Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2002
Сегодня, на рубеже Третьего рокового тысячелетия мы понимаем, что руководящая прослойка Советского Союза оказалась не в силах противостоять катастрофе, потому что была не монолитна и состояла из двух скрытно враждующих лагерей — русского национального и прозападного русофобского.
Станислав Куняев. Поэзия. Судьба. Россия. В двух томах. М. 2001. Том 2, с.460.
За сорок лет нашего общения я неоднократно спрашивал Станислава, чем объясняется его болезненная привязанность к “еврейскому вопросу” и почему евреи выпадают у него из обычного национального ряда.
Ответ есть. Хочется его откомментировать.
В первой книге своего только что вышедшего двухтомника Куняев пишет, что русско-еврейскую историческую распрю, которая и впредь будет время от времени то затихать, то снова вспыхивать и разгораться, нельзя обсуждать в обычном плане так называемых “межнациональных отношений”, “межнациональной розни”, “разжигания межнациональных страстей”; это — тупиковый для понимания сути дела путь, на котором вольно или невольно затушевывается особенность рокового противостояния.
Тушеваться — не в характере Куняева. Он пишет:
“Дело в том, что:
русско-еврейский вопрос сегодня — это не вопрос борьбы за гражданские права, чем, допустим, озабочены русские в Прибалтике или Казахстане (все евреи в России имеют равные права с русскими);
русско-еврейский вопрос сегодня — это не вопрос суверенитета, чем озабочены татары, якуты, дагестанцы, народы Севера в своих отношениях с Москвой (евреям не нужны ни суверенитет, ни разграничение полномочий и т. д.);
русско-еврейский вопрос — это тем более не вопрос каких-либо территориальных претензий, принадлежности нефтяных районов, пастбищ, шельфов, границ, чем, к примеру, обусловлена рознь между осетинами и ингушами, грузинами и абхазами, чеченцами и русскими Ставрополья (евреям не нужна в России ни своя территория, если только не считать за таковую Еврейскую АО, ни тем более отдельная государственность);
русско-еврейский вопрос лежит вне споров о защите культуры, о количестве национальных школ, о культурной автономии или ассимиляции, вне религиозных столкновений, вне борьбы за сохранение родного языка и т. д. (евреи в России обладают полной свободой — на каком языке говорить, в каких школах учиться, в какого Бога верить и т. д.)”.
Все правильно. Ни гражданских прав, ни своей государственности, ни территории, ни культурного протекционизма евреям сейчас в России не нужно. Вернее, все это было бы нужно, если бы у российских евреев была территория, на которой все эти государственные и культурные атрибуты буквально могли бы иметь “место”.
Евреи такое место, к несчастью, когда-то просили у Советской власти. К несчастью — потому что Крым, на который они имели дерзость претендовать, был отнюдь не пустым и бесхозным “местом”; так что за свою претензию евреи хорошо расплатились — казнью Антифашистского комитета и накатом на них государственного антисемитизма. Что же до Биробиджана, который им власть великодушно предложила, то ехать туда было все равно, что ехать в какую-нибудь Уганду, и когда возник шанс уйти не на пустое “место”, а на ту землю, с которой когда-то согнали евреев римляне, — все остальные вопросы отпали: ни о Крыме, ни о Биробиджане, ни об Уганде речи больше не было. “Выпрашивать” эту проклятую Палестину у англичан на исходе Первой мировой войны или еще раз на исходе Второй — можно было вполне символически; реально эту землю пришлось брать с оружием в руках.
Зная характер моего уважаемого оппонента, я думаю: такой вариант должен ему понравиться. Читая Гейне, он заметил, что “все другие народы создавали родину мечом, плугом, трудом, евреи же — только религиозным чувством и словом”. Станислав может теперь поздравить евреев: в Израиле они создают родину так, как полагается.
А что их там забрасывают камнями палестинцы, иначе говоря, те же семиты, то Куняев вправе повторить здесь сказанное им в сердцах об армянах и азербайджанцах: “Можете жечь дома и резать друг другу глотки. Россия больше не вмешивается в ваши древние распри”.
Впрочем, судя по улыбке Станислава, снявшегося в 1978 году на мосту короля Хусейна, “между арабами и евреями”, к этой древней распре он относится вполне благодушно.
Я его спрашиваю: тогда в чем же причина такой ярости по отношению к тем евреям, которые остаются в России?
Отдаю Куняеву должное: он умеет прямо и резко отвечать на вопросы, от которых другие тактично уклоняются.
“В чем суть ярости, предельного накала борьбы, готовности идти на крайние меры, что продемонстрировало еврейское лобби вкупе с подчиненными ему электронными СМИ во время психической атаки на Макашова, на компартию, на общественное мнение?
Дело в том, что еврейские ставки гораздо выше территориальных, культурных, правовых, религиозных проблем, в которых барахтаются другие национальности — русские, чеченцы, латыши, грузины или чукчи. Еврейская элита борется не за частные национальные привилегии, а за ВЛАСТЬ в самом глубоком и широком смысле слова.
Вопрос в этой борьбе стоит так: кому по главным параметрам властвовать в России — государствообразующему русскому народу или небольшой, но крепко организованной, политически и экономически мощной еврейской прослойке?
Вопрос “о квотах” и “национальных представительствах” во власти только запутывает и маскирует суть дела. Поэтому русско-еврейский вопрос надо всегда выводить за скобки законопроектов о национальных отношениях, ибо такая постановка нарочито уравнивает евреев с чеченцами, татарами, якутами и лишь уводит от понимания главного — между русскими и евреями идет борьба за власть в России”.
Опять все правильно. Борьба идет. Государствообразующий народ функционирует. Квоты тут ничего не объясняют. Вернее, объясняют не то, о чем идет речь. Речь вовсе не о национальностях. А слово применяется — то самое, каким обозначают национальность. Поэтам такое простительно. Однако и речь поэта хочется откомментировать.
Дело в том, что в России евреи вовсе не хотели быть евреями. В России они фантастическим образом хотели быть русскими. Во всяком случае, те евреи, с которыми Куняев ведет многолетнюю борьбу. Борьба эта началась задолго до Куняева — с тех пор, как гетто перестало быть замкнутой системой (запертой скорее изнутри, чем извне), и “еврейчата” (после Астафьева это уже почти термин) рискнули переступить его границы. Над ними смеялись, потому что они плохо знали русский язык (талантливее всех смеялся Чехов: “Фармачевты, цестные евречики и прочая шволочь”). Они выучили язык. Их стали ненавидеть за то, что слишком хорошо его выучили (к Чехову это не относится, он в “Иванове” безупречен). Стать русскими оказалось куда труднее, чем остаться евреями.
Этот парадокс хорошо описан у Горенштейна: евреям в России не давали быть русскими, их все время спихивали обратно в еврейство. В конце концов многих выпихнули-таки в эмиграцию, куда таким евреям вовсе не хотелось. И там, в эмиграции, в Израиле, они обрели, наконец, духовное отечество, которого не выпросили себе в России, — они стали, наконец, русскими. И называют себя так, и язык берегут, и Достоевского любят и перечитывают, несмотря на сложное отношение нашего классика к их “вопросу”.
В отличие от Куняева, мне вовсе не хочется сказать евреям: ну и живите как знаете, Россия больше не вмешивается в вашу драму. Я думаю, что это драма и русской культуры, как драмой русской культуры является судьба эмигрантов в Европе, Америке или Австралии: “русскость” постепенно утрачивается. И в Израиле горького финала не миновать: дети израильских русских позабудут язык, Достоевского вряд ли станут перечитывать, а внуки и имя свое обронят за ненадобностью. Горько это, но что делать: не они первые, не они последние в синодике апатридов.
Впрочем, это еще не самая больная разлука: история русско-еврейского симбиоза (“распри”, по терминологии Куняева) насчитывает всего-то каких-нибудь две с половиной сотни лет. С татарами дело куда дальше зашло: тут с рокового XIII века житье совместное, и “распря” была пострашнее, и, кстати, “за ВЛАСТЬ” в самом глубоком и широком смысле слова, без всякого камуфляжа. То есть и Чингиз претендовал ни много ни мало на Вселенную, и православное воинство от греков, а потом от римлян ту же вселенскую, кафолическую мечту восприняло. Разумеется, инок Филофей народам не указ: народы думают не о том, какой они по счету Рим, а о том, как им выжить.
Но оставим татар. Евреи — мечтали о мировом господстве или не мечтали?
Разумеется, мечтали. Особенно, когда негде было развернуться с мечом и плугом. Избранные властители дум и чувств выносили в отмороженных мозгах идею “избранного народа”. Это идея бредовая, для еврейского народа в диаспоре самоубийственная, для других народов оскорбительная. Но если говорить о народе, то любые бредни о вселенском владычестве гаснут сами собой, когда народ находит себе на этой земле место и возвращается в нормальный, как сказал бы мой уважаемый оппонент, “межнациональный контекст”.
Если же говорить о “мировой власти”, то из кого бы она ни навербовалась, она никогда надолго не удержится в качестве национальной. Можно быть Римом, владычествуя над десятками племен от Британии до Эфиопии, но стоит к имени Священной Римской империи добавить слова: “германского народа”, — как “самый энергичный и молодой народ Европы” под ударами непокорных соседей рассыпается на кучу регионов.
Впрочем, речь не о немцах, речь, как я все время напоминаю себе, о евреях.
Спрашивается: ну зачем евреям, обретшим в Израиле свое государство, мировая власть? Химерическое предположение? Абсолютно. Ну допустим на минуту, что такая власть — мировая, глобальная, мондиальная — вообще осуществится? Я в этом сильно сомневаюсь, но предположим. Неужели у кого-нибудь есть иллюзии, что эта власть будет еврейская? И что швейцарские “гномы”, владеющие финансовыми ключами, допустят евреев к своим сейфам? Или что британские аристократы, привыкшие к роли мировых арбитров, поделятся властью с евреями, которым они в ХХ веке великодушно “разрешили” вернуться на Ближний Восток? Или что сеть межнациональных корпораций, подчиняющаяся сегодня американцам, так же легко подчинится евреям, как, по убеждению Куняева, подчинилась им ельцинская Россия?
Не подчинится. То есть я, как и Куняев, уверен: ВЛАСТЬ в России была, есть и будет русская. Только вот русские — понятие тоже довольно пестрое. Одно
дело — южно-русский красавец Анатолий Передреев, и другое дело — живые классики вологодской школы, рост — “метр с кепкой”, рыжие бороденки, — “вепсы” какие-то, как с высоты своего роста пошутил поэт (не Куняев, Передреев; Куняев только с юмором описал эту сценку, на что я бы, конечно, никогда не решился). Так я спрашиваю без шуток (и без евреев!): возможно ли в России вырастить такую средне-арифметическую властную элиту, которая соответствовала бы некоему этностандарту? Все равно же реализуется “слой”, или “класс”, или “команда”, или “мафия”, меченная иногда социальным, иногда религиозным, иногда национальным клеймом. Но это не более чем клеймо.
Строили же Русь с разных концов варяги и ордынцы, а потом греки и литовцы, а потом поляки и немцы, а потом евреи и кавказцы. И все они стали, в конце концов, русскими. А если изначально, этнически они и были русскими (хотя ничего “изначального” в этносах нет, но допустим), так все равно побеждала та либо другая “команда”. В последние десятилетия: днепропетровская при Брежневе, уральская при Ельцине, питерская в наши дни. Так что я боюсь, что после сокрушения “еврейской мафии”, лезущей управлять Россией, и при возвращении к штурвалам “чисто русской” элиты Станиславу предстоят очередные разочарования: никакой “чисто русской” элиты не будет, а будет что-то вроде региональной эстафеты. И соответствующей ревности.
Но ведь дело не в клейме места рождения, — справедливо возразит Станислав. — Дело в преданности России.
Да, так!
Почему же ты думаешь, что евреи, служившие России и погибшие за нее, не были ей преданы? Если они и знать не хотели, что они евреи. Это теперь коммунистам, как клеймо, ставят задним числом пятый пункт. В том смысле, что “большевик не значит нееврей”. Или что Павел Коган погиб не за национальную Россию, а за мировую справедливость. Но в 1942 году мировая справедливость была в сознании миллионов людей мечена советской, то есть практически русской метой. Во времена Троцкого и вовсе большевикам было в высшей степени плевать на то, евреи они или не евреи (так что Вадим Кожинов ерничал не без оснований, когда дразнил какую-то американку тем, что ему “плевать” на ее еврейское происхождение). А кому было не плевать, те шли в Бунд и действительно плевать хотели и на царскую, и на советскую власть; эта “порода” давно в Палестине, при “мече и плуге” — не о ней речь.
Но оставшиеся в России разве смогут забыть о своем еврействе? — спрашивает Куняев. И я опять отдаю ему должное: вопрос поставлен точно и резко. Ответ такой же определенный: нет, не смогут забыть.
“Наличию татарских, грузинских, армянских “примесей” в русских людях я вообще не придавал никакого значения. С еврейскими генами было сложнее. Я ощущал их особую силу и старался быть с их носителями внимательнее и осторожнее, доверяя в этих размышлениях не столько себе, сколько проницательным и честным мыслителям из самой еврейской среды”.
Томас Вулф, хоть и не из их среды, но описал ситуацию точно так же, и Куняев, внимательно и осторожно штудируя Вулфа перед своей поездкой в Соединенные Штаты, это почувствовал. Живут евреи среди христиан, едят “безвкусную английскую пищу” и, переглядываясь с чуть заметными улыбками, без слов понимают друг друга: дети древнего, одаренного, всезнающего племени со стороны, отчужденно, с насмешливым презрением глядят на темных и невежественных людей иной, низшей породы, не причастных к их познаниям, не отмеченных той же печатью… Минует мгновенье — и они опять люди “этой страны”…
Вообще-то я бы поостерегся брать в качестве эталона “низшей породы” кого бы то ни было: можно нарваться. Сказано же, почему в Англии нет антисемитизма: потому что англичане никогда не считали евреев умнее себя. Но модель точная: стоит евреям собраться вместе и переглянуться — они тотчас чувствуют себя евреями… Тяжелые гены?
Если мой опыт как гибрида может что-то прояснить, так у меня все наоборот: для того, чтобы почувствовать себя евреем, я должен находиться среди русских, среди евреев же я чувствую себя неотторжимо русским. Может быть, это моя индивидуальная особенность, но универсальная закономерность состоит, я думаю, в том, что любой человек (любой!) при нормальном развитии души должен удерживать в памяти как можно больше своих истоков. Сколько сможет, столько и должен держать. Хоть по пятому пункту, хоть по шестому. Счастье Куняева, что нашел могилу деда, нижегородского профессора медицины. Счастье было бы, если бы нашел и что-то ордынское. “Ведь недаром ты носишь фамилию баев, о великий Кунихан”, — пошутил в письме к нему Дондок Улзытуев.
Кунихан ответил:
На Тунгуске перепись идет,
и тунгус, что записался русским,
малой каплей влился в мой народ,
оставаясь зернышком тунгусским…
Хорошо сказано.
И еще: “Я всегда любил переводить стихи, в которых трепетала какая-то глубокая сущность национального бытия”. Это несколько хуже сказано, но о том же. Не отказывает Куняев в русском патриотизме и князю Багратиону, дравшемуся и погибшему на Бородинском поле, хотя князь помнил, что он грузин. Суть та же: любой человек, “записавшись русским” и став им, должен хранить в глубине памяти, откуда он.
Любой, кроме еврея?
Если так, то рискну предположить, что еврейские “сильные гены” тут решительно ни при чем, ибо за тысячи лет эти гены так поперемешались со слабыми, что выявить их не смог бы и сам герр Розенберг. В принципе потенциальной запредельной памятью обладает любой человек любого племени; просто евреям, выброшенным в галут, посчастливилось, вернее, понесчастьи-
лось — запомнить свое древнее имя и сохранить его на дне души как пароль.
Что не помешало тому же Бенджамену Дизраэли строить Британскую Империю, тому же Генри Киссинджеру верой и правдой служить империализму американскому… Приводить ли примеры из российской (советской) истории? “И пусть я покажусь им узким и их всесветность оскорблю, — я патриот, я воздух русский, я землю русскую люблю…”
Станислав все это знает лучше меня. Я бы даже рискнул сказать ему: “В глубине души ты согласен со мной”, — если бы он уже сам в свое время не бросил эту фразу цекисту, “архангельскому опричнику”, который поучал Куняева “быть умнее сионистов и не давать им повода для провокаций”, но поскольку опричник, пораженный такой “наглостью”, раскрыл было рот, но промолчал, — промолчу и я: не буду лезть в душу, а вернусь к высоким теоретическим материям.
Итак, всему причина и препятствие — неистребимый еврейский мениталитет.
“Евреи люди не только скрытные и таинственные, но их драма заключается в том, что они, по крайней мере большинство из них, сами себя не знают или знают не до конца, и знание самих себя к ним приходит в течение всей жизни…
Опасные и непредсказуемые особенности еврейского менталитета в том, что он автоматически, инстинктивно, стихийно изменяется в зависимости от изменения жизненных обстоятельств.
В русской среде еврей становится русским, в советской среде — советским, но попади он в окружение соплеменников — сразу же из состояния анабиоза в нем оживают еврейские гены, и, забывая всю свою прошлую жизнь, он начинает чувствовать себя евреем”.
Очень интересно. И что-то напоминает мне… Ах, да: менталитет русского человека, попавшего в нерусскую среду:
“…Как легко русский человек сходится с другими народами, как охотно роднится с ними, принимая в свою жизнь их быт, нравы, обычаи… Русский человек сумел… распространиться на восток мягко и естественно, ужиться и с якутом, и с бурятом, и с киргизом… Не надеясь на государство, русский человек искал, как ему по своему рассудку ужиться с племенами Востока, и сумел делать это за несколько столетий ладно, прочно, естественно…”
Другой проницательный русский поэт, Юрий Кузнецов, говорит о русской душе: “Ты меняла свои имена, но текучей души не меняла”. Станислав Куняев подхватывает это применительно к Есенину:
“Каким счастливым мучением было сознавать, что Есенин, не как идеальный, а как чрезвычайно непомерный и текучий тип русского человека, вмещал в себя несколько эпох, несколько исторических характеров и разновидностей русской натуры: он был и язычником, и православным христианином, и еретиком, и богоборцем, и большевиком, и антисоветчиком, и монархистом, и анархистом, и светлым отроком, и падшим ангелом… И все — в пределах одной человеческой судьбы, одной жизни… Поистине текучая душа…”
Интересная все-таки перекличка русской текучей души с еврейской переменчивой душой, русской способности сходиться с другими народами — с еврейской способностью мягко и естественно применяться к обстоятельствам.
Так в чем же разница?
“Русский человек, начав несколько веков тому назад незаметную работу по созданию величайшего в мире государства с семьюдесятью семью народами, достиг в мировой истории невиданного”…
Еврейский же человек только и сумел вернуть себе полоску древней пустыни, а в создании величайшего в мире еврейского государства, увы, не преуспел. Слаб оказался. А Станислав слабых не любит.
Лавры уничтоженья
Я не хочу стяжать,
Воздухом пораженья
Я не могу дышать.
Так, может, и впрямь все дело в логике силы? Может, титаническая борьба с засильем еврейской мафии в русской литературе — никакой не диалог менталитетов и не контрапункт генов, а — страшно подумать — драка за место под солнцем (литературным и каким угодно другим)? Обилие реалий соответствующего уровня в монологах Куняева и в цитируемых им речах оппонентов (“путь к фортуне, к квартирам, государственным премиям, привилегированным заграничным командировкам”; “кооперативно-квартирно-автогаражная статистика”; “у евреев есть машины, а у меня нет”) — столь славное ристание побудило бы меня вообще захлопнуть на любой странице эту двухтомную фондомахию, предоставив высоким борющимся сторонам самим делить куски, — но у Куняева все-таки не такая душа, чтобы окончательно зациклиться на подобном уровне. Прорывается душа.
На каком сюжете?
Да не поверите: на Мандельштаме.
Так ведь Мандельштам “чужероден русскому менталитету”!
Разумеется. Но почему-то тянет вжиться в эту чужеродность. Почему-то хочется удержать ее в сознании. Почему-то задевает она Куняева, и вместо того, чтобы исторгнуть чужеземца из сердца, он вдумывается в нюансы его менталитета.
Фрагмент, который я сейчас процитирую, свидетельствует о проницательности Куняева-критика (в чем у меня никогда и не было сомнений), но и еще кое о чем, важном для души:
“Когда я читаю стихи и прозу Мандельштама, впечатление у меня такое, что в каждую клеточку его духовного мира культура, традиция, стихия гуманизма, рожденная XIX веком, были втиснуты давлением времени в последние секунды его. Бремя великой культуры слишком значительно, чтобы за такой короткий срок, “едва обретя язык” (по словам того же Мандельштама)… безболезненно усвоить все белки иного духовного организма… Недаром Ю. Тынянов в свое время заметил о стихах Мандельштама: “Его работа — это работа почти чужеземца над литературным языком”.
Разумеется, никто не может запретить чужеземцу работать над нашим языком. Или работать над ним потомку наших эмигрантов, ставшему чужеземцем. Один усвоил “белки” русского организма в последние секунды, другой в последние секунды их растерял. Бродский, например, растерял с готовностью (так что в васинском трехтомнике “русского лиризма” певцу трескового мыса почти демонстративно отказано в звании русского лирика, и только этюд о Пестереве из северной ссылки сочтен русским), а Коржавин там же, в Америке, удерживает эти “белки” из последних сил. Не знаю, оценит ли эти усилия Куняев, но косноязычные русские стихи австралийских эмигрантов второго и третьего поколений он оценивает очень сочувственно, и я его чувства разделяю. Язык ведь не единственная опора поэта, важно, какого читателя поэт ищет и какому богу молится. И вовсе не обязательно записывать ту или иную душу в какой-нибудь единственный “менталитет”. Гомера вон семь городов у себя прописывали — поди запрети. Пушкина эфиопы прописали, на него и нигерийцы, кажется, теперь претендуют. Гоголь… о Гоголе дипломатично промолчим. Вернемся к Мандельштаму.
Аверинцев виртуозно прочел Мандельштама как поэта раввинического (а Пастернака — как хасидского). Ничего, стерпели. Но когда Мандельштама записали в свой поэтический синодик израильтяне, Куняев вдруг затосковал.
Что случилось?
А то, что помимо “кулаков”, которые Станислав навечно привесил “добру”, в нем бьется поэтическое сердце, каковое и приходится прикрывать “кулаками”.
Вот прощальное стихотворение в прозе:
“Жалко мне навсегда расставаться с Вами, Осип Эмильевич… Нет у меня сил удержать Вас в Русском лоне… Когда Россия была центром мира, то и Вы были русским поэтом. А когда Россия стала провинцией, то упаковывают Вас и увозят от Москвы и Петербурга, от сосны, которая “до звезды достает”, в комнатку детройтского этнографического музея, возвращают то ли в “иудейский хаос”, от которого Вы, по собственному признанию, “бежали”, то ли в Иерусалим под Стену Плача… Из поэта, рожденного в великой России, превращают Вас в какой-то племенной тотем. Обидно, Осип Эмильевич…”
А знаете, кажется, я чувствую, откуда обида. И о ком боль. Она не о тех, кто бежит под Стену Плача. Она о тех, кому некуда бежать.
Суть понятна?
Дело в том, что:
— великая держава разодрана и рискует скатиться в хаос;
— великая культура расколота и рискует оказаться провинцией;
— вселенские ценности рискуют превратиться в племенной тотем;
— небывалая сверхнациональная истина становится в обычный национальный ряд.
Кого благодарить за все это?
Могла бы держава воспрепятствовать хаосу, да распря ее подточила. Русские патриоты против еврейской мафии. Русско-еврейское “Бородино” в Большом зале Центрального Дома Литераторов. Куняев и Аксенов, передравшиеся в Тбилиси на глазах остолбеневших грузин.
“Веселая драка” была, — докладывает нам Станислав.
Ах вы, жалкие сочинители! Себя благодарите — за развал, разрыв и распад.