Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2002
Политический терроризм в формах, весьма близких к современным (если не учитывать фактор технического прогресса), известен с глубокой древности. Однако всерьез воспринимать его как угрозу стабильности существующего миропорядка начали совсем недавно. В прямой связи с этим некоторые исследователи склонны приписывать ему качественно новую природу, сложившуюся в наши дни. Нынешнее же “чрезвычайное” измерение, фактически отодвинувшее на задний план в массовом сознании благополучных обществ большинство привычных страхов, более того, на глазах меняющее облик мира (чего стоит хотя бы сближение России с Западом, которому даже падение большинства коммунистических режимов не смогло придать решающий импульс), — такое измерение террор обрел и вовсе в один сентябрьский день первого года нового тысячелетия. Затем — новая трагедия, на сей раз в Москве…
О современном терроризме сложено несметное множество мифов, и большинство из них имеет ярко выраженную вульгарно-социологическую окраску. Одни толкователи связывают его с неравномерностью развития богатых и бедных стран, с угнетением и войнами, стало быть — с радикальным протестом обездоленных людских масс. Другие указывают на особенности конкретных вероучений с их священными текстами. Стоит задуматься в очередной раз: не имеем ли мы дело с повальным заблуждением, охватившим сотни миллионов людей во всем мире?
Разница ликов террора подсказывает, что основное вдохновение его адепты все чаще черпают скорей из идеологических и религиозных источников, чем из конкретных побуждений социального плана — борьбы за этнический суверенитет, “свободу, равенство, братство” и тому подобное. Ключевое значение приобретают индивидуальные мотивы. А это крайне туманная и расплывчатая сфера, тесно связанная с проблемами свободы (или же произвола) выбора. Если терроризм вообще доступен пониманию извне, то не иначе как в контексте “культурной ауры” героев, отдающих жизнь ради торжества своей идеи.
Диалектика метафизики
Незадолго до теракта на улице Мельникова читатель одной из центральных российских газет, представившийся сыном правоверных мусульман, востоковедом и переводчиком Корана, прислал в редакцию письмо, где, в частности, задавался вопросом: “Есть тоталитарные секты, почему же не могут быть тоталитарные религии?” Автор письма имел в виду “родной” ему ислам.
Но существуют ли на самом деле тоталитарные секты? Никакого общеобязательного юридического или хотя бы общепринятого научного определения этих явлений, по крайней мере в нашем обиходе, как известно, не имеется. Одни богословы и культурологи упрямо настаивают на их наличии, другие столь же ревностно отрицают. Однако то и другое всякий раз несет в подоплеке слишком очевидные конъюнктурные соображения; вникнуть же с иных позиций в природу того, что подразумевается под понятием “тоталитарная секта”, никто, похоже, и не пытался. Между тем сформулированный столь “дилетантским” образом вопрос специалиста неожиданно затронул отнюдь не поверхностные сферы сознания.
Любая религия есть прежде всего система табу — ограничений или, в крайних случаях, полного преодоления природы человека как хаотично-агрессивного, полигамного и всеядного общественного животного в стремлении к идеальным сущностям инобытия, которые, к примеру, иудео-христианская цивилизация определяет как “образ и подобие Божие”. В этом смысле “нетоталитарных” конфессий не бывает вообще: каждая из них претендует на неразделимую власть над человеком. А отсюда с неизбежностью следует разделение каждой из религий на высокую духовную и бытовую составляющие. Так возникает философский парадокс: метафизика свободно сосуществует с диалектикой, поскольку если и принять, что основы религиозного учения даны свыше, то все равно нюансы в строительстве системы его внешних отношений с бренным миром, а также вся ответственность за них возлагаются на смертных и грешных. И особенно недопустимо эти измерения путать, оценивая реалии указанной практики, дабы не впасть в расхожую ересь изобретения и изобличения “человеконенавистнических” конфессий.
Парадокс следующий — “духовный тоталитаризм” в диалектическом отрицании. В учениях, лишенных догм об избранном народе, карме или еще каких-либо детерминистских посылок подобного свойства, но содержащих понятия соборности (или уммы), приобщение к благодати представляет собой, по сути, акт наивысшего индивидуализма. Иначе говоря, никакая соборность не может состояться, если каждый член общины не заключит свой персональный союз с божеством. В том же исламе это четко проявляется, в частности, в словесной формуле принятия веры.
Все это относится, само собой, к “идеальной” компоненте религий, а бытовая практика может отличаться — и чаще всего реально отличается от нее самым разительным образом. Правители средневековой Европы массово крестили своих подданных, например, загоняя их толпами в водоемы. В сегодняшней Индонезии погромщики под зеленым знаменем пророка наносят ритуальные увечья гениталий соседям-христианам обоего пола, очевидно, думая, что тем самым несут истину в мир. А может, как раз об этом они вовсе и не думают, просто дают выход первобытным пластам сознания? На мифологически-магическом уровне осмысления действительности зачастую и впрямь достаточно незамысловатого обряда, чтобы “недочеловек” или даже существо из мира злых духов могли обрести в глазах окружающих “подлинное” естество…
Еще один роковой вопрос, бесконечно повторяемый на все лады в отечественной прессе: если духовная суть ислама действительно миролюбива, почему же тогда мусульманские священнослужители не разъяснят это самым убедительным образом своей пастве, почему не призовут ее отвернуться от убийц?
Так ведь и разъясняют, и обращаются! Уже давно самые добросовестные мусульманские книжники, знатоки шариатского права, стараются доказать напуганному Западу, что убеждения тех, кого называют современными фундаменталистами, вовсе не вытекают из Корана. Их воинствующая доктрина — не вера, а революционистская идеология, так же как и джихад пресловутый в своем наивысшем выражении — отнюдь не требование обратить в ислам всех неверных, но духовная обязанность самому очищаться от неверия и поддерживать добродетель ближних. В последний раз отечественные желающие могли услышать все это на “горячих линиях” российского телевидения во второй декаде октября 2002 года. Но не мешало бы нам самим понять, чего же именно хотим добиться от почтенных имамов. Несколько лет назад римский понтифик выразил покаяние перед иудеями от лица всех католиков. Положило ли его выступление конец бытовому антисемитизму в тех католических странах, где традиционно сильны его проявления? Вопрос риторический…
Подводя итог этой части заметок: человечество — условно единое — в ходе развития установило некий пунктирно намеченный мейнстрим приоритетов, в котором, например, бытовое убийство себе подобных есть табу более серьезное, чем употребление той или иной пищи, и так далее. То есть, широко говоря, “не еврей для субботы, а суббота для еврея”. Увы, традиция современного ислама в своей житейской части все это слишком легко и охотно переворачивает с ног на голову.
Ни одна подлинно культурная установка не может иметь во главе деструктивных мотиваций. С ее позиций лишь инфернальное, абсолютное зло — которое на языке философов можно обозначить как вселенскую энтропию сверх меры, то есть хаос, и которое для верующих воплощается в образе сатанинских сил — подлежит полному уничтожению. Для борьбы со всем прочим ей чуждым культура избирает более мягкие способы. Однако если круг признанного нетерпимым (и, соответственно, подлежащего истреблению) расширяется безгранично, как у тех же талибов или алжирских моджахедов, тогда приходится сделать вывод, что перед нами — антикультура. В мировом “концерте цивилизаций” такие “антикультурные” общества находятся в том же положении, в которое попадает в отдельном социуме человек, страдающий тяжелой формой паранойи с агрессивными проявлениями. Его пытаются лечить (адаптироваться к нормальному сосуществованию удалось, в частности, многим репрессивным культурам Запада и Востока, несшим в себе, помимо болезненных навязчивых и сверхценных идей, немалый заряд здоровых начал). Если же больной не подлежит излечению, то его для блага всех окружающих помещают в строгую изоляцию.
Классик социальной психологии Эрих Фромм описывал этот тип общества как “деструктивный” в противоположность “жизнеутверждающему”, располагая между ними переходный вариант: “общество еще не деструктивное, но с повышенной агрессивностью”. Поддерживать свое существование такая общность способна, лишь захватывая всё новые географические территории или духовные сферы и паразитируя на них. Когда возможности экспансии исчерпаны, она неминуемо самоуничтожается.
Вот, кстати, пример, знакомый нам гораздо лучше восточной экзотики. В доморощенных претензиях на культурологические изыскания в последние годы встречались утверждения, будто российское общество, отвергая чуждые ему в массе ценности западного либерализма, стало “искать выхода” в блатной романтике. Эта субкультура (ее высшее выражение: вор в законе как отрицание идей любой частной собственности и общественно полезной деятельности) — одна из характерных вариаций деструктивного социума. О ее очевидной связи с люмпенством и террором лишний раз распространяться нет смысла.
Гуманизм исламских книжников, толкующих Коран в ключе минимизации энтропии, оказывается бессилен против конкретной практики афганских талибов, алжирских террористов и прочих фанатиков джихада, все сильней влияющих на поведение уммы в целом. Вот эта практика поистине тоталитарна — и тотально деструктивна, поскольку табуирует, по сути, все человеческие инстинкты, выходя за грань здравого смысла, и в итоге плодит маньяков-терминаторов: всеохватное ограничение природы оборачивается полным ее извращением. И приводит в конечном итоге к тому же самому, что и полное “отпускание” инстинктов в деструктивной блатной субкультуре.
Горечь ложной памяти
После сентябрьской катастрофы 2001 года западный мир начал массово, как никогда, задаваться вопросом: за что мусульмане так сильно ненавидят, в частности, Америку? В конце концов кто-то подсказал президенту Бушу идею: это, мол, оттого, что “они нас плохо знают и не могут понять наших целей и добрых побуждений”. В результате выросло финансирование государственного пиара. Но разве самое детальное знание противника когда-нибудь мешало привычной ненависти?
А, к примеру, обозреватель влиятельного журнала “Тайм” Лайза Бейер старалась убедить публику, что мировой джихад есть плод “горькой памяти мусульман о крестовых походах и других военных кампаниях, о десятилетиях колониализма”. Сейчас эстафета умственных открытий политкорректности разворачивается и в России. Вот еще фрагмент той же читательской почты.
“Чтобы сохранить мир, надо христианству изменить свою политику, в первую очередь экономическую, прекратить фактическое ограбление мусульманских стран. То, что мировой порядок, построенный христианством, устарел, стал пережитком, тормозом, — очевидно. Слишком большая доля мирового продукта идет в карман христианских стран… Крайне необходимо увеличить долю мирового продукта, идущего в карман рядовых мусульман. Впрочем, не только мусульман. Как это сделать? Экономисты знают! Было бы желание”.
Экономическая политика христианства — это, конечно, сильно. Однако вполне согласуется с понятиями нашего своеобразного исторического опыта, будто “мировой продукт” есть некая ветхозаветная манна, которая сыплется на людей с небес по божьему промыслу, так что больше ни о чем заботиться и не надо, как только разложить ее по справедливости в карманы всех желающих. Самое занятное, что и для “рядовых мусульман”, и не только для них, такое утверждение во многом истинно. И Россия, и значительная часть исламских стран присваивают не стоимость произведенной собственными силами высокотехнологичной либо “интеллектуальной” продукции, но почти исключительно природную, то есть нефтяную, ренту. Отсюда следующий постулат, дилетантский или попросту лукавый: “Восток всегда был источником наживы для Запада”.
Может быть, этот условный Восток, он же третьемирский Юг, недополучает положенное “по справедливости” за свою нефть? Идеологическая сказочка в пользу бедных — в том числе разумом. Люди же здравомыслящие и на Западе, и у нас в России давно и освоили, и озвучили главную мысль — распределение выручки за природные богатства происходит отнюдь не в “христианских” закромах мировой экономики, а на самом Юге, и в большинстве случаев вовсе не на благо самых нуждающихся. Но слова их, похоже, остаются гласом вопиющего в ближневосточной пустыне.
И какие еще крестовые походы? Неужто за тысячу лет — а почти столько минуло с начала той эпохи — спор себя не исчерпал? Уж если на то пошло, еще за триста лет до крестоносцев аравийские воины, вдохновляясь новой верой, набросились на Европу. Притом нигде не приходилось читать, что крестоносцы планировали всерьез, а не на словах, завладеть всем миром (хотя представления, будто такое свершится после обретения Гроба Господня, безусловно, бытовали среди самых фанатичных из них). Как бы там ни было, на Пиренейском полуострове, долго остававшемся в руках арабов, через несколько веков осуществилась реконкиста. На маленьком пятачке в Передней Азии, захваченном крестоносцами, произошло то же самое, только гораздо быстрее. Разве в этом исторические противники не квиты?
Колониальными владениями действительно побывали в свое время — кто дольше, кто меньше — почти все страны, где распространен ислам. Только, во-первых, США к этому имеют едва ли не такое же отношение, как к крестовым походам. В их немногочисленных и очень скоро, по историческим меркам, “получивших вольную” колониях имелась лишь одна сколько-нибудь заметная и компактная община мусульман — на самом южном филиппинском острове Минданао. Сегодня врагом номер один для тамошних правоверных, борющихся за отделение, является их собственное центральное правительство.
Во-вторых, что еще примечательнее, все эти бывшие колонии располагаются на самой дальней периферии традиционного ислама либо, как Алжир и нынешний Пакистан, “в круге втором”. Если же взять его историческое ядро на Ближнем Востоке, то там роль поработителя без малого полтысячелетия играла исламская Турция. А европейский колониализм в тех краях едва успел отметиться, причем в эпоху своей растущей гуманизации, накануне полного отказа от заморских империй. Он же по сути избавил арабов от турецких притеснений в итоге Первой мировой войны. Стоит вспомнить и то, что мягкая британская администрация незадолго до ухода со своих подмандатных территорий — Палестины, Иордании и Ирака — буквально заискивала перед арабскими нефтяными шейхами, устроив блокаду зарождающемуся израильскому государству. И не будь дождя нефтедолларов из рук “золотого миллиарда”, этим правителям, скорей всего, пришлось бы по сей день исчислять свои ресурсы по старинке — в верблюжьих стадах, финиковых пальмах и золотых безделушках. Зато сами правоверные народы на протяжении веков грабили и завоевывали друг друга практически непрерывно.
Одним из более или менее рациональных поводов для массового недовольства мусульман можно считать традиционную поддержку Израиля со стороны США (хотя она, как показывают все последние события вокруг палестинской автономии, далеко не безусловна). Здесь дело не столько в вере как таковой, сколько в территориальных, хотя религиозно обусловленных претензиях. Еврейское государство арабы считают незаконным захватчиком земель, “определенных во владение детям Аллаха”. Можно сказать, что в этом вопросе палестинцы пали жертвой собственной воинствующей принципиальности: не будь развязанной арабскими странами войны 1948 года, их бы наверняка никто силком из дому не гнал.
В дальнейшем часть жертв успешно превратилась в палачей — по крайней мере для одной из приютившей их братских стран. К примеру, в Иордании левацкие лидеры беженцев вели себя как завоеватели, открыто глумясь над государственными устоями этой страны. Но переворот, задуманный “борцами за социальную справедливость”, провалился благодаря решимости покойного короля Хусейна, расправившегося с ними без постороннего вмешательства. У демократически устроенного, притом религиозно и национально неоднородного Ливана таких возможностей не оказалось, и гуманность его властей обернулась в итоге затянувшейся на четверть века гражданской войной. Как видим, и здесь счет “исторической боли” далеко не однозначен.
Между тем для “террориста номер один” Усамы бен Ладена, несмотря на все его угрозы в адрес Израиля, явно более важным побудительным мотивом к началу нынешней террористической кампании послужило американское военное присутствие в его стране, восходящее к войне 1991 года, когда Ирак первым напал на Кувейт, а уже затем — западная коалиция на Багдад. (В связи с последним стоит опять-таки вспомнить, что иракской “исторической провинцией”, как пробовал обосновать свои действия агрессор, Кувейт не был около семисот лет, со времен Багдадского халифата, а в эпоху Османской империи он пользовался даже большей степенью внутренней автономности, чем сам Ирак.) В Саудовской Аравии до сих пор размещен семитысячный контингент американских военнослужащих. Для религиозного фанатика неверные с оружием на родине пророка — святотатство.
Ненависть как основа бытия
Один из основных, скажем так, смыслов происходящего в современном ми-
ре — конфликт между традиционализмом и либеральной модернизацией.
Основы последней — индивидуальный разум и личностная же, не делимая ни с кем и ни на кого не списываемая моральная ответственность. В Европе модернизация началась с того, что основатель новой конфессии заявил: каждый малый и ничтожный мира сего может общаться с Богом напрямую, без посредничества официальных авторитетов. Примечательно, что буддийско-синтоист-ский мир, где такое посредничество ослаблено и во всяком случае обладает предельно упрощенной иерархичностью, смог создать уникальный синтез своей традиционности с модернизацией — практически все полезное воспринимая и ни от чего ценного не отказываясь. То же самое все более уверенно демонстрирует мир буддийско-конфуцианский.
Другие традиционалистские цивилизации идут по пути наименьшего сопротивления. Вместо того, чтобы бороться с “заразой” модернизации ее же оружием, как поступили Япония, Южная Корея, Сингапур, а в последние десятилетия и Китай, они начинают усиленно подавлять в себе оба фактора, моральный и интеллектуальный. Да так, что в конечном счете вовсе не остается места ни разуму, ни индивидуальной морали как таковой. А воля божества, каким бы именем его ни звали, оправдает, как известно, любые действия верных последователей. Именно так и в мусульманстве, и в России в обе эпохи перемен — после 1917 и 1991 годов и на многих участках ее цивилизационной периферии стиралась грань между заурядным общинником и терминатором — вандалом, насильником, террористом. До момента “большого взрыва” лишь очень немногие бывают способны правильно оценить всю зыбкость и условность этой грани; отсюда в числе прочих и сегодняшнее потрясение.
“Бедненький Юг”, яростно противясь греховным соблазнам модернизации, по сути, сам себя загоняет в расчеловеченное бытие. И это еще бы полбеды — но туда же он жаждет захватить с собой все остальное человечество. Христианству удалось благополучно перерасти свой кризис переходного возраста; а ислам, чей высокий смысл поневоле “массово сдается в плен” деяниям расплодившихся сверх меры профанов, — не вырождается ли на наших глазах?
До того, как на Западе развернулась в полную силу промышленная революция, Европа в сравнении с “ограбленным” Востоком была прямо-таки нищенкой как по объемам тезаврированных ценностей (то есть попросту говоря, сокровищниц всех падишахов, султанов и раджей), так и капиталов, оборачивавшихся в торговле и городских ремеслах. Именно новейшая история в преобладающей части популяции Homo sapiens породила парадоксальный социально-психологический тип — человека, изможденного работой, но в сущности ни к чему не приспособленного, “паразита с мозолистыми руками”. Вся его жизнедеятельность находится в идеальном соответствии с марксистской теорией трудовой стоимости — “основным экономическим законом”, который гениальнее всех основоположников сформулировал рок-поэт Илья Кормильцев: здесь мерилом работы считают усталость. И производят по преимуществу ее.
Повальная перенаселенность “третьего мира” в сочетании с примитивными, поистине хищническими методами хозяйствования (в чем критики так долго упрекали высокоразвитый капитализм, — как выяснилось окончательно в постиндустриальную эпоху, в основном “мимо цели”) рождает очередную несуразность. Бедные жители Юга особенно возмущены “безудержным потреблением”, которого сами же себя лишают, фанатически держась за традиционные ценности. При этом совершенно не имеет значения факт, что сколько бы ресурсов ни израсходовал “золотой миллиард” человечества, потребляет он, строго говоря, лишь честно заработанное собственным высокоэффективным трудом, а недовольные претендуют на то, что создано вовсе не их руками и умом. Более того, все идеологии глобальной “третьемирщины”, будь их проводниками кровожадные пассионарии, как на Востоке, или дистрофичные духовные отпрыски Маркса пополам с Пуришкевичем, как у нас в стране, несут в своей основе неодолимое внутреннее противоречие. Агрессивное неприятие буржуазных норм неизбежно сочетается с яростной страстью к вещам и удобствам века. Протестующие массы и сами пастыри шизофренически мечутся между жаждой уничтожить без остатка пагубные соблазны и безраздельно завладеть ими. Уже одно это обстоятельство решающим образом обесценивает любые соображения касательно их особой, “богоносной” духовности и нравственности.
При этом у террористов любого толка есть как минимум одно общее убеждение. Всех их роднит непримиримый дуализм в восприятии мира, свойственный восточным учениям поздней античности — манихейству и маздакизму, “творчески развившим” отдельные постулаты более древнего пророка Заратуштры. Революционеры-террористы оправдывают насилие над представителями “системы” примерно так же, как персы в свое время обосновывали необходимость истребления существ, находящихся под покровительством отца тьмы Ахримана. Врагу приписывается качественно иная, не вполне человеческая или даже абсолютно нечеловеческая природа. Как писала одна из лидеров той же “Фракции Красной Армии” Ульрика Майнхоф: “Наше решение проблемы таково. Мы заявляем: всякий, кто носит униформу, — свинья, то есть он уже не человек. С такими типами вообще невозможно общаться иначе, как на языке выстрелов”. Знатоки немецкого пусть не спешат упрекнуть переводчика в распространенной небрежности: Uniform для знаменитой террористки — явно не просто обозначение полицейских или военных мундиров, но метафора презренного буржуазного конформизма, отделяющего нечисть от “настоящих людей”. Идеологическое внушение и самовнушение формируют тип сознания, воспринимающий любую действительность в черно-белых контрастах: “свое” есть воплощение добра и света, “чужое” — сплошной сгусток тьмы.
Однако еще ни разу в истории ни одно деструктивное общество не смогло добиться сколько-нибудь долгосрочных целей. Срок его существования мог измеряться годами или десятилетиями, но был неизменно краток, конец — бесславен. Даже тактический гений Иосифа Сталина (в данном случае автор употребляет это выражение без тени сарказма) в сочетании с марксистско-византийской стратегией, чудовищно устарелой с точки зрения им же самим поставленных задач технологической модернизации и мирового лидерства, обернулся невиданным “цивилизационным идиотизмом”. Антропологический кризис духовных ценностей грозит в наши дни и России, и большинству стран ее постсоветского окружения.
Именно этот момент сплошь и рядом обходят вниманием как сами теоретики и практики, так и наблюдатели терроризма. Террор, по крайней мере — индивидуальный, с психологической точки зрения представляет собой типичную примитивную одноходовку; как способ управляющего воздействия на системы любого размера и сложности он абсолютно, стопроцентно неэффективен. Пользуясь им, можно временно повысить, иногда в колоссальной степени, меру общественной энтропии, но “изменить мир” с его помощью в некоем конечном итоге, о чем непременно заявляют идеологи социального или религиозного экстремизма, решительно невозможно.
Поясню на самом элементарном (и наименее кровавом) бытовом примере. Недаром семейные скандалы зачастую сравнивают — когда в шутку, а когда и всерьез — с террором. В данных обстоятельствах любой обмен мнениями вообще может преследовать лишь две цели. “Говорю то-то и так-то, дабы побудить тебя к определенным, желательным мне действиям”. Либо — “Выскажу всю правду как есть, чтобы стало понятно: ты такая дрянь, что лучше б тебе вообще не быть”. Естественно, в первом случае дискуссия, скорее всего, окажется спокойной, нацеленной на компромиссное соглашение, во втором — истеричной, взаимно ранящей психику. Глашатаи “всей истины” при этом могут даже достичь видимости промежуточного успеха, но всегда заведомо, хотя вполне подсознательно отказываются от той конечной цели, которую сами же ставят на словах: добиться благополучия в семье, как он или она его себе представляют. Реальный результат сводится исключительно к нанесению моральной травмы оппоненту — очевидно, во имя и во славу все той же “справедливости” садизма как такового.
Аналогичные принципы, лишь с иным набором средств, действуют в любой конфронтации социальных, национальных, религиозных групп и целых государств. Разница в том, что террор “сверхличностный”, поддержанный и проводимый значительными людскими массами, нередко под эгидой государственных властей, имеет от силы на один “ход” больше, чем одиночные или даже серийные выстрелы и взрывы. Следовательно, он, будучи сравнительно растянут во времени, оказывается столь же бесцелен и бесплоден в роли управляющего воздействия на историю.