Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2002
Только очень давно, в доисторических, бесписьменных обществах, не было кризисов. Трудности и катастрофы приходят извне, люди эти трудности сами не создавали, и потому не было необходимости ломать устои жизни, перестраиваться. Перемены все ж происходили, по крайней мере у некоторых племен, — но так медленно, что их не замечали и принимали сегодняшнее за вечное и неизменное. Очень нескоро этот золотой век кончился, и начались кризисы. Однако острые, заметные кризисы только случались; они не были чем-то постоянным. Кризис заканчивался либо крахом, распадом общества, либо новьм устойчивым порядком. Так, история Египта делилась на Древнее, Среднее и Новое царства. Так римская республика уступила место империи.
Потом кризисы стали чаще, промежутки между ними короче. А сейчас ломка идет непрерывно. Постоянно рушится связь поколений, теряется тождество с самим собой, связь со священным и вечным. Люди, защитившие себя от стихийных бедствий, оказались во власти техногенных стихий, под угрозой экономического, экологического, информационного, духовного кризиса. Сейчас на каждом перекрестке нужен регулировщик. Не только в прямом смысле. Кризисы ветвятся, превращаются в букет кризисов. Общество постоянно надо спасать, и усилия выйти из кризиса создают новые кризисы.
Старым цивилизациям не хватало ума. Ум блистал в философии, но практика оставалась во власти преданий и предрассудков. Консерваторы с этим очень долго мирились, но темп перемен ускорялся, и традиция перестала отвечать на неотложные вопросы. Отвечать стал свободный разум. На первых порах это захватывало и вдохновляло. Гегель писал о величественном восходе солнца. А потом победа разума оказалась пирровой. Я говорю не об отдельных решениях, а о более глубоких следствиях рационализма.
Опыт последних веков показал, как опасно доверять логике, не поверяя ее сердцем и духовным опытом. Ум, ставший практической силой, опасен. Опасен научный ум со своими открытиями и изобретениями. Опасен политический ум со своими реформами. Нужны системы защиты от разрушительных сил ума, как на АЭС — от атомного взрыва. Ни один злодей, разбойник, садист не совершил столько зла, сколько энтузиасты благородных идей, прогрессивных идей, целенаправленного добра (я соединил в одной фразе мысли, высказанные несколькими моими современниками: Василием Гроссманом, Юрием Айхенвальдом, Наумом Коржавиным, Александром Галичем). Миллионы людей убивала идея окончательного решения, окончательного выхода из всех кризисов, идея прыжка из царства необходимости в царство свободы (или в другую утопию). Проекты разные, но итогом всех окончательных решений и ликвидации вредных классов было одно и то же: шигалевщина. “Цицерону вырезывается язык. Шекспиру выкалываются глаза”. Люди превращаются в образцовых северокорейских коммунистов, изучающих чучхе.
Каждое время считает себя неповторимым. Каждое новое движение уверено, что оно учло ошибки своих предшественников. Ленин учел ошибки французских революционеров, мусульманские интегристы — ошибки диктаторов, действовавших без благословения Бога. И даже Баркашов критикует Гитлера, недооценившего славян. Новая версия тоталитаризма всегда уверена в своей творческой силе.
Однако дело не только в крайних формах административного восторга. Термин “административный восторг” был создан Щедриным на опыте царской администрации. А Роберт Белла опирался на опыт американской администрации, сформулировав задачу мыслящего современника: “удерживать деятелей от охватывающего их транса”.
Современная цивилизация не может обойтись без вмешательства лекарей и без лекарств, дающих противопоказания, которые в свою очередь надо лечить. Без растущего и растущего государственного попечения общество погружается в хаос и народ может просто вымереть. Но уму реформаторов даются только частные решения, лечение отдельных органов, а не оздоровление организма. Медицина цветет, а организм приходит в упадок. Мы вынуждены жить, глотая пилюли. На Западе — хорошо подобранные препараты, дающие ощущение здоровья. У нас в стране — что подешевле. И мы поострее чувствуем кризис. Но кризис — общий. И основа его глубже административного, политического уровня.
Цивилизация в целом, то есть совокупность Запада и вестернизированных стран, становится все сложнее и темп перемен — все стремительней. Чем сложнее система, тем вероятнее сбои, срывы, катастрофы. Экономическая катастрофа, как в 1929—1933 годах, экологическая (о которой говорят сегодня) и неизвестно еще какие.
Алистер Хулберт, эссеист, долгие годы работавший в одной из комиссий ЕЭС, писал, что государственные мужи Запада только делают вид, что они понимают, куда нас несет. И дело не только в ограниченности того или иного президента, премьера. Среди них попадаются люди довольно умные и способные к созерцанию. Беда в том, что даже выдающиеся умы беспомощно стоят на берегу потока перемен. Они не в состоянии охватить то, что уже сегодня бесконечно сложно и что становится еще сложнее. Развитие цивилизации есть развитие человеческой неспособности разбираться в жизни общества. Древние мудрецы разбирались в целостности человеческой жизни лучше, чем современные ученые. Взгляд с птичьего полета на гигантский поток времени, оторвавшегося от вечности, дается единицам, и даже эти единицы воспринимают целое как бы в тумане, не различая подробностей. А когда покров тумана рассеивается и что-то выступает ясно и отчетливо, никто не верит Кассандре.
В 1972 году, прочитав книгу Роберта Беллы “По ту сторону верований”, опубликованную двумя годами раньше, я был поражен сходством его мыслей с моими мыслями и мыслями нескольких моих соотечественников. Примерно в то же время я написал свой “Эвклидовский разум”; десятью годами раньше Василий Гроссман создавал опыт о преступлениях добра, вошедший в “Жизнь и судьбу” как записка Иконникова; десятью годами позже Юрий Айхенвальд готовил к публикации “Дон Кихота на русской почве” и набрасывал концепцию “кихотизма” (сердечного, спонтанного добра), противостоящего “целенаправленному добру”, действиям на благо общества. На разных концах земного шара, в разных, непохожих странах мы думали об одном и том же: как защититься от инерции мысли, потерявшей чувство священных границ? Как спасти Филимонов и Бавкид от предприимчивости Фауста?
Идеи, создававшие Колыму и Освенцим, не умерли. Несмотря на “теологию после Освенцима”. Несмотря на своего рода “этику после Освенцима”, которую пытался создать Эммануэль Левинас. Возникают новые проблемы, не разрешимые в рамках либеральных порядков, и новые эксцессы. Ни учение Христа, ни этика Канта их не предотвратили, и нет надежды, что какие-то поправки в заповедях совершенно устранят опасность. И все же священник, учитель, писатель, ученый, философ обязаны сделать все, на что они способны, чтобы удержать от соблазна ничем не ограниченного насилия ради чего бы то ни было, ради выхода из любого кризиса, из любой беды. Надо, по крайней мере, знакомить с тем, чем это все кончалось, что об этом думали Гроссман, Айхенвальд, Левинас, ссылаясь на Достоевского или без ссылок:
“Единственная абсолютная ценность — это человеческая способность отдавать другому приоритет”. “Мы все ответственны за все и всех, и я ответствен более, чем все другие”, — не дожидаясь взаимности от Другого, не требуя от него равенства ответственности. “Я ответствен за Другого, даже если он наводит на меня скуку или травит меня” (подробнее в книге Э. Левинас. Избранное. М — СПб, 2000, с. 356 — 366). Все это и подобное много раз написано; однако сорняки тоталитарных идей будут расти вновь и вновь, если не изменится сама почва истории. Когда эта почва становится раскаленной лавой, истерика охватывает культуру и любая клетка может стать злокачественной. Коммунизм вырос из Просвещения, нацизм — из Романтизма. Сегодня экстремизм растет из ислама, из католической теологии освобождения, из традиций черной сотни. Завтра он может вырасти из экологического активизма. Политическая мысль с ее проектами тотальных и окончательных решений — только следствие лихорадочного темпа научно-технических сдвигов, следствие Нового, ставшего разрушительной силой. Потеряна способность культуры осваивать Новое, приручать его, сохраняя равновесие. Сегодня Новое так стремительно нарастает, что культура разваливается и падает “ценностей незыблемая скала”. Разрушительная роль телевидения, о которой с тревогой писали Поппер, Гадамер и другие, — только частный случай.
Геннадий Ягодин в статье “Зачем нужны умные люди?” пишет об экологическом кризисе: “Дальше — только два варианта. Либо фашизм, диктатура, которая говорит: Ведите себя так, иначе погибнете”; либо такой уровень сознания, когда человек без диктатуры будет вести себя так, чтобы не погибнуть” (“Педология”, 2001, май, с. 16).
К сожалению именно умные люди создали реальность, с которой умные люди не знают, что делать. И фашизм в глобальном масштабе — такая же головная вероятность, как и неожиданно выросший уровень сознания. Глобальная диктатура не может утвердиться мирным путем; а война — еще более конкретный путь к гибели, чем нынешнее сползание в пропасть под контролем НАТО. Мы должны быть благодарны англосаксам за то, что они не поддались соблазну безумных идей, завладевших Россией, Италией, Германией, Китаем, Вьетнамом, Кубой… Но порядок, который хранит Америка, — это порядок движения к катастрофе.
Одна из проблем, которую нельзя решить высокоточными ракетами, — миллиарды недорослей, недоучек, недоразвитков. Примитивные народы умели воспитывать своих мальчиков и девочек. Простая культура целиком влезала в одну голову, и в каждой голове были необходимые элементы этики и религии, а не только техническая информация. Культура была духовным и нравственным целым. Естественным примером этой цельности оставались отец с матерью. Сейчас они банкроты. Тинэйджер, овладевший компьютером, считает себя намного умнее деда, пишущего авторучкой. Мир изменился, каждые пять лет он другой, и все старое сбрасывается с корабля современности. Растут миллиарды людей, для которых святыни, открывшиеся малограмотным пастухам, не стоят ломаного гроша. Полчища Смердяковых, грядущие гунны, тучей столпились над миром. И они в любой день готовы пойти за Бен Ладеном или Баркашовым. Записку Иконникова гунны не прочли (а если б и прочли — что им Иконников? Что им князь Мышкин?). Судьбу Другого они на себя не возьмут.
Одно из бедствий современности — глобальная пошлость, извергаемая в эфир. Возникает иллюзия, что глобализм и пошлость — синонимы. И глобализм вызывает яростное сопротивление. Не только этническое. Не только конфессиональное. Культура (в понимании Шпенглера) противится цивилизации. В этом встречается достаточно много безумия, но есть и глубокий разум. Сопротивление американизации увеличивает шансы другого, старого, проверенного историей проекта глобализации, европейского. Европа (в отличие от всех империй, азиатских и старой Российской) — осуществленный проект культурного мира как концерта (или хора) самостоятельных голосов. Россия XIX века, войдя в этот хор, впервые открыла в себе самой возможность полифонии. Одни русские опирались на Францию, другие на Англию, третьи на Германию — и возникла перекличка голосов внутри русской культуры, создавшая условия для расцвета русского романа и русской философии.
Можно быть радикалом, или либералом, или почвенником, но все согласятся, что Россия, став европейской, пережила взрыв духовных сил. Я думаю, что это достаточная проверка плодотворности европейского глобального проекта. И можно представить себе глобальную культуру как подобие сводного хора, куда отдельные культурные миры (Европа, Ислам, Индия, Дальний Восток) войдут как отдельные хоровые группы. Музыкальное действо, в котором четыре ансамбля, разбросанные на десятки метров друг от друга, подчинились одной палочке дирижера, я слушал в Риме в 1992 году. И дело только за палочкой дирижера, за прислушиванием всех культурных миров к единству Святого Духа.
В этом направлении действовали зачинатели диалога вероисповеданий, начатого II Ватиканским собором — Томас Мертон, Джон Мейн, Д. Судзуки, Далай Лама XIV и другие. За поверхностным противостоянием Запад—Восток, Север—Юг стоит тенденция техногенной цивилизации покорить себе весь мир и разрушить его, а в борьбе с этим — силы, пока разбросанные, но способные соединиться. Пафос этого противостояния лучше всего выразил Рильке:
Древнюю дружбу богов — этих великих, незримо
и ненавязчиво сущих (мы их не слышим в азарте
гонки, в гуденье машин)… Что ж, их отринуть должны мы
или начать вдруг искать их поселенья на карте?
Властные эти друзья, те, что в безмолвные дали
мертвых берут, никогда не обнажат свои лики.
Наши купальни, кафе, игрища наши и крики
их оглушили. Мы так давно обогнали
медлящих проводников в вечность, и так одиноки
рядом друг с другом, друг друга не зная.
Путь наш не вьется, как тропки лесов и потоки
дивным меандром. Он — краткость, прямая.
Так лишь машины вершат взлет свой искуственнокрылый.
Мы ж, как пловцы среди волн, тратим последние силы.
Сонет к Орфею ч. I, 24 (перевод 3. Миркиной)
Спешкой задушены,
Вздыблены, взвихрены…
О, если б стихли мы!
О, если б слушали!
Нет, не шумихою
Мутною, пенною, —
Музыкой тихою
Всходит Нетленное.
О, не теряйте сил!
Что вам угар побед?
Мальчики, мир глубок!
Крылья покой раскрыл:
Ночь и внутри — рассвет
Книга и в ней — цветок.
Сонет к Орфею ч. II, 22 (перевод 3. Миркиной)
Одна из особенностей великих культурных миров — способность к историческому повороту, переходу от расширения вовне к внутреннему росту, от захваченности центробежными процессами к созерцанию духовного центра и покаянию за отрыв от него. Соединенные Штаты пережили несколько движений аутсайдеров: волну, вызванную уходом Томаса Мертона в монастырь, дзэн, йогу. Но американская культура в целом, начавшаяся с высадки колонистов в Виргинии (XVII в.), не имеет способности к повороту в своей исторической памяти. Она очень односторонне воплощает дух Нового времени, дух просвещения, и поэтому я жду конца американского века. Последний подвиг Америки — укрощение тоталитаризма. Лидерами станут страны, которые лучше других сумеют создать новый стиль жизни, включить паузу созерцания в череду дел, избавиться от лихорадки деятельности, от “блуда труда, который у нас в крови” (Мандельштам). Пионерами могут быть и большие и маленькие страны, сильные и слабые. Мы не знаем, кто вырвется вперед. Но начинать должны все.
Решающей становится не экономика, а педагогика, начиная с детского сада. Дети схватывают начатки нового быстрее взрослых. Я вспоминаю слова девочки четырех лет: “Мама, не говори громко, от этого засыхают деревья”. И слова другой девочки, в детском саду, после разговора о Боге: “Это как чувствовать маму с закрытыми глазами”. С самого раннего детства можно воспитывать понимание радости, которую дает созерцание. И это подготовит людей к переоценке ценностей, к переходу от инерции неограниченного расширения техногенного мира к цивилизации созерцания, духовного роста и равновесия с природой.
Если мы будем просто звать людей ограничить свои потребности, ничего не выйдет, кроме раздора. Петр кивнет на Ивана, Европа на Америку, Азия на Европу. Поворот может дать только открытие ценности созерцания, паузы созерцания в делах, в диалогах и дискуссиях, в развитии мысли, в сближении влюбленных. Когда Моцарта спросили, что всего важнее в его музыке, он ответил: паузы! Паузы, в которых он слышал — мы услышим, если вслушаемся — божественное дыхание.
Школа не может отвлечься от сегодняшнего дня, не может не готовить программистов, юристов, менеджеров. Но сегодняшний день скоротечен, и течение несет его к смерти. Слово “кала” на санскрите — омоним: и время, и смерть. Культура, не нашедшая опоры в вечном, падет под напором перемен.
Школы могут и должны учить паузе созерцания: через искусство, через литературу. Со временем — используя телевидение, если оно повернется к величайшей проблеме века. А пока — используя медитативную лирику, медитативную прозу. И от случая к случаю слушая передачи радио “Орфей”.