Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2002
Леонид Гиршович — бывший ленинградец (если о родине вообще можно сказать “бывшая”). После 1973 года жил в Израиле, в Германии. Профессиональный музыкант, скрипач, писатель. Его роман “Обмененные головы” вошел в букеровскую номинацию 1993 года.
На этот раз миры доктора Прайса замкнули в себе две повести, связанные друг с другом почти виртуально. “Без стыда и без совести” — история зубного врача Леонтия Прайса (“не стоматолога, а — зубного врача”), родившегося в Ленинграде и эмигрировавшего в Израиль, который на досуге занимается писательством. Литературный труд Прайса “Цвишен ям унд штерн. Быт и нравы гомосексуалистов Атлантиды” и является второй повестью этой дилогии.
Структура текста напоминает жития святых или других выдающихся исторических личностей, пародируя все, что подвернется под руку, начиная с “Божественной комедии” Данте. Ирония над всем, и в первую очередь над собой и над читающим. Типично еврейский
юмор — почти черный или, во всяком случае, темно-серый, временами доходящий до сарказма. Местами повествование напоминает тексты Юза Алешковского, временами клонится в сторону здоровой ироничности Довлатова, иногда его чуть сносит к Набокову. Несколько развязный шатающийся стиль, разболтанный язык оправдывают прием автора — говорение. Часто персонаж просто забалтывает читателя. Хочется попросить его помолчать. Ощущение одесского Привоза, где главное — не продать, а поговорить. Правда, этот метод “заговаривания” обосновывает сам доктор Прайс — “ненавижу лобовые столкновения с читателем”. Наверное, во избежание такого столкновения ведет нас Прайс кружными путями речи.
Гиршович знает своего читателя. Персонаж словно бы находится в аудитории и обращается к публике. Вот именно — обращается. Это не диалог, но и не монолог в одиночестве. Он видит реакцию зала и реагирует на нее, но не на конкретного слушателя, а на массу, не без основания рассчитывая, что толпой управлять легче, чем одним человеком. В каком-то смысле, Леонтий Прайс — артист разговорного жанра, он способен перестраиваться на ходу, меняя интонации — от интеллектуального зубного врача к убежденному цинику и графоману. Кажется, что способы развлечения слушателя придумываются на ходу, но все же они слишком органично входят в повествование, чтобы искушенный зритель в это поверил. Чего стоят полторы страницы текста, прочитать которые можно только в зеркале. (Интересно, каково пришлось наборщику?) Наверное, не найдется и десятка читателей, устоявших перед соблазном сбегать с книгой к зеркалу. Мне не удалось. И надо признать, Гиршович обманывает ожидания и здесь — зеркальный текст совершенно обычен, даже обыден — некое подобие энциклопедической статьи. Причем автор сразу же дает понять, что опытный читатель разглядит ловушку и не попадется в нее. Так Гиршович завоевывает доверие слушателей, разрешая им пребывать в заблуждении их и своего равенства. А чтобы читатель не скучал, изобретаются новые трюки. Так, в конце первой повести есть небольшие примечания к тексту, состоящие в основном из переводов с идиш. Даже если автор и не хотел здесь иронизировать, сам по себе этот импровизированный словарь имеет значение отдельной главы повествования. Необычайно выразительна эта смешанная языковая культура: “У меня есть схуёты”, “Предать большому херему”. (На самом деле, “схуёты” — это льготы, а “большой херем” — нечто вроде анафемы.) Персонаж то ли ёрничает, то ли пытается спрятаться за маской ёрника — “не обращайте внимания, это от застенчивости”.
Сарказм доктора Прайса, направленный на обидевшего его редактора Иванова, очень предусмотрительно отодвинут от автора. Герой демонстративно дистанциирован и от рассказчика. Хотя повествование и ведется от первого лица, в нужных местах автор сваливает всю тяжесть не очень красивых поступков на бедного Прайса. Раздвоение личности происходит так легко и непринужденно, что этот переход трудно заметить без соответствующего авторского комментария. А автор остается демиургом, предвосхищающим догадки читателя (впоследствии, впрочем, открещивается и от этого). “В одном из моих текстов говорится о врушке пустого завирушничества — я люблю таких. К чему это я? Да сам не знаю”.
Доктор Прайс выбрал целью своей жизни игру. Причем игру столь же примитивную, сколь и занимательную — своеобразная защита от обыденности и скуки. На фоне одного довольно неприятного случая с редактором израильского журнала, назвавшего Прайса графоманом, разыгрывается целый детектив с элементами саркастической эротики. И первоначальная идея мщения тоже становится мотивом игры в игру.
Замкнутая система обеспечивает бесконечные вариации одного и того же сюжета из романа, написанного Прайсом в юности, — об оскорблении, мщении и обольщении. Повторение — неизбежность закрытого мира; что есть, тому и рады, другого взять неоткуда. Мир доктора Прайса замкнуло на себе самом, захлопнув ту книгу, которую сознание отредактировало и выбросило в корзину.
Он еще и писатель, “видевший своей задачей создание совершенно изолированного, как бы замкнутого на себе мира”. Таким миром становится жизнь гомосексуалистов Атлантиды. Чрезвычайная простота нравов и своеобразная среда обитания, где женщины (ктеисы) существуют лишь в виде приборов, “вылущивающих” детей от двух родителей-отцов. Так проходит жизнь в стране с именем Кровать родная. Братья Кал и Кол с мужем их Поносом кушают “соленые крысиные почки и белые кошачьи ушки в меду”. Мифологизированно-сатирическое описание “быта и нравов гомосексуалистов”, почитающих бога Цераса и сестру его Ягодицу, постепенно включает читателя в орбиту сравнительной физиологии, топонимики и этимологии советских времен и записанным на золотых пластинках житием кровать-роднойских обитателей. “Дом Кола стоял не как дом его брата Кала, под Жильем, а в самом центре Улиц. Вершина подбородка, где он стоял, была видна всем приезжим, а приезжие были видны оттуда. На другом подбородке стоял дворец Улицына. Город Улицы настоял на семи подбородках, и на каждом росло по зданию — семь домов, принадлежавших знатнейшим родам. Настоящее имя Улицына было Дохлый Гад”.
Библейский стиль описания жизни Она, Дона, Трона, Фрона и брата ихнего Пенька постоянно соскальзывает в неприкрытое ёрничество. Эпическое повествование размашисто и юродиво, в лучших традициях бреда и эзопового языка кухонных посиделок. Разумеется, антисоветское, по возможности переходящее в хорошо отредактированный текст без особых философских глубин, но и без видимых провалов и шокирующих обличений. Здесь Прайс то сжимается в точку, то распространяется на видимый мир Кровати родной, поглощая и вмещая в свое “черево” весь онтологический замысел автора. “Так, на грани сна и пробуждения Он сделался городом, а я писателем, поэтом замкнутого мира”.
Миры доктора Прайса действительно замкнуты. Тому, кого туда затянуло, обратно уже не выбраться. Выход возможен только в еще более замкнутую систему — внутрь, в самого себя. Прайс вынужден придумывать самого себя, устанавливать и отменять правила игры, самому подавать мячи и расставлять солдатиков. Партнеры по игре — фантомы, миражи сознания, привыкшего к такой среде обитания. Реальность — не более чем миф, возможность переделывания которого не подлежит сомнению. “Перед вами лишь черновик — один из множества возможных вариантов, сохраненных мною в виде исключения для потомков”.
На самом деле Прайс так же несвободен, как и другие игроки, для которых он и разыгрывает партию, просчитывая ее на несколько ходов вперед, расписывая роли для каждой пешки. Круги, очерченные Прайсом, сжимаются вокруг него самого, заставляя вступить в игру, специально предназначенную для него более умелым режиссером. Невидимый кукловод незаметно меняет роли, и Прайс сам оказывается куклой на веревочках. Не догадываясь о своей несвободе, о невозможности выхода из этого замкнутого мира, доктор Прайс продолжает свою маленькую жизнь, как и любой другой пластмассовый манекен в запертой на ключ витрине модного магазина в отсутствие хозяев — до тех пор, пока перед ней находится хотя бы один зритель.
“Всякий закруглившийся мирок, будь то городок или отжитая жизнь, не допускает множественности, а — наравне с престолом или светом (высшим) — обретается в данной точке пространства лишь при одном условии, что иными точками ни пространство, ни время не располагают”.
Леонид Гиршович. Замкнутые миры доктора Прайса: Повести. — М.: Новое литературное обозрение, 2001.