Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2002
Дежурные статьи к юбилею автора или некрологи — обычно царство клише, куда редкий читатель заглядывает. Но их прямая задача — память — слишком важна, чтобы не сделать попытки возвращения к содержательности. “Говорить о словесности и культуре времен минувших, равно ответственно писать о забытом сочинителе и “программном” классике, выводить из сумерек неведения и “общих мест” неповторимые писательские имена, события, книги”, — формулирует свою задачу Андрей Немзер. Не только писатели, но и филологи (Ю. М. Лотман, В. Э. Вацуро), историки (Н. Я. Эйдельман, А. Г. Тартаковский).
А кто Н. Я. Мандельштам? Автор мемуаров? Или и политической публицистики тоже? Литература неделима.
Газета все-таки обращается к достаточно широкому читателю, у которого знания часто или недостаточны, или замещены мифом. И Немзеру приходится разъяснять вновь и вновь. Часто — просто напомнить. Что Фаддей Булгарин, вопреки тому, что сказал “кинорежиссер, большой радетель духовности и исторического предания, до пародийности народственный густоусый “слуга царю, отец солдатам””, вовсе не клеймил позором Грибоедова, а славил при жизни и оставил “воспоминания о незабвенном”… Что возглавлял “Литературную газету” в свое время А. А. Дельвиг (и вряд ли Пушкин обрадовался бы тому, что первую страницу для престижа украшает сейчас его профиль, а не друга). “Знает иные из Дельвиговых стихотворений весьма обширная аудитория” (из оперы “Царская невеста” ли, из чеховского “Ионыча” ли). “Не знает другого: кем стихи писаны”. Конечно, все стихи написал Пушкин (и можно в рекламе приписать ему строку А. К. Толстого), все песни — Высоцкий (а не Вельтман какой-нибудь)…
Причисление к классике почетно — и опасно. “Именно “хорошо сделанные вещи” имеют тенденцию к упрощению в читательском сознании”. Именно критика и литературоведение — барьеры против этого. Нужно вспомнить, что у хрестоматийной цитаты из Радищева: “Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала” — есть продолжение: “Обратил взоры мои во внутренность мою — и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто оттого только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы”. Не так все просто с “пламенным революционером”. И Карам-
зин — не только сентименталист, но и скептик.
Это “полупросвещенному гуманитарию” все ясно, кто прав, кто виноват. На самом деле все большее уклонение литературы от эстетики к этике много кого тревожило и в ХIХ веке, и в начале ХХ. С другой стороны, Блок и у Гоголя находил “музыку революции”, а ненавидевшая большевиков Зинаида Гиппи-
ус — и у Чернышевского историческую правду. И проблема ответственности русской классики за тоталитаризм не уникальна — те же вопросы задавали и задают во Франции веку Просвещения. (К сожалению, не так много критиков, подобно Немзеру, рассматривают общемировой контекст. Даже если они теоретически и не думают настаивать на особости русского пути, практически у них часто просто не хватает времени — со своей литературой бы разобраться… А в результате — потеря возможности сравнения или аналогий. Потеря масштаба. И жаль, что в книге есть статьи только о Честертоне и Сент-Экзюпери — о превращениях зарубежных авторов в России и об их значимости для русской культуры Немзер явно может сказать много больше.)
При свободе от преклонения “мыслить писателя (вне зависимости от личного к нему отношения) “мертвецом”, о котором “либо хорошо, либо ничего”, по-моему, значит глумиться над его памятью”. Если автор заслуживает критики или иронии — значит, он еще жив. Немзер посмеивается над трагической патетикой Баратынского. “Если в семействе царят благость и покой, надо уединяться с бокалом. Если урожай обилен, надо вглядываться в подступающую зиму. Если Пушкин жив, то его заветные творения никуда не годятся. Если Пушкин умер, то поэзия обречена, память гения поругана и хамски использована для пользы дела…” А у Бердяева патетика превращается уже в клише и звонкие лозунги, истерику постоянного конца света.
Хорошая критика, наверное, должна быть столь же многозначной, как хорошая литература. После эффектной цитаты из Синявского о “Руслане и Людмиле” следует комментарий: “Господи, хорошо-то как! Чистый праздник. И не рассуждать же о том, что пролог писан в Михайловском сильно повзрослевшим поэтом и решительно не схож с “основным текстом”, в ту пору уже давно опубликованным, что “романтизм” здесь нужен, как седло корове, что дальше пойдет пережим (эротика как единственный “источник страсти”, строящий поэму)… На празднике вообще не рассуждают, а гуляют. Свобода!” То ли ирония, то ли умение прощать, скорее всего, и то, и другое, и еще многое. Немзер приводит слова Карамзина о Протее-стихотворце с чувствительной душой, мягкой как воск и ясной как зеркало, для которой “противоположности одинаково пленительны… оговорки отсутствуют… выбор определен лишь настроением и моментом”, — и оказывается, что многих ставящая в тупик или вводящая в соблазн протеистичность Пушкина имеет свою традицию.
Интересен человек, не сужающий себя. “Фет оставался самим собой, восклицая “Только в мире и есть этот чистый/ Влево бегущий пробор” и размежевываясь (к обоюдной выгоде) с упрямыми мужиками, переводя римских классиков и клеймя русские лень, хитрованистость, пьянство…” В идеологию или миф такие авторы не умещаются — потому и должен быть за них критик. Немзер явно симпатизирует писателям, не приходившимся ко двору во все времена.
В. А. Соллогубу, слишком мягкому и честному для николаевской России, слишком консервативному и аристократичному для революционеров-разночинцев. А.К.Толстому, писавшему о засевшем в голове “добре”, которое “знай прет вперед, напролом идет,/ Давит встречного-поперечного…”, осмеливавшемуся критиковать властителей дум интеллигенции того времени — нигилистов.
А заслуги перед литературой — не обязательно текст. У ироничного и легкого “дилетанта” Погорельского (псевдоним А. А. Перовского) это не только (и, может быть, не столько) его фантастически-романтические истории, но воспитание племянника — Алексея Константиновича Толстого. Однако было ли бы это воспитание таким без иронии и фантастики?
Память, кроме всего прочего, выявляет, какими путями идет к нам будущее. Д. Н. Бегичев выпустил в 1832 году роман “Семейство Холмских”, где на страницах — хорошо знакомые фамилии: Чадский, Молчалин, Удушьев. “Бегичев как бы размышляет над возможными судьбами героев своего давнишнего приятеля Грибоедова… Иногда характеры (а значит, и судьбы) несколько переосмысливаются… Фамусов представлен не знатным московским барином, но выскочкой из приказных, к тому же с пристрастием к горячительным напиткам. Такая биография, на вкус Бегичева, более подходит лицу, описанному Грибоедовым”. Термином “постмодернизм” Немзер практически не пользуется (как слишком захватанным?), но бегичевский роман просто просится в предшественники постмодернистского римейка. Немзер зато соотносит обстоятельное и “многосемейное” повествование Бегичева со Львом Толстым, “Анной Карениной” и “Войной и миром”, вспоминая о шуточном термине Аполлона Григорьева “допотопное явление” — “литературный факт, в котором угадываются черты новейших сочинений”. Не выпустить ли этот термин из пределов только шутки? Вот еще “допотопное явление”: “У одного папеньки и одной маменьки было две дочки. Точка. Не
об них сказ”. Это не Хармс, это
А. Ф. Вельтман (1800—1870).
Только вот нет у Немзера ни одного обериута. Из футуристов — лишь сопоставленный с Державиным Маяковский. Хлебников часто всплывает, но отдельной статьи не получил, тем более — Крученых какой-нибудь…
Немзер сам говорит, что не умеет разделять “что” и “как”. Действительно, стиль “красного графа” Толстого — свидетельство его нравственного убожества. Но все-таки при разговоре Немзер тяготеет к “что”, а не “как”, очень мало внимания уделяет языку того или иного автора. Да, Мандельштам — постоянная внутренняя свобода, оплаченная постоянной готовностью к смерти. Но не только это — а русская поэзия (да и проза тоже, хоть и не все это поняли), направленная по сложному и богатому пути его отказом от повествовательности ради “брюссельского кружева”, отказом от зрительной представимости ради ассоциативных рядов… Если вынести язык за скобки, то действительно можно попытаться сблизить Набокова и Солженицына на основе остроты их зрения, внимания к дореволюционной России и серьезного отношения к собственному дару. Только ведь у Набокова это дар игры в каждой фразе, что начисто отстутствует у Солженицына.
Конечно, статьи Немзера написаны для газеты, к определенным датам, и неизбежно будут уклонены к биографии и социальной позиции. Но все же… “Стихи Гиппиус 1917—1919 резко возвышаются над ее остальной поэзией: холодной, декларативной при установке на интимность, сделанной — при установке на безыскусность”. Так ли уж мертва ранняя Гиппиус времен окна высоко над землею и остановившихся часов? Скорее, Немзер все же более ценит отклик на события общественной жизни, чем свидетельства жизни внутренней. Немзер не выносит упроще-
ний — и предъявляет, например, Ю. Айхенвальду много вполне справедливых упреков в рабском следовании сложившимся вкусам, эстетической глухоте… Но не стало ли гораздо хуже от социологизаторства и морализма Белинского, которые Немзер тоже видит, но описывает гораздо более спокойным тоном? И не отсюда ли появление порой жестко-патетических фрагментов у самого Немзера? Например, о романах Тынянова: “Как Пушкин в “Кюхле” и “Вазире” одолевает смерть поэтов, так в “Пушкине” побеждена смерть Поэта”. Так вот совсем побеждена?
Или прямолинейный либерализм, не видящий оборотных сторон. “В момент второй отставки Егора Гайдара сквозь знакомое лицо нового политика словно бы проступили черты Барклая, недавно разгаданные историком, который доверился мудрости поэта”. Данный постсоветский политик, возможно, действительно много сделал для демонтажа советской системы, но стоит ли его героизировать?
“Дружинин стремился привить отечественной критике английский тип пись-
ма — сдержанный по тону, основанный на тщательном изучении текста (индивидуальности писателя) и вере в самодостаточность искусства… Без установки на харизму и самовыражение у нас не обходится никто. Литература — при них. Дружинин — при литературе”. Может быть, именно здесь Немзер еще раз определяет свою достойную позицию автора внимательных и спокойных работ, сосредоточенных на писателе, а не на себе, любимом?
Но в самодостаточность искусства Немзер едва ли верит…
Впрочем, Немзер говорит о той русской литературе, какая есть. Из которой действительно “никакими силами не выковыряешь” Белинского.
И сравнивает две благодарности — безнадежно усталую лермонтовскую (“Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне / Недолго я еще благодарил”) и торжественную Бродского (“Но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность”). “Вот и толкуй после этого… о противостоянии прошловечной “гармонии” и нынешней скептической отравы”.
Со своей стороны, автор этих строк хотел бы воспользоваться случаем и выразить личную благодарность за то, что Андрей Семенович Немзер сделал в газете “Сегодня” — пусть рецензируемая книга и не слишком с этим связана.
Андрей Немзер. Памятные даты. — М.: Время, 2002.