Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2002
Третья прозаическая книга (1993 — повесть “Ветер с конфетной фабрики”; 1994 — сборник рассказов “Когда нам станет весело и светло”) поэта и прозаика Вадима Месяца, уже около десяти лет живущего в Нью-Йорке, исполнена в самой распространенной на сегодняшней день эстетической манере. Речь идет о современной модификации жанра романа, отличительной особенностью которого является сплавление в нерасторжимое целое четко прослеживаемой сюжетной линии и довольно свободно текущего потока авторского сознания. При этом изложение, как правило, имеет дневниково-исповедальный характер и в той или иной степени фантасмагорично, поскольку описания событий, воспоминания и рассуждения фрагментарны, перемешиваются и накладываются друг на друга, а рядом с основными героями внезапно появляются и так же внезапно исчезают взаимодействующие с ними по ходу действия персонажи. Подобного рода текст, по преимуществу оставаясь прозаическим, фактически существует на грани прозы и поэзии: он красочен и насыщен метафорами, а внутри него то менее, то более ярко выраженно пульсирует вполне определенный ритм. Поэтому вполне закономерно, что такая проза зачастую, как в случае Месяца, выходит из-под пера поэтов и временами максимально приближается к поэзии:
Манхэттен отражался скрижальными огнями в водах кругосветной реки и растекался в ней радужными нефтяными пятнами. Он падал в эту воду и, увлекая за собой растягивающийся в волнах овал луны, неуклонно сдвигался к востоку вместе с течением Гудзона. Распределенные в беззвучном аккорде прямоугольные отростки волнорезов с причалами, ресторанчиками, музеями, гуляками(…) пытались замедлить это сползнание, но в ответ обрастали волокнами водорослей и размокших газет. На берегу Форт-Брэгга тоже пахло тиной увядания, деревянно стучали яхты, размеренно и легко ударяясь друг о друга крашеными боками; проходили мимо свадебные теплоходы, роняя обрывки вальсирующей музыки.
Фрагментарность, фантасмагоричность, перебив рассказа от лица главного героя отрывками, представляющими собой фрагменты авторского повествования и рассказа от другого лица, — в романе Месяца это соответственно описание обстоятельств судеб персонажей и воспоминания бабушки автора, относящиеся к 30-м годам советской России, — все это отсылает к эстетике постмодернизма, но это не более чем использование разработанных постмодернизмом приемов. При том, что цели меняются на прямо противоположные: не центробежное разнесение картины мира и сознания, а центростремительные попытки собирания их с целью ответа на вопрос, который сам Месяц еще в первом своем прозаическом произведении сформулировал так: “Кто я такой? Вы не знаете, кто я такой?” И уже в этой повести наметились наиболее цельно и органично воплотившиеся в романе и вышеописанные эстетические принципы, и присущее Месяцу стремление обрисовать параметры судьбы множества людей, вольно или невольно вовлеченных в активное действие (с особой полнотой это стремление реализовалось в сборнике рассказов), и те ключевые слова и символы, вокруг которых кружится сознание автора и закручиваются описываемые им события. Прежде всего это география и действие, неразрывно связанные между собой романтической мечтой о вырыве “из липких пут повсе-дневности” и нарушении “гибельного спокойствия” мира, в котором “все планомерно летит в пропасть и нет никакого способа это остановить”. Однако эта мечта направлена не в некие запредельные глубинные или высшие миры, она “не выворачивает наизнанку твою душу, не заставляет глядеть на людей глазами обиды, она живет где-то снаружи, за много-много тысяч километров от тебя” — там, откуда дует ветер сладко-счастливой “конфетной неизвестности”. Это рождает детски наивное, взросло разгульное, но вполне целеустремленное движение к некоему географическому центру — “соответствующему прочитанному в книгах и увиденному в кино”, “абсолютно всем желанному и милей родного города”. Желание перемены и свершения связано и с наивно-активным упованием на обряд встречи Нового года, после которого должна наступить “Новая эпоха, Новое время”.
И если в повести действие происходит в Москве, великой столице, и встречается связанный с надеждами на новую жизнь страны и ее жителей новый, 1989 год, а на столе соответствующая ситуации баранья нога, “бесформенная, жилистая, но с лакированным копытцем”, принадлежащая “вовсе не домашней скотине, а какому-нибудь черту или античному Фавну”, то география романа — сначала восток, а потом запад США, где и происходит встреча нового, 2000 года, нового Миллениума, и поедание купленной в итальянской лавке Нью-Йорка тушки поросенка. К этому времени “гора Кремль уже растворилась” и Нью-Йорк, “последний великий город, втягивал своими порами в глубину своего бессердечия потоки удивленных дикарских душ”. Растворились и все надежды, и оптимизм героя, для которого “мир по другую сторону океана” давно обернулся “телевизионной фантазией безнадежности”. Осталась только любимая женщина, единственная опора и отражение души героя: “постоянно готовая куда-нибудь помчаться, поехать, сорваться с места”, не имеющая “никакого собственного жилья”, которой “нравилось ставить перед собой невыполнимые задачи и жить в чарующей гибельности своих проектов”. Два периода совместной жизни героя со своей любимой и составляют сюжетную канву романа: она оживляет своим приездом его прозябание в нью-йоркской квартире, и с ней он, уже бездомный и окончательно потерявшийся, путешествует в ее машине по Калифорнии, встречает американское Рождество, Новый год, русское Рождество и поднимается на Дьявольскую гору, при взгляде с которой вниз они страстно надеялись убедиться, “что в мире существуют другие, правильные уклады жизни, совсем не такие, как у них”. Однако все покрывается туманом, отнюдь не растворяющим “многодневной усталости, разбросанности, избыточности и театральности жизни”.
Но в конце концов формируется новое качество жития с “номером беженства”: “теряем надежду, но обретаем упорство”. И речь уже идет не о сладко-счастливой жизни, а о просто жизни, фактически — выживании, что заставляет вспомнить финал повести “Ветер с конфетной фабрики”, в котором ее герои, проникая на конфетную фабрику, неожиданно для себя оказываюся на хлебном заводе, осознавая производство хлеба как “единственно возможную основу всех основ”. При этом несколько неожиданную символическую окраску приобретает у Месяца слово “свинья” — единственное, по его словам, животное, которое ест своих детей. В повести свиньями обзываются начальственные чиновники, свиньей самообзывается стремящийся к преодолению и обретению себя герой, в романе о приготовлении поросенка в связи с разностью обычаев вспоминает описывающая мытарства своей молодости бабушка автора, через все США везет герой мороженную тушку поросенка, съедаемого при встрече нового Миллениума, “зловещая кабанья морда” встречает его в одном из городов Калифорнии, в связи с чем его спутница вспоминает процесс закалывания кабана и кричит: “Мы выживем. Мы победители”.
Фактически Вадим Месяц — певец осуществляемого в современных условиях, но старого как мир процесса движения людей по земному шару. Испокон веков люди стремились в другие края за другой жизнью, при том что кто-то оставался бродягой, но большинство оседало и выживало. Однако чем ближе к современности, тем исчезающе меньше неизведанных земель, и сегодня в основном приходится говорить о процессе глобализации — все большем перемешивании рас, национальностей, обычаев и вер, в перспективе ведущем, по выражению Месяца, к “полному историко-географическому равенству”. Но это — в далеком будущем, которое может оказаться совсем не таким, каким мы его себе воображаем. А пока, в ходе перемешивания, формирования чего-то, нам неведомого, по свидетельству Месяца, мы “получаем неслыханный опыт освобождения”, варясь в “собственных, полностью отработанных трагедиях”. И если начало романа совпадает со временем бомбежки Белграда, переживаемой действующими лицами как то, что “Америка бомбит и кладет свой прибор на Россию, на славянский в общем-то народ”, то в его финале герою звонит его любимая 11 сентября 2001 года. А он стоит на крыше высотного здания и смотрит на “задымленный Манхэттен”:
На другом берегу реки рушились великие небоскребы. Открывать фотоаппарат Грабору не хотелось. Он думал о тумане, который растворял пристани Форт-Брэгга в осеннее время: разговорчивые тени рыбаков, прогулочные суденышки молодоженов. Наступала осень без свиданий на ступеньках Тринити-Черч.
Продолжался первый день бомбардировок Нью-Йорка. Наш первый безвозмездный день.
— Любимая, — сказал он. — Мы хорошо жили. Приезжай.
Вадим Месяц. Лечение электричеством: Роман из 84 фрагментов Востока и 73 фрагментов Запада. — М.: ТЕРРА, 2002.