Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2002
Книга Синявского создана на основе лекций, прочитанных автором для студентов Сорбонны в конце 70-х. То есть заведомо ориентирована на людей, не очень хорошо знакомых с русским бытом и мифологией. С другой стороны, российскому читателю дана уникальная возможность увидеть русское бытие, прокомментированное Андреем Синявским, профессором, специалистом по иконам и литературе Древней Руси. “Ивану-Дураку” не суждено стать скандальной или провокационной книгой, как это было с “Прогулками с Пушкиным”. Скорее это спокойное путешествие вглубь русской мифологии, пытающееся проследить историю развития мифа от язычества до православия, отыскать корни религиозных и мистических верований русского народа, обосновать появление различных сект. Но Синявский не только исследователь, и его книга — не научный труд, это — проза, построенная по всем художественным законам жанра, путеводитель по русской народной жизни, написанный интересно, толково и с юмором. Ибо разобраться во всех перипетиях российской извилистой жизни довольно затруднительно и россиянину, что уж говорить об иностранцах.
Нужно сказать, что мифология России, уходящая в страшно далекое прошлое, сильно отличается от мифов и легенд, допустим, Соединенных Штатов, которые (мифы) ближе современному восприятию мира, с более явной иронией по отношению к герою и несерьезным осмыслением бытия. Российский фольклор архаичней и анархичней, более ориентирован на морализаторство. В американской мифологии больше озорного плутовства, легкого обмана, а иногда и откровенного надувательства (что поощряется). Это совершенно неприемлемо в русском фольклоре, где герой просто обязан быть простоватым, неповоротливым, неприхотливым в быту, нерасчетливым и страшно ленивым (и в то же время не забывать, что он — “добрый молодец”). Поступки должны совершаться как бы сами собой, не по воле персонажа, а по хотению его хозяина, покровителя или царя-батюшки. Причем последний чаще всего нехороший человек (сквалыга, распутник, злодей и самодур). Покорное подчинение приказу вышестоящего начальника в крови у героя сказки. Но и награда высока. Оборачивалось так, что все добытое Иваном-дураком для царя (сокровища, невиданные животные, а пуще всего — “красна девица”) доставалось самому добытчику. Синявский говорит о том, что русская сказка — это перевернутая действительность. “Перевернувшись, вечный неудачник должен стать любимцем судьбы… А на вершине мудрости и славы должен оказаться — дурак”.
Дурак в русской сказке — не слабый умом человек, а простак, незлобивый парень, который и побеждает врагов благодаря жалостливой душе и доброте. Он даже не столько ленив, сколько не деловит, не ищет выгоды, а поступает по совести. Именно “дурацкое” поведение героя приносит ему впоследствии счастье. Сказка как бы уверяет: не ищи выгоды, живи просто, и все придет само собой.
Однако Синявский протестует против возведения дурака в национальные герои только русских сказок, настаивая на том, что это понятие интернациональное (но книга о русских верованиях названа все же “Иван-дурак”). “Назначение Дурака — и всем своим поведением, и обликом, и судьбой доказать… что от человеческого ума, учености, воли — ничего не зависит. Все это вторично и не самое главное в жизни”. В изложении Синявского Дурак приобретает черты восточного философа-созерцателя, которому истина открывается сама, при помощи пассивной восприимчивости. Дурак — это человек, которого ведет Господь. Поэтому именно дураки (убогие, юродивые) считались на Руси проводниками божественной воли.
Особое очарование содержат пересказы Синявским русских народных сказок для аудитории (напомним, речь идет о лекциях для французских студентов). В пересказах, конечно, теряется неповторимый колорит сказочного зачина, троекратных повторов определенного действия, своеобразие речи персонажей. Однако появляется масса интересных комментариев традиционного уклада жизни, национальных особенностей восприятия, о которых раньше и не подозревал. Такие авторские пересказы имеют право и на самостоятельное существование, так как сказка народная, и народу (в лице Андрея Синявского) не возбраняется ее литературная обработка.
Сказка — это еще и игра, развлечение. В сказочные чудеса народ уже не верит, и поэтому сказочное повествование играет чисто эстетическую роль. Синявский выдвигает тезис, что сказ-
ка — это глаза народа, которые призваны увидеть в мире красоту. Взгляд, который странным образом охватывает весь белый свет с помощью наливного яблочка на золотом блюдечке или полета на ковре-самолете. “Поле зрения в старину было безусловно плотнее современного взгляда на вещи, подобное тогдашнему городу, заключившему в тесные стены едва ли не все государство и поэтому со своей колокольни открывающему тот самый обзор, которым ублажалось искомое чувство прекрасного как сила вместимости глаза”. Мир русской древности тесен и сконцентрирован в идеальном “ином” царстве, где должны царить мировой порядок, справедливость, красота и бессмертие. Некое подобие райского уголка для тех, кто живет в ладу со своей совестью. “Тридевятое царство” — своеобразная награда герою, венец всех исканий, итог пути, где можно “жить-поживать, да добра наживать”. Непременное условие сказки — торжество справедливости, воздаяние по заслугам, наказание зла и возвеличивание добра. Здесь мораль сказки полностью смыкается с заповедями православия, с той только разницей, что воздаяние по заслугам происходит не в раю, а при жизни.
Мир для героя русской сказки округл и постижим. Мотив путешествия — “поди туда, не знаю куда” — первооткрывателя неведомых земель существует почти в каждом сюжете, начиная уже с “Колобка”. Иногда героя ведут магические предметы, но чаще всего он умудряется найти дорогу самостоятельно в неведомые ему земли. Причем не прилагая каких-то топографических усилий, просто идет, куда глаза глядят, и в результате чудесным образом является в нужное место в нужный срок.
Особое место Синявский отводит языку русской сказки. “Русская сказка плетет стилистические узоры, языковые кружева. Она с головы до ног покрыта орнаментом речи и разрастается дебрями всевозможных образных средств”. Народный язык — живой, сочный и образный — становится одним из магических персонажей сказки. Он точен и ироничен, выразителен и конкретен, создавая неповторимую атмосферу “бытования” в каждом отдельном сюжете. И в то же время обладает некоей сказочной универсальностью в своей узорчатости и цветастости. “Сама речь сказки местами превращается в орнамент, построенный на повторении постоянных декоративно-стилистических элементов. Этот словесный орнамент может быть довольно длинным, пространным, напоминая чудесный ковер, расшитый затейливым и сложным узором”.
У Синявского сам жанр “сказка” приобретает определенные черты характера, очеловечивается и начинает жить своей жизнью, по законам, установленным ею самой. “Небывальщина — это сказка, потерявшая честь и стыд и поверившая, после долгих уговоров, что все в ней дурь и вранье. Как подгулявшая баба, сказка начинает молоть вздор, нести околесицу… Как если бы сказка напрашивалась на какой-то скандал или шла на откровенный шантаж”. Синявский ведет речь о живом существе, описывая его повадки, уловки, хитрости, недостатки. Иногда поведение сказки ставит его в тупик, и тогда он позволяет высказаться ей самой. Автору интересно, что еще выкинет его героиня, куда потянет нитку сюжета, на какие окраины сознания выведет. Она сама строит свой речевой водоворот, свою декоративную вязь. “Сказка, если это ей понадобится, переворошит стог сена ради того, чтобы найти в нем иголку и сшить потом наново весь этот стог по собственному фасону — методом репки, способом мышки, нанизывая слова, словно бусы, на одну нитку”. Автор и сам свивает бесконечную веревочку, опровергая известную поговорку “сколько веревочке ни виться…” — конца не будет, ибо конец смыкается с началом, возвращаясь к тому, с чего и начиналось — от сказки к сказке. Синявский удивительно искусно ведет речь, привязывая сказку к различным образам и понятиям, которые касаются не только русской традиции, но и общемировой истории и мифологии, прослеживая корни русского фольклора вплоть до греческих мифов.
Сказкам предшествовало язычество. Сказка — результат досуговой деятельности, эстетически окрашенное развлечение. Религия — твердая вера. На богов возлагались надежды, к ним обращались с просьбами. Религия мыслилась делом серьезным, не терпящим балагурства. Синявский приводит описания персонажей, стоящих между язычеством и христианством — домашних существ, обитателей, населяющих темноту и имеющих выход в инфернальность. Они наделяются чертами характера, похожими на человеческие, именно поэтому их имена и способы бытия сохранились до сих пор в народных поверьях. Это некие полупотусторонние силы, живущие рядом с человеком и активно участвующие в его жизни, — Леший, Домовой, Водяной. “Разумеется, это не религия в настоящем смысле слова, это суеверия, то есть что-то недостоверное, связанное с игрою ума и воображения. И вместе с тем это сама плоть искусства и жизни русского крестьянства на протяжении веков”. Синявский выстраивает иерархию нечисти в соответствии с отношением ее к человеку. В этой градации Домовой занимает верхний ярус — как хранитель очага, добрый дух дома. А в самом низу находится Водяной — мерзкий осклизлый старик, имеющий привычку топить купающихся в неурочное время. Автор приводит множество забавных поверий и примет, на которые оглядывается русский человек, дабы уберечься от мелких бесов. Например, строя дом, нельзя ставить ворота на север “потому что северная сторона с древних времен называется полночью и сопряжена с ночным мраком” и в дом налезет нечистая сила. А ведра с питьевой водой нужно всегда прикрывать крышкой или двумя лучинами, положенными крест-накрест, чтобы в воду не влез черт. Мир оказывается перенаселен различными потусторонними сущностями, которые состоят в магических отношениях между собой. Магией обладают и самые обыденные предметы крестьянского обихода. У вещей обнаруживается своя тайная жизнь, скрытая от наших глаз. Поэтому так много народных примет, связанных с вещами — солью, ключами, посудой. Синявский объясняет эти магические свойства метаморфозой, “превращением одной вещи в другую, одного образа в другой. Все может стать всем. Потому что все и является всем. В основе магии — представление о великом божественном единстве мира, благодаря которому одна форма легко и мгновенно переходит в другую”. И здесь важная роль отводится слову как первопричине магических сил. “Слово — вещно. Слово — это сама вещь (в ее первоначальном прообразе). И слово — всегда имя, это называние и вызывание вещи по ее собственному имени”.
Когда речь заходит о традиционном ортодоксальном православии, Синявский старается разобраться именно в истоках народной крестьянской веры, делая это подчас с ехидством: “А позднее, когда весь мир отойдет от христианства (а такое представление было свойственно русскому народу), Христос каждый год крестился исключительно в России. Не у немцев же ему креститься…”
И опять Синявский настаивает на эстетическом восприятии действительности русским человеком. По его мнению, христианство было выбрано Русью не в последнюю очередь из-за красоты и пышности храма, службы, убранства церкви, ее золотых куполов и звонниц. Красота воспринимается как одно из проявлений праведности и святости русской земли. Синявский вводит слушателя в мир православной религии, доходчиво и просто рассказывая о святых и мучениках на примерах из народной жизни, сочным языком, иногда на уровне шуток и побасенок. “При произнесении матерной брани Богородица вздрагивает на своем небесном престоле и невидимо сотрясаются небо и земля. Если это понимать буквально, то небо и земля на Руси только и должны делать, что трястись”. Даже когда говорится о святых угодниках, Деве Марии или Иисусе Христе, иллюстрацией служит не Священное писание, а былички, предания, легенды, записанное в народе, то есть сугубо устный, речевой материал. В основном, это описания именно народных верований, примет, заблуждений, языческих и православных праздников, очень слабо связанных с официальной религией России. И даже Иисус Христос в народной вере приобретает черты классического персонажа русских сказок — доброго человека, бродящего по земле и творящего чудеса. Оттого-то на Руси образ Христа сближается с нищей братией, именно с его именем и существуют эти люди, побираясь “христа ради”: “Просить милостыню означает прославлять Христа и давать милосты-
ню — прославлять Христа”.
Говоря о святых, особо почитаемых в народе, — Николае Угоднике и Святом Георгии, Синявский дает множество примет и поговорок, связанных с погодой, земледелием. Все они наделены сугубо практическим смыслом. “Русский народ не любил отвлеченных рассуждений на богословские темы, а просто верил, не рассуждая и не вдаваясь в глубину религиозных предписаний”. Поэтому народная религия достаточно далека от богословия и наполнена всяческими несообразностями. Так, по одной из легенд, Святой Егорий “родился в Иерусалиме, в Святой Русской земле” (оказывается, Иерусалим находится в России).
Рассказывая о святых подвижниках, Синявский делает одно совершенно замечательное заключение. О Серафиме Саровском он говорит: “У него давно уже нет воли собственной, вне Бога”, утверждая таким образом, что религия отрицает человеческую личность и лишает ее свободного выбора, заменяя все личностные качества понятием “раб божий”. Не случайно, после церковного раскола появилось множество сект, в которых главным условием веры было обретение Бога в душе каждого человека. “Я сам себе церковь”. А мифотворчество русского народа продолжается до сих пор — может быть, как своеобразное укрытие от лезущей в окно темноты и обретение того, что раньше называлось домашним очагом. “Но зато, если сказка сказывается, то и там и здесь все идет на лад. И мы можем спать спокойно, пока она все еще сказывается, и Сова-голова летает, вертя хвостом, и Журавль с Цаплей ходят напеременку свататься, и Мочало висит бесконечно на дворе у царя Гороха”.
Андрей Синявский. Иван-дурак: Очерк русской народной веры. — М.: Аграф, 2001.