗАМЕНАТОР: Я искренно благодарен вам. И мне хочется выразить свою благодарность ответным рассказом. Дело в том, что недавно, а точнее вчера ночью, я закончил обширный труд по интересующему нас всех (всех — во всяком случае, сегодня) вопросу. Никто, ни один человек, еще не знаком с этим трудом. Даже я сам, мне кажется, не знаком с ним. Сейчас у нас нет времени и сил прочесть все сочинение целиком, и я ограничусь кратким пересказом.
Предварительно необходимо сказать следующее: мои изыскания начались более десяти лет назад с небольшой заметки в старинной газете “Из рук в руки”. Кажется, во всем мире сохранился единственный экземпляр — и тот в электронном виде. Эта газета бесплатных объявлений, даваемых частными лицами, стала источником многих открытий, своеобразным окошком в мир тысячелетней давности. Окошко, безусловно, маленькое, мутное, но кое-что сквозь него разглядеть можно.
Меня заинтересовало объявление о продаже открытки, считавшейся уже в те времена раритетом. На ней изображен был Александр.
Ни одного портрета Александра до наших дней не дошло. Описание, данное в объявлении, отличалось от всех известных. Прежде всего, это был портрет ребенка, “похожего на маленького маркиза”.
Почему описателю пришло на ум именно это сравнение? — задался я вопросом. И больше десяти лет искал ответ. Впрочем, о вопросах и ответах мы будем с вами говорить в будущем семестре.
Трудно определить приметы времени, оно деформируется, удаляясь от нас. Подчас человек невежественный и историк одинаково видят давнее прошлое — одинаково плохо. Впрочем, человек невежественный не обращает свой взор ни в прошлое, ни в будущее, ни даже в собственную память.
Во времена, о которых идет речь, цивилизация подошла к своему пределу. Как выразился один из вас, к пределу, за которым начинается фантастика. Но именно тогда, когда большинство людей годами не выходили из своих домов, все получая из всемирной компьютерной сети: и работу, и новости, и пищу любого рода; когда друзья переписывались по электронной почте, зная лица друг друга только по фотопортретам, часто вымышленным, не мудрено, что именно в эти времена ценность реальности возросла. Необходимость реальности возросла, можно и так сказать.
Вошли в моду вещи из природных материалов или из материалов, созданных человеком на заре цивилизации, — будь то дерево, камень, металл, керамика, фарфор, стекло, ткани из льна или хлопка. Богатые люди обучали своих детей езде верхом, древним ремеслам, отправляли в реальные путешествия, прививали охоту к реальному общению, чтению и т.п.
Александр был младшим ребенком в небогатой, но обеспеченной семье. Он отличался спокойствием, хладнокровием, великолепной памятью, способностями к языкам, математике, физике, созерцательностью. Страстью к реальности. Правда, он в отличие от своих современников не различал реальности истинной и мнимой. Любая из них была одинаково истинна и мнима.
В десять лет его записали в школу для одаренных детей. Это заведение дало Германии (а дело происходило в Германии) политических деятелей, ученых, писателей, художников.
Основное внимание уделялось максимальному раскрытию способностей ученика, выявлению его склонностей, направлению талантов. Разумеется — приобщению к реальности (реальная боль, реальный голод, реальный человек). Александр был из первых учеников.
Он был нелюбимым ребенком в семье, но в школе его полюбили и товарищи, и преподаватели, и даже ручной черный грач с подбитым крылом.
Жили в комнатах по двое, окнами в сад, и по утрам слышали живой разговор деревьев. Александру не хотелось становиться взрослым. И эти стены покидать не хотелось. Он даже думал остаться преподавателем в школе.
Можно и садовником остаться, — думал Александр, — чем плохо? Встаешь рано, выходишь на волю, пусть даже и серый денек. Острым ножом обрезаешь сухие ветки, сгребаешь опавшие листья граблями, складываешь, поджигаешь. Дым по земле стелется, небо холодом пахнет, зимой.
На выпускные экзамены пожаловали гости: представители крупных фирм и научных центров. Александру предложили перейти в школу шпионов.
Он узнал, как ведет себя банкир, безработный, домохозяйка, русский, француз, итальянец. К концу обучения он сам мог стать кем угодно. Он мог понять состояние первого встречного, предсказать его поведение и даже им управлять.
Напомню о возросшем значении реальности. Ценились шпионы, внедренные в реальную среду. В отличие от электронных, они назывались живыми.
Россию он выбрал сам. Чувствовал склонность к этой дикой стране, к ее варварскому языку и мечтал узнать ее досконально.
Внедрение обдумали и исполнили тщательно. Александру было восемнадцать лет, когда молодой русский, не достигший еще этого возраста, погиб, путешествуя по Германии. Он был драчун, забияка, пьяница и сорвиголова. Четыре года как колесил по миру, проматывая отцовское наследство. Он разбился с подружкой в машине, которую взял напрокат в солидном Дюссельдорфе. Некоторое сходство с Александром в нем наблюдалось. Впрочем, это именно его звали Александром.
Он вернулся в Россию, в разоренное свое имение. Поначалу все его узнали: “Все тот же задира и бабник”. Но постепенно, медленно Александр менял характер и склонности — впрочем, очень осторожно, исподволь. Точнее сказать, он не менял, а усложнял характер своего персонажа, как бы находя в нем место и самому себе.
Потихоньку он занялся делами и немного их поправил. Во всяком случае из нищего превратился в человека более или менее свободного в средствах. Занялся жадно изучением России, народов, ее населяющих, их обычаев, верований. Трудился в исторических архивах, выявляя прелюбопытные закономерности, по которым мог даже предсказывать будущее в своих шпионских донесениях.
Он оставался задирой и донжуаном, но находил время для самых разнообразных, требующих огромного напряжения сил и ума, занятий. В круг его интересов, помимо истории, входили политика, экономика, культура, социология, психология, лингвистика и пр. Он сам вносил вклад во все эти области.
Трудно сказать, нанес ли он ущерб любимой своей стране, передавая в донесениях все свои о ней знания.
Нам ничего неизвестно о конце его жизни. Кажется, он женился после тридцати. Возможно, сочинения, которые он оставил нам в наследство, можно рассматривать и как необыкновенно, изящно и остроумно зашифрованные донесения, буквально доносящие реальность этой удивительной страны, на языке которой мы до сих пор говорим.
Сериал
Был мексиканский сериал, который совершенно необыкновенно закончился.
Поначалу все шло, как следовало. Шестнадцатилетняя мексиканская девочка искала отца. Она приехала из провинции в Мехико — громадный город. Подруга помогла ей устроиться в богатый дом служанкой. Но дом был только с виду богатый. Все деньги хозяева ухнули в акции, которые лопнули, и скрывали это изо всех сил. Продавали потихоньку обстановку, картины, безделушки, чтобы жалованье слугам выплачивать. Кое-кто замечал пропажи, но молчал.
Хозяева были отец и сын. Походили друг на друга очень сильно. Они все в роду походили друг на друга по мужской линии. И характера были одного: злобные, мстительные, хитрые. Но хорошо воспитанные, вежливые. Голоса никогда не повышали. Бывают такие злые, но вышколенные псы. Все их боялись.
Девочка работала у этих людей и искала своего отца. С первого жалованья она наняла сыщика в дешевом агентстве.
— Так и так, — сказала, — отца своего помню смутно, но очень его люблю. Я знаю, чувствую, что он жив. Я знаю, что он бросил меня (а матушка моя умерла родами) не по доброй воле. Его оболгали, обвинили в преступлении, и он бежал. Я люблю его. Я хочу его видеть. Я от него не откажусь.
В общем, она отдавала каждое свое жалованье этому долговязому сыщику, американцу, прижившемуся в Мехико. Он был слишком ленив для Америки.
Американец ради этой девочки оторвал от стула задницу, навел справки в городском архиве и даже съездил в родную деревню девочки. Там он подслушал разговор в гостинице. Местный алкоголик сказал бармену, у которого собственно и выросла горькой сиротой девочка, что он отлично знает, где ее отец. Но самое главное, знает, где ее мать. И кто ее мать.
На другое утро алкоголика нашли мертвым.
Все, что я тут изложила на одной странице, длилось по меньшей мере полгода. В России настала зима, сумрачные дни, долгие темные вечера. И конечно, приятно было сидеть у горящего экрана и смотреть на солнечную Мексику и знать, что все там у них закончится хорошо — только бы не очень быстро. Хоть бы еще десять лет за ними смотреть. Интересно. Понятно, что не всем.
Американец перехватил письмо бармена очень богатой даме из высшего общества. Бармен писал, что обстоятельства изменились — сумма увеличивается в два раза. Американец явился с этим письмом прямо к даме и высказал предположение, что она и есть мать девочки. Она не сказала ни слова. Сидела и слушала.
Он размышлял вслух о ситуации. Дама слушала о себе, как о посторонней.
Наконец когда американец иссяк, она позвонила в колокольчик, явился слуга, и выяснилось, что она немая.
Поиски отца были безрезультатны, а девочка только о нем и думала. Она была тихая, работящая, покладистая. Даже хозяевам нравилось ее присутствие в доме. Иногда они останавливали на ней свои страшные глаза.
Американец решил найти отца девочке во что бы то ни стало. Он стал присматриваться к старикам, которые собирались в кафе напротив его агентства. Они приходили туда часам к четырем и сидели допоздна. Пили кофе, красное вино, читали газеты, смотрели футбол по телевизору. Играли в бильярд, подолгу выхаживая вокруг стола, прицеливаясь, примериваясь.
Улица была узкая, окна раскрыты, и скоро американец знал всех по именам, знал, как зовут их внуков, и знал, что у старого таксиста нет никого.
Настал день, когда американец зашел в кафе к старикам.
Таксист поначалу отказывался от странного предложения. Наконец согласился просто познакомиться с девочкой. Она запала ему в душу, и скоро он стал ей отцом. Все были счастливы: девочка, таксист, американец, на которого она наконец нашла время.
Бармену в далекой деревне регулярно приходили денежные переводы из Мехико.
Вежливые хозяева наблюдали за завтраком, как девочка пересекает большую солнечную гостиную с подносом в руках. На подносе был белый фарфор — кофейник, сахарница и сливочник.
Хозяева бывали на аукционах, где выставлялись на продажу их драгоценные мелочи: картины, жемчужные ожерелья, старинные индейские статуэтки. Запоминали покупателей.
Немая, очень богатая дама приобрела маленькую брошку, выкованную три века назад в Испании из чистого золота. Она взяла ее в старую сухую ладонь и пристально посмотрела на хозяев. Их взгляды встретились. Через месяц старик таксист пропал.
Лицо девочки подурнело от слез. Американец опасался за ее разум. Хозяева замолкали, когда она входила в гостиную.
Прошел Новый год, настал февраль. То выходило солнце и ударял мороз, то опускались тучи, дул ветер, таял снег, вырастали сосульки и капель наводила тоску.
Канал, по которому показывали захватывающий мексиканский сериал, обанкротился, перешел другим людям и превратился в спортивный. На телевидение и в газеты шли тысячи писем не прерывать, дать досмотреть до конца мексиканскую историю. Увы! Домохозяйки еще недели три обсуждали, кто же в самом деле отец бедной девочки. Может быть, действительно таксист, а может быть, и сам хозяин. Через три недели они забыли их всех.
В конце февраля в одно из местных почтовых отделений Пушкинского района Московской области поступило письмо, адресованное прямо в Мехико на имя девочки из сериала. Надписано оно было старческой рукой.
На почте был обеденный перерыв. Женщины поставили чайник, нарезали бутерброды, вскрыли письмо и зачитали вслух:
ДОРОГАЯ ДОЧКА. Я ЖИВ, МОЯ МИЛАЯ, НЕ ПЛАЧЬ. НЕ ЗНАЮ, КАК НАМ УВИДЕТЬСЯ. ИЛИ ТЫ КО МНЕ ПРИЕДЕШЬ? У МЕНЯ НЕТ ДЕНЕГ НА ДОРО-
ГУ — ПЕНСИЯ МАЛЕНЬКАЯ. ТАК ХОЧЕТСЯ ОБНЯТЬ ТЕБЯ, ЗАГЛЯНУТЬ В ГЛАЗКИ…
— Да, — сказала самая старшая из них. И посмотрела адрес. — Никогда б не подумала, что сумасшедший. Он в дачном поселке живет прямо у шоссе, в собственном доме. Злой старик. Чуть не прибил моего мальчишку, когда он за вишней к нему полез. Ребята даже написали у него на заборе: “Осторожно, злая собака”. Громадными буквами — с шоссе видно.
— А мне его немножко жалко, — сказала женщина помоложе, некрасивая, в толстых очках.
Она взяла журнал “Семь дней” и открыла на странице с большими цветными фотографиями из Мехико. Актриса, игравшая роль девочки в сериале, была очень популярна в Латинской Америке, интервью с ней занимало в журнале пять страниц.
Служащая дописала на конверте старика настоящее имя актрисы и адрес ее студии. Заклеила конверт, налепила нужное число марок, ударила штемпелем.
— Не дойдет, — сказала старшая.
Небольшой дачный поселок почти вымирал зимой. Из редкой трубы подымался дым. Поселок был старый, давным-давно обжитой, с узкими уютными улочками, заросшими по обочинам диким шиповником и сиренью. Летом на них играли дети. Зимой улочки заносило снегом, и только звери да птицы оставляли на нем следы.
Из дачников на зиму оставался математик, живший от старика через улицу, на взгорке, у сосны. Ему хорошо работалось в тишине и одиночестве под треск прогорающих поленьев. Ночью иногда находил страх, когда выли собаки. Тогда математик подходил к окну и видел огонь в окне старика. Значит, не один на свете. Бывало, по утрам встречались у колонки. Здоровались.
Как-то раз старик сказал математику, снимавшему уже полное ведро с крючка.
— Может быть, вы знаете, сколько до Мексики лететь?
— Точно не знаю, — сказал математик. — Зачем вам?
— Хотелось бы побывать.
— Это очень дорого стоит.
— Я уже объявление повесил, — сказал старик, — дом продаю. Хватит?
— Вы с ума сошли, — сказал математик. — Далась вам эта Мексика.
— Дочка там у меня, — сказал старик. И заплакал.
— Господи, — математик полез за платком, но платка в старой куртке не оказалось. — Слушайте, пойдемте ко мне. Как вас, кстати, по имени-отчеству?
Выпили по стопочке. Закусили жареной картошкой с соленым огурцом.
— Вы хоть понимаете всю странность своего заявления? — сказал математик, сразу же от водки ослабев.
— Нет, — сказал старик. Слезы его высохли.
— Это ведь не настоящая Мексика и не настоящая девочка. Это — мираж, выдумка.
— Ну и что?
— Вы даете. Да если бы это было и документальное кино… Сейчас, кстати, может вы слыхали, снимают такие документальные сериалы — следят скрытой камерой за какой-нибудь семьей. И те согласны, деньги-то большие. Не слыхали?.. О чем это я?
“Эк его развезло, — подумал старик, отрезав от огурца тонкий ломтик”. Так откусить не мог — зубов не было.
— Да… Если и настоящее. Так что? При чем тут вы к этой девочке? Ей всего шестнадцать.
— Ну и что?
— А вам сколько?
— Семьдесят пять.
— Вот.
— Что?
— Ладно. Всякое бывает, действительно. А язык вы знаете?
— Что?
— Испанский язык. Девочка-то ваша по-русски не понимает.
— Это ничего.
Математик уставился на старика.
— Ничего?
— Ничего, конечно. А что это у вас?
— Компьютер портативный… Хотите с моим другом встретиться? Он вам поможет.
— Ему дом нужен?
Математик уговаривал друга. Телеграф и почта были в одном помещении. Так что женщины с почты весь разговор слышали: уговорит — не уговорит?
Друг приехал на следующий день в узкой черной машине. Поздоровался. Спросил:
— Где у тебя моют руки? Полотенце чистое?
Математик побежал за стариком.
Они вошли в темную, с занавешенными окнами комнату. В углу на столе горел светильник.
— Оставь нас, — сказал друг сухо.
Математик вышел. Он потоптался у крыльца. Заглянул в зеркало заднего обзора черной машины и рассмотрел свое лицо с красным замерзшим носом. Подергал дверцы — заперто. Протоптал дорожку до сосны. Ворона взлетела. Упала шишка.
Через час примерно, в сумерках, друг и старик вышли на крыльцо.
— Всего доброго, — сказал друг и протянул белую сухую руку. Старик ее пожал.
От водки друг отказался:
— Я за рулем.
— Ты не останешься?
— Нет.
— Как с дедом быть?
— Не знаю.
— Станет бомжом на старости лет. Или в психушку посадят.
— Ничего пока обещать не могу.
Старик вернулся в сентябре.
Магнитофона у него не было, поэтому смотрел кассету у математика.
Кухня в том самом богатом доме. Девочка в обычной одежде служанки. Открывается дверь. Входит старик. За ним — молодой человек в черных очках. Девочка поворачивается.
— Дочка, — говорит старик и замолкает.
Черные очки переводят.
— Папа! — восклицает девочка и бросается к нему. — Я знала, я знала, что ты придешь! Я верила!
Они садятся за стол.
— Я многое должен тебе рассказать, — говорит старик. — Долго придется слушать.
— Хоть всю жизнь, — улыбается девочка.
— Родился я в 1925 году, в деревне. Но я деревни не помню, потому что в
1929-м мы уехали в город. Это был не очень большой город, с железной дорогой и с заводом, на котором во время войны стали делать танки. Вообще-то, я свое детство мало помню. Дрался много. Я всегда какой-то сердитый был. Меня не очень любили. И взрослые и ребята, и родные родители.
Пока черные очки талдычат, старик смотрит на девочку. Она ласково смотрит на старика.
— Я вот этими самыми руками, — старик показывает девочке руки, — людей убивал. На войну успел, в пехоту. Война кончилась, а я в госпитале лежал, пропавший без вести. Вернулся в город свой как будто вор, ночью, тайком. Пошел со станции домой. Улицу свою вижу, лавку керосиновую. Мимо школы иду — все окна черные. Дальше — дом мой. Только нет дома. Пусто. Яма одна… Немцы бомбы бросали, в завод хотели попасть.
Я к яме подошел, сел на бревно. Закурил. Тихо вокруг. И вдруг — плач. У меня душа сжалась. Ребенок в яме кричит. Я прыг туда. А из-под ног — кошки. Кошки как дети плачут, не слыхала?
Постучал я потом к соседям, узнал, что сирота, и вернулся на станцию. Напился там в ресторане. Дрался с кем-то. Убить не убил, но что-то нехорошо вышло. В милицию забрали. Подался потом в Москву. Чудной я был, никого не мог полюбить. Всегда на людях и всегда один.
Бубнит переводчик. Девочка нежно гладит стариковскую руку.
— Я вообще-то мало что из жизни помню. Спросит кто — и сказать нечего.
Смотрит на девочку:
— Не повезло тебе с отцом?
Девочка качает головой, улыбается.
Иногда, раз примерно в месяц, старик заходил к математику смотреть кассету. Писем в Мексику не писал. Международный эксперимент, поставленный американским, французским и мексиканским институтами психиатрии, удался.
Пять пуль
“Представьте себе зимний денек, — думал Андрей Сергеевич, — снег перестал только что. Тихо. Кажется, даже машины идут бесшумно. Мне это только сейчас пришло в голову, — думал Андрей Сергеевич, — и звук может казаться беззвучным, хотя ты его слышишь. Вот так, дорогие мои”.
Думал Андрей Сергеевич. А что еще было делать на остановке, как не думать? Автобуса не было сорок минут. Ноги мерзли. Дома никто не ждал. Жена с дочкой уехали в Прагу.
К поездке готовились. Читали про Голема, разглядывали старинные гравюры в больших тяжелых книгах. За тонкой бумагой, как за туманной пеленой, скрывались средневековые башни, алхимики разжигали огонь в горнах, еврейские мудрецы учили мальчиков понимать Каббалу.
Жена с дочерью ходили по каменной, старинной брусчатке, а Андрей Сергеевич стоял на остановке в глухомани, в Московской области, потому что захотел до Рождества жить на даче.
Поезд прошел. Поднялся шлагбаум. Автобус не появился. Андрей Сергеевич закурил последнюю сигарету. Старенький “Москвич” моргнул фарами и вдруг встал перед остановкой. Мотор урчал. Дым валил из выхлопной трубы. Люди в толпе с тоской смотрели на “Москвич”.
Шофер опустил стекло, высунулся и сказал Андрею Сергеевичу:
— Николаша!
Андрей Сергеевич не понял, оглянулся, отступил в сторону.
— Николаша! — закричал шофер. — Это ты, черт?! Что с тобой? Чего ты здесь торчишь?
Дверца распахнулась.
— Забирайся быстрей! Куда тебе?
— До Новой деревни, — хрипло сказал Андрей Сергеевич.
— И голос тот же, — засмеялся шофер. — Давай быстрей.
Андрей Сергеевич отшвырнул окурок.
— Сынок, — толстая тетка подкатилась к машине, — меня возьми до Новой деревни.
— Не могу, мать, — сказал шофер, — не по пути.
До шоссе молчали. Шофер все поглядывал на Андрея Сергеевича.
— Ну, — сказал, — и выключил радио. — Чего молчишь?
— Греюсь, — сказал Андрей Сергеевич.
— Ясно, — сказал шофер.
Минут через десять, когда свернули с шоссе на узкую проселочную дорогу, спросил:
— Согрелся?
— Ничего, — Андрей Сергеевич сел свободнее.
— А ведь я, Николаша, — сказал шофер, — был у тебя на могиле три дня назад. В четверг.
— Да?
— Лихо ты. Всех обвел. И Панкрата, и Старика, и милицию, и своих. Елки зеленые. Все думают, что ты в земле гниешь, на памятник тыщи три уложили, а ты сидишь себе в Московской области, на автобусах ездишь среди простого народа, пальтишко надел, как учитель средней школы.
— Я и есть учитель, — сказал Андрей Сергеевич, — самой что ни на есть средней школы. И зовут меня не Николаша, а Андрей Сергеевич, а к тебе я сел, потому что устал стоять. Ты уж прости, брат.
— Да, Николаша, — сказал шофер. — Ловко.
Снег пошел, сразу стемнело, шофер включил фары. Он внимательно смотрел на дорогу и как будто даже забыл о пассажире. Андрей Сергеевич разомлел в тепле. Веки слипались. Мотор гудел.
— Пять пуль, — сказал шофер.
Андрей Сергеевич открыл глаза и увидел блестящие глаза шофера в зеркале.
— Контрольный выстрел в голову. Как тебе это удалось, Николаша?
— Что?
— Выжить.
— Это не я.
— Я понял.
Показался первый дом. За ним виднелась церковь. В доме горели окна.
— Останови, — сказал Андрей Сергеевич, и шофер затормозил.
Андрей Сергеевич выбрался на обочину.
— Прощай, Николаша, — сказал шофер, не отводя от него глаз.
Андрей Сергеевич остался один. Ему предстояло пройти с километр вдоль деревни до своего темного нетопленого дома. Он думал, почему-то без ужаса, как вернутся жена и дочь, не найдут его в Москве, помчатся на дачу, и здесь он будет лежать, в доме или просто на улице, с пятью пулями в теле и с шестой, контрольной, в голове. И станет вечной загадкой для них Андрей Сергеевич, простой учитель физики в средней школе. Кто же он был? Какими делами ворочал? Какой жизнью жил? За что был убит?
Песни
“По дороге в Загорск” — была такая песня. Якобы едешь в электричке и тебя охватывает лирическое настроение оттого, что за окном открывается твоему взору осенняя земля, а еще больше — небо. И народу в вагоне немного, и кто-то перебирает гитарные струны, а время на дворе — самая сердцевина восьмидесятых, самая суть, тишина. Может быть, что-то стучат колеса.
Мы больше помним песни, чем само время.
В начале семидесятых была детская песня, где как в анатомическом театре разбирался состав мальчиков и девочек. Мальчики состояли в то время из болтиков, гаечек и медной проволоки, а девочки из бантиков, цветных стеклышек, промокашек с чернильными пятнами и вкусных сладких пирожных. Состав девочек был не в пример веселее.
Когда я стану старухой, всякое может случиться. Уйду из дома и не вернусь, забыв, что у меня есть где-то дом. Войду в электричку, сяду с краю и поеду в Загорск.
Войдет нищий или просто пьяный, развернет гармошку или проведет по струнам дрожащей рукой, и звук всех встревожит.
“По дороге в Загорск…”.
И я буду слушать, как все. Заплачу, наверно.
Ничего во мне не останется под старость, ничего, кроме нескольких песен, из которых только и состоит человек.
Диалоги по телефону
(Телефонный звонок.)
ОЛЯ: Але.
СЕРЕЖА: Оля!
ОЛЯ: Сережка, наконец-то! Где ты пропадаешь?
СЕРЕЖА: Как ты там?
ОЛЯ: Что значит, как я там? Ужин весь съела, от нервов, тебя дожидаясь. Когда ты явишься? Программа “Время” кончилась, ребенок спать лег, так тебя и не увидел, я сказала, что во сне увидит.
СЕРЕЖА: Как он?
ОЛЯ: Замечательно. Сегодня его приятель заявился в школу в американских джинсах. Скандал был, родителей вызывали. Ты где сейчас?
СЕРЕЖА: Я заблудился.
ОЛЯ: Что?
СЕРЕЖА: Понимаешь, я не могу до дому добраться, потому что заблудился.
ОЛЯ: Где?
СЕРЕЖА: Что?
ОЛЯ: Ты пьян что ли? По какому поводу? До Ноябрьских еще далеко.
СЕРЕЖА: Да нет, Оль, дело не в этом.
ОЛЯ: Голос вроде не пьяный. Где находишься?
СЕРЕЖА: В Москве
ОЛЯ: Отлично. Спроси прохожего, где ближайшее метро. В метро, надеюсь, не заблудишься.
СЕРЕЖА: Оль.
ОЛЯ: Может, ты кошелек потерял? Может, у тебя пятачка нет на метро?
СЕРЕЖА: Пятачок в кармане лежит.
ОЛЯ: Позже чем через час я тебе дверь не отворю!
СЕРЕЖА: Оля!
(Тикают часы. Набирается телефонный номер. Слышна радиопередача о достижениях совхоза “Красное знамя”.)
ОЛЯ: Здравствуйте, Мишу можно к телефону?
СТАРИК: А?
ОЛЯ: Мишу можно?!!
МИША (устало): Не кричи.
ОЛЯ: Мишка, ты извини, я знаю, что ты не любишь, когда тебя тревожат по вечерам. Ты видел сегодня Сережку?
МИША: В обед.
ОЛЯ: Как он тебе показался?
МИША: Обед комплексный, 95 копеек, отвратительный, как всегда, и Сережка твой, как всегда, не знаю какой… как всегда.
ОЛЯ: В общем, ничего особенного?
МИША: В нем нет ничего особенного, Оля, не было и не будет.
ОЛЯ: Ладно, Миш, ладно. Извини. Отдыхай. Прости меня.
(Тикают часы. Звонок.)
ОЛЯ: Але! Сережка!
МИША: Это Миша. Я что-то не то сказал вроде бы.
ОЛЯ: Да все нормально.
МИША: Ты Сережиного звонка ждешь?
ОЛЯ: Я его самого жду. Позвонил, сказал какую-то глупость, сказал, что заблудился.
МИША: Так.
ОЛЯ: Что “так”?
МИША: Странно.
СЕРЕЖА (вежливо): Здравствуйте. Простите, Мишу можно к телефону?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Кто его спрашивает?
СЕРЕЖА: Сережа. Приятель.
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Михаил Александрович будет в Москве через месяц.
СЕРЕЖА: А где он сейчас?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: В Париже.
СЕРЕЖА: Интересно, мы об одном человеке говорим?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Не знаю.
СЕРЕЖА: Михаил Александрович Казаков?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Да.
СЕРЕЖА: Математик?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Нет.
(Тикают часы. Набирается номер. Долго-долго никто не идет к телефону. Наконец чей-то хриплый лай):
НЕКТО: Да!
ОЛЯ: Простите. Это Миши Казакова квартира?
НЕКТО: Набирайте правильно номер! (Швыряет трубку.)
(Набирается номер. Мгновенно снимается трубка.)
МИША: Слушаю.
ОЛЯ: Мишка, я сейчас разбудила кого-то. А ты не спишь?
МИША: Не звонил?
ОЛЯ: Нет. Миш, а в институте там у вас все в порядке? Может с Гринфильдом что?
МИША: Да ну господи, Оля, что там может быть с Гринфильдом? Он умница, о защите не заикается, в партию вступить вежливо отказался, сказал, что недостоин. Ходит в консерваторию, художников сумасшедших прикармливает.
ОЛЯ: Вот-вот, о чем я и говорю. Ты просто не знаешь, это прошлой осенью было. Сережка дал Гринфильду свои опусы почитать. Тот сказал, я знаю художника, у которого картины прямо к этому рассказу, будто специально. Хотите посмотреть? Вы деньгами располагаете? Хотя бы рублей пятьдесят дадите ему? И так и увез моего Сережку к этому сумасшедшему художнику.
МИША: Ну почему я не знаю, знаю я об этом случае.
ОЛЯ: Сережка тебе говорил?
МИША (после паузы): Я сам с ними ездил.
ОЛЯ: Зачем?
Молчит.
ОЛЯ: Миша?
МИША: За компанию.
ОЛЯ: Что?
МИША: За компанию ездил.
ОЛЯ: Не похоже на тебя.
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Але?
(Молчание.)
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Я слушаю вас.
(Молчание.)
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Я кладу трубку.
СЕРЕЖА: Простите. Это я опять. Сережа. Мишин приятель.
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Вы? Хорошо что позвонили. Вы давно были знакомы с Михаилом Александровичем?
СЕРЕЖА: Очень.
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Вот очень давно он и занимался математикой.
СЕРЕЖА: А сейчас?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Бизнес.
СЕРЕЖА: Что, простите?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Михаил Александрович руководит банком.
СЕРЕЖА: Простите, можно я еще вопрос задам?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Это не значит, что я на него отвечу.
СЕРЕЖА: Кем вы Мишке приходитесь?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Я его личный секретарь.
СЕРЕЖА: И давно?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Пятый год.
СЕРЕЖА: А жена у него есть?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Лишний вопрос.
(Слышна радиопередача “Пионерская зорька”. Звонит телефон.)
ОЛЯ: Але!
СЕРЕЖА: Оленька.
ОЛЯ: Господи, Сережа, наконец-то, милый. Что с тобой? Где ты?
СЕРЕЖА: Заблудился я.
ОЛЯ: Сереженька, ты же не из леса мне звонишь?
СЕРЕЖА: Из города.
ОЛЯ: Из какого?
СЕРЕЖА: Из Москвы.
ОЛЯ: Милый, а ты не можешь прохожего спросить, как тебе до дому добраться?
СЕРЕЖА: Не могу.
ОЛЯ: Ты адрес забыл?
СЕРЕЖА: Помню. Я все помню. Я вообще был уже на нашей улице, вчера еще, когда ты мне сказала, что ужин съела. Улица наша ни черта на себя не похожа, и дома нашего нет.
ОЛЯ: Сережа?
СЕРЕЖА: Что?
ОЛЯ: Как же ты мне звонишь, если дома нашего нет?
СЕРЕЖА: Не знаю. Попадаю по этому номеру в то время, когда дом еще был. Мы сейчас в разных временах, понимаешь? Я из другого времени тебе звоню.
ОЛЯ: Только мне?
СЕРЕЖА: Что?
ОЛЯ: Мише ты не пробовал из другого времени позвонить?
СЕРЕЖА: Миша тоже в другом времени.
ОЛЯ: Что-то я запуталась, милый.
СЕРЕЖА: Миша, то есть, прости, Михаил Александрович, и я грешный, мы сейчас в одном времени. Только я в это время вдруг попал, а Мишка солидно, как все люди, дожил просто до этого времени. Кстати, можешь Мишке сказать, что в будущем он банкиром станет.
ОЛЯ: Ну, теперь мне понятно.
СЕРЕЖА: Что?
ОЛЯ: Что ты мне голову морочишь.
СЕРЕЖА: Я…
ОЛЯ: Ты можешь сказать адрес, где ты сейчас? Я приеду.
Молчание.
ОЛЯ: Сережа?
СЕРЕЖА: Да?
ОЛЯ: Что с тобой стряслось?
СЕРЕЖА: Я еще позвоню.
(Гудки.)
МИША: Гринфильд, я тебя разбудил?
ГРИНФИЛЬД: Разбудил, честно сказать.
МИША: Слушай, Гринфильд, Сережка пропал, только голос остался.
ГРИНФИЛЬД: Чего?
МИША: Звонит время от времени жене и говорит, что заблудился. В будущее попал.
ГРИНФИЛЬД: Пьян?
МИША: Нет.
ГРИНФИЛЬД: И ты не пьян?
МИША: Я вообще не пью, ты же знаешь.
ГРИНФИЛЬД: То-то и оно. В милицию звонили?
МИША: Нет еще.
ГРИНФИЛЬД: Напрасно.
МИША: Но ведь не совсем пропал, звонит. Говорит, что я банкиром в будущем буду.
ГРИНФИЛЬД: Как это? А я?
МИША: Не знаю.
ГРИНФИЛЬД: Хочешь анекдот про будущее? Дело при коммунизме. Идут дедушка с внучкой. На земле копеечка валяется. “Ой, дедушка, — говорит внучка. — Что это?” Подняли копеечку. “Это, внученька, — говорит дед, — самая мелкая денежка”. — “А что такое денежка, дедушка?” — “Когда-то на денежку можно было купить хлебушек, маслушко”. — “А что такое хлебушек, дедушка? Что такое маслушко?”
МИША: Не телефонный какой-то разговор.
СЕРЕЖА (шепотом): Есть кто дома, Федька?
ФЕДЬКА (тоже шепотом): Нет, папка. Мать на работе, я уроки учу, кот спит — никого нету.
СЕРЕЖА: Тепло дома?
ФЕДЬКА: Жарко. Я даже форточку открыл.
СЕРЕЖА: Ты смотри, простыть недолго. Тройки есть в четверти?
ФЕДЬКА: Даже четверка одна, все пятерки.
СЕРЕЖА: Молодец, Федька, знания ух как пригодятся. Мать как?
ФЕДЬКА: Нормально. Только тебя ждет все время, и я жду. Чего ты не приедешь? Ребята говорят, может, ты убил кого?
СЕРЕЖА: Это было бы… занятно. Это мысль. Жаль, что я не знал, что так можно.
ФЕДЬКА: Что?
СЕРЕЖА: А ты хотел бы кого-нибудь убить, Федька?
ФЕДЬКА: Нет.
СЕРЕЖА: Молодец.
ФЕДЬКА: А ты?
СЕРЕЖА: Я? Не убил никого, бог миловал.
ФЕДЬКА: Тогда чего ж не едешь?
СЕРЕЖА: Понимаешь, Федька… Ехал я в метро.
ФЕДЬКА: Когда?
СЕРЕЖА: Сколько меня уже дома нет?
ФЕДЬКА: Неделю.
СЕРЕЖА: Ну вот, неделю тому назад возвращался я с работы, ехал в метро, задумался, сначала о тебе с матерью, потом о работе, о том, что не тем делом я занимаюсь, преподавать не умею, студентам со мной скучно, а что делать? Рассказы мои никто не печатает… О рассказах задумался, почему я только фантастику пишу, почему про будущее, почему все наши фантасты про будущее пишут, будто это рай земной, и как это они все в будущее попадают. Машины времени строят — это раз. Таблетки или воду волшебную пьют — это два. Заклинания говорят — это три. Я решил, что мой герой заклинание скажет. Стал придумывать, какое. Придумал. И тут меня толкают. Конечная, говорят, выходи.
(Молчание.)
ФЕДЬКА: Пап.
СЕРЕЖА: Я смотрю, люди вокруг совсем другие, вроде как иностранцы, но не совсем. Выхожу на станцию. Новая какая-то. Иду наверх. Дома стоят, ветер между домов. Огни в окнах горят. Машины идут — точно — иностранные машины.
Молчание.
ФЕДЬКА: Пап?
(Молчание.)
ФЕДЬКА: Где ты?
СЕРЕЖА: Ты не понял что ли? В будущем натурально.
ФЕДЬКА: Ух ты! Здорово!
СЕРЕЖА: Куда там.
ФЕДЬКА: Интересно — жуть!
СЕРЕЖА: Это точно.
ФЕДЬКА: В космос летают, да, пап?
СЕРЕЖА: Время от времени. Я тут газетку подобрал — сплошные инопланетяне.
ФЕДЬКА: Ты их видел?
СЕРЕЖА: Не знаю. Черт его знает.
ФЕДЬКА: А деньги у них есть?
СЕРЕЖА: У инопланетян?
ФЕДЬКА: Вообще.
СЕРЕЖА: Есть.
ФЕДЬКА (разочарованно): Да.
СЕРЕЖА: А ты думаешь, все бесплатно будет? Не надейся. Учись как следует.
ФЕДЬКА (уныло): Я учусь.
СЕРЕЖА (сжалившись): Вообще, здесь занятно. Штук десять каналов по телевизору, с утра до ночи показывают.
ФЕДЬКА: Ух ты!
СЕРЕЖА: Да, соблазнов много.
ФЕДЬКА: Пап, а по какому номеру ты нам звонишь?
СЕРЕЖА: По нашему.
ФЕДЬКА: Как это?
СЕРЕЖА: Не знаю. Была в одном фантастическом романе такая штука — номер, который в прошлом застрял.
ФЕДЬКА: Слушай, пап, а скажи мне заклинание.
СЕРЕЖА: Да как же я скажу, сынок? Я скажу и тут же еще в будущее упрыгну.
ФЕДЬКА: А я два раза скажу, чтоб с тобой вместе упрыгнуть.
СЕРЕЖА: Нет, Федька, я этого будущего боюсь, здесь никто о нем чего-то не мечтает, никакие фантасты. Так что не спеши. Некуда собственно спешить.
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Как вам сказать, Сережа, вспомнить он вас, конечно, вспомнит, Михаил Александрович на память не жалуется, но я не думаю, что он будет вашим другом, как прежде. Если вы рассчитываете, что он вам деньгами поможет…
СЕРЕЖА: Честно говоря, рассчитываю.
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Честно говоря, не стоит.
ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Очень сожалею, Сергей Дмитриевич, но ваши рассказы нам не подходят.
ВТОРОЙ ГОЛОС: Название никуда не годится. Содержание тоже.
ТРЕТИЙ ГОЛОС: Ну как вам объяснить?
ЧЕТВЕРТЫЙ ГОЛОС: Так сейчас не пишут. Фантастика сейчас другая. Может быть, вам про нашествие инопланетян попробовать развернуть сюжет? Вклинить туда политику, выборы президента, к примеру, или мэра, на худой конец. И герой чтоб был с комплексами из пионерского детства. Символику красного цвета вспомнить…
ПЯТЫЙ ГОЛОС: Может быть, вам попробовать себя в другом жанре? Жесткий триллер, любовный роман. Как-то не чувствуется, что вы своих современников читаете. А вы не брезгуйте, вы почитайте.
(Слышно, что работает телевизор. Идет американский боевик: стрельба, вопли, голос переводчика: “Да пошел ты! Да пошел ты!”.)
ГРИНФИЛЬД: С кем я разговариваю?
СЕРЕЖА: Гринфильд, это ты? Это Сережа. Ты меня не помнишь? Мы с тобой в институте вместе преподавали в конце семидесятых.
ГРИНФИЛЬД: Сережа! Бог мой! Конечно, помню. Как ты? Как супруга? Сынок совсем уже взрослый?
СЕРЕЖА: Не знаю.
ГРИНФИЛЬД: Что так? Давно не виделись?
СЕРЕЖА: Очень.
ГРИНФИЛЬД: Вы разошлись? Кто бы мог подумать. А такая была гармоничная пара. Что же случилось, в чем причина? Любовь, болезнь, может быть?
СЕРЕЖА: Время.
ГРИНФИЛЬД: О!
Страшной силы взрыв. Голос переводчика: “Пошел в задницу”.
ГРИНФИЛЬД: Ну а сейчас что? Обзавелся ты женой, детьми?
СЕРЕЖА: Не успел еще.
ГРИНФИЛЬД: То есть, вы недавно расстались?
СЕРЕЖА: Можно и так сказать.
ГРИНФИЛЬД: А как еще можно?
СЕРЕЖА: Прямо наоборот.
ГРИНФИЛЬД: Да-да, все относительно, понимаю. Тема твоей диссертации была как-то с этим связана. Удивительно, почему я всякую ерунду помню? Ох, прости, ради бога. Ты защитился в конце концов?
СЕРЕЖА: Не успел.
ГРИНФИЛЬД: Так-так. Чем же ты занят в настоящее время?
СЕРЕЖА: Я… нуждаюсь.
ГРИНФИЛЬД: В чем, прости?
СЕРЕЖА: Во всем. В сочувствии.
ГРИНФИЛЬД: Я сочувствую.
СЕРЕЖА: В деньгах.
ГРИНФИЛЬД: Сочувствую.
СЕРЕЖА: Я не милостыни прошу. То есть, у тебя я ее не прошу.
ГРИНФИЛЬД: Да?
СЕРЕЖА: Может быть, ты мне поможешь с работой?
ГРИНФИЛЬД: Насколько я помню, в живописи ты не разбираешься.
СЕРЕЖА: Разве ты живописью занимаешься?
ГРИНФИЛЬД: Я думал, ты в курсе.
СЕРЕЖА: Нет.
ГРИНФИЛЬД: Мне казалось, я довольно известный человек. В определенных кругах, впрочем.
СЕРЕЖА: Я не успел.
ГРИНФИЛЬД: У меня галерея советского авангарда в Нью-Йорке. Я успел. Когда был интерес к нам, на самом пике.
СЕРЕЖА: Боже мой, Гринфильд!
ГРИНФИЛЬД: Я всегда любил искусство.
СЕРЕЖА: Мишка в Париже, у тебя галерея в Нью-Йорке… Хоть на ужин меня пригласи, что ли. Я месяц не ел нормально.
ГРИНФИЛЬД: Конечно, Сережа, о чем разговор! Сегодня я не могу, встречаюсь с директором Третьяковки, но завтра… Тебе не сложно мне перезвонить?
СЕРЕЖА: Тут автомат в переходе за бесплатно соединяет.
ГРИНФИЛЬД: Это замечательно. В таком случае, жду твоего звонка в семнадцать ноль-ноль.
СЕРЕЖА: Спасибо, Гринфильд.
ГРИНФИЛЬД: Ну что ты.
(Набирается номер. Долго-долго — гудки…)
АВТООТВЕТЧИК (по-русски и по-английски): К сожалению, никого нет дома. Вы можете оставить свое сообщение. Говорите, пожалуйста, после короткого гудка.
СЕРЕЖА: Гринфильд, я четвертый раз звоню, а тебя дома нет. Больше мне сообщить нечего.
АВТООТВЕТЧИК: Говорите, пожалуйста, после короткого гудка.
СЕРЕЖА: Говорю-говорю. (Молчит). Интересно, слышит меня кто?
(По радио — концерт по заявкам. Ведущая: “Для героя социалистического труда, бригадира Ивана Сергеевича Коломийцева мы передаем его любимую песню. Зыкина поет: “Издалека долго…”)
ОЛЯ: Что же ты молчишь?
МИША: Я не молчу. Я думаю, как сформулировать… Ну хорошо. Вот когда люди женятся, им священник говорит. Когда они в церкви женятся…
ОЛЯ: Венчаются.
МИША: Не сбивай. Венчаются. Им священник говорит. Я в кино видел, он говорит вроде того, что вот, теперь вы не как два человека, а как один человек…
ОЛЯ: Вряд ли.
МИША: Что?
ОЛЯ: Он не так говорит
МИША: Какая разница?! Не сбивай, пожалуйста. Можно подумать, ты в церкви венчалась. В общем, Сережа для меня — часть тебя. И когда я с ним, я как бы и с тобой. Я не с ним в дружбе на самом деле. Оля? Где ты? Ты меня слушаешь?
“Издалека долго…”
ОЛЯ: Да.
МИША: Как ты думаешь, Сережа вернется?
ОЛЯ: Не знаю. Мы с Федькой на лето к морю уезжаем, он все в Артек мечтает, ну так хоть просто к морю увезу. Так что по телефону Сережке никто уже не ответит.
МИША: Где же он прячется, черт! Даже милиция найти не может.
ОЛЯ: А Федька верит.
МИША: Во что?
ОЛЯ: В будущее. Что Сережка — в будущем.
МИША: Все там будем.
ОЛЯ: Врет, что там в магазинах полно всего.
МИША: Доживем — увидим.
АВТООТВЕТЧИК: …после короткого гудка.
СЕРЕЖА: Я раньше про автоответчик только в книжках читал, кино-то я не жаловал. Книжки про западную жизнь, — считай, фантастика. Ну, это я так, это к делу не относится… Я, Гринфильд, хожу в читальный зал вечерами, библиотекарша меня жалеет, даже чаем горячим поит. Она мне вчера показала каталог твоей галереи, и я там знакомые картинки увидал. Помнишь, ездили мы к одному художнику в Пушкино? У него руки тряслись, и я подумал, — надо же, руки трясутся, а картинки рисуют. Правда, мне картинки не показались. Я так и не понял, чего ты так уламываешь этого малого продать их. Я б, дурак, и за так не взял. Ты уламываешь, а он — ни в какую.
АВТООТВЕТЧИК: …после короткого гудка.
СЕРЕЖА: Вчера я взял да и съездил в Пушкино. Ничего городок, не очень изменился. И люди еще прежние живут. Правда, художника нет. Говорят, он сгорел по пьяни с домом и со всеми своими картинками тридцать лет назад. “Отчего же пожар случился? — я спрашиваю”. — “Видите ли, — отвечают, — он ведь свои картинки никому не продавал и никому не дарил, не мог расстаться, как с детьми малыми. И вдруг — обокрали дом. Ничего не взяли, только картинки. Напился художник с горя и сгорел от окурка”. Так-то, Гринфильд, и картинки не горят, и прошлое не умирает.
ГРИНФИЛЬД: Здравствуй, Сереженька.
СЕРЕЖА: Ты меня слышишь что ли?
ГРИНФИЛЬД: Только вошел. Уехать пришлось срочно, ты уж извини. Надо бы нам встретиться, поговорить…
СЕРЕЖА: Отчего же и не поговорить с умным человеком.
СЕРЕЖА: Поначалу я даже милостыню просил.
ФЕДЬКА: Ох.
СЕРЕЖА: Не с голодухи же помирать. Побили меня пару раз…
ФЕДЬКА: Пап, а может, ты не у нас, не в нашей стране?
СЕРЕЖА: Говорят по-русски. В основном. Ты смотри, Федька, учи английский. Все учи, что можно. Компьютер, когда появится, прямо хватайся за него.
ФЕДЬКА: Про компьютеры я в книжке читал — фантастической.
СЕРЕЖА: Фантастикой не увлекайся, а литературу настоящую читай внимательно, XIX век особенно. Диккенса что читал?
ФЕДЬКА: “Оливера Твиста”.
СЕРЕЖА: Я уж не знаю, чего здешним писателям писать, все XIX век описал, и про бедных, и про нищих, и про милосердие, и про бандитов, и про Бога. Я будто в романе сейчас живу, который какой-то очень давнишний писатель написал, а ты — читаешь.
ФЕДЬКА: А у нас в классе диспут был про религию.
СЕРЕЖА: И что?
ФЕДЬКА: Ерунда все это, сказки.
СЕРЕЖА: Окончательного ответа еще нет.
ОЛЯ: Милиция все разговоры прослушивает, но вычислить его не может. Психолога пригласили. Он говорит, что Сережка на фантастике своей свихнулся.
МИША: Я боялся тебе это сказать… Оленька, а психолог тебе не сказал, что сумасшедшему перечить нельзя?
ОЛЯ: Сказал.
(Пауза.)
МИША: Оленька, а сейчас телефон прослушивается?
ОЛЯ: Думаю, да.
ОЛЯ: Голубчик, Сереженька, ведь если вдуматься, это так здорово, побывать в будущем, ведь все мы об этом мечтали!
СЕРЕЖА: А здесь все о прошлом мечтают. Старые фильмы смотрят. Знаешь, всякую лабуду со знатоками. Песни все эти про дым костра слушают.
ОЛЯ: Как интересно.
СЕРЕЖА: Очень.
ОЛЯ: А мы как тут поживаем?
СЕРЕЖА: Кто?
ОЛЯ: Я, Мишка. Гринфильд, Федька, ты. Ты себя самого еще здесь не встретил?
СЕРЕЖА: Здесь никого нет.
ОЛЯ: Так не бывает.
СЕРЕЖА: Люди сильно меняются со временем. Я и не предполагал, что так сильно… Нас никого здесь нет, ни тебя, ни Мишки, ни Гринфильда, ни Федьки.
Меня — тем более. Мы все там остались, в семидесятых. Здесь — другие люди. И я
уже — другой.