Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2002
I
Мы с Гришей, спотыкаясь, шли от электрички сквозь туман — так хорошо выбрался в отпуск в октябре, — брызги, морось. Гришу тянул за руку, за плечами мой рюкзак пудовый, у Гриши с поклажей его школьный ранец.
Автобусы в Курыгино ходили редко, мы шли проселком, как всегда, к узкоколейке. Паровозик был слышен издали, и пар белый виден: паровоз наш узкоколейный с одним вагоном стоял у речки, набирал воду.
Он был ниже меня ростом, только будка и труба высокие, вблизи по зеленым бокам ползли капли, и красная звезда мокрая впереди.
Машинист дядя Толя стоял рядом в брезентовом плаще с капюшоном, накинутым на голову, разве что кивнул, приветствуя, и я понял, что никакой это не дядя Толя: у человека было моложавое лицо и черные усы.
— Хворает дед, — пояснил он кратко о дяде Толе и, еще разъясняя, протянул свысока свои документы.
Это была визитная карточка.
Быстро приблизив ее к паровозной горящей фаре, Гриша прочитал мне вслух:
Копылов
Иннокентий Демьянович
Атаман казаков
Ямало-Ненецкого автономного округа
Поселок Яр-Сале.
— Ямало-Ненецкого? — переспросил я. — Но Курыгино-то…
— Летом. Приехал. Сюда,— так же отрывисто пояснил атаман. — Любое. Вожу.
Гриша, стиснув карточку, задрав голову, смотрел с восторгом на атамана: никаких атаманов он никогда не видал.
Вагончик наш бежал за паровозом, в вагончике мы были одни, он скрипел, качался, подпрыгивал, стучали колеса. Он был деревянный, прошлым летом дядя Толя реставрировал его. “Германского завода “Герлиц”, — объяснял он подробно Грише, — Одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения”.
Я поглядел на сына, но Гриша спал, привалясь к подрагивающей стене. С головы у него съехала шапочка, и под желтым ночником Гриша мой вдруг напомнил утенка из мультипликации — волосы такие желтые, легкие, как пух…
Я вынул сотовый телефон сообщить Ларисе в ее офис, что все у нас в порядке. Но телефон не работал. Я пробовал еще раз, еще. Телефон молчал.
А за окном все та же морось, и там пробегали, не отставая, выгибаясь на буграх, белесые прямоугольники вагонных окон.
Купить дом в Курыгино посоветовал нам мой сослуживец. Свою машину старенькую я к тому времени продал и на эти вот деньги, да и просили недорого, купил дом, а выбираться на машине сюда — проклянешь.
Дом стоял на самом краю поселка, был огород, дальше поляна некошеная и начинался лес.
Утром сияло солнце — ни ветра, ни мороси, и мы отправились с Гришей на почту позвонить маме Ларе, Ларисе домой. Мой сотовый телефон тут, в низине, видимо, не мог работать, а я купил его, умник, для отпуска месяц назад.
Мы шли бодро главной неширокой улицей. Гриша, балуясь, нахлобучил на голову накомарник, что остался от прежних хозяев в кладовке, и вся в цветочках ситцевая каска накомарника смотрелась так весело под солнцем.
Мы шли, а справа, слева всё домики с крылечками, окошки с цветочными горшками и занавесками, крашеные заборы. У крылечек изредка сидели бабки, разглядывали нас. Гриша из-за темной сетки накомарника, укрывавшей лицо, корчил им рожи.
Пожалуй, надо все-таки кое-что объяснить. Потому что то были не совсем бабки.
То есть они вроде бы старые, в платочках, но если всмотреться, — на лицах ни пятен, ни морщин, — ни единой! И румянец. Самоварный, что называется, румянец. Может, даже все зубы целы?
Причина, как мне говорили, здешняя аномалия микроклимата. От испарений. Оттого что в почве находятся какие-то вещества и от раскопок распространяются испарения. А тут в окрестностях раньше бесконечно копали и еще добывали торф, возили его узкоколейкой на электростанцию в область.
Это, правда, давным-давно прекратилось, и люди работавшие, перспективные отсюда уехали. Потому и приобрел я недорого дом, да и не только я приобрел.
На почте было пусто. Разве что у окошка, откуда выглядывала девушка, стоял Адриан Магницкий, сутулый, длинноволосый, в старом плаще, держал горшок с цветами.
— Будем знакомы, — сказал нам с Гришей несколько кисло Адриан ( помешали) и, поставив горшок на подоконник, протянул мне руку.
— Очень приятно, — сказал я, пожимая его руку. Хотя мы с Адрианом знакомы ровно два года, с тех пор, как приезжаем сюда в отпуск. Забыл меня? — Очень прият-
но, — я повторил. — Я знаю, вы пятерочник.
— Вы это знаете? — поразился Адриан. — Да, с пятого и до десятого класса я пятерочник. — ( Что было абсолютной правдой, он мне сам показывал в прошлом году свой школьный аттестат).
Девушка в окошке, которой он, как видно, принес цветы, смотрела на нас странно, если только она действительно была молодой девушкой, а не ровесницей Адриану. Потому что Адриану, судя по аттестату, было не меньше шестидесяти, но, как и все тут, — ни морщинки, ни сединки, ни животика, просто унылый он и нос вислый, еще и сутулится.
— А мы вот в шахматы сыграем, — уже искательно сказал он Грише и погладил, склонясь к нему, пестрый ситец верхушки накомарника. — Точно, молодой человек? Я-то математик ( а вот это он врал). Фамилия знаменитая, все поколения у нас, Магницких, математики.
Надо отметить, что Адриан в Курыгино был, по-моему, последним из оставшихся здесь алкашей, он очень страдал и мыкался. Ибо, как считалось, из-за тех же испарений градусы спирта в откупориваемых бутылках понижались чуть не до нуля, и водка на вкус напоминала уже газированную воду, только почти без газа.
Мы дозвонились, наконец, маме Ларе, попрощались с Адрианом и девушкой в окошке.
Адриан прощально поднял руку, а девушка (или бабушка?) с золотой девичьей косой вокруг головы проводила нас мрачным синим взглядом.
Так начался мой первый день отпуска.
II
Вообще-то здешние курыгинские особенности проявились не сразу, а постепенно. Еще в девяностых годах прошлого ХХ столетия некая фирма cкупила тут у работяг все акции до единой за великолепную, говорят, цену; потому бывшие труженики, разбогатевшие, обзавелись недвижимостью в области, где и водка, кстати, была тогда настоящей водкой, а не водой.
Что же касается молодости, то даже нам с Ларисой, когда вернулись мы в прошлом году отсюда, каждый говорил: ишь как вы выглядите! Но относили это, понятно, за счет покоя на природе.
Природа, конечно, в Курыгино была отменная, да и погода на второй день установилась прочно, на радость: не октябрь прямо, а бабье лето.
Магницкий, понятно, к нам явился, принес под мышкой картонную доску для шахмат, а в карманах плаща у него оттопыривались фигуры, и они уселись с Гришей играть, однако Гриша довольно скоро поставил ему киндермат.
Стоит прямо сказать, что Гриша, наш поздний ребенок, в отличие от меня, инертного, был быстрый невероятно. Во всем. В Ларису.
Неделю назад на родительском собрании учительница, уведя меня в угол, все жаловалась, что он целует девочек.
Нo когда я стал дома беседовать с ним, Гриша убедительно мне разъяснил: самая любовь в четвертом классе, потом уже не то.
Я и увез его, пусть хоть здесь отвлечется. В гимназии у них как: шесть недель учатся, потом две недели отдых, каникулы. В Курыгино ровесников у Гриши не было, да и вообще детей теперь не было, и школу закрыли.
Старую новость эту и Адриан подтвердил, нас отвлекая, чтоб не заметили мы огорчения проигрышем.
— И на почте у нас бывшая учительница, причем моя ученица бывшая, — со значением подчеркнул, чтоб не подумали чего, Адриан. — Я ведь тоже учитель по образованию. — (Что было уже, естественно, явным враньем).
Но я лишь посмотрел на него и оставил их с Гришей дальше играть.
Наконец-то я с удовольствием шел, не торопясь, один по этим тихим улицам. Покой. Покой всюду. Спокойная, неторопливая жизнь.
Вон шагает на озеро веселый рыжий Саша-милиционер с удочкой и ведерком, поздоровался. Едет на велосипеде мимо, вихляя, атаман казаков Иннокентий Демьянович в свитерке и тренировках (его и признал лишь по усам), тоже кивает слегка.
А две девахи румяные с коромыслами в ладошку прыскают у водопроводной колонки, глядя на велосипедного атамана. С зеленой калитки нашего Нани смотрит записка на тетрадном листке: “Потерялась черепаха. Кто найдет…” (но о Нане еще все впереди). В общем, детство человечества.
И я тоже сейчас иду отнюдь не в HПO, научное свое производственное объединение, где и осталось-то нас наперечет семь человек, потому что, кто помоложе, давно ушли в программисты, а здесь иду я спокойно и мне хорошо.
Я в отпуске! В отпуске, — хочется объяснить им, сказать тем, кто идет навстречу на Хлебозавод на смену. Это бравые, как на подбор, парни, но они не завидуют мне, здороваются даже снисходительно. И если вглядеться, то превосходно ты пони-
маешь — это дедушки.
Вчера я и сам рассматривал себя в зеркале, убавляются ли морщины. Пока что нет, но все впереди.
А вечерами, когда засыпает Гриша, я иду с удовольствием в центр поселка в приятной, очень приятной полутьме. Курыгино считалось раньше поселком городского типа, потому и главная площадь есть с постаментом бывшего когда-то памятника в сквере, с магазином, почтой, ларечками, церковью на взгорке, Домом культуры.
Очень людно тут вечерами, и на площади светло. Телевизоры в поселке работают плохо, потому стоят здесь кучками солидные молодые люди, ностальгически лузгают семечки. В Доме культуры репетирует хор, и где-то еще баян играет, и танцуют.
А в небольшой читальне девушки сидят — или бабушки, — кое-кто уже в очках. У них на столах толстые книги, точно готовятся на исторический факультет. На них вот глядя и я, технарь, нашел книгу в библиотеке по античной истории.
Кстати (почему кстати? Но это дальше) и Наня нашел, конечно, свою черепаху. Это действительно преданное существо.
Когда я пришел к нему, вижу: Наня сидит, а она ползет к стулу от своей подушечки, ближе, ближе, остановилась, вытянув шею, и смотрит на него — наверняка с любовью.
Наня живет один. Когда-то в детстве, как объясняли, он себя называл не Ваня, а Наня. Так и осталось навсегда. Родители у него умерли, отец был доктором в больнице, но сейчас в Курыгино больницы нет (думают, наверно, все тут здоровяки). Оттого и приятеля Гриши — дядю Толю машиниста — увезли в область лечить.
Что же касается Нани, то он, как бы сказать помягче, все же не совсем полноценный. Он добросовестный очень, честный, но… К тому же еще медлительный невероятно. Потому и работает, хотя школу закончил, подсобником на складе Хлебозавода, там его ценят очень и любят, добросовестного.
Мы его тоже ценим. Во-первых, для нас собирает он на огороде нашем урожай. Часть нам идет, часть Хлебозаводу сдает в кондитерский цех, где каждый раз вывешивают призывы: “Хлебозавод производит закуп ягод…” и т. п.
Во-вторых, по его именно просьбе нас допускают в хлебозаводскую столовую, у них кормят прилично, и мы довольны.
Вчера, правда, была тут странная какая-то сценка.
Ходила по столовой женщина, не старая, как все здесь, остановилась возле нашего столика вдруг. Сама растрепанная, в псевдокожаном, облупленном мужском пальто, и спрашивает: “Что за вегетарианский суп?” Гриша с ходу: “Значит, без мяса”. “Без мяса?” — переспрашивает. Задумалась. “Вегетарианский, — повторяет, — вегетарианский, вегетативный… Вегетативное размножение!” Повернулась тут же и пошла к дверям. Так и не поняли мы ничего.
III
А у Нани дома загрузили мы с ним антоновку, первую порцию, в мой рюкзак, и опять я огляделся. Было это на чердаке.
Кроме яблок в картонных коробках и овощей громоздилось у него великое множество разных предметов. Даже пишущая старинная машинка с горбатой твердой покрышкой и потускневшей надписью на ней “Remington”.
Однако больше всего было инструментов, от самых приметных вроде отбойного шахтерского молотка, каким в городе асфальт вскрывают, до мелких в ящиках: пасатижей, отверток, гаечных ключей… И еще рядом изрядно потертый портфель.
Я его даже потянул за ручку. Но Наня (он вообще-то заикается немного) сказал быстро:
— Не-льзя.
Наня глядел на меня исподлобья. Лоб у него большой, он еще голову бреет, при этом у него — единственного, по-моему, в Курыгино — борода. Небольшая, а борода. Брови нахмурил, сам высокий, широкоплечий.
— Ну что ты, — сказал я, успокаивая. — Нельзя так нельзя. Драгоценности прячешь?
— Драго-ценности, — согласился Наня и улыбнулся, наконец. А вот улыбка у него замечательная сквозь бороду — детская на некрасивом его лице, глаза светятся.
— Драгоценности, — повторил мне серьезней Наня.
В старом потертом портфеле, как я подумал сперва, были исследования его отца. Наня в конце-то концов доверил, чтобы дома у него — но очень бережно — я посмотрел.
Исследования. Потому что в этой самодельно сброшюрованной книге заголовок был такой: “Курыгино бандитский край”.
Однако перелистывая страницы с наклеенными фотографиями, вырезками из газет, машинописным текстом, ксерокопиями, я подумал, что это похоже на документы архивов.
Из Наниных не очень ясных объяснений получалось — многое здесь, наверное, и вправду из запасника бывшего областного музея. Но кое-что — то, что на машин-
ке, — написано Наниным отцом, а перепечатывала Нанина мама.
Я глядел на наклеенную фотографию.
На ней два трупа: расстрелянных Стулова и Катьки из банды Юрка ( дезертира Ефима Скородумова). Рядом стоит исполнитель с маузером.
Внизу машинописное пояснение: “Стулов из деревни Большой Лог, банду Юрка боялись все, у них были в лесах землянки всюду, и они везде появлялись. Потому не ликвидировали до тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Исполнитель с маузером Анисимов Серафим, предкомдезертиров”.
Я перелистывал страницы. Фотографии: трупы, пояснения. “В тридцать втором году был мятеж, главарем считался Карпов, но кто такой — неизвестно, его не нашли. Это был чисто крестьянский мятеж”.
Дальше пошло о дезертирах 1941—45 годов, потом о забастовках рабочих, убийствах, разбоях, похищениях людей, большом пожаре. Наконец, я, недоумевая, посмотрел на Наню.
— Послушай… — Я не хотел его обижать. — Но, по-моему, все это…
Наня молча взял у меня из рук книгу и спрятал в портфель.
На другой день зашел я к соседке Веронике Степановне, дом ее был рядом, я приходил запросто, она не запирала дверь. От Магницкого я знал, что скоро ей сто лет.
Вероника Степановна, на вид плотная, очень бодрая женщина лет под семьдесят, в очках светлой оправы с висячей цепочкой, сидела за столом над эскизом барашка и тотчас принялась советоваться со мной.
Просто дело в том, что на гербе области был почему-то белый кроткий барашек на щите. Когда тут разводили овец, совершенно непонятно. Однако барашек на гербе существовал, и в этот раз устраивали конкурс на здешний памятник. Для него ведь и постамент еще крепкий сохранился в сквере с очень давних времен.
Похвалив конкурсного барашка, я стал расспрашивать Веронику Степановну, что помнит она из детства, а также по рассказам родителей или, может, соседей. И первое, о чем услышал, это о курыгинском озере.
Озеро (или пруд, вернее) в лесу было не круглое, не овальное, а квадратное, потому что, считалось, копали глину для собора в незапамятные времена, а потом все пространство заполнила вода.
Однако Вероника Степановна рассказала мне совсем другую историю: легенду о метеорите, который упал в лес. Было это в тот самый год, когда ожидали комету Галлея.
Затем пошли рассказы о “вшивой горке”.
Был, оказывается, здесь когда-то парикмахер, который стриг всех на улице, и за много лет в том месте образовался многоцветный пухлый ковер из волос. Вот из-за него-то и был знаменитый пожар, потому что кто-то — тогда ведь все курили — обронил окурок.
Я ее слушал, слушал, наконец начал наводить потихоньку на другие факты: из Наниной книги. Но уж это Вероника Степановна отвергла начисто, по ее живым воспоминаниям, все было всегда как сейчас. Ну-ну. Как сейчас…
Что ж. И я, покинув ее, потащился на почту. Походы в центр, на почту стали для меня почти как ритуал. А что еще прикажете делать осенью в отпуске? В лес меня не тянуло, а купаться холодно.
Гриша за неимением ровесников подружился с Наней и пропадал на складе Хлебозавода или с Наней в лесу. Наня заботливый был человек, и я не беспокоился. Вокруг все и вся были при деле, даже атаман Иннокентий Демьянович, как я видел, осваивал гоночный велосипед, а я читал, зевая, под деревом книгу по античной истории и ходил на почту звонить.
Лариса с приездом еще тянула, срочная, отвечала, работа, а я звонил, зануда. Девушка на почте меня, по-моему, уже ненавидела. Она тоже читала книжки, и я ей мешал, зануда.
Сунет мне в сердцах телефонный талон и сдачу. Брови сдвинуты, глазами синими сверкнет, коса золотистая колыхается, перекинутая на ее грудь. Ну красавица гневная!..
А я бормочу “спасибо”, извинения и представляю ее голой. Однако в следующую секунду понимаю, какая она старая, наверняка вся дряблая. Лучше подожду Ларису, привычней, как всегда.
IV
И чтобы успокоиться, я решил тоже заняться делом. Мой сослуживец по НПО, ведущий конструктор, тот самый, что так удачно рекомендовал нам Курыгино, спроектировал для окрестных фермеров мельницу небольших габаритов, и мельницы эти давно тут с успехом работали.
Но у него было еще непродвинутое пока изобретение, которое вполне можно предлагать: великолепнейший автомат для расфасовки муки в пакеты.
Вот и решил я: начну-ка чисто по-дружески на общественных началах пропагандировать автомат.
Начать дело я собрался с самого зажиточного из здешних фермеров Василинова, тем более что его владения ближе всего — три-четыре километра пройти пешком.
Вышел я из дома во второй половине дня, шагал не спеша лесной дорогой, но когда вступил, наконец, в его двор, то оказалось, что Василинов до сих пор не вернулся откуда-то, и его тут ждут расположившиеся, к моему удивлению, под деревом за столом Магницкий и Иннокентий Демьянович, атаман. Они в ожидании Василинова пили пиво. Понятно, его пиво.
Однако причина такому пиршеству, как выяснилось, была самая что ни на есть житейская. Прибыли они с похорон помянуть умершего и, пока Василинова ожидали, Магницкий, разумеется, не выдержал, и решили понемногу пригубить.
— Видите ли, — объяснил мне Магницкий, тряся волосами, и усадил рядом. Щеки и вислый нос его пылали, глаза вдохновенные, — у этого пива пятнадцать градусов! А?! А не одну если порцию?.. Да не стесняйтесь, не стесняйтесь, я еще подсвежу! — И он принялся доливать в мою кружку из бутылки.
Иннокентий Демьянович держал себя все-таки солидней и приглаживал после очередной своей кружки правый, затем левый ус. Скоро, правда, и его разобрало и он стал рассказывать, стуча по столу кулаком, какие ученые дураки!
— Они не признают! — Наклонялся он ко мне через стол. — Что полярные сияния — отражения ото льдов! Я открыл это! Лучей ото льдов! А они не верят! Ото льдов! Не признают это!..
Скажу честно, я постепенно дошел тоже (после третьей бутылки), слаб человек. И меня, как зануду, начали занимать не сияния ото льдов, непризнанные, а совсем другое: по какому же умершему наши поминки? Наши!..
Оказалось, что Василинов, как меценат, опекал в пригороде больницу для хроников, а там скончался наистарейший в округе человек, который провел в больнице почти семьдесят лет и ко дню смерти ему исполнилось, как считалось, сто восемнадцать.
Правда, лично ни Адриан, ни Иннокентий в глаза его не видали (а прибыли, понятно, ради Василинова пива), но уж наслышались они об умершем достаточно.
Во-первых, в больнице он устраивал суды и приговаривал к немедленному расстрелу сопалатников, то одного сопалатника, то другого по очереди. А когда находило на него буйство, далее по всем палатам. Вот разве что фамилия его была утеряна и не установлена точно. Себя он называл то Карповым, а то Анисимовым. Так и записан он был в истории болезни: Серафим Анисимов-Карпов.
Лишь на следующий день стал я обдумывать, заново припоминая подробности.
В книге-апокрифе из Наниного портфеля был, как мне помнится, и неизвестный Карпов и предкомдезертиров Анисимов Серафим. Но это были два разных и противоположных человека. А, может, одно и то же, все равно? — обдумывал я. — Может, и апокрифы нечто вроде параллельной истинной истории?
То есть, — рассуждал я последовательно, — человеческий мозг наверняка в состоянии создавать подсознательно другое прошлое! То есть не подлинные, а ложные воспоминания, так сказать.
В общем… В общем, в своей последовательности я запутался и решил это дело бросить до более трезвого состояния моей головы.
Потому что кончилось накануне тем, что, не дождавшись Василинова и выпив все пиво дочиста, мы потихонечку двинулись назад в Курыгино. А уже стемнело.
Мы шли втроем, обнявшись, по лесной дороге, посередине самый крепкий из
нас — атаман, распевая, как называлось это в давние времена, “старую песню о главном”:
Ой цветет ка-ли-на в поле у ру-чья!
— вихляя, пели мы обнявшись, —
Эх, пар-ня моло-до-го полю-би-ла я!
Парня полю-би-ла на свою бе-ду!
Не мо-гу рас-стать-ся…
Нo вот расстаться нам пришлось на площади, где мы просто оцепенели.
У Дома культуры творилось нечто уму непостижимое.
Потрескивая, пылал там громадной высоты костер, искры летели в черное ночное небо, а вокруг костра, вцепившись друг другу в руки, танцевали, вскидывая колени высоко, невероятные какие-то фигуры в диковинных, никогда не виданных одеждах.
Мы стояли, смотрели, тут же протрезвев. Но когда я опомнился и стиснул локоть атамана, то увидел, что это не атаман — ни его, ни Магницкого теперь рядом не
было, — а стоял Саша-милиционер в полной форме и даже с автоматом Калашникова на груди.
— Что это?.. — спросил я доброго рыжего Сашу, он не ответил, а они уже выкрикивали непонятное что-то.
— Предки празднуют, — повернулся наконец Саша ко мне. — Язычники. Устраивают такое. Если…
Нo в это мгновение одна из танцующих фигур разомкнула круг, схватила, притягивая, меня за руку, и я, уже не помня себя, помчался вместе с ними, держась за руки, танцуя вокруг костра.
Потом, показалось, сверкнуло что-то, они остановились, круг распался, и я упал, потерял сознание.
V
Пришел я в себя оттого, что в нос мне бил запах нашатыря, а на лбу очень мокрое и холодное. Наконец, я увидел, что я в доме соседки Вероники Степановны. Здесь был и Гриша, еще какие-то люди и почему-то девушка с почты, учительница Алиса, в странной одежде, что бросилось сразу в глаза, хотя я не очень различал детали.
На голове Алисы был непонятный капор с вышивками, платье широкое, как рубаха, ленты разных цветов. Другие одеты так же странно, но они были незнакомые.
Вероника Степановна сидела рядом на скамеечке у дивана, прикладывала мне ко лбу мокрое полотенце, я лежал, а эти люди и мой Гриша стояли поодаль.
— Пpa-правнучка моя, — увидев, что смотрю на Алису, сказала Вероника Степановна осуждающе, как показалось, оттого, что вовлекла меня Алиса в танцы у костра.
“Пра-правнучка?..” “Предки”… Сколько же ей? Почему они предки… — В голове у меня мешалось. — И кто ж тогда Вероника Степановна…
Наутро — уже дома — Гриша взахлеб начал рассказывать про этих язычников, ряженых, что славили белого барашка у костра, про их диковинные одежды, какие, считалось, тут были тысячу — больше! — лет назад, и про то, как священник плевался на анафемские ( выговорил Гриша) танцы!
Я слушал Гришу и думал: для него, конечно, все это игры, но отчего я потерял сознание?..
В общем, в конце-концов я отправился в середине дня на почту. Не столько звонить, сколько, может, выясню по дороге поточней подробности.
У дверей почты стоял почему-то как охранник Иннокентий Демьянович в папахе, в казачьей форме, с шашкой и револьвером в кобуре.
Я поздоровался, хотел спросить, но он кивнул хмуро и отвернулся.
Я толкнул дверь. Алиса в окошке не подняла головы. Капора у нее на голове не было и обычное на ней платье. А за столиком для писания писем сидел Саша-милиционер с автоматом.
— Я позвонить… — вопросительно начал я, но Алиса не отвечала, а Саша, отводя глаза, сказал, что линия не работает.
Нe солоно хлебавши я вышел, так и не уяснив — то ли охраняют они Алису, то ли ее сторожат.
Я не прошел и нескольких шагов, обернулся и увидел, как из дверей почты выглянул Саша, что-то сказал атаману.
Иннокентий кивнул согласно, взял за руль стоявший у стенки велосипед, сел в седло с разгона и покатил, крутя педали.
Но велосипед встал внезапно на дыбы и, как всадника с лошади, сбросил на землю атамана. Иннокентий мешком повалился, гремя шашкой, папаха его отлетела, а тоненький велосипед утвердился опять на двух колесах и, набирая скорость, поехал дальше по улице.
Я смотрел ему вслед, люди шарахались от него в стороны, к заборам, а возле меня, мимо пробежал Саша-милиционер, придерживая автомат. И я тоже увидел, что велосипед, забавляясь уже, начал наезжать на прохожих.
— Стой! — закричал ему Саша, догоняя. — Стой!
Но велосипед, так же играя, боднул колесом какую-то тетку, она отскочила, и тогда Саша с ходу выпустил в него грохочущую очередь из автомата.
Когда я подошел к столпившимся людям, велосипед лежал на боку, резина на колесах у него была разорвана пулями, цепь и спицы перебиты, только крутилась еще, замирая постепенно, ребристая педаль.
Иннокентий без папахи молча стоял, опустив голову, над ним. Все люди кругом посматривали на него с явным сочувствием, а в стороне понуро переминался Саша.
Дня через два я услышал, что это не такой уж исключительный факт. А Магницкий даже рассказал, что у Василинова вчера уехал трактор. То есть он не совсем уехал, а когда стал он уже валить ограду, брат Василинова, младший, его расстрелял из старого гранатомета.
Но я, как человек понимающий, думаю, — во-первых, какой там еще гранатомет, во-вторых, что у этого трактора просто заклинило коробку передач.
Однако известно всем: где понимающий пройдет сухой, дураку по пояс. Потому что исподволь стали распространяться совсем мракобесные слухи, что это все наговор.
Среди ночи я проснулся от голосов. Разговаривали двое. Один голос сонный, невнятный, это Гриша. Топчан его неподалеку, но Гриша никогда раньше не говорил во сне. Второй голос подальше, незнакомый.
Я привстал, включил, наконец, на столике лампу.
Не было никого. Сын лежал под одеялом на боку, отвернувшись к стене.
Я потушил свет и стал прислушиваться. Звуков не было. Почудилось наверняка. Но подумал, засыпая в конце-концов: а ведь и второй голос был мне знаком.
VI
Понятно, что спрашивать Гришу наутро было нелепо, я и не стал спрашивать.
Но вот что огорчило меня, совсем другое. Начал я бриться, нагнулся перед зеркалом, глядя на заспанную свою физиономию, и понял, что не только не помолодел, а вроде наоборот. Конечно, я-то не женщина и не старик вовсе, но все же обидно как-то, когда кругом все молодеют.
Однако чепуха эта вылетела из головы тут же, когда вышел на улицу и от Вероники Степановны, стоявшей у своей калитки, услышал, что ночью церковь посетили клюквенники.
Я слушал, не перебивая, взволнованный рассказ о ночном осквернении клюквенниками и наконец-то понял, что так называли в старину церковных воров.
Правда, эти не столько унесли, сколько испоганили, но ясно стало, что прежде всего Веронику Степановну беспокоят наветы. То есть наветы возможные на ее чересчур самостоятельную Алису.
Ибо это она, Алиса, когда закрыли школу, организовала из таких же неприкаянных сообщество активных любителей древнейшей истории, и это они танцевали у костра, и это с ними давно враждовал священник. Сейчас почта была заперта, Алисы не было.
Естественно, что в ближайшие дни пошли обыски, хотя не у язычников и даже не в Курыгино, но ничего эти обыски не дали и задержанных в области отпустили через пару дней.
У нас же единственное появилось новшество, да и то временное, похоже: ввели ночное патрулирование. Руководство принял на себя добровольно Иннокентий Демьянович, а патрульные для объективности были наполовину из язычников, наполовину из прихожан.
Благодаря этому авторитет Иннокентия Демьяновича несомненно укрепился, и теперь он ходил в форме и при оружии не только по ночам.
А вот Гриша мой начал меня всерьез беспокоить. Не просто из-за разговора его во сне. Что-то чаще и чаще надолго стал он пропадать с Наней в лесу. У Нани также подошел отпуск, дома он не бывал.
Я попытался с осторожностью завлечь Гришу пойти вдвоем прогуляться по живописным окрестностям, но Гриша находил столь убедительные доводы, чтобы я отстал от него наконец.
Тогда я решил проследить все-таки, куда и зачем он ходит. Говорил, что к озеру, я и пошел к озеру.
Но хотел напрямик и заблудился, попал в отвратительный низкий ольховник. Все стволы тут клонились набок, ветки сероватые цеплялись за меня, я пробирался сквозь это чуть не ползком.
Наконец выбился на поляну, перевел дух. Впереди белели редкие березы в зеленых кое-где и золотых листьях, были всюду желтые кусты, темно-бордовые пятна голубики под ногами, а сквозь березы просвечивало озеро, чистое-чистое, голубое. И над всем этим солнце и такое же голубое небо.
Я прошел поляну, прошел березы, подошел к озеру. На берегу в пестрой шляпе накомарника с откинутой наверх сеткой сидел Гриша. Он обернулся. В руках у него был таз и плавали там, как в озере, почти прозрачные мальки.
— Привет, — кивнул Гриша.
— Рад тебя видеть, — сказал я, насколько мог независимей. — Я, знаешь, решил пройтись.
— Живая природа, — одобрил меня Гриша и отвернулся, наклонил таз, наблюдая заинтересованно, как уплывают в озеро мальки.
Потом с ним и Наней мы сидели у костерка, Наня варил картошку. Я, оказывается, вышел из-за чертова ольховника с другой стороны озера-пруда, где рыбу не удили да и не купались летом. Здесь в стороне на опушке была давнишняя торчащая куча железного лома, а неподалеку Нанин шалаш.
Картошка бурлила в котелке, хорошо пахло дымом, вялыми листьями и мохом, такой тихой светлой осенью.
— Как Ро-бинзон, — сказал, сквозь бороду улыбаясь, о самом себе Наня, — на о-строве. Смо-три. — Он оттянул на груди рубаху.- — И я по-шил. Свою, соб-ственную! С Гришей.
Рубаха у него была замечательная. Грудь и живот из мешковины, рукава из целлофана и прикреплялись к мешковине шпагатом, а воротник был из марли и торчали из воротника перья.
— Ну точно, — подтвердил я. — Робинзон.
Очень было нам хорошо. Мы сидели у костра на чурбачках, ели картошку, пили чай. Наня очень любил чай и по-особенному, с травами, его заваривал. И у меня такое было чувство, что сейчас, только сейчас и начинается мой настоящий отпуск.
— А вот я за-чем родился?.. — спрашивал вроде самого себя Наня. — А за-тем я ро-дился… — И уже слов не находя, обводил вокруг руками, потом указывал почему-то на кучу железного лома.
Постепенно стало смеркаться, и мы нехотя засобирались с Гришей домой. Наня ночевал здесь, в шалаше был у него овчинный тулуп, в него он заворачивался на ночь. А сам шалаш внутри (я заглянул) похож был на мастерскую. Для спанья оставалось место в углу, остальное — разложенные в особом идеальном порядке инструменты. Что-то он явно мастерил на воле.
Мы шли домой с Гришей по тропе, Гриша хорошо знал короткий путь. Сосны появились, нестроевые; черные сучья торчали из стволов близко, как рога. Я погладил их, они были словно в шерстке, во мху.
Темнело, душновато пахло сосной, но идти было легко, ноги пружинило.
Мы вышли на нашу поляну перед огородом, в небе висел уже яркий месяц и, привычно раздвигая высокую жухлую траву поляны, затем вдоль забора подошли к дому.
По улице приближались какие-то люди, мы остановились, а они, их оказалось много, окружили нас.
Язычники, понял я, озираясь: хорошо видно было при свете месяца. Стояли женщины в широкий платьях с лентами и в руках у всех палки.
— В чем дело? — спросил я.
— А ты что, не встретил ведьму? На тропе? А?! Куда она пошла?! — Ко мне почти вплотную шагнула высокая яростная старуха. — Отвечай!
— Кого?.. — Я отшатнулся. — Кого?!
— Мы не встречали, нет! — замотал тут же Гриша головой. — Не встречали! Нет, честное слово. Это правда!
— “Правда”… Ишь ты “правда”… Отвечай! На тропе! — Надвигались со всех сторон орущие бабы с дрекольем. — Ведьма! Убить ее! Из-за нее!.. Сатана!
“Это они про Алису?!. — вдруг понял я. — Про их Алису…”
— Постойте! — Я поднял руки, увещевая. — Послушайте!
Нo они не слушали. Какие глаза… Какие у них лица… Нет, они не безобразные. Даже сейчас они красивые! Женщины, люди, неужели люди с такими лицами идут убивать?..
VII
Куда в действительности делась Алиса, было неясно. Эти бабы, сподвижницы ее бывшие, соратницы, пытались искать несколько дней — теперь-то они уже знали! — что Алиса порчельница, дурной глаз, она напустила порчу! Из-за нее и клюквенники появились, чего раньше не было.
Чтобы всех хоть немного успокоить, Василинов — вот положительный человек, как я понял, — повесил у Дома культуры рекламу, приглашая на музыкальное шоу в подшефную свою больницу на сеанс удивительного нового направления невропатологии.
Расчет был на то явно что будет красочное зрелище, а оно привлекает и отвлекает всегда.
Перед началом сеанса, — а я уже сидел, любопытствуя, сбоку в первом ряду (посередине, понятно, персонал), — выступил главный врач, такой приятный полноватый человек средних лет в хорошо наглаженном белом халате.
Происходило это все в больничной столовой, где пахло щами, но обеденные столы отодвинули к стенке, а стулья расставили как в театре.
Доктор, сложив на животе пухлые руки, объявил нам мягким баритоном, что по новейшим исследованиям ученых в людских сообществах с тех древнейших времен именно музыкальность давала несомненные преимущества при естественном отборе.
— Все и всегда древние люди, — развивал свою мысль доктор, — в пещерах опасались диких зверей и изгоняли из племени орущего ребенка вместе с матерью. Поэтому каждая мать старалась утишить дитя и пела ему добрую тихую песню.
Сзади меня больные в серых халатах и наши из поселка зашевелились, признавая эту правоту.
Доктор наклонил голову, удовлетворенный, прошелся не спеша вдоль первого ряда и продолжал:
— Следовательно, возможность выжить была прежде всего у таких людей, у кого оказывался хоть какой-то музыкальный слух. Поэтому, — утвердил доктор, — мы можем здраво судить, что музыка, — именно музыка! — и нам в состоянии всегда и во многом сейчас помочь.
Он сделал знак рукой и тут же из двери за спиной у него двое в больничных халатах вынесли нечто похожее на ксилофон на высоких ножках. Доктор посторонился, и они установили это посередине “сцены”.
Затем вернулись, поставили справа от него мне уже непонятное: большой барабан, он торчком помещался в раме и к нему была колотушка на рычаге, у рамы внизу еще педали, а сверху плашмя оркестровые медные тарелки.
Я сидел, повторю, с левого боку; напротив, так же боком, стояло пианино, только оно было обычное.
— Внимание! Начинаем сеанс, — сказал доктор и хлопнул в ладоши.
Из дверей позади него один за другим вышли три совершенно, как показалось, одинаковых человека в таких же наглаженных врачебных халатах и мгновенно разошлись.
Первый с молоточками встал у ксилофона, второй сел за пианино, третий изготовился у барабанно-педальной рамы. А главный доктор… Он повернулся лицом к трио и воздел руки, как дирижер.
И вот: тихо-тихо, словно стеклянные, тронули молоточки ксилофон; тихо-тихо, глухо ударил барабан, и вступило пианино, разливаясь колокольцами, и подхватили колокольца кастаньеты.
Что? Какие кастаньеты? Но это человек-оркестр у барабанной рамы так зацокал деревянными ложками — русскими кастаньетами. А доктор-дирижер, приглушая, плавно повел руками.
Я ничего не понимал. Я различал, но смутно, то шлягеров обрывки, а то “из края в край вперед иду, сурок всегда со мною”, а то на пианино изливалась, изливалась колыбельная. И постепенно, постепенно я почувствовал, что у меня, как у новорожденного, закрываются глаза.
— Колдуны… — выдохнули сзади. Я обернулся и увидел, что в рядах почти у всех теперь глаза закрыты.
Гипноз, — понял я и последнее, что увидел, — согнутые пальцы пианиста, бегущие по ласковым клавишам; они были длинные и тонкие и похожи на паучьи лапы.
Домой в Курыгино мы шли медленно, расслабленные. Растянулись по лесной дороге, и никто — до чего непохоже — не разговаривал. А моего Гриши со мной не было, жаль, он был в шалаше. Дорога эта в больницу и к Василинову была совсем с другой стороны от нашего дома и озера.
Но вот показалась околица, там плотной кучкой стоял патруль.
Почему днем… — подумал я и заметил, что не один атаман, а все патрульные вооружены. И рука атамана покоилась на эфесе шашки.
— Поймали! — обявил он громко. — Слышите?! Мы поймали.
В Доме культуры справа от кинозала в коридоре стояла вдоль стенки длинная очередь. Смотреть пойманную, как я понял, пока не пускали. Главная же дверь в зал, не боковая, была как обычно заперта.
Иннокентий Демьянович подравнивал очередь, прохаживался вдоль нее. А патрульные и Саша стояли у входа снаружи, сдерживали толпу желающих.
Я стал в очередь и начал слушать лекцию из динамика, лектор объяснял подробно, каким способом укрощают нечистую силу.
Двое впереди меня переглядывались, кивали, я услышал даже шо-
пот: — Сжечь… Лица у них были странные, или это мне чудилось после мирного гипнотического концерта.
Потому что у очень добродушного этого человека в кепке в лице было явно что-то бычье. А переглядывался он с молодухой-старухой, удивительно мне напомнившей нарумяненную жабу.
Ну нет! Я не выдержал и сделал шаг из этой очереди-строя в сторону. Алиса красивая была, молодая!.. Чтоб вас всех черт побрал!
Я быстро пошел вперед вдоль стоявших у стенки в затылок друг другу людей.
VIII
— Надо проверить, — сказал я первое, что мелькнуло в голове. — Там, знаете, электричество.
Я стоял у начала очереди у боковой двери в зал. За спиной я услышал сапоги атамана, они приближались, но он еще был далеко.
— Электричество? — повторила женщина с повязкой на рукаве, патрульная, она собой загораживала дверь. Люди в начале очереди надвинулись тут же.
—А-а, — сказала вдруг патрульная, узнавая, — инженер. — И хихикнула. — Вегетативец! — И тут я тоже узнал женщину из столовой Хлебозавода в мужском облупленном псевдокожаном пальто.
— Но это не сюда. Проверять. Вон… — И показала на дверь не в зал, а куда-то прямо.
Я открыл ее, там было темно, и лестница шла вверх.
Когда я вошел, я сразу захлопнул дверь за собой. Нашел ощупью тяжелый крюк, накинул на петлю, запер. Я все делал в темноте машинально, — главное, чтобы они не кинулись за мной.
Потом осторожно, только не споткнуться, пошел по лестнице вверх.
Какой был, хотя и слабый, расчет? Может, на сцену выйду в зал. Хоть куда-нибудь выйду. Внутрь. Главное — опередить их. Это важно, если хочешь… Да, хочешь!
Я шел по лестнице вверх. Потом она кончилась. Прямой пол, стропила какие-то, и далекий колебался свет. Свечи?.. А голос лектора словно приблизился, он продолжал свое, о нечистой силе.
Очень тихо ступая, я пошел на голос и свет.
Вот и свечи. Впереди. Я остановился.
Свечи окружали накрытую чем-то лежащую на полу фигуру. Некоторые догорали, маленькие, и были похожи на изогнувшихся червей.
Я все стоял и оглядывался. Но не было того, кто говорил. Никого не было. И я подумал, что идет передача из радиоузла.
Тогда я наклонился и начал приоткрывать наброшенное на лежащую фигуру покрывало.
Под покрывалом неподвижно, с заломленными назад связанными руками, боком, поджав связанные ноги и с тряпкой во рту лежал Наня.
Я сразу рванул и вытащил у него изо рта тряпку.
— А где же?.. Да. А Гриша?!
— Убежал, — хрипло, с трудом сказал Наня. — Его не поймали.
— Именно сейчас, — точно в ухо мне все так же бубнил радиоголос, — пятнадцатого октября можно встретить и маленького черта, а особенно лешего, лешака. Только он, безобразный, принимает часто образ просто человека.
Я начал шарить в карманах, но ничего острого не было. Только ключи на кольце. Один был длинный, от сарая, с большими зубцами, и я стал пилить им веревки на Наниных руках.
Веревки были не очень толстые, бельевые веревки.
Наконец…наконец освободились Нанины руки. Он потряс отекшими кистями, взял у меня ключ и начал сам пилить веревки на ногах.
Мы были явно на сцене за занавесом. Здешняя сцена, я знал, была построена для театра, хотя, конечно, показывали кино, экран висел в глубине.
Наня кончил пилить, встал на ноги и отдал ключ. Он был в той же рубахе своей робинзонской из мешковины, рукава из целлофана порваны, и перья на марлевом воротнике были выдраны.
— Мне кажется… — сказал я и немного раздвинул занавес — внизу была оркестровая яма.
— Спустимся, — предложил я. — А потом… Там, может, оркестровый выход не забит досками…
Мы молча сидели с ним на задах какого-то огорода. Оркестровую дверь мы выломали. Удалось. Потом я шел быстро за ним проулками, только дальше Наня идти не мог.
Он сидел около дерева раскрыв рот, дышал тяжело, сквозь влажную от дыхания бороду, под глазами черно-фиолетовые круги.
Никакого лекарства не было, и я только смотрел на него и гладил его руку.
Сколько сидели мы так, не знаю. Помню, как прыгнула на ветку над Наней бесшумно серая птица. Она была совсем маленькая, таких я не видел никогда. Потом перепрыгнула выше, вбок.
Наня повернул голову и посмотрел на птицу.
— Ничего, — сказал я и погладил снова его руку. — Скоро пойдем, потихоньку, мы для них исчезли. Мы теперь с тобой для них нечистая сила.
Наня взглянул на меня и скривился. Ему холодно было в его рубахе, и я отдал ему куртку.
Потом медленно — я поддерживал его — мы пошли.
Далеко в стороне от той дороги к Василинову и к больнице был летний спортивный лагерь, домики сейчас стояли наверняка пустые.
По тропинкам сквозь лес мы вышли на открытое место. Впереди текла речка, над ней железный горбатый мост к лагерной ограде.
Ограда была очень высокая, из потемневших досок с заостренным верхом, мост упирался в закрытый вход.
Но это был не мост, а железный скелет. Железные перила и ржавые ребра балок поперечных и косых, на них раньше укладывали настил.
Я поглядел вниз между тонкими балками. На быстрой воде были сплошь круги от водяных мошек.
Очень медленно, медленно, цепляясь за перила, мы перебирались, делая широкие, насколько можно широкие шаги.. Подошвами туфель я больно чувствовал острые оконечности балок.
Наконец, изо всех сил я толкнул железную дверь в ограде и удержался с трудом, чтоб не упасть: она открылась.
Навстречу мне, обнимая ноги мои, колени, бросился Гриша и заплакал: — “Пana”…
За ним неподвижно стояла ведьма. Лицо Алисы было замученное, исхудалое, такое страдающее было у нее лицо, и я протянул ей руку.
IX
Так теперь мы и жили вчетвером за оградой лагеря: леший, ведьма, маленький черт и я.
Транзистор, который был у Алисы, Гриша приспособил, притащил и поставил лестницу к крыше одного из бараков, дощатых домиков, и мы могли без треска помех слушать местное радио.
Вчера по радио все тот же лектор разъяснил, куда из Дома культуры исчез леший. После семнадцатого октября, дня Ерофея, — объяснил лектор, — лешие проваливаются сквозь землю и появляются, когда растает снег.
Кроме того по радио сообщили об уголовном деле по факту спонсирования Василиновым ложно-успокоительного сеанса в больнице. Затем передали срочное опровержение: “о вредных слухах” — что якобы в районе лагеря, как распространяет кто-то, существует еще нечистая сила.
И такое опровержение нас успокоило. Теперь уж точно никто и близко сюда не подойдет.
Поэтому до поры жили мы спокойно по принципу: кто живет тихо, тому жить легко.
На лагерном складе, взломав замок, забрали спальные мешки. Варили мы все на костре, установив таган. А воду брали в речке, и Наня заваривал из трав свой любимый чай, крепкий, как наркотик. В кухне лагеря, только мы ею не пользовались, были котелки нужные, ведра и медный старинный чайник.
А в сарае обнаружили картошку в крафтмешках. Гриша с Наней собирали в траве грибы и попадавшие с деревьев, но не сгнившие почему-то яблоки.
Правда, яблоки эти, грибы и картошка оказались очень непривычными. Яблоки в темноте испускали свет, картошка светилась тоже, а грибы приятно, но не грибами пахли.
Поначалу мы испугались: радиация. А потом махнули рукой, надо же было что-то есть.
Однако Гриша уверял нас и Наню убедил сразу, что не одни рыбы, а и яблоки, картошка и грибы имеют разум. Они специально так привлекают внимание, они хотят нам помочь.
Я же подумал о почве. Испарениях. С одной стороны, все вокруг молодеют, а о том, что было даже недавно, не помнят начисто. У этих яблок, грибов и картошки, как считает Гриша, появился разум. И у велосипеда? — усмехнувшись, подумал я.
А с другой стороны, совсем не у велосипедов… Где разум?
В общем, пока не поздно, надо было уходить. Пробираться скорее, к автобусу выйти, к электричке. Но как?
Мы сидели с Алисой на топчане во втором домике, где ночевала она, и уже не разговаривали, отчаявшись.
Алиса отвернулась, опустив голову, шея тонкая у нее, коса золотистая закручена сзади, спортивные брючки на ней, белый мятый свитер, девочка совсем, грустная.
Нo ведь если думать так долго и очень, очень хотеть, обязательно выйдет!.. Я считал всегда, что ум мужской, он стратегический, понимает ясно предпосылки, последствия. А женщина… Она ведь тактик, схватывает быстрей подробности, конкретности…
— Я, — сказала Алиса и обернулась ко мне, — я же влюбилась в тебя сразу, еще на почте. И очень тебя ревновала. Очень…
Мы с ней лежали, обнявшись, в тесном спальном мешке, я чувствовал на груди ее теплые руки, ее дыхание, она спала, заснула, а я смотрел в темноту.
Мне только что приснился сон, и во сне пришло решение, его я не представлял раньше. И еще подумал, что жили тут люди до нас, столько людей, но…какие люди… И разве было им так хорошо.
Утром, очень рано мы собрались. Втроем.
— Я при-буду. Я по-том, — обещал Наня клятвенно на прощание. — Дам знать. Ве-ро-нике Степановне.
Он стоял перед нами растерянный, трогал руками то Гришу, то меня, посматривал робко на Алису, бородатый, неуклюжий в своей рубахе из мешковины с оборванными целлофановыми рукавами, куртку он мне вернул — для дороги, и все обещал нам, обещал.
Потом подарил Грише перо, нашел чье-то в кустах.
— Птица у-мирает, — пояснил Наня.. — А пе-рья, перья веч-но живут. Красивые.
Мы попрощались, наконец.
Я знал, что у него дело какое-то незаконченное спрятано в лесу.
Мы пошли.
Гриша впереди нес компас, который тоже дал Наня. И мы шли через лес, сверяясь по компасу, в направлении, как нам представлялось, автобусной трассы.
Гриша огибал деревья, сновал меж кустами, он ориентировался хорошо, недаром сумел пробраться так быстро к лагерю от шалаша, когда его ловили.
Мы шли, петляя, гуськом, я замыкал. Передо мной темный рюкзачок Алисы.
— Скоро деревня, — обернулся Гриша. И, как следопыт, указал на землю. — Огород был.
Мы и вправду вышли к деревне. Стояли пустые, скособоченные избы, в стенах дыры от пуль. Что такое? Непонятно… Разломанные, проломленные плетни.
Нa одной избе сохранилась крыша, дверь была распахнута. Мы заглянули и сверху прямо на головы нам начали с писком прыгать мыши.
Они сбегали мгновенно по одежде вниз и прыскали как серые комочки в стороны.
Их было так много, что мы, отряхиваясь, кинулись отсюда прочь.
Когда мы выбрались на трассу, у обочины стояла милицейская машина.
Паспорт у меня был с собой, но… Мы слышали по радио, что милиция никого из Курыгино не выпускает. Закрытая зона.
По шоссе слева мчались, приближались блестящие легковые машины, показался и автобус, старенький, желтый, из Озерков. Он шел на станцию к электричке… Затормозил близко.
Передняя дверь приоткрылась. Человек с сумкой в руке ступил на подножку вниз, хотел выйти, но автобус толкнуло, дернуло вбок, и человек выронил сумку, выпал из двери лицом вниз. Это с той, другой стороны на полной скорости маленький автобус чиркнула легковая машина и рванула дальше по шоссе.
Из “уазика” выскочили с короткими автоматами милиционеры в бронежилетах, пассажиры автобуса сгрудились вокруг упавшего человека. И мы бросились, проталкиваясь вперед, нагнулись тоже над ним.
— Он жив, — сказал я, выпрямляясь. — Жив.
— Какой номер?! — крикнул старший, как видно, милиционер. — Кто номер заметил этого гада?!
— 32-14, — обернулась Алиса.
— Точно?..
— Да.
— Спасибо, синеглазая!
Милиционеры быстро, не проверяя больше никого, влезли к себе в машину и, с ходу набирая скорость, понеслись вслед.
Когда автобус тронулся, я наклонился к Алисе, понимающе, мы сидели рядом, а Гриша стоял, прижимаясь ко мне.
— Неужели заметила точно номер? — спросил я шепотом.
— Да. Я всегда замечаю почему-то, — улыбнулась, но не весело, Алиса. — Машинально просто. Наверно, потому, что ведьма.
X
Письмо Вероники Степановны, ответ мне, пришло в середине декабря.
“Здравствуйте, дорогой мой! — Она писала очень твердым, вовсе не стариковским почерком. — Позавчера мы торжественно отметили наконец Очищение. У каждого дома с утра горели костры. По указу главы нашей новой администрации Иннокентия Демьяновича все обязательно должны были разжечь огонь. А вечером в Доме культуры Иннокентий Демьянович поздравил нас с праздником. Он был как всегда, вы же помните хорошо, в своем строгом двубортном костюме, при галстуке и в светлой сорочке. А от нашего исторического общества выступала я, как нынешний председатель, у нас в обществе теперь записаны почти что все.
Но самый высокий костер, Очистительный, — отмечала специально, наверное, Вероника Степановна, — горел у лагеря и был виден издалека. До тех самых пор, пока не пошел снег, так что пожара не было.
А относительно Нани, вы спрашиваете, я скажу, что он в прошлом месяце прошел благополучно Очистительный обряд, это происходит у нас в особом шатре, и безболезненно. Потом на той неделе он временно перебрался в шалаш к себе, хотя наступали морозы. Мы нашли его там окоченевшим в снегу, и мы похоронили его три дня назад.
Активисты наши из общества обнаружили в лесу на поляне какой-то недоделанный аппарат из металлолома. Это там, где близко куча железа у озера. Адриан говорил всюду, что Наня сооружал летательную машину, хотел мотодельтаплан. И еще, что он без телефона мог разговаривать на расстоянии с мальчиком. Но вы же знаете Магницкого, ему верить нельзя вообще ни в чем. Другое дело у меня, например, котенок, я его хотела отдать, он меня всю исцарапал и писается везде, так он, получается, понял все и сразу стал ласковым. Я также пересылаю вам записку, которую нашли при Нане, поскольку вы дружили с ним и у него нет никого”.
Записка Нани была на листке в линейку, вырванном из тетради, — печатными большими буквами.
ТРЕБУЕТСЯ ОСТОРОЖНОСТЬ,
В СЕНЕ СПИТ ЧЕРЕПАХА
— предупреждая, писал Наня, —
В ЗИМНЕЙ СПЯЧКЕ АНАБИОЗНОЙ.
ПИТАЕТСЯ ОНА ТРАВЯНОЙ ПИЩЕЙ,
МИЛОЕ ДОМАШНЕЕ СУЩЕСТВО.
“Эту черепаху, правда, — сокрушалась Вероника Степановна, — мы не нашли. А на могиле Нани мы думали, думали, что бы написать, какой он был, кроме даты. И решили написать только то, что все о нем очень хорошо знали: “Один из лучших сотрудников Хлебозавода и не пил никогда даже чай”.
Хотя и с опозданием, я вас от души поздравляю и желаю самого наилучшего в личной жизни! Я слышала, что и у вас повсюду в городах и, говорят, за границей тоже начинает происходить Очищение. Как вы?”
Я ей писал, что с Ларисой развелся, что у нее другая семья, а Гриша с нами живет, и нам хорошо. Алиса нашла почасовую пока работу, семинар на факультете, который сама кончала. Мы счастливы. Да и вся жизнь, как учили нас раньше, по спирали, и мы теперь вроде на добром витке.
“А вам пе редают, — заканчивала Вероника Степановна, — приветы все. Очищение, оно ж безболезненное совсем! Скоро начнутся памятные дни, приезжайте! Потанцуем. Ваша B. C.”
2001