Ретро-роман. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2002
На следующий день Александр Павлович взялся за починку мебели. С вечера он поставил разбухать столярный клей, и теперь разбирал стулья, вытачивал новые шпонки вместо обломившихся, менял вытертую обивку, собирал все заново. Тетка ахала: стулья — как новые!
Ближе к вечеру учитель почувствовал, что нервы его напряглись, как на охоте, когда загонщик стоит за деревом и ждет, что вот-вот выскочит на него матерый зверь. Он без конца поднимался в мансарду взглянуть на соседский участок. Тетка даже заворчала: “Саня, что ты без конца ходишь по потолку? Что ты там забыл? Хоть потише топай, а то весь дом дрожит”. С утра у соседей еще наблюдались какие-то признаки жизни, а после обеда все словно вымерло, даже Анисьи не было видно.
Уже ближе к сумеркам А.П. увидел, что из дому на лужайку вышел сам Иван Никанорович, подтянутый, в пиджаке и шляпе, оглянулся вокруг, заглянул за угол дома и неторопливо, словно бы крадучись, направился к калитке, ведущей в овражек.
А.П. скатился с крутой лестницы и устремился в сад. Он метнулся вправо, в гущу кустарника, и тихонько пошел вдоль забора, укрытый зарослями жасмина и сирени. Тихо-тихо, не дыша, прокрался он к углу сада и услышал негромкие голоса. Он понял, что деньги уже переданы и идет разъяснение: “…плюс наградные за июнь, плюс особая сумма за содействие аресту государственного преступника, плюс надбавка за выслугу лет”. В голосе говорящего была военная отчетливость. Это был тот же человек, что приходил и в прошлый раз. Прошуршала бумага, заговорил И.Н. Голос его звучал быстрее и приглушеннее, чем обычно, и с явственной ноткой почтительности: “Передайте его превосходительству, что я покорнейше прошу учесть мои аргументы и увеличить сумму выплат… Я чувствую себя в полном праве на эту надбавку, так как все время возникают большие непредвиденные расходы. И поверьте, Геннадий Евстафьевич, моя работа требует таких нервов, такой выдержки, что никакими деньгами этого не окупишь”. Потом он пробормотал, что из-за этой чертовой секретности и расписаться толком невозможно, и напоследок проговорил раздельно и внятно: “Передайте его превосходительству, что назначено на четверг. Пусть его высокопревосходительство, — он сделал легкую паузу, словно указуя пальцем
вверх, — сам не выезжает. Вы меня поняли, Геннадий Евстафьевич? Не выезжает сам. Но выезд в назначенный час не отменяет. Это архиважно. Оттягивать акцию больше не в моих силах”.
Пришедший заверил, что все передаст слово в слово, коротко откланялся, шаги его прошелестели вниз и затихли в овражке.
Иван Никанорыч прикрыл калитку, задвинул тугую вертушку и обернулся. И увидел за низкой изгородью кипящего от возмущения Александра Павловича. Он остолбенел.
— Кто вы? Что вам надо?
— Вы негодяй! Иуда! — учитель был в гневе. Он наивно вообразил, что если сейчас отчитает этого мерзавца, как проштрафившегося ученика, выскажет ему все, что о нем думает, то тот образумится и встанет на путь исправления. Горячие слова произведут переворот в закоснелой в грехе душе.
— Как вам не стыдно! Эти деньги не жгут вам руки? Вы совершаете великий грех! Иудин грех! За вами идут люди, истово вам верят, а вы их предаете! Опомнитесь! Загляните в свою душу, ведь есть же она у вас!
— Вы сумасшедший? — брезгливо спросил толстошеий. — Проповедник какой-то! Не возьму в толк, что вы несете. Подите прочь. — И повернулся спиной. Но уходить не спешил.
— Когда я услышал, как вы говорите с Надей, я подумал: какой интересный, тонкий, глубокий человек! Даже возникла мысль — попроситься к вам, в ваши ряды. Я с молодости сочувствовал революционерам. Но потом арест Коноплянского меня ошеломил. Только что вы дружелюбно с ним разговаривали, призывали верить вам, и тут же отдали его в руки полиции! А сейчас получили деньги фактически за его голову! Как это можно, одумайтесь! Подумайте и о своей жизни, вы играете не с огнем, а с двумя огнями, и вдобавок губите свою душу!
— Что вы заладили: душу, душу. Отвяжитесь от меня с вашими бреднями, — внушительно произнес Иван Никанорыч, но чувствовалось, что он застигнут врасплох и колеблется, не зная, как поступить.
— Вы колеблетесь. Я вам предлагаю самый простой, самый человеческий выход: уехать. Бросить все и уехать.
— Вот пристал, как банный лист, — рассердился И.Н. — Я сейчас скажу своим ребятам, они живо покажут вам, как лезть в чужие дела.
— Хорошо, — с горечью сказал А.П., — и я им скажу, почему вы оказались тут, возле этой калитки. И вообще, раз мои слова вам как об стенку горох, знайте, я пойду к вашим единомышленникам, пусть узнают, кто вы есть на самом деле, — гнусный предатель!
— И вы думаете, вам поверят? Они поверят мне, своему старому товарищу, — тихо и внушительно проговорил И.Н. — Они знают, если я что-либо делаю, значит, у меня есть на это основания. Не всегда мы действуем в лоб, иногда приходится идти окольными путями. А вам, уважая ваш порыв, я предъявлю доказательство того, что я никого не предал.
Он кивнул почти дружески, шагнул к ограде и не спеша сунул руку во внутренний карман пиджака. И вдруг резко выхватил ее, твердо удлинившуюся, но настороженный А.П. рванулся как пружина и схватил противника за руку. Хорошо, что был он от рождения левша, и левая рука служила ему не хуже правой. Свободные руки их схлестнулись в пожатии, гораздо более крепком и болевом, чем дружеское. Так стояли они некоторое время, прижимаясь животами к дощатой изгороди, пыхтя и напрягаясь, оба коренастые, немолодые, и боролись руками, поскольку не могли пустить в ход ноги. Иван Никанорыч оказался довольно силен, но кисти рук его были слабее, чем у учителя, маленькие руки не работающего физически человека.
Почти у самого лица А.П. торчали высокие жесткие стебли крапивы. Он потянул на себя руку противника и краем ладони ухитрился ухватить стебель и выдернуть его с корнем. Этим стеблем, двигая туда-сюда сопротивляющуюся руку Никанорыча, он стал тыкать ему в лицо, в щеки, в губы, тот отворачивался и жмурился, и в какую-то секунду А.П. сунул жгучий стебель ему за ворот рубашки и отпустил его левую руку. Рука дернулась выхватить из-за ворота колючее и жалящее, в тот же момент А.П. ударил по револьверу, нелепо прыгавшему возле его лица, и выбил его из руки. Он тяжело шлепнулся в кусты. А.П. получил тычок кулаком в лицо и сам хватил противника по скуле, но забор мешал обоим размахнуться как следует.
Они стояли красные, злые, потные, цепляясь рукавами за шершавые доски. А.П. снова поймал обе руки противника и спросил задыхаясь:
— Так вот твое доказательство? — кивая на бурьян, куда канул револьвер.
— Законная оборона против немотивированного нападения! — прохрипел И.Н.
— Передергиваешь, гад, никто на тебя не нападал!
— Уберите руки, а то я сейчас свистну моим ребятам!
— А я им расскажу, с кем и о чем вы тут разговаривали!
— Да отпусти ты, чего ко мне привязался? Я мирный обыватель!
— Знаю, что ты за обыватель, я тебя еще с пятого года знаю! — брякнул наобум А.П.
И.Н. взглянул на него исподлобья. Вдруг выражение его лица изменилось, стало спокойным и дружелюбным.
— Ну хватит, — сказал он, пытаясь высвободить руки. — Стоим, как два дурака. Чего вы от меня хотите?
— Распустить группу и уехать подальше. За границу. Прекратить это безобра-
зие — бомбы, выстрелы. Порвать с охранкой.
И.Н. разминал маленькие белые кисти рук.
— Ну и сильный вы человек. Идите к нам. Будете моей правой рукой. Я ведь помню вас по пятому году, только сразу не узнал (врет, — подумал А.П.). Вы как раз такой человек, какой нужен. Кругом одна молодежь, не на кого положиться. Одни умеют только стрелять, другие только мечтать о светлом будущем.
— Я не умею бомбы делать.
— И не нужно. Исполнители найдутся. Нужны организаторы.
— Я вам не доверяю, — глядя ему в лицо, сказал А.П.
— То, что вы видели только что, своего рода игра. Я вожу их за нос, а деньги идут на наше дело. — И.Н. приблизил к учителю потное лицо и зашептал: У меня цель — добраться до самого верха! — он многозначительно ткнул пальцем вверх. — Это — стратегия. Остальное — тактика. Приходится кое-кем жертвовать. Я жертвую пешки, чтобы поставить мат!
Глаза его с коричневатыми белками расширились. А.П. понял, что Иван Никанорыч ему, случайному человеку, говорит правду. О сумасшедших мечтаниях своего воспаленного мозга.
— Нет, — произнес учитель, — ничего вы этим не измените. Даже если вам удастся мат, как вы это называете. Был уже мат 1-го марта, и что? И совершили это люди высокой души, а у вас — грязные деньги, темные игры. Нет. Бросайте все и уезжайте. Я этого требую.
— Да кто вы такой, чтобы что-то от меня требовать? Я — фигура, меня и в верхах, и во всем мире знают, а ты кто? Не такие мне поперек дороги пытались встать. Знаешь, где они? То-то. Иди, приятель, своей дорогой и не лезь в чужие дела. Все. Адью. — Говоря это, он словно невзначай раз и другой переступил вдоль забора.
— Стоп, — сказал А.П. — о своей игрушке забудь. Давай валяй к своим головорезам!
Но И.Н. шагнул еще дальше и стал шарить ногой в бурьяне.
А.П. тоже шагнул, — он приблизительно заметил, куда упало оружие, — двинул наобум ногой и попал по твердому. Он еще раз сильно поддал ногой, молясь, чтоб не выстрелило, и револьвер выдвинулся из-под лопухов. А.П., не спуская глаз с побагровевшего противника, нагнулся и поднял его. И.Н. метнулся за кусты.
— Иди, иди, я в безоружных не стреляю, — презрительно сказал учитель.
С отяжелевшим карманом он направился к дому.
Но в дом он зашел только для того, чтобы переодеться и предупредить М.Н., что скорее всего переночует у Павла, после десяти пусть его не ждут, запирают калитку.
Он вышел на Елоховскую, увидел подходившую конку и решил доехать до центра на ней. Как барин. Он чувствовал, что схватка здорово вымотала его, что пешком он не дойдет.
Конка ползла невыносимо долго. Проехав сколько возможно, он спрыгнул и уже в сумерках постучался к Корзину. Он решил сначала попытаться поговорить с Гришей и Эсфирью. Он не сомневался, что они близко знали Никанорыча, и было еще неизвестно, как отнесутся к его сообщению. На душе у него было нехорошо.
А.П. долго стучался в наружную дверь, стук глохнул в сенцах, и ему казалось, что в доме его не слышно. Он дважды отходил в сторону посмотреть на окна — свет слабо горел, значит, хозяева были дома. Наконец, зашелестели шаги и дверь открыла Эсфирь Давыдовна, дохнув на пришедшего с улицы крепким водочным духом.
— Я на минутку, — волнуясь сказал учитель. — Мне надо поговорить.
— А Гриша спит, — тяжелым языком сказала женщина, которая, видимо, тоже перед этим дремала.
— Пусть спит. Я к вам, — был настойчив А.П.
— Проходите, — она пошла впереди темными сенцами, спотыкаясь о какие-то ведра.
В мастерской было пусто, еле светила керосиновая лампа с прикрученным фитилем, Корзин спал в старом кресле возле неприбранного стола.
— Водочки хотите? — спросила Эсфирь.
— Пожалуй, хочу, — с готовностью откликнулся А.П. Надо было снять напряжение.
Эсфирь налила ему стопку, слегка перелив, положила на блюдце ломтик полузасохшего черного хлеба, сверху кусок селедки с кружочком лука. Налила и себе и, неверной рукой наклоняя стопку, чокнулась с гостем.
Прожевывая закуску, А.П. поднялся и приблизился к стене, где раньше висел портрет человека с бычьей шеей. Но он исчез, вероятно, насовсем. А.П. поманил Эсфирь.
— Тут у вас висел рисунок, портрет одного человека… Я хочу вам прямо ска-
зать, — он помедлил, глянул в затененное лицо женщины, — он предатель. Провокатор. Я сегодня точно это выяснил. Я хочу, чтоб об этом узнали его товарищи.
— О ком вы говорите? Я ничего не понимаю, — голос Эсфири похолоднел.
— Здесь висел портрет Ивана Никаноровича, — внятно, словно бестолковому ученику на уроке, повторил А.П. — Я убедился, что он связан с полицией.
— Какой Иван Никанорович? Не знаю, о чем вы, — отрезала Эсфирь.
— Какой-какой! Ну что вы притворяетесь, вы прекрасно его знаете, раз Гриша его рисовал.
— Почему вы мне об этом сообщаете?
— А кому же еще? У вас, наверно, остались связи… знакомства… в этой среде. Надо передать, чтобы люди знали и не верили ему!
— Никаких связей у меня нет.
Корзин приподнял голову, чуть разлепил веки и прохрипел: “Стуська, дай попить”.
Эсфирь нацедила в стакан остывшей воды из помятого самовара и поднесла к губам мужа, он с усилием глотнул пару раз и опять уронил голову. Эсфирь добавила в лампе огня и через верх прикурила папиросу.
— Так что вы хотели сообщить?
— Что террорист Иван Никанорович — агент полиции по кличке Клевер.
— Откуда у вас такие сведения? Вы его вообще знаете?
— Лично не знаком, но видел не раз. Видел его в момент ареста Коноплянского, он наблюдал из переулка, а сегодня видел, как ему принесли деньги из полиции. Получку и премиальные.
Эсфирь сквозь волокна дыма недружелюбно глядела на говорящего.
— Я не знаю этого Ивана Петровича. Вы пришли не по адресу. Но вот что я скажу: вы обвиняете человека. Страшно обвиняете. А сами мало его знаете. Как это можно? Вы не знаете его целей, его планов. И порочите его с такой легкостью. Вас кто-то подослал? Или кто-то вас, наивного человека, использует в своих целях? Я видела вас два раза, ничего о вас не знаю, как я могу вам верить?
— Гриша меня хорошо знает!
Тяжелые веки Эсфири опустились на глаза, как занавески на окна, вот-вот совсем закроют.
— Гриша вас не видел двадцать лет. Мало ли что было за это время. Нет, посудите сами, хорошенькое дело: приходит с улицы человек и говорит — Иван Николаич предатель. Какой Иван Никифорыч, зачем он нам? Чушь какая-то. Гриша завтра будет долго смеяться.
— Послушайте, Эсфирь Давыдовна, — решил еще раз подступиться к ней учитель, — я узнал обо всем случайно. Я лицо постороннее. Но я всегда сочувствовал революционерам, не разделяя их взглядов, я уважал их, и мне больно, что среди них появился темный человек и играет в свои черные игры. Ведь он людей губит и губит дело. Он руками полиции убрал Коноплянского, потому что тот начал его подозревать. Я говорю с вами откровенно, и вы, пожалуйста, не валяйте дурака.
— Хорошо. — Веки приподнялись, и светлый взгляд остро блеснул. — Я скажу. Я не собираюсь участвовать в этой клевете. Даже если я своими глазами увижу документы из полиции или Ивана в обнимку с жандармом, я этому не поверю. Я верю Ивану, старому проверенному товарищу, бойцу. На его счету много серьезных дел. Он навсегда вошел в историю нашей революции. А вот вы, вы-то что из себя представляете? Шпионите за ним, не успел Иван от нас уйти, как появляетесь вы, якобы для возобновления старого знакомства, портретики разглядываете, что-то разнюхиваете, и при аресте Коноплянского вы почему-то присутствовали, а теперь уверяете меня, что там был Иван. Как раз ваша роль кажется мне очень подозрительной. Как видите, и я откровенно с вами говорю. Уходите и ни во что не вмешивайтесь. Если вы действительно человек посторонний. Не портьте ему игру. Это может плохо для вас кончиться. Прощайте.
А.П. с окаменевшим лицом не прощаясь пошел к выходу. Эсфирь осталась сидеть. В кресле посапывал Корзин. А.П. на ощупь прошел сквозь сенцы, отшвыривая ногами поленья и ведра, на ощупь нашел крюк на двери и вышел на улицу. Он кипел бешенством. Дура, фанатичка, идиотка. Ноги моей там больше не будет. Зря я без Гришки начал этот разговор. Гришка бы мне поверил.
То, что ему, всегда гордившемуся своей правдивостью, органически не умевшему врать, не верят, называют клеветником, было ужасно, непереносимо. Да уж, действительно, если женщина верит во что-то, то никакие факты, никакие доводы ее не проймут. Любые слова бесполезны. А факты размываются и тают, утрачивают смысл перед лицом слепой веры. А впрочем, действительно, какие у него факты?
От брусчатки слабо тянуло деревенским запахом сенной трухи, сухого навоза, остатками дневного тепла. А, к черту это все, пусть сами как хотят, пора ехать домой. Хватит, нагостился в Москве, набездельничался. Закончу у тети Мани то, что начал, и баста.
На Петровке еще сновали экипажи, прогуливались люди. А в деревне, наверно, сейчас трава от росы серебряная, — подумал А.П., глядя на светлый диск месяца возле крыши Большого театра. В городе он казался лишним. Словно еще один фонарь подвесили непонятно зачем так высоко.
И воздух свеж, а все равно пахнет предательством. Весь город пропах.
Час спустя, попив чаю и слегка успокоившись, А.П. говорил Павлу:
— В молодости я был довольно близок к революционерам. Правда, после арестов “Народной воли” движение сильно измельчало, пошло на спад, но все же кое-какие кружки возникали. И я чуть было туда не втянулся, но знаешь что меня удержало? То, что я стоял слишком близко. Меня стало коробить от этой постоянной конспирации, взаимного недоверия. Ты к человеку с открытой душой, а он врет, глядя тебе в глаза, или уверен, что ты врешь. Это невольное постоянное вранье — атмосфера их жизни. Родителям, знакомым, друзьям, соседям — всем они поневоле врут, обо всем, о своих занятиях, о намерениях, о том, куда идут или едут, где берут деньги и прочее. Я не мог себе представить, как можно так жить, всех обманывая, отказавшись от своего имени, от своей семьи. И — постоянное недоверие ко всем кругом. Иногда это было просто обидно. Помню, встречался я с одним таким деятелем несколько раз в общих компаниях, ну, друг другу нас не представляли, знаешь, молодежь не очень-то соблюдает правила вежливости, но я считал, что раз я его заметил, запомнил, значит, и он меня тоже, и, когда в одном доме хозяин решил нас познакомить, я сказал этак запросто: да мы уже знакомы. — Как тот деятель взвился! Где мы познакомились? Где я его видел? Когда? У кого? Прямо допрос устроил. Его можно было понять, он тогда жил нелегально, но мне-то каково — и от того, что я оказался для него пустым местом до такой степени, что он даже меня не замечал, а вдвое обидно от недоверия, от этого волчьего взгляда. Ну, потом он сам ко мне подбивался на знакомство, да я не отозвался, на кой он мне был нужен.
— Мама тоже была знакома с народовольцами, — промолвил Павел. — Верочку назвали в честь Веры Фигнер.
Он широко, неудержимо зевнул, прикрывая рот ладошкой.
— Ложись, а то заснешь в кресле, — посоветовал А.П.
— Сейчас, газету дочитаю, — ответил Павел и углубился в чтение, наморщив толстыми морщинами незагорелый лоб. Лоб горожанина, добровольного затворника. Павел всегда добросовестно, подолгу читал газеты, осмысливая и горячо отзываясь на каждую, самую пустую статейку. А.П. служил ему поглотителем и отсеивателем возражений, одобрений и всяческих контрдоводов. И сейчас он поминутно цитировал прочитанное, ругал, хвалил, горячо высказывал свое мнение и требовал , чтобы А.П. отозвался тоже. Все это отвлекло учителя, и недавний афронт перестал казаться таким уж катастрофичным. Однако он долго не мог уснуть, лежал, глядя в светлое городское небо, и вспоминал города России по алфавиту. Ни о чем думать ему не хотелось.
Приснилось ему, что он входит в подъезд большого дома и раскрывает дверь подъемной машины, но в кабине нет пола, большая рваная дыра с неровными краями, в дыре виден черный лоснящийся трос. Он бросается вверх по лестнице, но в ней не хватает ступеней, зияют провалы, и он, вцепившись в перила, карабкается сбоку, потом лезет на четвереньках по руинам лестницы, выбирается на крышу, но она тоже вся в дырах и провалах, остатки железной кровли громыхают и разваливаются под ногами, он доползает до трубы, цепляется за нее и выглядывает через гребень крыши. И видит, что над краем ее появляется лицо белобрысого парня с большим костяным лбом, Захара, и надо не дать ему влезть на крышу. А.П. во сне лихорадочно соображает, как ему помешать, вспоминает, что у него в кармане вишни, берет горсть и швыряет в лицо парню, оно покрывается красными пятнами и исчезает. А.П. во сне усмехается: “Я воюю вишнями, как Мюнхаузен”, — но вместо Захара над краем крыши появляется сам Иван Никанорыч, и А.П. понимает, что вишнями его не собьешь, и тут вдруг ощущает мягкое прикосновение к плечу, оборачивается и возле самого лица видит мордочку котенка, серенького, с ясными круглыми глазами, и понимает, что котенок послан его спасти, вывести с этой гибельной крыши. Он снова ощутил прикосновение к плечу, и встревоженный голос Павла позвал: Дядя Саня! Проснись! Что ты стонешь?
А.П. проморгался, протер кулаками глаза и сказал: “Чушь какая-то снилась. Ох, грехи наши тяжкие, как говаривала мать-покойница. Разленился я у вас. Дома в такую пору я давно уже на ногах. По холодку травы накосишь либо картошку окучишь. А то и плотвиц наловишь к завтраку, а Муся зальет их яичком, — он вздохнул. — Знаешь, Паша, я решил, что хватит околачиваться в городе. Вот закончу дела у тети Мани — и домой, — а про себя добавил: — Если Москва меня отпустит”.
Родные места, ельник да осинник, овраги с холодными ручьями, на холмах деревни, окруженные по окоему лесом, суглинистые косогоры, медноствольные сосны на обрывах, под которыми сверкает быстрая холодная речка, омывая невесть откуда взявшиеся валуны… Вязкие от родников красновато-железистые подножья обрывов, заросли крапивы по грудь человеку, глинистые колеи лесных дорог, кабаньи и лосиные следы, птичий пересвист, земляничный дух прожаренных солнцем полян. Пора домой, пора, почему он решил, что там никто его не ждет.
Ждут речка, и лес, и овраги, и косогоры, и тропинки. И Прокопий Лукьяныч. И Наталья ждет, небось, вся испричиталась.
Наталья Степановна была школьная прислуга, чистюля, аккуратистка, обладавшая на редкость пронзительным, визгливым голосом, многословная, косноязычная, но в сущности человек правильный и хороший. А.П. взял ее в школу лет пять назад по настойчивой рекомендации Марфы Мироновны и сначала морщился от ее настырности, от пронзительного голоса, но быстро оценил Наташино трудолюбие, школа стала опрятнее и чище. На детей она нещадно кричала, чтобы лучше ноги вытирали, считала своим долгом следить за их поведением, разнимала дерущихся, бегала за угол посмотреть, не курят ли там сорванцы, не подожгут ли школу, и вообще была чрезвычайно активна. Как-то раз учитель увидел, как Наталья Степановна подозвала маленького Ваньку Голавлева, вечно голодного, с землистым лицом, и сунула ему что-то в руки. А.П. подошел к Ваньке и спросил, зачем подзывала его тетя Наташа. Мальчишка чуть смутился: “Пирожка дала”.
Выяснилось, что сварливая Наталья потихоньку подкармливает самых голодных, а иногда водит ребятишек из дальних деревень к себе ночевать, — “чтоб не скучно было”.
У нее был сын, взрослый долговязый парень, работавший на кирпичном заводе, недавно построенном в версте от села. Работа была тяжелая, грязная, но платили по деревенским меркам неплохо. Сын частенько не ночевал дома — то ли оставался в ночную смену, то ли ночевал где-то еще, да и получку не всю доносил до дома, и Наталья изводила его упреками, слезами и причитаньями, что она всю душу в него вложила, а он плохо заботится о матери, не помогает по хозяйству. На ее брань и упреки он отвечал грубостью. Все это в скором времени стало изливаться на А.П. и еще больше на Марию Ивановну. Сколько раз, зайдя на кухню, учитель заставал там Наталью Степановну, утирающую глаза кончиком головного платка, и усталую М.И., не знающую, как остановить этот поток жалоб.
— Как он ко мне относится, А.П., хоть бы вы на него воздействовали, у мене в груди кипящее олово или другое какое железо, это же так жить нельзя, как он к матери относится! Придет, ни словечка ласкового, не спросит, как я себе чуствую, а я вся наскрозь больная, М.И., вы женщина и знаете, А.П. не пойметь, как мене всю разламываить и сил моих нету так жить! А деньги — ну рази это деньги, чего он приносит, это ж курям на смех, а одеться-обуться надо, а соли, а сахарку, а папирос евойных вонючих, это ж весь наскрозь прокурился!
А.П. пытался внушить ей, что постоянной руганью и ворчней она сама отдаляет и озлобляет сына, но она попросту не умела слушать, слова учителя проскальзывали мимо ее сознания, она перебивала его и продолжала свои бессвязные излияния. А.П. говорил с Сергеем и, к своему удивлению, увидел, что парень он неглупый, серьезный и к матери относится, в общем-то, неплохо, необходимую работу по дому делает, но характером, видно, пошел в мать, мгновенно раздражался, на ее крик отвечал тем же, и так они разнообразили свою жизнь ссорами и примирениями. Когда А.П. и М.И. поняли, что за всеми этими слезами и жалобами никакой серьезной драмы нет, они стали спокойнее к ним относиться, без стеснения перебивали Натальины излияния, приговаривая: ладно, ладно, ничего, скоро помиритесь.
После смерти Марии Ивановны Наталья как-то притихла, но при малейшем поводе с готовностью начинала рыдать, поэтому А.П. избегал ее, и она жаловалась соседкам на бесчувственность Лексанпалыча, а то, наоборот, плача, утверждала, что глаз с него не спускает, чтоб не повесился.
— Поеду в Москву разгонять тоску, — вспомнил привычную присказку А.П., прощаясь с Натальей, и, чтобы предотвратить поток слез, торжественно произнес: — Я надеюсь на тебя, Степановна! Поручаю тебе школу до моего возвращения!
— Ой, да я все выскоблю, вычищу, приедете — не узнаете! — горячо пообещала Наталья. — Да вы долго-то там не задерживайтесь, ну ее, эту Москву!
А.П. с утра направился на рынок, чтобы купить чего-нибудь вкусненького тетке на прощанье. Огурчики, вишня, малина у нее были свои, а вот черникой или абрикосами можно было ее порадовать. А.П. шел с легкой душой, принятое решение словно разгрузило ее от нового уже, московского груза неразрешимых задач. Чего я, в самом деле? — думал он. — Зачем мне все это нужно, все эти бомбисты, эти спивающиеся Корзины, эта возня с теткиным домом? Поеду домой. Пора на поезд. А то схожу на тот край Москвы, на постоялом дворе разыщу кого-нибудь из наших мест и поеду домой на подводе, с ночевкой в Павловской Слободе, искупаюсь по дороге в Москва-реке. Вот сейчас бы, сию минуту сбежать крутой тропинкой с горки, сесть на бережку на ствол упавшей ветлы и смотреть бездумно, как сверкает вода и трепещут крылышки стрекоз. Где гнутся над омутом лозы, где летнее солнце печет, летают и пляшут стрекозы, — боже мой, лето проходит, а он пропадает в этом чертовом городе.
Накануне он усердно трудился весь день, заново выкрасил крыльцо и наличники, заменил несколько ступенек на лестнице, ведущей в мезонин. Соседний дом весь день таинственно молчал, стоял словно обезлюдевший. Но это уже мало занимало учителя, он даже ни разу не вышел в сад.
А.П. шел мимо тесовых заборов, кое-где утыканных сверху гвоздями, мимо добротных, не на один век рассчитанных двухэтажных домов, поглядывал на окошки с геранями и фуксиями. Не раз он замечал прижатое к стеклу лицо, провожающее его взглядом: что за человек? Откуда появился? Куда идет? Скучна, бедна впечатлениями жизнь этих тихих улочек…
Посреди переулка подросший щенок играл с деревянной чуркой, — толкал ее лапой, деревяшка со стуком отлетала, щенок с рычаньем напрыгивал на нее, хватал зубами и замерев ждал, что добыча будет делать дальше. Выпускал чурку и снова толкал лапой. Выскочила из-под калитки дворняжка, позавидовала, прыгнула и выхватила обрубок у щенка из-под носа. Подержала в зубах и разочарованно бросила: и чего он нашел в этой ерундовине? Щенок, застеснявшись, тоже потерял интерес к чурке, и обе собачонки улеглись под скамьей у ворот.
Из калитки следующего дома вышел господин в светлой шляпе-канотье, клетчатых брюках и жилетке, на поводке он вел огромного дога, вернее, дог вышел из калитки, ведя за собой притормаживающего господина. За спиной А.П. невесть откуда взялись две бабы и заахали: Ален, гляди, Михал Фролыч свое страшилище вывел! Ну и зверюга!
Дог шел, покачивая туго обтянутыми пестрыми ляжками.
— Ну и зверюга! — с чувством повторила баба.
А.П. почему-то вспомнилось, как он впервые увидел Чугая на вокзале и тот показался ему похожим на осторожного зверя. Чугай! Господи, конечно, это его фамилия, и он много раз слышал ее в разговорах о делах боевиков. Да и самого его он слышал! В декабре пятого, ночью, у только что сооруженной баррикады. Человек с возвышения произносил зажигательную речь, призывая защищать свободу до последней капли крови. В темноте, в тревожном свете костра… Хорошо говорил, красноречиво, с напором, и голос был красивый, низкий, звучный, с жаром и слезой. Напоследок оратор самолично застрелил приведенного дружинниками разоруженного городового. И призвал всех не щадить пособников прогнившего царского режима.
Вот с кем судьба его столкнула! Чугай! Только, помнится, звали его иначе, какое-то было нерядовое имя, что-то вроде Искандера. Искандер — это Герцен. А! Измаил! Измаил Еремеевич! Ну надо же, какая странная штука память, то темень в голове, а то вдруг как вспышкой все осветится. Вот с какой персоной он схватился, как мальчишка, врукопашную, вот чей наган спрятан на чердаке под ветошью. Вот чей портрет рисовал Гришка Корзин.
Такие звери не любят, когда их вытаскивают на яркий свет. Наверняка уже катит в поезде к границе. Неспроста соседский дом притих. Только что значили его слова про четверг? Четверг-то послезавтра.
На рынке было немноголюдно, кухарки уже давно накупили зелени и разной снеди и сейчас, накормив завтраком хозяев, сами распивали чаи; настал час случайных покупателей — одиноких старух, домовитых холостяков, студенток, не уехавших на вакации. А.П. шел меж рядами торговок, на дощатых прилавках лежали груды молодых огурчиков, яркие пучки редиски, вороха зелени, лотки со старой, а кое-где уже и с молодой, светло-желтой картошкой или кучки обмякших, на глазах чернеющих подосиновиков и белых. Грибы пошли, боже мой! — страдал А.П. — Пора домой, пора!
Вдруг знакомый голос взволнованно окликнул его. Глядь — Наталья Степановна собственной персоной заключает его в жаркие объятья. Он поцеловал ее в мягкую чистенькую щеку. Блеклые голубые глаза Натальи с готовностью брызнули слезами.
— А мы все ждали-ждали — нет нашего Лексанпалыча, пропал — и все тут! Ну, думаем, пора разыскивать. Вчерась мы приехали. Ну как вы тут? Не, ничего, вид бодрый, получшел, получшел! Укропчик там, огурчики, черники насобирали, ох, помялась, ну ничего, вчерась прибыли. Ой, я сама не своя! Нашелся! А чего не ехал-то? Ай какую нашел? — частила словами Наталья, как всегда, не заботясь о связно-
сти: — С кем приехали-то?
— Да вон с ей, с Машуткой!
Ба, что это за девушка выходит из-за прилавка, зардевшись всем своим загорелым личиком? Машутка Солнцева, его бывшая лучшая ученица и помощница! Выросла-то как! И не узнать, совсем взрослая!
Ясное личико Машутки расцветает улыбкой, узкие карие глаза смотрят прямо в лицо учителю. Машутка не из тех, кто долго смущается.
— А я сразу вас узнала, еще с дали. Говорю тете Наташе: “Вон Алексанпалыч идет!” А она не верит, говорит, что так не бывает, чтобы в Москве сразу человека найти. Ан бывает! На ловца и зверь бежит!
— В какие же ты меня звери произвела? В волки? В медведи? — шутливо осведомляется А.П. и вдруг осознает, что слегка смущен, не знает, чмокнуть ли Машутку в щечку или поцеловать ей ручку, как барышне, и о чем ее спросить?
— А мы теперь с мачехой живем, — доверчиво и грустно говорит девушка, — отец мачеху привел.
— Она из дому уходить собралася! — подтверждает Наталья.
— Что, совсем плохо с мачехой?
— Чего уж хорошего. Чужая она, все у нее не по-людски. Молоко копит на продажу, нам еле-еле плеснет на донышко, даже Леньке маленькому, а кто у нее купит, у такой грязнули, все мухами засижено.
— Отец-то как?
— Да пьет по-прежнему, разве его отучишь. Что заработает, то все и пропивает. А мы сидим без хлеба. Я на поденную хожу, за пятиалтынный в день.
— Эх, Машенька, как мне жаль, что не удалось тебя устроить учиться дальше! С твоими-то способностями! Ну ладно, вот вернусь домой, что-нибудь придумаем.
Машутка, чтоб не прозевать покупателей, вернулась к прилавку, а Наталья стала наспех излагать деревенские новости. Ее, конечно, тут же увлекло в проторенную колею жалоб на сына.
— Я-то живу плохо, Алексанпалыч! Чуствую плохо, все болить, в груди словно свинец кипящий, это ведь что он с матерью делаить, етот ирод, иного слова нету!
А.П. вслушивался в бессвязный словесный поток и не мог понять, чем на этот раз провинился Серега. Все те же песни — “словечушка ласкового матери не скажет, чуть ему поперек — кричит на всю улицу, я уж молчу, боюсь слово сказать…”
Машутка за прилавком беспокойно перекладывала огурцы, вертела головой во все стороны и снова и снова поглядывала на учителя. Ей было внове встретиться с ним как взрослой со взрослым. Вот она повернулась к соседке, о чем-то спросила, нетолстая коса метнулась по крепенькой спине. Вместо ленточки какая-то веревочка. Платьице линялое, заношенное, с заплатами на локтях. Руки как у тридцатилетней, огрубевшие, с въевшейся под ногти грязью. Мало-помалу она освоилась и стала все громче покрикивать своим звонким голоском — в хоре у А.П. она была одной из солисток — “А вот черника! Кому черника свежая лесная! Огурчики! Монастырские огурчики! Только с грядки! Так и просятся в рот!”
Учителю наконец удалось вклиниться в поток Натальиных слов и выяснить, что ночуют они у дальней родни, что там своего народу полно, так что спят они на полу в сенцах. Недолго думая, он позвал их переночевать у тетки, уверенный, что та будет рада внезапным гостьям. “Баньку вам растоплю, помоетесь”, — пообещал он. Наталья не заставила долго себя уговаривать. Договорились, что к вечеру он придет сюда за ними и проводит до дому.
Уходя, он оглянулся. Машутка смотрела ему вслед и, заметив, что он обернулся, несмело помахала над плечом загорелой ладошкой.
“Бывали дни веселые, гулял я молодец!” — замурлыкал он под нос любимую песню своей округи.
Мария Николаевна действительно обрадовалась, узнав, что придут ночевать деревенские гостьи. Поворчала Клавдия, что на ее голову лишние хлопоты, но А.П. привык, что она любое предложение или просьбу встречает ворчаньем и отговорками. Ближе к вечеру он затопил баньку, напихав в топку побольше дров, чтоб к его возвращению вода нагрелась. И пошел к рынку встречать женщин.
Тени заметно удлинились, но было еще жарко. А.П. вспомнил, как он еще недавно до изнеможения бродил по тенистым улицам. Надо же, как незаметно отодвинулось то время, как сдвинулось что-то в душе… И липы давно отцвели. В палисадниках оранжевели ноготки и бархатцы, белел душистый табак, но аромата его еще не чувствовалось, ароматы придут с вечерней прохладой.
Наталья Степановна и Маша собирали свои корзинки. Они были озабочены тем, что не распродали полкорзины черники, а она уже течет. А.П. забрал у Натальи корзину, оставив ей пустые, и хотел взять у Машутки безмен, но она запротестовала:
— Не, ничего, А.П., он не тяжелый, хватит с вас корзины!
По улице они шли рядком, продолжая разговор о сельских новостях, но в переулке А.П. оказался впереди, а женщины, заговорившись меж собой, поотстали. А.П. шел по правой стороне переулка. Через несколько десятков шагов предстояло свернуть влево, но учитель продолжал идти по правой стороне, так как вдоль левого тротуара тянулись застарелые лужи. Поэтому когда из-за угла того, ведущего влево, переулка к нему бросились двое оборванцев, между ними оказались лишние три шага, которые спасли ему жизнь. Он успел выставить навстречу ножу корзину с черникой. Нож увяз в прутьях, черника от толчка — А.П. инстинктивно качнул корзину оборонительным движением — тяжело и мокро плеснулась в лицо нападавшему, он на секунду оторопел, и, пока силился выдернуть нож, А.П. успел что есть силы лягнуть второго. Подоспели жанщины, Наталья, размахивая корзинками, пронзительно завопила на всю улицу, а Машутка тяжелым безменом так огрела оборванца по спине, что он осел, выпустил нож, и оба бросились наутек, перемахнув через ближайший забор. Подскочивший дворник завертел головой во все стороны, но нападавших уже и след простыл. Осталось черно-кровавое пятно черники на мостовой да нож, застрявший в прутьях корзины. А.П. вынул его, потрогал пальцем длинное острое лезвие, и холодок пробежал по его спине: а если бы он шел по левой стороне переулка и встретился с ними нос к носу? Наталья причитала: Ну и Москва! Средь бела дня разбойники нападають!
Дальше они шли молча, женщины без конца оглядывались и боязливо жались к учителю. А им все больше овладевала уверенность, что, несмотря на слой грязи и спутанные волосы, лица нападавших были ему знакомы.
Вошли наконец в знакомую калитку, громко залаял и зазвенел цепью Дружок. У всех троих отлегло от сердца. А.П. сказал Машутке: А здорово ты его безменом угостила! Как он еще сумел через забор перепрыгнуть! — и на них напал неудержимый хохот, Наталья от смеха чуть не зарыдала, но сдержалась, только всхлипнула несколько раз. А учитель сказал серьезно: Спасибо вам, милые, за выручку. Если бы не вы… А Марье Николаевне не говорите ничего, не нужно.
Как же хорошо, как тепло и по-деревенски непринужденно прошел вечер! Марья Николаевна встретила гостий с церемонной важностью, но видно было, что она рада свежим людям.Ужином кормили их, конечно, на кухне, — “не велики барыни”, — но потом М.Н. призвала их в гостиную и стала досконально обо всем расспрашивать. Выросшая в деревне, по всему строю взглядов и интересов она была, по сути, такой же крестьянкой, как и ее случайные гостьи, хоть и считала себя стоящей неизмеримо выше на социальной лестнице. Завязался живой разговор. “А что, Пахомыч жив еще? А как поживают Сорокины? Правда ли, что у Ольги и парнишка стал горбатеньким? А Фомич завел себе новую лошадь? А Степанида Чернова все такая же певунья?” — А.П. не успевал удивляться, как хорошо знает его тетка всю округу, хоть уже давно там не бывала. Наталья пыталась встрять в разговор со своими жалобами, но М.Н. оборвала ее: “Будет тебе, Наталья, ныть! Проку нет от твоего нытья, только наговариваешь на своего парня, и нам веселья никакого!”
Зато Машутка быстро освоилась и дала волю своему живому язычку. Она так смешно рассказывала деревенские байки, вспоминала такие забавные подробности, вскакивая с места, так живо изображала тех, о ком шла речь, что все покатывались со смеху, даже Евфросинья Леонтьевна, никогда не бывавшая в тех местах. А.П. и не подозревал, что у Машутки такой талант рассказчицы, столько природного комизма. Он о многом еще не догадывался, — даже о том, какую огромную роль сыграет в его дальнейшей жизни эта совсем еще юная деревенская девушка. Он с удовольствием на нее глядел, на чистенькую, раскрасневшуюся, с распущенной после бани косой, на трогательно неровные зубки смеющегося рта, на лукавые узкие карие глаза.
Ему хорошо и просто было среди этих людей, как хорошо бывает ноге в давно разношенной обуви, — не надо напрягаться, казаться умнее, чем ты есть, пытаться острить или рассуждать о вещах, в которых мало что понимаешь. “Неужели я так опростился и опустился, — думал он, — что с простыми деревенскими бабами мне проще общаться, чем с интеллигентными и высокообразованными дамами? В Толомеевской гостиной я всегда казался себе деревенским увальнем, а от Зиночкиных альбомов и стихов иной раз такая тоска нападала! Неужели разговоры “о сенокосе, о родне” — это все, на что годятся мои умственные способности?”
Он тихонько вышел из комнаты и поднялся наверх. Среди темных деревьев еле была различима крыша дома напротив. Какого еще сюрприза от них ожидать? Он нащупал в тайнике револьвер, свой “боевой трофей”, поколебался немного и не стал его доставать. Все равно в случае чего не успеешь выстрелить.
Зинаида Львовна сама отворила дверь.
— Ой! Саня! Как замечательно! Куда же ты пропал! Звоню на твою квартиру — говорят, его нет. Я уже решила, что ты уехал в свое Покровское.
— Я жил у тетки в Елохове, трудился, как Лев Толстой, плотничал и столярничал. Ты плохо обо мне думаешь, неужели я мог бы уехать, не простившись с вами? Кстати, я действительно скоро уеду, может, даже завтра. Если Бог даст, — почему-то прибавил он слова, которых обычно избегал. — Так что зашел, в общем-то, попрощаться.
— Загорел. Кажется, бодрее выглядишь. Я так жалела, что тебя нет, у Симеоновых на вечере был поэт Юрий Южанин, слышал о таком? Читал новое, так интересно, необычно!
— Ну, теперь чего уж, — с комическим сожалением развел руками А.П. — Что с возу упало…
Появился Петр Эдуардович и загудел, выпячивая губы:
— Александр Павлович, друг мой! В прошлый раз вы так внезапно и таинственно исчезли, я не знал, что и подумать! Наконец-то мы имеем счастье снова вас лицезреть! Я уж боялся, что исчез мой партнер навеки, шахматы растрескаются и покроются вековым слоем пыли! Кони охромеют, слоны уйдут в Индию, а король изменит своей королеве с какой-нибудь пешкой! Пойдемте, пойдемте принимать срочные меры по спасению! — и он потащил учителя в кабинет.
Однако игра не задалась. Петр Эдуардович был рассеян, и А.П. без особого труда выиграл у него первую партию. Обычно Толомеев огорчался проигрышем, оправдывал свои ошибки какими-нибудь посторонними помехами и требовал реванша, но на этот раз только сгреб фигуры с доски, позвонил Агаше и попросил принести в кабинет кофейку. Потом откинулся в кресле и задумчиво забарабанил пальцами по подлокотникам.
— Они думают, что наверху сидят одни негодяи, которые нарочно делают так, чтобы народу плохо жилось. А сами при этом наживаются. Они не понимают, что кто-то должен управлять этой колоссальной махиной — государством. Если им не управлять, оно развалится, даже не развалится, а взорвется, и заварится такая каша… На самом деле наверху много и порядочных, и толковых людей, но ведь тут такое де-
ло — каждое действие не всегда дает такие результаты, на которые рассчитывают, а зачастую совсем неожиданные. Государство огромное, масштабы колоссальные, поди все предусмотри! А они думают — спихнем этих “угнетателей”, посадим своих людей, и все пойдет как по маслу! Даже странно, среди интеллигенции столько неглупых людей, а мозги у всех одинаково закручены. Вы тоже верите в революцию? — спросил он учителя.
— Теперь уже нет, — ответил А.П. — Я видел пятый год. Был в Москве в декабре. А в наших краях жгли усадьбы. Бессмысленно, дико, жестоко. Нет, надо менять жизнь как-то по-другому.
Первый раз Толомеев заговорил на эти темы, видно, что-то сильно задело его за живое. Но он не стал продолжать разговор, смолк, глядя перед собой. А.П. тоже молчал, думая, не в самый ли раз сейчас рассказать Толомееву о знакомстве Нади с террористами. Но подумал: наверное, с арестом Коноплянского это общение прервалось, зачем тогда лишние разговоры, не дай Бог начнется крик, скандал, хлопанье дверьми, — зачем ему вносить разлад в семью?
Как он жалел потом, что промолчал!
Надо было о чем-то заговорить, чтобы вывести Толомеева из невеселой задумчивости. А.П. заметил на противоположной стене почерневший от времени простой деревянный крест размером с локоть. “Что за крест?” — спросил он у Толомеева. Тот слегка оживился.
— Это память об одной совершенно неправдоподобной истории. Тоже из времен моей службы на Дальнем Востоке. Однажды я с двумя солдатами ехал зимой по делу в небольшой городишко, а вы наверно представляете себе сибирские расстояния, ну, и решили спрямить путь, ехать через тайгу, так верст на сто короче получалось. Объяснили нам дорогу, от заимки к заимке, через пару сел, вроде все просто. Ну, поехали. Первый день ничего, ночевали в намеченном селе, а на другой день завьюжило, а там такие снегопадищи! Распадки все одинаковые, примета была — ручей в одном из них, так его, видно, снегом занесло, короче, заблудились мы. Лошади притомились, стемнело, бурелом, в общем, скверно. Вдруг слышим — вдалеке собака лает. Мы скорей в ту сторону! Напролом, все промокли, кое-как добрались до заимки. Изба, сарай, конюшня, кругом жердяная изгородка. Зашли в избу. Сидит хозяин, крепкий старик. Я объяснил, что, мол, заблудились, переночевать бы. Он говорит: “Село-то в десяти верстах, вон и тропа торная туда ведет, так что лучше бы вам в село поехать”. Ну, какое село, мы измучены. “Что ж, говорит, ночуйте, коли не боитесь”. “А чего нам бояться-то?” — “А я этой ночью помру. А поскольку много я грешил, боюсь, не даст Господь мне за грехи мои спокою, худо тут будет ночью”. Ну, мы не верим, видим, старик крепкий, на больного не похож, наверно, малость не в себе. Расположились, обогрелись у печки, покормил он нас, шинели развесили на просушку. Укладываемся. Он меня подзывает и говорит: “Зря ты, ваше благородие, мне не веришь. Слушай теперь. Там в сенцах стоит гроб с крышкой. Как только я помру, сразу кладите меня в гроб, а тут вон на подоконнике гвозди здоровые, я нарочно заготовил. Забейте ими сразу гроб покрепче. А уж коли не выйдет, вон под иконой крест висит, обороняйся им, крести меня с молитвой, это не простой крест, я с ним так же свово отца хоронил. Все мы в роду большие грешники и душегубцы”. И продолжает под нос что-то бормотать, то ли молится, то ли заговоры какие читает. А я еле на ногах держусь, рухнул и уснул.
Проснулся среди ночи как от толчка. Лампадка под иконой чуть тлеет. Смот-
рю — старик лежит на скамье вытянувшись, руки на груди сложены. Я подошел к не-
му — а он мертвый, холодный уже. Тут у меня мурашки по спине. Что делать? Солдатики мои спят как убитые. Надо их будить, гроб тащить, суету поднимать… Ладно, думаю, утром все сделаем. А время уже было сильно за полночь. Пошел и снова лег на свое теплое, належанное местечко, и снова будто провалился. Только опять просыпаюсь — а старик сидит. Ноги все так же, на скамье, а туловище прямо. И руки вперед протянул. А потом тихо-онько так начал ко мне поворачиваться. Я говорю: “Дед, ты что, не умер? Ты живой?” А он не отвечает, только ноги начинает спускать со скамьи. Солдаты мои вдруг проснулись, как по команде, вскочили и стоят, ничего не понимают. И слышим — во дворе собака завыла, так жутко! А старик встает со скамьи, а глаза закрыты, руки к нам тянет и пальцами скрюченными шевелит. Тут я вспомнил про крест, схватил его, крещу старика и шепчу: “Отче наш… Отче наш…Господи, помилуй, Господи, помилуй…” — все молитвы перезабыл. Он попятился, снова сел, потом улегся, а пальцами ухватил овчину, которой был накрыт, и рвет ее в клочья. Чуть я опустил крест, он снова начал подниматься, быстрее прежнего. А собака все воет, прямо под окном. Мои ребята говорят: “Ваше благородие, мы пойдем лошадей заседлаем и подведем к крыльцу, а вы выскакивайте, да и поскачем отсюда”. Выбежали они, руки на ходу в рукава, а я его опять крестом усмирил и отвернулся быстренько шинель одеть, оборачиваюсь — а он возле двери стоит и вроде как не знает, за теми ли бежать или на меня броситься. Я опять его крестом: “Отче наш, спаси и помилуй!” Уложил его опять. А уж у крыльца лошади ржут. Я выскочил, дверь каким-то колом припер — и на лошадь. Тропу-то видно, и занесена неглубоко. Луна светит вовсю. Оборачиваемся назад — а старик за нами бежит, руки растопырил. Я не выдержал, давай палить в него из револьвера, только что мертвому-то пули! Сбросил шинель, — глядим, он остановился и давай рвать ее в клочья. А мы лошадей настегиваем, да те и сами напуганы, бегут во всю прыть. Ночь, звезды с кулак, мороз звенит, а мы, три здоровых мужика, скачем без памяти от страху. В общем, добрались до села, провели там остаток ночи, утром в народом, с попом вернулись на заимку. Клочья шинели нашли. В избе дверь нараспашку, старик лежит на скамье окоченелый, зубы оскалены. Ну, мы оставили мужиков с попом его хоронить, а сами поехали поскорее. Пса нигде не было видно, наверно, в тайгу убежал. И что интересно: наши следы, то есть конские, на свежем снегу хорошо были видны, а его следов не было. Хотя он был в здоровенных валенках.
— А крест-то тот самый? — спросил А.П.
— Тот самый. Я тогда как стиснул его в руке, выскакивая из избушки, так и не разжал кулака до самой деревни, уж там обратил внимание: что это я держу? Батюшки, крест. Так и оставил у себя на память. — Он задумчиво покачал головой. — Поймите, мы уже многого навидались, война есть война, но такого страху, как в ту ночь, я ни разу в жизни не испытывал. Все же умчались мы от смерти тогда, не догнала она нас. И что это мне сейчас вспомнилось?
Он снова стал расставлять шахматы.
— Давайте сыграем на судьбу. Если я выиграю — значит, буду жить еще долго. Если проиграю — значит, судьба предупреждает.
— Нет, так я не хочу, — отказался А.П. — Получается, вы мне прочите роль судьбы. Я не согласен.
— Ладно, — легко согласился Толомеев, — сыграем просто так, не будем ничего загадывать.
Они сыграли еще партию, А.П. изо всех сил старался не выиграть, но Толомеев был рассеян, без конца делал ошибки, А.П. несколько раз требовал, чтобы тот переходил, и, когда партнер явно прозевал ферзя, учитель отказался доигрывать.
Толомеев сбросил с доски фигуры и поднялся:
— Пойдемте чай пить.
К чаю вышла Надя. Она была непривычно оживлена, говорила без умолку, шутила, и все оживились и повеселели, смеялись по каждому пустяку.
— Хорошая игрушка — автомобиль! — посмеивалась Надя. — Едем мы тут через всю Москву, скорость 40 верст в час, не шутка! На ходу не выпрыгнешь! Выезжаем на Тверской бульвар, а там оркестр как грянет нам навстречу! Лошади бы шарахнулись и понесли, а автомобиль едет себе и едет. Только ветер свистит в ушах! Ах, люблю скорость! Собаки с ума сходили, все пытались под колеса броситься.
— Кто же тебя катал? — осторожно поинтересовалась Зинаида Львовна.
— Ну так вам все и расскажи! — смеялась Надя. — Па, купи автомобиль! Овса ему не надо, удобрения из него не сыплются, в каретном сарае вполне поместится. И будешь возить нас с мамой. На выставки!
А.П. поглядывал на нее, пытаясь понять причину ее оживленности, за которой ему чудилась какая-то напряженность нервов. Так веселятся школьники перед завтрашним экзаменом или охотники перед облавой на волков. Ему хотелось узнать у Нади, слышала ли она что о Коноплянском, но он не знал, как к этому подступиться. Не спрашивать же напрямую, поддерживает ли она связь с боевиками.
Домашняя версия исчезновения Коноплянского была проста. А.П. спросил Зину, отчего не видно репетитора, и, Зина, нахмурясь, ответила: “Надяша говорит, он уехал на вакации”, — и ядовито добавила, что это финт в его духе, она все время ожидала чего-нибудь подобного, небось, какой-нибудь богатый купчик переманил. А.П. покачал головой: “Ты слишком резко о нем судишь, наверняка все не так просто. Может, у него что-нибудь случилось, например, мать заболела.” Он почему-то не мог сказать ей той правды, которую знал.
…Толомеев откинулся в кресле, придерживая двумя руками на коленях свою большую персональную чашку с чаем.
— Ну что ж, А.П., раз хотите возвращаться домой, значит, пора. С Богом. А мы через недельку к вам в гости приедем. На автомобиле. Очень заманчиво рассказывали вы про свои края! В Новом Иерусалиме я ни разу не был, интересно посмотреть. Наверстаем упущенное, а, Зинаида Львовна? В настоящей деревне побываем, а то все дача да дача. На русскую печку залезем, косточки погреем. Боюсь только, Надька в какого-нибудь деревенского врежется, что тогда делать?
— Буду опрощаться, как Лев Толстой и учитель Глаголев! На поденную ходить. Наконец-то у меня своя изба будет! Корову заведу! На гулянки ходить буду! — и Надя взвилась из-за стола и прошлась такой лихой каблучной дробью, что все захлопали.
Так мажорно прошел последний вечер А.П. у Толомеевых.
А ночью приснилось ему, что сидит перед ним Толомеев, как сидел за чаем, откинувшись в кресле и положив руки на колени. Только руками придерживает он не чашку с чаем, а что-то круглое. И вот он немного разнимает руки, и оказывается, что на коленях лежит его собственная голова, и он задумчиво поглаживает пальцами короткие светлые волосы. А.П. во сне бросился к нему, схватил голову, тяжелую, как арбуз, и попытался приладить между плеч, но голова все заваливалась на сторону, и Толомеев, все так же держа руки на коленях, даже не пытаясь помочь А.П., вдруг посмотрел скособоченным взглядом и сказал:
— Что с возу упало, то пропало.
Проснулся он позже обычного, с какой-то мутью на душе от дурацкого сна. Павел, всегда поздно ложившийся, еще спал. А.П. окинул взглядом комнату, с которой ему предстояло наконец расстаться, и словно впервые увидел холостяцкую ее убогость и унылость: пыльные занавески, затоптанный ковер, пыль по углам. Павел, чтобы меньше платить, отказался от хозяйской уборки, а сам, конечно, почти не прибирался. А.П., занятый своими внутренними проблемами, тоже мало что замечал вокруг себя. Но теперь он устыдился запустения и решил, в благодарность за приют и по неостывшей еще привычке к черной работе, как следует убраться в комнате. Когда Павел ушел на урок, А.П. взялся за дело: вытер всюду пыль, подмел пол, даже вымыл окно и собрал в стирку занавески и постельное белье.
В этом же доме, в полуподвале, обитала прачка Таисья Осипова. О ней было известно, что она женщина весьма вольного поведения, даже слегка помешанная на мужиках, что муж у нее на каторге, из-за нее попал, однажды застал у нее кавалера и ударил его ножом, а того не знал, бедняга, что к ней вся округа ходит, пока он на дежурстве тушит по городу пожары. Эмма Карловна уверяла, что теперь она и вовсе с цепи сорвалась, с улицы к себе мужиков водит. Но стирает хорошо. Павел, однако, избегал иметь с ней дело и отдавал белье в стирку другой прачке.
А.П. спустился по подвальной лестнице и постучал в облупленную притолоку низкой двери. Дверь приоткрылась, дохнуло паром, и выглянула не старая еще женщина с блеклым лицом. Волосы ее покрывала линялая косынка, черты лица были правильные, но грубоватые и маловыразительные. Слишком открытый вырез платья открывал худую шею, из-под слишком короткого подола виднелись толстые чулки домашней вязки. Мокрыми красными руками она приняла от А.П. узел с бельем и молча прижала его к животу, словно не зная, что дальше делать.
— Когда будет готово? — спросил А.П.
— Дня через три, — неожиданно мелодичным голосом тихо ответила Осипо-
ва. — Вы, Александр Павлович, не беспокойтесь, если вас не будет, я передам вещи Павлу Николаевичу или Эмме Карловне. Не удивляйтесь, я знаю, как вас зовут, как же мне не знать. Я вас давно приметила, когда еще вы в те разы приезжали. Я еще подумала: Какой интересный мужчина! Глаза серые, волосы русые, а ресницы черные.
Она сбросила рукой косынку на плечи, пригладила прямые тусклые волосы, собранные в пучок, и перехватила поудобнее узел.
— Вы думаете, отчего простая прачка так правильно говорит? Я ведь урожденная дворянка, из Богородского уезда, да судьба моя несчастливая так сложилась, что осталась я измладу одна, без отца, без матери, а чему я была обучена в родительском доме? Вышивать на пяльцах да петь романсы под фортепьяно. Вот и пришлось в поте лица своего добывать хлеб свой. — Видя, что А.П. не намерен поддерживать разговор, она заторопилась: — Если хотите, я могу поскорее ваш заказ исполнить, могу к завтрашнему вечеру, хотите, завтра вечером я все вещи вам сама принесу? — Звук ее голоса стал прозрачно-акварельным, почти беззвучным, тающим в полумраке подвала. “Так черти имитируют голоса ангелов”, — почему-то пришло в голову А.П.
— Нет, нет, не торопитесь, мне не к спеху, — сухо сказал он, чтобы не поддерживать этот неуместно интимный тон. — До свидания.
— До свидания, Александр Павлович, — прошелестело за спиной.
Уже перевалило за полдень. А.П. решил, что он на прощанье пройдется еще раз по городу, а завтра… Завтра домой! Домой? ..
Он вышел в переулок, и тяжелый зной охватил его, он даже подумал, не вернуться ли, но что делать в пустой, оголенной комнате? Мало-помалу он притерпелся, стараясь не покидать тень, где гулял сквознячок из переулков, и вот уже справа заблистала куполами громада Христа-Спасителя. Он свернул на бульвар и потихоньку пошел по центральной аллее. Посидел на скамеечке, угостился мороженым, выпил холодного пива, двинулся дальше, не спеша миновал Никитские ворота. Народу на бульваре было мало, дневная жара загнала под крыши всех, кто не уехал на дачу, кроме разносчиков, лоточников, посыльных — те делали свое дело невзирая на погоду. Рабочие в грязных белых рубахах сновали по лесам, возводя стены дома. А.П. дошел до конца Тверского бульвара, когда фигура на скамье неподалеку от Пушкина привлекла его внимание. Напряженно подавшись вперед, сидел черноволосый парень в картузе и рубахе навыпуск. Он придерживал руками коробку, перевязанную ленточкой, — торт. Что-то знакомое показалось учителю в его облике. Он подошел ближе — и чернявый красавчик-мастеровой внимательно и даже как-то озадаченно взглянул на него, словно тоже припоминая, где он видел этого человека. А.П. узнал Сердарова из соседской компании. Зачем он сидел тут? Кого-то ждал?
Он ускорил шаг и свернул на Тверскую. На ней, несмотря на жару, было как всегда оживленно, гремели экипажи, прохаживались господа с тросточками и дамы под кружевными зонтиками. Проходя мимо роскошной витрины, А.П. взглянул на нее и увидел самого себя среди хрусталя и фарфора, а поверх всего темно-синее, будто грозовое небо с угрожающе клубящимися тучами. Он оглянулся и посмотрел поверх домов. Небо было по-летнему эмалево-голубым, с легкими кучевыми облаками. Но в витрине оно снова увиделось угрожающе-синим, и облака выглядели тучами. Так и вспоминался ему впоследствии этот день с грозовым тревожным небом.
А.П. не спеша шел вниз по улице, разглядывая людей и витрины. Возле булочной Филиппова в толпе мелькнула еще одна знакомая фигура — рослый Захар, тоже с каким-то свертком в руках, медленно шел вниз по улице. “Что это они все тут сегодня собрались?” — мелькнуло в голове. Пройдя еще немного вперед, на углу перед генерал-губернаторским домом он вдруг издали увидел Надю Толомееву. Она стояла спиной к улице, рассматривая витрину или свое отражение в ней. А.П. поспешил к ней. Она отвернулась от витрины, приподняла шляпу и несколько раз взмахнула ею, словно приветствуя кого-то в толпе. А.П. подумал было, что она машет ему, но подойдя ближе, убедился, что ошибся, она снова повернулась спиной, теперь уже явно глядя не в витрину, а в переулок.
Из переулка послышалось цоканье копыт, выехало несколько всадников — конная охрана, — за ними на Тверскую вывернул экипаж, за стеклом мелькнула военная фуражка. А.П. подошел к Наде вплотную:
— Здравствуйте, Надя!
Она, словно не слыша, медленно разворачивалась, провожая глазами экипаж.
— Надя, что с вами?
Надя вцепилась ледяными пальцами ему в руку:
— Сейчас. Сейчас, — забормотала она, окаменело глядя вслед карете.
В ту же секунду черно-огненный фонтан высоко взметнулся посреди улицы, и А.П. с Надей швырнуло к стене дома. И тут же он услышал грохот взрыва и грузный звон ссыпавшихся витринных стекол, а впереди среди разрастающихся клубов пыли начал оседать дождь камней, железок, стекол и еще чего-то неописуемого. С полуоглохших ушей словно спала пленка, и они резко наполнились криками боли и ужаса и шумом крепкого дождя падающих обломков. Из непроглядной пыли возникали бегущие люди. Пробежала дама с молоденькой девушкой, дама прижимала к лицу окровавленный платок, девушка, держась за ее рукав, кричала: “Мама, постойте! Мама, остановитесь ради Бога!” — разорванное платье ее было в крови. Крупными шагами прошел мастеровой, держа на весу грязно-кровяную руку и громко матерясь: “…с вашими бомбами!” Из переулка, громко топоча, выбежали городовые, на ходу крича: “Разойдись! Разойдись!” Где-то впереди, топча людей, метались лошади охраны. Надя отстранила А.П. и, как сомнамбула, устремилась в эпицентр суматохи, учитель последовал за ней. Сквозь оседающую пыль они увидели завалившуюся на бок карету, впереди нее бьющихся на мостовой лошадей, а неподалеку в луже крови человека. Надя и А.П. подбежали. Это был Захар, его можно было узнать по большому костяному лбу и белесым бровям. Глаза его были открыты, он увидел Надю, приподнял голову и тотчас уронил ее, глаза закрылись. А.П. хотел оттащить девушку прочь, но увидел, что она глядит не на Захара, а на карету. Полуоторванная дверца болталась на одной петле, с сиденья безжизненно свешивалось тело в пыльном мундире, голова с знакомым русым ежиком болталась среди рваных железок. Это был Толомеев.
А.П. взглянул на Надю. В ее расширенных глазах что-то проступало изнутри, словно слепота, тело стало оседать, как куль с опилками. Он едва успел ее подхватить и потащил прочь. Наискосок через улицу было кафе, А.П. понес Надю туда. Проходя мимо Глинищевского, он случайно поглядел вглубь переулка — и чуть не выматерился, как тот мастеровой. Ускорив шаг, он сбросил Надю на ближайший стул. Какая-то женщина метнулась к ним и стала хлопотать около девушки, расстегивать ей ворот. А.П. быстро сказал: “Умоляю, побудьте с ней минутку, я сейчас” — и бросился в Глинищевский.
Коренастый, плотный человек в светлом пальто, удалявшийся от Тверской, обернулся, сделал досадливый жест рукой, отвернулся и побежал, тяжело и неумело. Он побежал! А.П. бросился вдогонку. Но когда он на секунду взглянул под ноги, чтобы не споткнуться о выбоину, бежавший впереди исчез. А.П. пробежал еще несколько шагов и увидел влево арку, ведущую во двор. Дальше по переулку белела церковь за кованой оградой, в ограде виднелась калитка. А.П. приостановился, как гончая, потерявшая след, и заметался. Наверное, тот свернул влево. Но, вбежав через подворотню во двор, А.П. увидел, что тут несколько дворов с чередой подворотен, а из них свободный проход и на церковный двор, и куда угодно, кроме того, десятки дверей, за каждой из которых мог притаиться его противник. А.П. по инерции побежал наобум через двор. Неподалеку через веревочку прыгали две девчушки. Они остановились, уставившись на А.П., и одна из них ткнула тоненьким пальчиком в его сторону и сказала со смешком: “Дядька бежит!” А.П. запыхавшись спросил: “А другой дядька тут не пробегал?” Девчонка потупилась, потом отрицательно помотала головой. А.П. постоял, оглядываясь кругом, и скорым шагом пошел обратно к Тверской. Войдя в кафе, он напрасно глядел по сторонам: Нади не было.
К нему подошел официант:
— Вы господин Глаголев?
— Да, — насторожился А.П.
— Вам записка-с.
А.П. развернул тонкий шелковистый листок. Крупными рассыпанными буквами было написано: “Уважаемый Александр Павлович! Девушку я увезла к себе, когда очнется, отправлю домой. Навестите меня. Д.Д.” — и шел адрес, где-то на Таганке.
Это была новая загадка — что за Д.Д., откуда она его знает? Но А.П. некогда было об этом думать, он видел перед собой окровавленных людей, свисшую голову Толомеева, ощущал тяжесть обмякшего тела Нади и чувствовал такую ненависть к человеку, который устроил весь этот ужас, что, кажется, голыми руками сейчас мог бы свернуть ему шею. Все то, чего он не понимал в людях и что ненавидел, воплотилось для него в этом человеке: двуличие, бездушие, жестокость. Схватить бы его сейчас за плечи, потрясти изо всех сил, плюнуть в лицо. И избить. Железной собачьей цепью.
Бедная Зиночка! Неужели надо идти туда в роли носителя страшной вести? Ноги у него подкашивались и как-то нехорошо тарахтело сердце. Он рухнул на подвернувшуюся скамью и долго сидел в оцепенении.
Что тогда говорил Чугай? “Пусть его высокопревосходительство не выезжает, но выезд не отменяйте”. Вот оно что: Толомеев оказался пешкой в чужой грязной игре. И Надя тоже. Она ведь, энтузиастка и неофитка, думала, что участвует в покушении на генерал-губернатора, наверное, приготовилась погибнуть на своем посту. Шляпкой-то махала — знак подавала, мол, приготовься, едет. И не знала, кто сидит в карете.
Несчастная мошка, залетевшая в огонь… Несчастный Толомеев, — сон-то оказался вещим! Несчастная Зиночка, как беззаботно она жила среди своих книг и альбомов. Несчастный Захар, железный террорист, — за что он отдал свою жизнь?
Подойдя к толомеевскому дому, по скоплению экипажей у подъезда он понял, что родным Петра Эдуардовича уже все известно и что вся Москва уже съезжается приносить соболезнования и выпытывать подробности происшедшего.
Зиночка в черном сидела в гостиной в обществе нескольких дам, трое или четверо мужчин стояло группкой поодаль. Увидев А.П., Зиночка поспешно подошла к нему. Лицо ее было встревоженным и растерянным.
— Ты знаешь, я не могу понять. Умом понимаю, а вот тут, — она показала на грудь, — пустота, все чувства словно выкачаны. Что же это? Что мне делать? Я даже заплакать не могу, просто неприлично, — и она скривилась в подобии улыбки.
— Не думай об этом, Зиночка, держись как можешь, успеешь еще наплакать-
ся, — сказал А.П. печально.
Она сухо всхлипнула и вернулась в гостиную, подсев к важной старухе в глухом платье. А.П. прошел к Глафире Кирилловне. У нее тоже были посетительницы. Она молча обняла А.П. и снова величественно села в кресло. А.П. постоял несколько минут, не вслушиваясь в их негромкую беседу, извинился и вышел. Зашел на кухню к Агафье. При виде его кухарка в голос запричитала, утирая фартуком распухший нос.
— Надя дома? — спросил учитель.
— Привезли ктой-то, в лице ни кровиночки и не в себе, ей говорят: “Отец по-
гиб”, — а она вроде и не слышит. Легла и ляжить, вроде спить. Хотите зайти?
— Нет, нет, я только спросил. Дома, и слава Богу.
— Зерькило-то, зерькило в кабинете — обсыпалось! Мы только подумали, к чему бы это, как глядь — вестовой прискакал. Еще не убрато, идите посмотрите.
А.П. заглянул в кабинет. Большое зеркало, долго терпевшее паутину трещин, наполовину зияло пустотой, верхняя половина стекла еще держалась, а нижняя лежала внизу сверкающей грудой.
Несколько последующих дней с их напряженной похоронной суетой останутся, казалось ему, в памяти до мельчайших подробностей, однако потом вспоминались какими-то кусками: бледное, с красными глазами, лицо Зинаиды Львовны, которая удивительно собранно и толково распоряжалась ходом похорон, не позволяя родственникам оттеснить себя на роль беспомощной вдовы, — казалось, что наконец-то нашла достойное применение скрытая в ней энергия; запах еловой хвои, людская толчея, масса людей в мундирах; заупокойная служба, восково-желтое лицо Толомеева среди цветов, Надя с опущенными глазами, то ли погруженная в себя, то ли намеренно не замечавшая А.П.; мрачно-нарядный катафалк, во главе длинной процессии двинувшийся к Новодевичьему кладбищу. Зиночка с детьми шла за гробом, потом родные, сослуживцы. А.П. оказался оттесненным в конец процессии, прошел пару кварталов среди совсем посторонних людей, под шум их беззастенчиво-громких разговоров, и отстал от толпы. Он все оглядывался, ему все мерещилась в скоплении зевак на тротуаре знакомая приземистая фигура с бычьей шеей, и яростная гончая, сидевшая в нем, поминутно принюхивалась, ожидая почуять след и ринуться по нему.
Он подумал, не обитает ли все еще И.Н. в Елохове, и направился к тетке.
Мария Николаевна слегка удивилась его появлению:
— Санечка, здравствуй, ты еще в Москве? — она отвлеклась от пасьянса, привстала, чтобы троекратно его расцеловать, и, вспомнив что-то, всплеснула руками, довольная, что есть с кем поделиться новостью:
— А дом-то соседский сгорел! Весь дочиста! Уж так полыхал, так полыхал, явно не само загорелось! Сад жалко — много деревьев обгорело.
— А люди? Никто не погиб?
— Нашли одно тело среди головёшек. Опознали чернявого, грузина ли, черкеса, который все там крутился в последнее время. Анисья говорит, они накануне вечером разругались, старший ихний, с толстой шеей, и грузин, все кричали друг на друга. А среди ночи загорелось. Говорят, у грузина-то в черепе — дырка от пули, — перешла на шепот М.Н. — Может, нарочно подожгли, чтобы концы спрятать.
— Все-то вы знаете, тетенька, — изумился А.П. — Наверное, начальство столько не знает, сколько вы!
Он прошел в конец сада и от беседки посмотрел через забор. Да, услышать — одно, а самому увидеть — совсем другое. В конце лужайки стоял черный с пустыми проемами остаток сруба, земля кругом была истоптана, ископычена, деревья и кусты поломаны и полуобгорели. Словно пронеслась над этим местом бешеная птица-тройка российской жизни, полыхнула молнией, мимоходом испепелила и умчалась дальше — сокрушать и испепелять.
И опять не отпустила А.П. Москва. Снова целыми днями бродил он по улицам, вглядываясь во встречные фигуры, заглядывая во дворы и надеясь на авось. Авось тот, кого он ищет, еще в городе, никуда не уехал, авось он встретит его еще раз, мир-то ведь тесен.
Пару раз заходил он к Толомеевым, Занаиду видел мельком, в окружении роственников; в другой раз узнал, что она по мужниным делам уехала в Петербург, а остальные на даче.
Однако, выйдя из их переулка, он увидел идущую навстречу Надю. Она шла нахмуренная, с опущенными глазами. А.П. окликнул ее — как в тот раз. Надя остановилась, слегка кивнув головой, и молча ждала, о чем ее спросят. О многом хотел бы спросить ее А.П. — о ее планах, о судьбе обитателей дома в Елохове, о Коноплянском. Но замкнутое лицо девушки не обещало откровенности.
— Надя, куда вы исчезли из кафе на Тверской?
— Из кафе? — еще больше нахмурилась она. — А, смутно припоминаю. Меня отвезла к себе какая-то женщина. Куда-то далеко. Так все было странно… Полутемная комната, запах каких-то курений… Она уложила меня на кушетку, водила надо мной руками и говорила какие-то слова. Потом я немного пришла в себя, мы пили что-то, наверно, коньяк, она дала папиросу… Я курила — в первый раз в жизни, у меня голова кружилась, мне было хорошо, а все остальное было далеко-далеко. — Надя впервые открыто, со слабой усмешкой взглянула на А.П. — Потом меня усадили в экипаж, и другая женщина, прислуга или нянька, села рядом, мы опять долго ехали, через Яузу, через Кремль, потом смотрю — наш дом. Я пошла к себе и легла, и спала, и спала, чуть не двое суток.
— Надя! — решился А.П. — Вы единственная, кто может мне помочь. Где Иван Никанорыч?
Тень удивления скользнула по ее лицу — и все. Она равнодушно ответила:
— Я не знаю, о ком вы спрашиваете.
Помолчали.
— Эх, — вырвалось у А.П., но вместо продолжения он только махнул рукой. — Ну, до свидания, Надежда Петровна! Берегите маму. Желаю вам найти свою настоящую дорогу в жизни.
— А вы, как будете в Москве, не забывайте нас, — вежливо сказала Надя, протянув учителю вялую ладошку.
А.П. проводил глазами тонкую фигурку в черном.
А за спиной его шумела улица, грохотали колеса, слышались обрывки разговоров.
Кто-то потеребил его за рукав. А.П. обернулся. Старик-крестьянин, совершенно седой, стоял перед ним, держа за руки двух похожих как две капли воды белобрысых девчушек лет шести, с одинаково робким и грустным выражением на личиках.
— Чего тебе, дед? — досадливо спросил учитель.
— Помоги, добрый человек, дай копеечку сироткам.
— Отчего осиротели-то? — спросил А.П., роясь во внутреннем кармане тужурки.
— Бык забодал, понимашь, энтим летом. Дочку мою, понимашь, ихнюю мать. А отец утонул в запрошлом году.
А.П. нашарил рубль и протянул старику. Тот отдернул руку.
— Что ты, что ты, куды так много! Дай копеечку, я им ситничку куплю.
— Бери, дед, — сказал А.П. серьезно, — в другой раз дам копеечку, когда рубля не будет.
— Спаси тебя Господь, доброго тебе здоровья, — закивал и закрестил его старик.
Впоследствии много раз безо всякого повода ему вдруг вспоминался этот случай. Шамкающий дед, круглые глазенки девчушек и острое чувство вины: надо было расспросить, попытаться по-настоящему помочь, ну хоть к Марфе Мироновне отвести, может, она бы деда пристроила куда-нибудь сторожем, — а он отделался рублем… Эх, сколько таких мелких жалящих воспоминаний накапливается за жизнь!
Он уже понимал, что Иван Никанорыч бесследно исчез, у сидевшей в нем гончей пропало ощущение близкого присутствия зверя, но он все еще целыми днями кружил по улицам, вглядываясь во все коренастые фигуры, в седоков в пролетках, в пассажиров редких трамваев. Он похудел, потемнел лицом. Эмма Карловна, со всей широтой своей малость безалаберной души старавшаяся его опекать, обеспокоенно посматривала на него.
— А.П., дорогой, — осторожно начала она, когда обитатели квартиры собрались вместе за вечерним чаем, — у меня есть на примете одна дама… Умница, характер золотой! Квартира из шести комнат! Недавно овдовела во второй раз.
— В который, в который? — с нажимом переспросил А.П.
До Эммы Карловны дошло, она с извиняющейся улыбкой повторила:
— Во второй…
— Эмма Карловна! На что вы меня обрекаете? — воскликнул А.П. под общий смех.
Подал голос Павел:
— Эмма Карловна, а что это вы все об Александре Палыче заботитесь, а мне, своему старому жильцу, никакого внимания!
— На вас, Павел Николаевич, я уже рукой махнула, — призналась хозяйка, — сколько я усилий приложила, чтобы вас с кем-нибудь познакомить, а все напрасно! Даже сюда мои дамочки приходили, на вас взглянуть, — нет, вас из комнаты калачом не выманишь! И потом, вы здесь человек постоянный, а А.П. вот-вот уедет, а может быть тут его счастье ждало.
— Эмма Карловна, не надоело тебе все об одном и том же, — произнес суровый супруг.
— Он боится бестактности с моей стороны, — лучезарно улыбнулась Э.К., не стесняясь немалых изъянов в зубах, — но ведь мы люди свои, почему же мне прямо не спросить, не хочет ли А.П. устроить свою жизнь в городе.
— Нет, мне сейчас не до дам, — не выдержал ее натиска учитель. — Я ищу одного человека. Из-за этого и в городе задержался. А где найти его, не знаю.
— Как его зовут? — спросила Э.К., машинально собирая щепотью крошки со скатерти на фаянсовый поднос с хлебом.
— Я не думаю, что вы его знаете, — уклонился А.П. от ответа.
— О, я много кого знаю! А через полицию вы не искали?
— Еще чего! — вырвалось у А.П.
— Тогда вот что я вам посоветую, А.П. дорогой. Моя приятельница была недавно на Таганке у одной необыкновенной дамы. Эта дама наделена сверхъестественными способностями, она и лечит, и ясновидящая, и помогает при сердечных невзгодах, ну просто фея из сказки! Сходите к ней, она непременно вам поможет. Моя приятельница рассказывала о ней чудеса. Я дам вам адрес, у меня записан.
Напрасно А.П. отказывался и благодарил, — Э.К. метнулась в гостиную, принесла изрядно засаленную пухлую записную книжку, порылась в ней и торжественно вручила учителю клочок бумаги, словно выигрыш лотереи.
— Вот, пожалуйста! Дарья Дмитриевна, Малая Алексеевская, в приходе Мартына-исповедника. Только попасть к ней непросто, но я через приятельницу непременно устрою вам протекцию!
Что-то вспомнилось Александру Павловичу.
Он направился в свою комнату, нащупал в кармане тужурки помятый листочек, расправил его… Тот же адрес, Малая Алексеевская, и инициалы те же: Д.Д.
Он вернулся в столовую.
— Что ж, видно, судьба мне туда идти, — вот у меня записка от этой самой Д.Д. с приглашением.
И по-мальчишески порадовался изумлению Эммы Карловны.
Переждав налетевший шумный дождик, А.П. направился на Таганку. Он ничего не ждал от этого визита, поэтому шел спокойно, оставив как бы в скобках главную заботу — поиски толстошеего. Путь был неблизкий, но А.П. не спешил, поглядывал по сторонам, наблюдая уличные сценки. Вот молоденькая барынька-торопыжка поскользнулась на арбузной корке и упала в лужицу, к смеху всех прохожих. Не много же надо людям, чтобы посмеяться, — подумал А.П., помогая сконфуженной дамочке подняться. — Вон молодая деваха, видно, недавно из деревни, передает какое-то поручение приказчику бакалейной лавки, лениво прислонившемуся к наружному косяку двери. Он, выслушав ее, деланно-серьезно повторяет, загибая пальцы:
— Значит, передать Сидору Афанасьичу, чтоб сказал Алексею Агапычу, чтоб тот велел Константину Захарычу приказать Аниките Силычу велеть мне… тебя поцеловать! — и приказчик внезапно подскочил к девушке и облапил ее, а она уперлась руками ему в грудь и отворачивает в сторону лицо, а сама краснеет, как кумач, и кричит:
— Пусти, дурной! Отстань! — а кругом ржут и поощряют парня другие приказчики.
На крутую Вшивую горку А.П. поднимался с остановками, что-то очень уж колотилось сердце и одолевала одышка. Обогнул тюрьму, от угрюмых стен которой веяло холодом и тоской, и пошел по тихой тенистой улице. Здесь издавна селились купцы. Магазины и склады размещались на соседних улицах, а эту по неписаному уговору купцы оставили в стороне от коммерческой суеты, здесь не грохотали телеги, не горланили разносчики, тротуары были вымощены цветной плиткой, за заборами кудрявились небольшие ухоженные сады, чинная прислуга выходила не спеша, без стука прикрывая калитки, степенные бородатые дворники мели дорожки и зорко посматривали на случайных прохожих.
И вспомнилось А.П., что где-то здесь некогда жила женщина, как никто умевшая раскачивать его душу — от взлетов к небесам до почти ненависти. Сладкая грусть охватила его, вспомнился шубертовский “Двойник”: “Вот здесь, в этом доме, здесь она жила”. Во всяком случае, по этим нарядным тротуарам ходила она своей порывистой легкой походкой. Как давно это было, совсем в другой жизни.
Он прошел мимо стройной громады храма, — ему всегда казалось, что этот храм ненароком перевезен сюда из Петербурга, — сверился с адресом и вскоре увидел искомый дом на углу переулка. Это был двухэтажный особняк, огражденный спереди невысокой решеткой, упиравшейся краями в углы фасада. Запущенный палисадник пересекала дорожка, давно не посыпавшаяся песком. Пока А.П. топтался у палисадника, в калитку вошла болезненного вида женщина, за ней другая. А.П. последовал за ними. Четыре колонны поддерживали выступ мезонина, меж ними виднелась полуоткрытая дверь. А.П. оказался в просторной сумрачной прихожей. Вдоль стен стояли сундуки, прикрытые домоткаными половичками, и несколько венских стульев. В углу возвышалась пустая вешалка для шляп. Этой убогости противоречила массивная затейливая люстра, свисавшая с высокого потолка.
В прихожей терпеливо сидели несколько человек. А.П. стал оглядываться, не зная, что делать дальше. К нему подошла немолодая женщина и спросила без церемоний: “А вы кто?” Он вынул из нагрудного кармана записку и сказал: “Пришел по приглашению”. Женщина нахмурилась: “Дарья Дмитриевна сейчас занята, людей принимает”. — “А это надолго?” — поинтересовался А.П. “Ну…часа полтора-два”. — “Я подожду, раз уж пришел”. — “Ноги-то хорошо обтерли?” — неприязненно спросила женщина. “Вытер там у входа”, — пожал плечами А.П. “А то ходят тут, ходят, грязи потом не оберешься”, — заворчала тетка, удаляясь.
А.П. присел на сундук. На нем лежало несколько потрепанных номеров журнала “Вокруг света”. Учитель наобум открыл один, напал на приключенческую повесть и не заметил, как зачитался.
Чья-то рука потрясла его за плечо. “Уснули, что ли? Пожалуйте в тую двёрочку, ваш черед”, — сказала неприветливая прислуга.
Он отворил высокую филёнчатую дверь и вошел в большую сумрачную комнату. Ослепительно ярким пятном выделялось окно, распахнутое в переулок. Другое окно было завешено портьерами. У круглого стола в середине комнаты, накрытого тяжелой бархатной скатертью, полуотвернувшись сидела женщина и курила, облокотившись о стол тонкой рукой с длинной папиросой меж пальцами.
— Проходите, садитесь, — сказала она не глядя и пустила колечко дыма. Что-то знакомое-знакомое-знакомое почудилось А.П-чу, он, бесшумно ступая по мягкому ковру, подошел к столу, отодвинул тяжелый стул и сел, и тут женщина равнодушно повернула голову и взглянула ему в лицо.
В первую секунду ему показалось, что она сильно изменилась, лицо потускнело, постарело, но стоило ей сказать несколько слов, как это впечатление стерлось, и он видел ее прежнюю, словно лишь неделю, а не пятнадцать лет назад сидел он в старой березовой аллее и ковырял палочкой сухую землю, дожидаясь ее, Дины.
А она, в упор глядя на него серо-зелеными не впускающими внутрь глазами, сказала:
— Александр Павлович? Саша? Наконец-то появился, учитель с царским именем!
— Я пришел по этой записке, но я не ожидал… Здесь инициалы Д.Д. Я думал, это какая-то лекарка или знахарка.
— Это я — Дарья Дмитриевна. Диной меня отец прозвал. Я и есть лекарка и знахарка. Если чем могу помочь — буду рада.
— Так это вы были тогда на Тверской и увезли Надю?
— Я. А вы на меня даже не взглянули ни разу.
— Не до того было, — развел руками А.П. — Вы же помните, что там творилось.
— Как вы живете-то, хоть расскажите, мы ж не виделись полжизни.
Он вел себя вполне сдержанно, разумно отвечал, сам спрашивал, но потом не мог ничего вспомнить из разговора, его словно подхватила волна и накрыла с головой, и сил оставалось только на механические действия, выручал самоконтроль. Он только ощущал, что серо-зеленые глаза, вначале не впускавшие в себя, постепенно становятся все глубже, прозрачнее, зеленее, и вот уже как пятнадцать лет назад он смотрел в бездонную светящуюся глубь, и ничего вокруг не существовало.
Ему даже захотелось встать и уйти, чтоб успокоиться, охладить голову, освободиться от внезапного безумного напряжения, такого знакомого, но ни разу больше не испытанного им за эти полтора десятка лет.
Ему никогда не было с ней легко и просто, как с Мусей, она была непредсказуема, общение с ней всегда было напряженным и трудным, но эта напряженность вызывала в нем такой подъем душевных сил, что он чувствовал себя гениальным, ему приходили в голову неожиданные мысли и образы, он сочинял стихи и рисовал, он витал в облаках и из-под этих облаков видел все в новом освещении.
И теперь, постаревший, отяжелевший, растерявший себя, он вспомнил то давнее чувство отрыва от земли.
В дверь просунулась голова немолодой горничной. Дина спросила: “Что тебе, Анфиса?” Отложила папиросу, легко поднялась и вышла, шурша серебристым платьем. А.П. подошел к окну, снова сел, стал разглядывать комнату. Только теперь он заметил, что на столе горела свеча в фарфоровом подсвечнике с лепными цветами. К аромату истлевающей папиросы примешивался запах каких-то курений. У стены напротив стояла кушетка, покрытая ковром, в темном углу слева — колоссальных рамеров старинный буфет, в простенке меж окон — столик с малахитовым верхом. За спиной А.П. обнаружились два высоких книжных шкафа. Он подошел, посмотрел на корешки, но не мог сосредоточиться на названиях книг. Дины все не было.
…Ее лицо с большими блестящими глазами, тонкие чуть тронутые загаром руки в широких рукавах кисейного платья, ее быстрые ножки, казавшиеся А.П. необыкновенно маленькими, весь ее легкий, подвижный облик виделся ему в пятнах света и тени от листвы, всегда между деревьев, на полянке, на тропинке, на дереве. На дереве. Древесная русалка. Такой явилась она ему в первый раз.
Он шел через усадебный парк, направляясь в соседнее село, и уже подошел к спуску в овражек, выводящий к приречному лугу, как откуда-то сверху его окликнул негромкий мелодичный голосок:
— Помогите мне, пожалуйста!
Он остановился и огляделся в недоумении. Зашевелилась листва дуба, росшего у края овражка, толстую ветвь приобняла белая ручка в блеснувшем браслете, свежее личико показалось среди зелени, просияв глазами, и чистый голосок снова повелительно произнес:
— Помогите мне слезть, я боюсь!
Обойдя куст орешника, он подошел к дубу, она спустилась по ветвям пониже, а потом прыгнула ему в руки. Он принял ее в охапку и осторожно поставил на землю. Она застеснялась и бросилась бежать прочь, и уже из-за кустов до него донеслось распевное: “Спаси-ибо!”
А через день, зайдя под вечер по делу в усадебный дом, он снова увидел ее.
За год до того усадьбу купили Холодковы. Лука Артамонович, богатый промышленник, владелец текстильных фабрик, редко появлялся в усадьбе: дела не отпускали. Заправляла усадебным хозяйством Марфа Мироновна, его жена, статная полнеющая женщина под сорок лет, властная и энергичная. Она вернула усадьбе прежний размах, утраченный при предыдущем владельце, последнем представителе разорившегося боярского рода. Марфа Мироновна, став попечительницей школы, не ленилась вникать в школьные нужды, и учитель часто приходил к ней с различными просьбами.
Выйдя из кабинета, среди разговора они остановились в прихожей — в холле — как называла ее Марфа Мироновна на английский лад. Тут сверху послышались легкие шаги, приглушенные ковром, и по лестнице сбежала давешняя русалка. Она почти проскользнула мимо, но Марфа Мироновна остановила ее:
— Дина, ты что бежишь как угорелая? Хоть бы поздоровалась! А.П., вы еще не знакомы? Княжна Залесская, моя племянница.
Девушка чуть присела, слегка склонив голову, и тотчас вскинулась:
— Тетенька, ну зачем сразу “княжна”?
— А кто ж ты есть? Отец — князь Залесский, стало быть, ты — княжна, нечего отмахиваться, — с ворчливой гордостью сказала Марфа Мироновна. — Куда мчишься-то, стрекоза?
— В парк, тетя Мафа.
— На городошную площадку? Дались тебе эти городки, играла бы лучше в гольф или крикет! Что, небось, опять Николай с Архипом состязаются? Вот бездельники!
Но Дина уже проскользнула в распахнутую наружную дверь.
А.П. знал, что каждый вечер работники имения собираются возле городошной площадки померяться ловкостью, и даже из заречного села туда приходят парни и ребятишки посмотреть на заядлых игроков и самим счастья попытать. А.П. тоже был неплохим городошником, но редко участвовал в забавах простонародья, оберегая свой социальный статус. А сейчас его потянуло посмотреть.
Сквозь кусты слышны были глухие удары биты о землю и сухой стук чурок. Пока что на площадке изо всех сил старались показать себя подростки, а на траве чуть поодаль, чтобы не попасть под удар, сидели кучки зрителей. Дина с дочкой попадьи Анютой сидели на скамье — на почетных местах. Лучшие игроки, плотник Николай и парковый работник Архип, покуривали на травке среди зрителей, дожидаясь своего часу.
А.П. постоял, дождался, когда играющие закончат кон, и подошел к площадке. Подростки оглянулись, узнали учителя и почтительно протянули ему биту. Он прикинул ее на руке, отложил, взял другую.
— Ребятки, поставьте-ка для начала что попроще, ну хоть “бабушку в окошке”.
Он отошел, еще раз взвесил биту в руке, взмахнул для пробы, взял ее половчее. Лица сидящих обратились к нему, он услышал шепот: Учитель… Алексанпалыч… Счас вдарит…
Резкий удар, сухой треск раскатившихся чурок, — их словно ветром вымело из квадрата.
Мальчишки восхищенно бросились их собирать.
— Теперь ставьте “письмо”! — потребовал А.П.
— Запечатанное?
— А какое же еще!
Поставили четыре чурки по углам, пятую — в середине. Нужно было “распечатать письмо” — точным ударом выбить центральную чурку.
А.П. прицелился. Его словно подхватил ветер удачи. Удар — и бита концом выбивает срединный городок, не задев остальных. Зрители загудели. Он заметил, что Дина, встав со скамьи, подошла к площадке поближе. Еще удар — вертящаяся бита выметает сразу все четыре оставшихся городка.
Сквозь восхищенное гудение он услышал голос Дины: “Браво!”
Мальчишки поставили “стрелу”. Лежащие чурки выбивать было труднее. А.П. опустил биту пониже. Он ударил несильно, бита полетела не спеша и бережно, у самой земли, зацепила “стрелу”. Силы удара хватило ровно настолько, чтобы чурки и бита выкатились за границы квадрата.
— Ну вы и мастер, А.П.! — сказал подошедший Николай, сверкнув голубыми глазами на буром лице. — Схватимся, кто кого?
— Нет, Николай, куда мне с тобой тягаться, это ты мастер, а мне просто повез-
ло, — усмехнулся в усы А.П. — Некогда мне, пойду. Счастливо оставаться! — он приподнял шляпу и ушел, не взглянув на Дину. Но твердо знал, всей спиной чувствовал, что она смотрит ему вслед.
(Если бы он обернулся и посмотрел, он убедился бы, что взгляд ее вовсе не прикован к его фигуре, а снова устремлен на городошную площадку, где продолжается игра, что к ней подсел конторщик Николай Солнцев, как обычно, слегка подшофе, и развлекает ее галантными разговорами с претензией на красноречие, а она слушает и посмеивается. Если бы он увидал это, если бы иллюзии его развеялись, не успев окрепнуть, то, может быть, последующие месяцы не были бы для него такими мучительными.)
…Вскоре они с Диной снова встретились в старой березовой алее. Она разговаривала с ним кротко, даже робко, как ученица с учителем. Она забыла его отчество, и он в шутку сказал: “У нас в семье у всех царские имена, — дед был Петр Алексеевич, отец — Павел Петрович, а я — Александр Павлович”. И когда через пару дней он зашел поговорить с Марфой Мироновной, Дина, встретившаяся ему в прихожей, закричала в кабинет: “Тетя Мафа! К вам пришли! Учитель с царским именем!” — и с ехидным смешком упорхнула на второй этаж. Тогда-то он понял, что с ней надо держать ухо востро.
…Он посмотрел на часы. Уже сорок минут прошло. Что она, забыла про него, что ли? Радость первых минут вытеснилась знакомой полузабытой горечью — от ее отсутствия, от ее ровного тона, от ее самообладания. Опять все не то, все не то! Ну покрасней, ну оговорись, ну вздрогни хоть раз! Нет, по-прежнему она — ведущий,
он — ведомый.
Лицо его горело от духоты и напряженности. Он подошел к раскрытому окну. Раздражение все сильнее овладевало им. Невысоко, внизу тротуар переулка. Выпрыгнул — и на свободе, и уйдет это невыносимое напряжение.
— Ты ведешь себя, как мальчишка, — сказал он сам себе. — Взрослый дядя, а кипятишься ни с чего. Мало ли что ее задержало. Успокойся.
И тут по шевелению оконной занавески он понял, что растворилась дверь, и услышал легкие торопливые шаги. И эта торопливость сразу успокоила его.
— Я всех отпустила, освободилась, можем спокойно разговаривать, — сообщила она. — Сейчас Анфиса принесет чай. Садитесь же!
Он снова сел к столу, и между ними установился легкий дружеский тон.
— Все же постарел мой А.П., осунулся, седина на висках. Не пьете?
— Как можно! Ученики увидят — учитель идет шатается. Позор какой! Разве будут меня уважать после этого? Лучше вы расскажите о себе, как вы-то живете?
Она посмотрела удивленно.
— Я же давеча все вам рассказала! Что с вами?
Он сконфузился.
— Видно, так разволновался, что перестал что-либо воспринимать. Ей-богу, не помню, что вы мне говорили.
— Ай-яй-яй, а с виду такой спокойный! Я рассказала вам, что была замужем за Костей, ну, помните, мой спутник тогда в аллее? Потом мы разошлись, дочку у меня забрали его родители. Может, это и к лучшему, не такая уж я заботливая мать… Была замужем за шведом, жила два года в Швеции, но не выдержала, вернулась в Москву. Живу как прежде в родительском доме, — родители себе другой особняк выстроили, пошикарнее. Лечу людей понемножку.
— Этому-то как научились?
— Встретила одну женщину, она помогла мне найти самоё себя… Она обладала знаниями… Кое-чему и меня научила и благословила… Но это все долго и сложно объяснять. Вас-то что сюда привело, раз вы не знали, что я — это я?
— Рука судьбы, Дарья Дмитриевна, безо всякого сомнения — рука судьбы.
Он вкратце объяснил, как попал сюда. Она задумчиво оперла подбородок о руку с папиросой.
— И впрямь — рука судьбы. Что за человек, которого вы ищете?
Ему пришлось сосредоточиться, чтобы вспомнить, кто такой, собственно, Иван Никанорыч и почему он его разыскивает.
— Э-э… — слегка замялся он, это долгая песня…
Дина ожидающе смотрела, не спеша затягиваясь тонкой заграничной папиросой.
А.П. собрался с мыслями и в немногих словах поведал ей свою московскую историю.
— Ну, допустим, вы его разыщете, — произнесла она, — и что будете делать? Неужели мстить, стрелять? Я не верю.
— Не знаю… Да нет, стрелять — вряд ли. Пожалуй, мне нужно убедиться, что он уехал. Тогда и я спокойно вернусь в свою деревню. Сначала надо его разыскать — а там будет видно. Вы не представляете себе, как я его ненавидел тогда, на Тверской. Если б догнал, точно бы убил. Придушил бы, не зря он от меня бегом побежал.
— Хорошо. Я постараюсь вам помочь, хотя не понимаю, зачем вам во все это встревать. Мы сейчас с вами чуть-чуть поколдуем.
Она подошла к буфету, достала черную лакированную шкатулку с восточным узором, из нее извлекла стеклянный шар и тарелку, передвинула свечу, поставила тарелку с шаром посреди стола. Затем взяла шар, подошла к А.П. и легонько прокатила прохладное стекло по его вискам и лбу. Снова положила шар на тарелку и села на место. Стеклянный шар, освещенный свечой, оказался на прямой линии между их лицами. Дина протянула руки и крутнула шар меж ладоней, с тихим шелестом и потрескиванием он закрутился на блюде.
— Как остановится — смотрите внутрь шара! — приказала Дина.
Шар крутился на удивление долго, словно заводной, наконец замер. А.П. посмотрел в его глубину и на сияющем фоне вдруг увидел проступающий контур здания, он становился все отчетливее, и вот стал виден двухэтажный особняк в островерхой крышей, с башенкой, с выступом-фонарем по фасаду, в окне которого стоял, как на фотографии, коренастый толстолицый человек. Через секунду видение исчезло.
— Видели что-нибудь? — спросила Дина.
А.П. еще не пришел в себя от изумления.
— Дом. С башенкой. И человека в окне. А можно посмотреть шар?
— Да ради Бога.
Он взял стеклянный шар и покрутил в руках — шар как шар, довольно тяжелый, никаких узоров, никаких встроенных фигур внутри, только ровное мерцание стекла.
— Ищите такой дом, там сейчас находится тот, кого вы разыскиваете, — тихо сказала Дина. — Конечно, к тому моменту, когда вы его найдете, этот человек может уйти, но тут уж… А.П., в опасное дело вы встряли. Такой спокойный человек, сельский учитель, и вдруг погоня за каким-то бомбистом… Вот уж никогда не могла себе представить!
— Скорее, я для него опасен, хотя вам, наверное, трудно в это поверить, — усмехнулся А.П. — Поэтому ему, конечно, хочется, чтобы я куда-нибудь исчез.
— Встаньте на ковер и стойте спокойно.
Она взяла шар, подошла к А.П., подержала шар над его головой, а затем стала обходить вокруг учителя, опуская шар все ниже, словно обматывая его по спирали невидимой нитью.
Он хотел пошутить, но ее лицо было таким серьезным, даже строгим, движения такими сосредоточенными, что он не дал воли языку. Напоследок она присела на корточки и прокатила шар по ковру вокруг ног А.П. Выпрямилась, тяжело дыша, с каплями пота на бледном лбу, поставила шар на блюдо и сказала:
— Я окружила вас защитой, насколько смогла. Делайте, что задумали, Бог вам в помощь. И не уезжайте, не повидавшись со мной, ладно?
В дверь постучала Анфиса, принесла на подносе чай, печенье, конфеты. Посидели, поговорили о разных пустяках, Дина расспрашивала, где он был в Москве, кого видел. Наконец А.П. нехотя поднялся. Ведь надо же и честь знать…
Она проводила его до выхода. Прощаясь, он взял ее бледную руку и приник к ней, ощутив, что она по-матерински целует его в затылок. Рука была сухая и теплая, и ему долго казалось, что след от прикосновения к ней остался на его руке и на губах, проникая в кровь все глубже и глубже, пропитывая все его тело ощущением ее близости.
— Какая-то фантастика. На старости лет начну верить в чудеса, — бормотал он, шагая по улице и ничего не замечая вокруг. — Но она изменилась. Где былая переменчивость, порхание, непостижимость? Она действительно определилась, нашла свои берега. Или только так кажется?
На мосту через Яузу он остановился, глядя на светлую воду. Кусты кудрявились по берегам Яузы, у берега по колено в воде неподвижно стоял рыболов в соломенной шляпе, по реке плыла лодочка… С берега грянули громкие молодые голоса:
— Эх, когда мне было лет семнадцать, ходил я в Грешнево гулять!..
Там на бережку, неподалеку от Серебрянических бань, сидела на травке в тени ветел компания мастеровых, перед ними посверкивал штоф.
— Не раз, не два оттуда гнали, — продолжали истово, на пределе голосовых возможностей горланить парни, и это было замечательно, учителю подумалось, что только так можно петь некоторые русские песни, силой голоса передавая силу страсти.
Ощущение дикой, неукротимой и непредсказуемой прелести жизни обрушилось на А.П. Сверкающее счастье было разлито в воздухе горячего летнего вечера. Он вытер невольные слезы.
— А жизнь-то, оказывается, не кончилась! — сказал он, нашарил в кармане монетку и бросил в Яузу.
А Дарья Дмитриевна в это время говорила по телефону.
— Адочка, это вы? Ваш постоялец еще у вас? Попросите его, пожалуйста, скажите, что срочно. Иван? Тебя разыскивает один человек. Да, невысокий, плотный, с усами. Настроен довольно решительно. Он откуда-то узнал, где ты обитаешь, и вполне может в ближайшее время там у вас появиться. Уехать бы тебе за границу на некоторое время! Конечно, догадываюсь, что ты сам разберешься в своих делах. А может быть, переберешься ко мне? А причем тут мои посетители? Они наверх не ходят. Ну, подумай, тебе виднее. Нет, больше я о нем ничего не знаю. Нет, где живет, не знаю. Прошу тебя, будь осторожен. До свидания, целую.
Но чем дальше А.П. уходил от Таганки, чем ближе подвигался к дому, тем быстрее трезвел, суше и неспокойней становилось на душе.
— Ну встретил старую знакомую, ну поговорили, но с чего на голову-то становиться? Старый ты дурень, что изменилось-то?
Оранжевый шар солнца, зависший над дальними домами, слепил глаза, но к нему уже кралась длинная темная тучка с узкой крокодильей пастью. А.П. вспомнил про таинственный дом в стеклянном шаре и стал на ходу зорче посматривать вокруг . Ему казалось, что он где-то видел такой дом, но где? На Полянке? На Поварской?
Вернувшись к себе, он первым делом по памяти нарисовал дом и показал рисунок Павлу и Эмме Карловне. Они не смогли его опознать. Призвали Анну Егоровну, та тоже, важно поджав губы, отрицательно покачала головой.
— Ладно, утро вечера мудренее, — махнул рукой А.П. Он устал. Придвинул к открытому окну стул, раскрыл газету и закурил трубочку. Вечер был тихий-тихий, теплый воздух стоял неподвижно и манил куда-то — в сад, к реке, на скамеечку под яблоней. Он отшвырнул газету — не хотелось углубляться в дебри политики и сплетен.
А ведь такой же вечер был тогда, давным-давно. Тоже был июль. Марфа Мироновна устроила праздник в честь дня рождения Дины. Сколько ей тогда исполнилось? Девятнадцать? Они с Мусей были в числе приглашенных. После праздничного ужина в старинном двусветном зале начались танцы. Муся не любила танцевать и устроилась в уголке вместе с беременной Машей, сестрой А.П., ее мужем, молодым симпатичным священником, и Антониной Семеновной, женой управляющего, полной дамой, туго обтянутой черным шелковым платьем. А.П. тоже не был охоч до танцев, но кавалеров, как всегда, не хватало, и Марфа Мироновна, подходя к А.П., говорила тихонько: “А.П., что вы все сидите, как старичок, пригласите лучше Веру Петровну (или Клавдию Григорьевну, или Евгению Борисовну). С Диной он протанцевал разок в начале вечера, потом ее нарасхват приглашали другие мужчины, особенно молодцеватый лесничий, чья сестра считалась первой красавицей — до появления Дины. Дина танцевала легко, словно без усилий, и не заметно было, чтобы ей стало жарко, или она раскраснелась, или была возбуждена; полуулыбка скользила по ее губам, скорее насмешливая, чем счастливая, словно она в глубине души посмеивалась над своим успехом в этом глухом углу.
Заиграли вальс. Она очутилась перед А.П. и с той же легкой улыбкой спросила: “Вы мне позволите вас пригласить?” А.П. обернулся к Мусе — она согласно кивну-
ла — и тут же он оказался во власти стихии вальса. Вальсировал он не ахти как, случалось ему и сбиваться с темпа, но Дина вела его так уверенно, что оставалось только подлаживаться под ее движения. Так в этот вечер и определились их роли: ведущей и ведомого.
Они оказались возле распахнутых дверей в парк, и Дина увлекла его наружу. Несколько шагов по дорожке — и шум и музыка остались словно в другой жизни, их охватила теплая, ватная тишина. Сильно пахло ночной фиалкой. Дина, крепко держа А.П. за руку, вела его дальше и дальше по тропинке, ведущей вниз по склону к реке. Над их головами чернели преувеличенные темнотой кроны дубов и вязов и острые пирамиды елей.
— Ну вот, я хотела, чтобы вы мне звезды показали, а звезд-то нету, — сказала Дина, остановившись и обратя к небу бледное лицо. И вдруг, обхватив руками его шею, быстро поцеловала его в губы, он едва успел ощутить сухое и мягкое прикосновение ее губ. И отпрянула, оступилась и чуть не упала, он подхватил ее за талию, прижал к себе и, оторвав от земли, закружил по воздуху, как малого ребенка. “Что вы, что вы, отпустите, — шептала девушка, — у меня голова кружится!”
— У меня давно уже кружится… от вас, — сказал А.П., поставив ее на светлеющую в темноте дорожку, и только нашел губами ее губы, как она оттолкнулась обеими руками и произнесла наставительным тоном бонны, говорящей с капризным ребенком:
— Пойдемте обратно, мы и так слишком долго отсутствуем, — и направилась к дому. Обескураженный А.П. покорно шел следом. У входа она обернулась к нему:
— Если вам не трудно, войдите чуть попозже… или через другую дверь.
А.П. послушно пошел в обход дома , чтобы вернуться через южный вход. Через толпу гостей он пробрался к Марии Ивановне и сказал, склонившись к ней:
— Ты еще не устала? А то пойдем домой потихоньку?
Она в знак согласия слегка наклонила голову, прикрыв бледно-голубые глаза, поднялась и пошла за ним. Опять обволокла его теплая ночь, но уже совсем по-другому, чем десять минут назад. Они шли в темноте рука об руку.
— Под утро начнется дождь. А может, и раньше, — сказал он.
— Надо посмотреть, сняла ли Матреша белье с веревки, — ответила М.И.
Они встречались чуть ли не каждый день, и всякий раз как бы случайно — то ему нужно пройти через парк, а она гуляет по тропинке, то он идет мимо поповского домика, а она окликает его из окошка, — зашла навестить свою подругу-поповну, да мало ли зачем можно выйти из дому и встретить знакомого человека в небольшой усадьбе с десятком домов. А дальше — то она пристраивалась к нему — пройтись до конца парка, все равно ведь, где гулять, то он провожал ее до господского дома, исполняя долг вежливости.
Однажды она попросилась сопровождать его в село, посмотреть, как живут крестьяне. Она захватила мелких денег, чтобы раздать нуждающимся. Они зашли в несколько изб, по выбору учителя, везде было примерно одно и то же: драночные или соломенные крыши, низкие окошки, русская печь, убогая утварь, — пустовато, грязновато, кислые запахи и тучи мух.
А.П. не раз задавался вопросом, почему села Подмосковья, — кроме ближних, дачных, — беднее и запущенней, чем более отдаленные, какие-нибудь рязанские или ярославские. Он объяснял это тем, что Москва высасывает из сел самые активные, свежие силы.
В очередной избе на стук никто не ответил. А.П. приоткрыл дверь — внутри было пусто. Они зашли во двор. Двор был широкий, истоптанный, густо покрытый коровьими лепешками, куриным пометом. По нему разгуливали тощие свиньи, в тени возле деревянного водопойного корытца нахохлившись дремали куры. Дина нерешительно остановилась возле калитки, а учитель направился в огород посмотреть, нет ли там кого из хозяев. Одна из свиней, деловито похрюкивая, направилась к Дине, и девушка поспешно догнала своего спутника. В огороде слева под плетнем сидел на корточках карапуз и тужился. Он почти не обратил внимания на пришедших, доделал свое дело, подтерся лопушком, оправил рубашонку и помчался мимо к калитке. А.П. окликнул его:
— Малец, ты что ж не здороваешься?
Тот прошмыгнул в калитку и помчался по двору.
— Дома-то есть кто?
— Не-а, — ответил мальчонка на бегу и выскочил на улицу.
— Хоть бы они уборную выстроили, — покраснев, брезгливо сказала Дина. — Какая же убогость! Мой прадед был крепостным, и я вроде бы должна сочувствовать этому… или ощущать, что это мне родное… — не знаю, как сказать. Но меня ничуть не умиляет все, что я вижу. Представляю, что творится здесь осенью, в дождь.
— Этот дом еще не из самых худших, — пояснил А.П. — Они грядки засадили, вишни завели, скота довольно много.
— Пойдемте обратно, хватит с меня, — сказала Дина.
Их прогулки по парку делались все продолжительнее. На Дину нападало шаловливое настроение, она резвилась, хохотала, убегала от А.П. и кричала: Догоняйте! — вскарабкивалась на дерево и требовала, чтобы он помог ей слезть, пряталась за кустами и внезапно выпрыгивала, словно из засады. В ее резвости была смесь робости и бесшабашного вызова. Он ловил ее, но если чуть дольше задерживал в объятиях, она холоднела, как бы деревенела внутренне, чинно высвобождалась из его рук, и ему приходилось долго шутить, любезничать и смешить ее, чтобы с нее слетела эта светская прохладность. Эти контрасты сбивали его с толку: только что, полная огня и жизни, она зовуще сверкала глазами из кустов, только что теплое тело трепетало у него в руках, а сердце слышно колотилось в ответ сумасшедшему трепыханию его сердца, — ему казалось, что оно мчится вразнос, как телега с горы, — и вдруг надменная аристократка, поправляя съехавшую набок шляпу, не глядя на него, сухо произносит: “До свидания!” — и равнодушно уходит в свою непостижимую жизнь.
И он бормочет под нос: чертова русалка! — и клянется впредь огибать усадьбу стороной.
Но как миновать усадьбу, если она — центр всей здешней жизни. И снова она, как бы нечаянно, встречает его в парке у пруда и сообщает ему с задумчивым видом:
— Знаете, какую интересную мысль я вычитала у Карамзина?
— Вы читаете такие серьезные книги? — удивился А.П.
— А! — махнула она рукой, — от скуки. Хотя читать его приятно, таким бабушкиным сундуком отдает! Так вот, он считает, что “страсти должны не счастливить, а разрабатывать душу”.
— Что-то мудрено для меня, — пожал плечами А.П. — Впрочем, я знаю людей, которые всю жизнь живут исключительно страстями, а души у них при этом пребывают в совершенно младенческом состоянии. Носятся, как говорится, в пучине страстей без руля и без ветрил.
— Ну да, вы же серьезный человек, вам не до ребячеств!
— Я контролирую себя, — наставительно сказал А.П., глядя, как их тени впереди на песке дорожки сливаются в одну, — я ведь учитель, на меня вся округа смотрит.
— А я боюсь себя, — призналась она вдруг, — у меня душа какая-то дикая, с острыми углами, и живу я с петлями, с узлами… Оглянусь — и вижу, что делаю массу глупостей. Наверно, я буду рада, когда молодость кончится, тяжела она мне.
— Еще пожалеете, — возразил А.П., — когда прохожие перестанут оборачиваться на ваше прелестное личико! Глядите-ка, — перебил он себя, — что это тут?
Наклонился, отодвинул низкую ветку, и у корней дуба обнаружился великолепный коренастый гриб с темнокоричневой шляпкой.
— Белый? — обрадовалась девушка.
— Нет, рангом пониже. Поддубовик. Видите, синеет на изломе. Ну-ка, поищем еще! Рано в этом году грибы пошли!
Они начали шарить по кустам и траве. Дина нашла два подберезовика, а А.П. удивил ее, подозвав через десять минут к дереву, у подножия которого росло штук шесть поддубовиков; в руках у него уже была горсть лисичек, пара белых и еще пяток крупных поддубовиков.
— Они, верно, растут под вашим гипнотическим взглядом, — надула она губ-
ки, — ведь нет их вокруг, не видно!
— Ну-ка, ну-ка, а это что? — засмеялся А.П. и из-под ее ног достал еще один гриб, подросток-белый, у которого шляпка еле накрывала массивную, утолщавшуюся книзу ножку. — Каков красавчик! — восхитился он. — Вы не огорчайтесь: чтобы искать грибы, нужен наметанный глаз!
— Вы меня научите грибы собирать? Давайте встанем на рассвете и пойдем в самую чащу, где кругом одни белые и леший на пенечке сидит!
А.П. шел домой улыбаясь и радуясь жизни, мир был прекрасен.
А вслед за радостью опять приходила боль, и недоумение, и отчуждение, и досада.
Он уловил закономерность: если их встреча проходила лирически-тепло, если возникало такое ощущение близости и доверия, что, казалось, еще шаг — и все преграды рухнут, — то при следующей встрече, на которую он летел, как на крыльях, она еле глядела, явно томилась, была суха, небрежна и использовала первый же предлог, чтобы отделаться от него. А.П. шагал по парку и шипел: русалка чертова! Ну все, больше никакого баловства, пора брать себя в руки, пора возвращаться в колею и жить правильно!
Он был еще очень молод, ему тогда не было еще и тридцати.
Дома при виде Марии Ивановны он испытывал виноватую нежность, привычная обстановка, стены, вещи, сама прохладно-спокойная М.И. — все это было как приятно холодящая примочка на его воспаленную душу. Он бросался доделывать хозяйственные дела, совался чем-нибудь помочь М.И., после ужина предлагал ей почитать вслух или пойти в сад полюбоваться луной. Мария Ивановна спокойно смотрела большими блекло-голубыми глазами и без возражений соглашалась на все его предложения.
А потом, когда она разбирала постель и, переплетя на ночь косу, устраивалась поудобнее под ватным одеялом и звала его: “Саня! Не засиживайся, уже поздно!” — А.П. отвечал: “Сейчас, еще немножко почитаю” — и долго читал при свете керосиновой лампы, потом курил на крыльце, посматривая на созвездия и прислушиваясь к звукам из усадьбы — там в это лето гостило много молодежи и часто танцевали и шумели допоздна.
А на другой день он шел по дороге между господским домом и церковью, и за оградой сквозь кусты высоко взлетали качели и мелькало белое платье. И звонкий голос окликал его: А.П.! — вернее, не звонкий, а легкий, свежий, и не просто окликал, а призывно окликал, в нем была и властность, и робость, и нежность, и обещание. Многое слышалось ему в этом голосе, как в талантливо сыгранной музыкальной фразе. И он подходил, еще настороженный, и видел нежный сияющий взгляд, впускающий в душу до самого донышка, и забывал, что надо контролировать себя, в нем распахивались какие-то неведомые душевные глубины, оттуда лился поток чистейшей нежности и любви, он ощущал себя таким хорошим, чистым и ясным, что не мог понять, как можно в него не влюбиться. Она шла рядом с ним, они говорили не важно о чем, последним краешком сознания он помнил, что ему надо пойти туда-то и сделать то-то, и он стоял возле нее и не мог уйти, потому что было странно и дико идти дальше одному, все равно что перерезать себя пополам, и он в отчаянии, торопясь говорил что-то о себе, о ней, и у него вырвалось: Дина! Давайте же поговорим серьезно! Приходите завтра в березовую аллею, в пять, хорошо? — Она кивнула, и он пошел дальше один, медленно остывая с поверхности.
А вечером дома, ужиная за столом напротив Муси и слушая ее немногословный отчет о мелких дневных происшествиях, он ощутил, как щемит внутри и нарастает чувство вины, и уже побаивался завтрашнего свидания и придумывал, под каким бы предлогом его отложить.
…Постучали в дверь. А.П., словно просыпаясь, потряс головой и крикнул:
— Войдите!
Дверь приотворилась, в комнату осторожно просунулась лысоватая голова хозяйкиного мужа.
— Я извиняюсь, — набычившись, как обычно, загудел он, — что за дом вы, А.П., давеча разыскивали? Мне Эмма сказала.
— Заходите, Иван Герасимович! — вскочил со стула А.П. — Вот дом, что мне нужен, — он показал рисунок.
— Есть такой, — дотошно рассмотрев изображение, даже перевернув его кверху ногами, уверенно сказал чиновник, — немного не доходя до Арбата, в переулке. Вы пересекаете Пречистенку… — и он объяснил, как идти.
А.П. взглянул на часы — десятый час. Поздновато для внезапного визита. Придется ждать до утра.
Он вернулся на свое место у окна и снизу услышал томно-протяжный женский голос: “Ми-иша, не на-адо!” Он выглянул наружу. На скамье у подъезда сидела Осипова, привалившись к какому-то потрепанному субъекту. В руке у него поблескивала бутылка, приложившись к ней хорошенько, он передавал ее Осиповой. А из-за угла дома высовывался мальчонка лет семи, сынишка прачки, и швырял в них что под руку попадется. И Осипова, прижимаясь к кавалеру, разнеженно тянула: “Мии-ша, не наа-до!”
Приснилось ему, что он ночью стоит в пустой классной комнате. Луна светит в окна, и на полу лежат косые черные кресты в светлых ромбах. Он чувствует, что где-то рядом кто-то есть, хочет зажечь лампу, но в ней нет керосину. Он ходит вдоль парт, осматривая каждую, оглядывается, ощущая, что близко опасность, но не может понять, откуда она грозит. Хочет выйти из комнаты, но не может найти дверь, и знает, что там, через коридор, в комнате Муся лежит одна и стонет, а он никак не может нашарить проклятую дверь. Он начинает чиркать спичками, но ни одна не зажигается. А.П., задевая за парты, подходит к окну и видит на голубом пушистом снегу отпечатки огромных волчьих лап.
Утро было пасмурное, и рассветало долго. А.П. заставил себя еще поваляться, курил, а перед глазами у него все стоял пустой темный класс с ромбами лунного света, и медленно отступало охватившее его во сне ощущение близкой опасности. До конца оно так и не ушло. Около семи он не выдержал и вскочил. Моросил дождь, но было тепло. На улице вовсю громыхали телеги, глухо стучали о мокрый камень копыта, сновал, невзирая на дождик, деловой народ.
Как он ни старался подольше протянуть с утренними сборами, не было еще восьми, когда ноги уже несли его в сторону Арбата. Он прошел один переулок, второй, третий… Сказано было — не доходя до Арбата. Переулки выбрасывали его к улице, но он шарахался от нее, как от чужого огорода, и снова и снова нырял в путаницу переулков. “Может, и дома-то такого нет, все мне примерещилось”, — засомневался он. Обследуя очередной переулок, он дошел до крутого поворота, завернул за угол — и через дом увидел особняк с башней. Вот и окно в выступе фонаря, в котором привиделась ему знакомая фигура. Сейчас в окне виднелся только какой-то роскошный цветок, бегония, что ли.
Наискосок от приметного дома находился типичный “допожарный” особнячок с колоннами, с мезонином, с тесовыми воротами между каменных тумб, увенчанных масками львов. Из его калитки вышел мужичок в облезлой зимней шапке, с молотком в руке. На лавочку у ворот он положил горстку гвоздей и пошатал по очереди все доски калитки, ворот и прилегающего забора. А.П. стоял, посматривая то на дом с башенкой, то на мужичка. Тот, не обращая внимания на моросящий дождик, начал не торопясь обследовать длинные ржавые гвозди, выпрямляя их тут же, на скамье. Зачем-то он поднимал их вверх и глядел как бы на просвет, потом некоторые откладывал в сторону, наконец, выбрав один, приставил его к забору и ударил пару раз. Не понравилось, он выдернул гвоздь, взял другой, примерил его. А.П. подошел к нему поближе и сказал: “Слышь, дядя, закурить хочешь?”
Мужичок неторопливо оглянулся, обмерил А.П. взглядом, зачем-то оглядел серое небо и улицу и только потом ответил:
— Можно.
А.П. достал портсигар из нагрудного кармана, дал папиросу мужичку и закурил сам.
Тот затянулся и с одобрением покосился на папиросу:
— Господская.
И уселся на сырую скамейку нога на ногу.
— А скажи-ка, дядя, чей это дом напротив? Очень уж хорош, — попробовал завязать разговор учитель.
Мужичок помолчал. Посмотрел на дом, на соседние дома, словно сравнивая, пыхнул пару раз папироской и наконец выронил скороговоркой:
— Романлича.
— Что-что? Чей?
— Роман Ильча. Ну, который сам домы строить, — с явным усилием одолел длинную фразу мужичок.
— Как его фамилия, не знаешь? — взволновался А.П.
— Фамилие… Вроде Орехов.
— Рехтман?!
— Во-во, я и грю, Орехво.
Рехтман! Неужели правда? Да, его дом стоит где-то возле Арбата. А.П. вгляделся внимательнее. Да, это его почерк, — широкие скругленные окна, чередование по фасаду светлого кирпича и керамики, растительный орнамент, недаром дом сразу показался ему знакомым.
С Рехтманом А.П. познакомился лет пять назад. Марфа Мироновна затеяла перестройку изрядно обветшавшего усадебного дома и пригласила входящего в моду в московских денежных кругах молодого архитектора. Выстроенные им дома вызывали жаркие споры, большинство с пеной у рта кричало: “Упадок культуры! Декадентство!” — но владелец дома, сочиненного Рехтманом, мог быть уверен, что такого дома ни у кого больше нет, и это давало ему гордое ощущение собственной исключительности, даже если ему самому в глубине души не нравился новомодный стиль, асимметричность, кривизна линий и причудливый декор.
Марфа Мироновна по-деловому шла в ногу с модой. Она непринужденно носила новомодные платья, придававшие некий артистизм ее грузнеющей, но статной фигуре. К домам своим она относилась, как к одежде, только большего размера, которую надо время от времени отдавать в починку и перелицовывать. Лука Артамоныч слегка морщился, представляя себе, в какие симметрично-грандиозные колонки чисел выльются асимметрично-грандиозные архитектурные фантазии Рехтмана, но помалкивал, стараясь понять и привыкнуть.
Целое лето Роман Ильич почти безвыездно прожил в Покровском, самолично следя за перестройкой дома. Снаружи он решил почти ничего не менять, чтобы сохранить классический облик старого барского дома, зато внутри, действительно, дал волю фантазии, — комнаты изменили очертания, возникли камины в художественной керамической облицовке, стены столовой украсились резным дубом, наборные паркеты покрыли полы, декоративные колонны обозначили границу гостиной и зимнего сада, где под сенью пальм и фикусов засияли белизной мраморные Амуры и Психеи, не модернистские, а вполне классические. Роман Ильич сновал через груды кирпичей, совал палец в цементный раствор, проверял на просвет драпировочные ткани, стоя наскоро съедал пару котлет, успевал щипнуть за щечку Аннушку, уносившую тарелку, ругался с поставщиками из-за расценок — словом, везде поспевал и при этом ухитрялся оставаться аккуратным, подтянутым, в белых воротничках.
Роман Ильич полюбил живописные окрестности Покровского и охотно пускался в длинные прогулки, когда позволяло время. Сопутствовал ему обычно А.П., не слишком занятый летом и тоже большой любитель пешей ходьбы. Он показывал Роману Ильичу свои любимые уголки, они взбирались на поросшие соснами обрывы над рекой, проходили глухими сыроватыми тропинками вдоль самой речки, под сенью огромных ветел, посещали замшелые таинственные ельники и светлые березовые рощи, любовались лесными оврагами и открытыми всем ветрам косогорами. Попутно архитектор прочел учителю чуть ли не курс лекций, разъясняя, как много в постройке зданий зависит от климата, строительного материала, условий жизни, уровня техники, характера местности, особенностей быта. Одно дело — строить дома в средние века, когда от жилищ прежде всего требовалась суровая неприступность, и другое дело — наш век, когда важны комфорт и нарядность.
— О! — говорил он, — я могу прочесть вам отдельную лекцию по истории окон или дверей, или о подвалах. А чердаки? Чердаки — это же поэма! А взять материал: дом из дерева — это, можно сказать, совсем другой организм, чем дом из камня или кирпича.
Когда речь шла о сортах дерева, А.П. тоже мог вставить словечко — он был неплохим столяром и шкафы или полки любил делать сам. Обсуждение свойств карельской березы или красного дерева, да даже простой сосны или груши доставляло им не меньшее удовольствие, чем чтение стихов.
— В общем, — подытоживал Роман Ильич, — архитектура — божественное искусство, но из всех искусств — наиболее зависимое. Архитектору надо учитывать все заданные условия и выдерживать равновесие между внешней красотой и внутренней рациональностью. Ну и прочностью, конечно. Если красоте отдается предпочтение перед рациональностью — архитектор в выигрыше, ему интересно воплощать свои фантазии, и славы больше, иногда скандальной. Если главное в здании — рациональность, архитектор делается простым инженером.
В Москве у Романа Ильича оставалось семейство — жена и три дочери-подростка. Но он совсем не рвался их проведывать. Как-то он признался А.П., что женился исключительно ради денег на богатой наследнице, и в его случае поговорка “стерпится-слюбится” не оправдалась. В Покровском он не терял времени даром, здесь он мог позволить себе гораздо больше холостяцких вольностей, чем дома в Москве, не надо было лгать, лукавить, вывертываться. Горничные, деревенские молодки, одинокие учительницы из соседних сел — все были не прочь закрутить романчик с щедрым и обходительным мужчиной и не претендовали на большее, так что Р.И. мог не опасаться последующих сцен, притязаний и скандалов. Расставались по-хорошему, у слабой половины сладкие воспоминания материализовывались в новом платье или шали, а герой-кавалер разгорался азартом осады новой слабоукрепленной крепости, разжигаемым розовыми губками, бойким глазком или косой до пояса.
Еще и поэтому лето, проведенное в Покровском, вспоминалось архитектором непременно с присовокуплением глубокого вздоха.
А.П. не раз выслушивал фрагменты похождений новоявленного Ловласа, — хотя нескромностью тот не отличался, но некоторые эпизоды, посмеиваясь, живописал, не называя имен. С кем еще было ему делиться? А.П. слушал со снисходительной полуулыбочкой, иногда угадывая, о ком речь. Самого его после жгучего, насыщенного накаленными эмоциями памятного лета начала 90-х не тянуло на мелкие интрижки, он любил Мусю, у них рос Костик, и А.П. ценил свое тихое семейное счастье.
…Почувствовав, что сейчас его снова затянут и отвлекут совсем неуместные воспоминания, А.П. тряхнул головой и посмотрел на часы. Начало девятого. Рано, ох рано еще для визита. Сходить ли домой, сделать ли еще круг по окрестностям? Не маячить же тут под окнами, а то еще подумают — филер. Он не знал, что из окна второго этажа за ним уже наблюдают с досадой и злостью.
Мужичок докурил папиросу до картона, нехотя встал и начал всю процедуру с начала: пошатал доски, перебрал гвозди. Взял один, совсем было вколотил — не понравилось, выдернул, чуть не оторвав доску окончательно. “Не скоро тут дело сделается”, — усмехнулся А.П. и подошел, словно влекомый магнитом, к дому с башенкой.
И тут за углом загудело, зазвучал, пронзительно усиливаясь, сигнал клаксона, и из-за угла вынырнуло нарядное авто. Остановилось в двух шагах от А.П., из машины вышел шофер в фуражке, обогнул ее спереди и открыл правую дверцу. Оттуда, словно из кареты, осторожно нашарив ногой подножку, вылез солидный человек в элегантном летнем пальто и светлой шляпе и утомленным глазом мимоходом взглянул на учителя.
— Роман Ильич! — вырвалось у того.
Рехтман остановился. Повернулся. Вгляделся получше — и барственное лицо его осветилось улыбкой, приподнялись брови:
— Александр Павлович! Вот уж неожиданность!
— Я только что случайно узнал, что это ваш дом, стою и думаю: хорошо бы повидаться с Романом Ильичом! Я думал, вы еще спите.
— Я со стройки. Очень сложная работа, в дальнем районе, пришлось заноче-
вать, — сказал Рехтман и вдруг знакомо подмигнул левым глазом, так что А.П. сразу стало ясно, какая такая неотложная работа не позволила Роману Ильичу к ночи вернуться в лоно своего семейства.
— Заходите, А.П.! — пригласил архитектор.
Молоденькая горничная с озабоченным лицом, то и дело оглядываясь, подошла к ним принять пальто и шляпы.
— Что у вас творится, Ариша? — спросил Рехтман.
— Барыня кладовую проверяют, — ответила девушка.
— А-а. Ну-ну. Привыкай, Аришенька, — сказал Р.И. и потрепал ее по щеке. — Принеси-ка чайку нам в кабинет. И к чаю того-сего.
А.П. оглядывался, стараясь не показать, что внутри него гончая рвет поводок.
Рехтман провел его в дверь налево, в кабинет. Кабинет был светлым и просторным, но никаких особых декадентских ухищрений в нем не было — обычный кабинет зажиточного делового человека. Ковер, большой письменный стол, неброские обои, удобные стулья, книги, масса бумаг.
Вошла Ариша, катя перед собой столик на колесах, нагруженный посудой и тарелками с разной снедью, накрыла скатертью круглый стол у окна и расставила на нем все привезенное.
Роман Ильич широким жестом пригласил гостя к столу.
— Может быть, сначала пойти поздороваться с вашей супругой? — осведомился из вежливости А.П.
— Успеется, вот пойдем осматривать дом, тогда… — отмахнулся Рехтман и не удержался, чтобы не посетовать, — не знаю, что с ней делать, и жалко дуру. Читать еле умеет и читает разве что Псалтырь, а когда я беру книгу, смотрит на меня как на блажного. По хозяйству делать ничего не надо, Вера Тихоновна, экономка, прекрасно ведет дом. Готовить не умеет, да и зачем, когда есть кухарка. Ну, в церковь ходит, но тоже отношение чисто формальное, дескать, надо жить по-людски, стало быть, и в церковь ходить по воскресеньям. Что еще бабе делать? Чем себя занять? Только и делает, что ездит по магазинам, набила дом ненужными вещами, а потом ходит по комнатам, смотрит, — все ли на месте, а из кладовой вообще не вылезает, проверяет-перепроверяет без конца. Ревизор доморощенный. Сейчас начнет жаловаться, что все разворовали. А-а, — махнул он рукой. — Расскажите лучше о себе. Как там Покровское? Вы давно оттуда?
А.П. стал лихорадочно припоминать, что происходило в Покровском за
последний год, кто умер, кто женился, и, как назло, все повылетело из головы. Рассказал про кончину М.И. Рехтман сочувственно вздохнул.
— Жалко Марию Ивановну. Как она вас любила! Я ведь, признаться, завидовал в глубине души. Что же вы теперь, совсем один?
— Один, Роман Ильич.
— Да, плохо, когда жена-дура, но когда совсем никого нет — еще хуже. Что же вы намерены делать? Остаться в городе? Помощь нужна?
— Нет, спасибо. Поеду домой, буду жить как жил. Поболтался тут в Москве, кажется, перемогся. Ну покажите же мне ваш дворец!
Роман Ильич с явным удовольствием повел его по дому, показывал, рассказывал, но А.П. был в таком подспудном напряжении, что потом ничего не мог вспомнить, только свой страх наследить на коврах сырой обувью да какие-то портьеры с серебряными цветочками, про которые Рехтман особенно долго толковал.
Зашли они в кладовую, просторную комнату с маленькими окошками-бойницами, уставленную шкафами и стеллажами. Антонина Захаровна, жена Романа Ильича, так увлечена была проверкой содержимого по описи, что еле отреагировала на появление мужа и гостя, не глядя протянула А.П. руку и тотчас отдернула. А.П. не назвал бы ее очень некрасивой, конечно, нос был несколько хрящеват, довольно большие глаза как-то прятались между лбом и мясистыми щеками, а вокруг вечно стиснутых губ образовались вертикальные морщинки, но будь это лицо поприветливей, поулыбчивей, его обладательница вполне могла бы нравиться. Сейчас она была вне себя от волнения, протягивая Роману Ильичу трясущейся рукой опись имущества, она объявила, что не может многого найти, например, пропали три комплекта голландского белья и саксонский сервиз, который всегда хранился на этой полке, я точно помню, что на этой, в оранжевой коробке, — твердила женщина, глядя полубезумными глазами. Учителю даже стало жалко ее, он вспомнил, как Муся безумно пугалась, не найдя на привычном месте свои сережки или деньги в кошельке.
— Да все на месте, куда оно может деться, — лениво возразил Роман Ильич, — поищи получше.
— Ты что, не знаешь, куда вещи исчезают? — чуть не навзрыд закричала Антонина Захаровна. — Мало ли что заперто! Любой ключ можно подделать! Да, тебе, конечно, наплевать, хоть мы голышом останься! То хватишься — кольца нет, то серебряные ложки пропадают. Господи, за всем нужен глаз да глаз! А сколько постороннего народу в доме толчется! Днюют и ночуют, постоялый двор, а не дом!
— Погоди-ка, а что в той синей коробке? — перебил ее Рехтман и показал на одну из верхних полок, потом встал на сундук и снял тяжелую коробку. — Ну вот, он и есть, мейсенский сервиз, а ты волновалась.
— Да нет, как же так, я же отлично помню, что он был в этом углу в оранжевой коробке, — забормотала женщина, отстраняя находку Рехтмана.
— Он, он, посмотри внутрь. Все остальное тоже найдется, а если что и пропадет, вещи — дело наживное, — легкомысленно добавил Роман Ильич, подхватывая А.П. под локоть и увлекая в коридор.
Там к нему подошла горничная и что-то зашептала. А.П. из вежливости отвернулся, но весь обратился в слух.
— Съезжает, — расслышал он, — сказал, что насовсем.
— Когда? Сегодня? — тихо спросил Рехтман.
— Сегодня, скоро, он просил… — она совсем понизила голос.
— Ну и ладно, иди, Ариша, — произнес архитектор, как показалось А.П., с облегчением.
Они направились на второй этаж, поднимаясь по лестнице, Роман Ильич говорил как-то преувеличенно громко. — “Чтобы предупредить того”, — угадал учитель.
На втором этаже были спальни и малая гостиная. Рехтман пояснил:
— Это комната Аделаиды, это — Агнессы, это — Альбины. А это — гостевая, приедете в гости — поселим вас в ней.
А.П. прикинул — окна именно этой комнаты располагались справа по фасаду.
— А нельзя уже сейчас на нее взглянуть? — невинно осведомился он.
— Нет, — замялся архитектор, — сейчас там живет один человек… Неудобно его беспокоить.
А.П. помедлил возле высокой двери, ему казалось, что за ней слышно чье-то тяжелое сдержанное дыхание. Но что он мог сделать? Не слушая хозяина, вломиться в дверь? Конечно, она заперта изнутри. И вдруг там совсем не тот человек, которого он ищет?
Они поднялись на самый верх, на башню, там было два этажа, две миленьких почти кукольных комнатки, украшенных резными панелями и устланных светлыми коврами. А.П. посмотрел во все окна, на все четыре стороны, любуясь панорамой города и прислушиваясь к звукам снизу.
— Эх, вот тут бы и жить, аки птица божия, — сказал он со вздохом. — Вы меня тут поселите, Роман Ильич, когда я приеду в следующий раз, хорошо? Спасибо вам, что не пожалели для меня своего времени, идите отдыхайте, и я пойду восвояси. Приезжайте в Покровское, сходим в лес, как бывало, а уж как там вам все рады бу-
дут — ни в сказке сказать, ни пером описать!
— Обязательно, обязательно приеду! — загорелся Роман Ильич. — Вот дострою особняк одному тузу, и тотчас к вам!
Но приехал он только в начале Первой мировой, и то по делу, по вызову Марфы Мироновны, задумавшей перестроить под госпиталь один из флигелей в парке.
Рехтман проводил учителя до дверей. А.П. надел свою еще сыроватую тужурку и пожал архитектору руку:
— Прощайте, Роман Ильич. Все же вы — счастливый человек, вы такое делаете! Ваше творчество будет украшать Москву столетия, помяните мое слово! Потомки любоваться будут, книги писать о вас.
Растроганные, они расцеловались.
Знал бы А.П., что на целый год переживет молодого и крепкого Романа Ильича: тот умрет в конце девятнадцатого года, выброшенный из любимого дома, лишенный заказов, начисто ограбленный революционной братвой. А.П., со вконец изношенным сердцем, умрет в конце двадцатого, в той же своей скромной учительской квартирке, вдали от революционных потрясений — и все же настигнутый и добитый ими.
Учитель вышел на улицу и машинально двинулся по тротуару. Он не очень понимал, куда теперь идти и что делать дальше. Перед ним встал давно назревавший вопрос: а зачем, собственно, я его ищу? Что я буду делать, столкнувшись с ним нос к носу? Стрелять? Трясти его за грудки, чтобы вытрясти душу? Пытался уже один раз, но он не второгодник-переросток. Я трачу время в погоне за химерой, — сказал он себе отчетливо и оглянулся на окна второго этажа. Ему показалось, что за горшком с бегонией мелькнула тень. Он отвернулся и пошел быстрее, наискось пересек переулок и подошел к огромному шестиэтажному доходному дому, тянувшемуся по той стороне, споткнулся, наступив на собственный шнурок, едва не упал, и в ту же секунду над левым плечом его свистнуло и стукнуло о стену дома. Брызнули крошки кирпича. На полусогнутых ногах он метнулся к стене дома и услышал второй выстрел, угодивший в водосточную трубу. Труба загудела уходящим вверх жестяным гуденьем. А.П. вжался в стену и посмотрел через плечо влево. В доме Рехтмана на втором этаже поспешно захлопнулась форточка. “Что он, одурел, стреляет средь бела дня? Или нервы сдали? Вот идиот!” — промелькнуло у него в голове.
В этот момент в переулок въехал тяжелый обоз, груженный мебелью. Телеги, грохоча, потянулись одна за другой. Под их прикрытием А.П. вернулся назад, перед мордой очередной лошади в два прыжка пересек переулок и ворвался в рехтмановский дом, благо дверь была не заперта. Он громко позвал: “Роман Ильич!”
Архитектор, уже в халате, выглянул из кабинета.
— Роман Ильич, в меня сейчас стреляли. Из вашего дома. Со второго этажа.
Тот глядел непонимающе:
— Вы шутите? Как такое может быть?
— Какие шутки! Посмотрите, на стене того дома следы от пуль. И мне показалось, что захлопнулась форточка.
— Вы точно видели?
— Как я мог точно видеть, стреляли в спину! Но форточку, мне кажется, я успел увидеть.
— Невероятно, — пожал плечами Роман Ильич. — Постойте, голубчик, я поднимусь наверх и попробую выяснить.
А.П. остался в просторной прихожей, напряженный, как пружина. Ему вдруг вообразилось, что наверху сейчас появится отнюдь не Рехтман и начнет палить в него с верху лестницы. Он даже оглянулся, присматривая, в какой угол бросаться. Но появился Роман Ильич, виновато разводя руками. Он торопливо спустился с лестницы и сказал: “Боже мой, какое ужасное недоразумение! Адочка рассматривала чужой револьвер, думала, он не заряжен, и нажала на курок не глядя. Она в отчаянии, в полуобморочном состоянии, она мильон раз просит у вас извинений! Извините нас, ради Бога!”
А.П. посмотрел Рехтману в глаза, тот виновато отвел взгляд и повторил: “Ужасное недоразумение, уж простите нас, дорогой мой!”
А.П. пожал плечами, вздохнул, похлопал Романа Ильича по бархатному рукаву и вышел вон.
Сквозь тучи проглядывало солнце, сверкали лужи и сильно парило.
А его забил озноб. Он представил себе, как валяется с простреленной головой у стены чужого дома, как отвозят в морг его неопознанный труп, а дело закрывают за отсутствием каких-либо сведений. И все, закончилась жизнь никому не нужного сельского учителя-фантазера. То-то, нечего пытаться повлиять на ход событий. Всяк сверчок знай свой шесток. Не то мимоходом подстрелят, как зайца. Нет, хватит играть в чужие игры. Прямо сейчас собираю вещички и на вокзал.
А Дина? — вспомнилось ему. Она же просила не уезжать не попрощавшись.
Но в своем раздраженном настроении он и о Дине подумал неприязненно. Что общего у меня с ней? Зачем мне снова бежать к ней, словно я на привязи, она дернула за веревочку — и я вот он. Столько лет жили друг без друга — и теперь обойдемся. Ведь тогда, в березовой аллее, дал себе слово не видеться с ней больше.
И пока он брел домой, чтобы собрать немногие пожитки, картина своей последней — 15-летней давности — встречи с Диной вспомнилась ему так отчетливо, словно только вчера он сидел на древнем валу у дороги в тени березы, посматривая в сторону парка.
Тогда с самого утра он был не в своей тарелке, словно стоял над прорубью, в которую хочешь не хочешь, а надо броситься. Пошел в аллею словно против воли, еще не зная, зачем, собственно, он назначил это рандеву и что скажет Дине. Пришел чуть раньше пяти, ее еще не было. Он сел на поросший травой низкий холмик, остатки старого вала, в тени березы, — аллея была екатерининская, раньше здесь проходил тракт на уездный город; березы эти были памятны ему с детства, весной ребятишками, бывало, они бегали сюда добывать березовый сок. Он сидел, бездумно ковыряя палочкой сухую землю. Возле ног сновали муравьи, волокли иглы, жучков в дырку в земле. Прошло минут десять, минут двадцать. В нем начинала закипать досада и обида. Коршун кружил в небе, мужик на телеге протарахтел по выступающим из земли мощным корням. Показалась торопливо идущая фигура в черной рясе и круглой черной шляпе — отец Николай. Он остановился обменяться парой фраз, ушел, передав поклон М.И., — и А.П. вдруг ясно понял, что зря он тут сидит, не хватит ему решимости переломить жизнь, оставить Мусю, слишком он врос в эти места, в этот ход вещей… Я от природы мягок и нерешителен, — понял он, — я просто скажу ей, что душа рвется пополам, и я ничего не могу поделать. Она чуткая, она поймет. — Он приподнялся, чтобы уйти, и увидел, что в сторону аллеи от парка идут двое. Это была Дина — и кто-то с ней. Мелькнула мысль, что кто-то напросился ее проводить, но что-то слишком интимное было в их позе, в полуобороте друг к другу, в том, как она опиралась на его руку. Он ощутил, что вместо прежних чувств — а он уже не помнил, что это были за чувства — душу заливает невесть откуда взявшаяся боль, такая осязаемо острая, что он вскочил. Дина со спутником приблизились, и она ласково сказала:
— Здравствуйте! Вот и мы! Познакомьтесь, это Константин Глинищев, мой жених.
А.П. пожал протянутую руку, он вспоминал потом ощущение этой большой гладкой руки, но не мог вспомнить лица молодого человека, цвета волос; он даже поговорил с ними о красоте местности, о нищете народа и о том, что в городе дожди ни к чему, а в деревне сейчас были бы очень нужны, распрощался и ушел своей обычной неторопливой учительской походкой. Шел и бормотал как заклинание: русалка чертова. Русалка ведьма. Русалка дрянь, — и задыхался от боли, и понимал, что эта боль — он сам и уничтожить ее можно, только убив себя, но он не собирался умирать — и не знал, как выйти из этого тупика, как жить с этой жгущей болью в груди.
Он шел к пруду вдоль кустарника и яростно хлестал крапиву неизвестно как оказавшимся в руке прутом. В кустах послышалось шевеление, кто-то продирался, бормоча и поругиваясь, и на тропинку выбралась непрезентабельная фигура. На ней было давно утратившее признаки цвета то ли платье, то ли юбка с кофтой, в лохмотьях, заплатах, перекрещенный на груди такой же засаленный темный платок и холщовая сума через плечо. А.П. узнал ее — это была известная всей округе нищенка Татьяна Булык. Утрами она со всей нищей братией сидела на паперти, настырно тянула корявую ладонь горсточкой, а то и дергала за полу, требуя милостыньки, а ближе к вечеру, выпив шкалик и закусив корочкой, спала где-нибудь на солнечном склоне овражка. Росту была она хорошего, ходила размашистым мужским шагом, обутая в заскорузлые сапоги, захаживала и в дома, не раз сиживала и на учительской кухне, на деревянном стуле возле двери, М.И. наливала ей супчику и совала с собой толстый ломоть хлеба. Говорили, что у Татьяны есть сын-сапожник, который время от времени отыскивает ее и пытается водворить дома, но она снова сбегает, иногда через окно, и по-прежнему бродяжничает, ночуя где попало.
— Я думала, чья корова заблудилась, — сказала старуха, отряхивая отрепья, — а это учитель с крапивой воюет.
А.П. замер, как застигнутый врасплох школьник, еще не поняв, что говорит нищенка, только увидев, что возникло препятствие и надо остановиться.
Старуха вгляделась в него и вдруг зашевелилась, завозилась, все ее тряпье пришло в движение, она передвинула котомку к животу и глубоко запустила туда руку. В руке что-то блеснуло стеклянным блеском.
— Выпить хочешь? На-ко, не побрезгуй.
Она плеснула в грубую фаянсовую кружку и протянула ее А.П. Он послушно взял кружку и выпил содержимое одним глотком.
— На-ко, закуси.
И старуха протянула, отломив, кусок хлеба и горсточку привядшего щавеля.
— Щас сольцы дам.
Достала тряпицу, развернула, посолила хлеб и щавель. А.П. взял кусок хлеба, листья щавеля и стал жевать. Знакомый с детства оскоминный вкус подействовал на него, как лекарство: прояснилось в голове, разошелся туман перед глазами. Давненько не ел он щавель просто так, почему-то не приходилось, а в детстве любил разыскивать в траве продолговатые заостренные листочки и сочные стебли-петухи.
— Спасибо, Татьяна, — сказал он, — давно я так вкусно не закусывал. — Достал портмоне и протянул ей тяжелый полтинник.
Она отпихнула его локтем:
— Это я… угостила. Вот пойдешь мимо паперти — подашь мне копеечку. И еще… давно хочу сказать… поете вы больно хорошо. Хор твой в церкве. Как слышу, душа так и воспарит, аки андели в небесех. Дай тебе Бог, Лексанпалыч, и супруге твоей. А кручину гони прочь, — погрозила она буро-черным пальцем, — она не от Бога, а от того. Кого не назову.
— Заходи к нам. Давно тебя не было.
— Так лето. Летом под Божиим солнышком благодать. Вот осень придет, дожжи польют, так и загляну.
Придя домой, А.П. сказал Марии Ивановне:
— Отец Николай тебе кланялся. Он пошел в Горшково к Комаровым.
— Что, Матрена отходит?
— Похоже на то. Боялся не застать ее живой.
Он надел старую рубаху и пошел колоть дрова.
В эту ночь он любил М.И. истово, горячо, горестно, словно мстил кому-то, словно находил последнее прибежище в этом мягком прохладном теле.
М.И. спросила:
— Что с тобой, Саня? Ты меня сегодня умучил.
Она встала, прошлепала в темноте за дверь. Вернулась, легла, тяжело перевалившись через него, и сказала:
— Надо в подполе забить стеклом крысиные норы. А то зимой крысы картошку погрызут.
Больше он не видел Дины. Он не ходил в усадьбу, а она вскоре уехала с женихом в Париж.
Он ходил по комнате и складывал пожитки в саквояж, коричневый, из прорезиненной парусины, купленный в прошлом году для поездки за границу… Да, вот еще полотенце. Томик Блока, подаренный ему Зиночкой Толомеевой. Он раскрыл его наугад.
Одна мне осталась надежда —
Смотреться в колодец двора.
Светает. Белеет одежда
В рассеянном свете утра…
Блоковская тоска навалилась на его сухую тоску мягким душистым одеялом и окрасила ее в розоватые тона. Он раскрыл в другом месте:
…меж темных заводей и мутных
Огромный месяц покраснел.
Его двойник плывет над лесом
И скоро станет золотым,
Тогда простор болотным бесам,
И водяным, и лесовым.
Вертлявый бес макушкой ели
Проткнет небесный золотой…
Боже мой, все так! Это же про наши места, про наши ели и болота! Он явственно почувствовал вечерний запах сырости и росы. Этот стих не зря пришел по мою ду-
шу — домой, домой!
Он сунул книжку в саквояж.
Было странное чувство, что он собирает вещи чужими руками, чужими ногами ходит по комнате, чужим голосом прощается с озабоченной чем-то Эммой Карловной, — что все это делает его муляж, пустотелый внутри, а сам он со стороны смотрит на эти механические движения.
Чужими ногами по сотни раз исхоженным, досмерти надоевшим переулкам двинулся он через центр к вокзалам. Уже не вглядываясь в окна, не вслушиваясь в разговоры, не замечая уличных сценок.
Ноги гудели, когда он добрался до вокзала. Осталось сесть в вагон — и прости-прощай, первопрестольная! “Прощай японская война, прощай японочка моя” — крутилась в опустевшей голове мелодия марша. Но уехать ему не удалось: утренний поезд давно ушел, дачный около полудня тоже, пятичасовой был отменен из-за ремонта путей, а вечерний шел совсем поздно. Он равнодушно принял все это к сведению, посидел немного на скамье, чтобы отдохнули ноги, и столь же равнодуш-
но — не уехал так не уехал — направился назад через весь город.
На полпути к дому он вдруг вспомнил: белье-то! Белье из стирки так и не забрал! То-то пришлось вернуться!
А.П. поднялся на второй этаж и позвонил. Открыла сама Эмма Карловна.
— А.П.?! Вернулись! Не удалось уехать? Я говорила вам — посмотритесь в зеркало, когда вы возвратились с ключом, а то пути не будет! Так и вышло!
Она приветливо улыбалась, но улыбка была озабоченной.
— А у нас новый жилец. Представительный господин. Инженер. Дело вот в чем, А.П.: он спрашивал, есть ли в квартире еще жильцы. Я сказала, что нет, ведь вы уехали, и Павел Николаевич на даче. А ему почему-то очень важно, чтобы никого посторонних в квартире не было. Как же мне быть?
— Эмма Карловна, я уйду.
— Нет, нет, что вы, что вы! Неужели я вас, голубчик, променяю на чужого человека? Бог с ним, с его капризами.
— Не хочется мне сейчас идти к тетке. Устал. Давайте я переночую еще одну ночь, а утром уеду. Потерпит ваш жилец. Да он меня не увидит, я буду тихо сидеть в своей комнате.
— В случае чего я скажу, что вы — мой родственник, приехали на одну ночь! — обрадовалась хозяйка, заулыбавшись щербатым ртом.
А.П. прошел в свою комнату, поставил на пол саквояж и огляделся. Стены оставленного было уже насовсем жилья выглядели чужо и нежило. Он вспомнил, что хотел зайти к прачке. Поморщился. Пошел вниз, не захлопывая двери, чтоб не звонить, спустился по широкой лестнице и в парадном завернул вправо, где за выступом стены шла лестница вниз в полуподвал. Тут он услышал звуки разговора и приостановился — его поразил голос, который он никак не ожидал тут услышать. Тот самый голос, который он слышал и отрывисто-непререкаемым, и бездонно-глубоким, и сдержанно-почтительным.
Он осторожно высунулся из-за угла и совсем рядом, чуть ниже, чем стоял сам, увидел часть спины, обтянутой светлым летним пальто.
— Он, — ошарашенно откинулся назад учитель. — Новый жилец! Я его спугнул, и он решил притаиться здесь! Вот уж действительно, на ловца и зверь бежит!
Он замер, прислушиваясь.
На этот раз голос Ивана Никанорыча звучал бархатисто-развязно, как у кота, сжимающего в когтях мышь.
— Что ж, сударыня, буду рад вашей помощи, как приятно старому холостяку, когда о нем заботятся, стирают, штопают носки!
— Какой же вы старый, вы молодой совсем, ни сединки в волосах, я сразу подумала: какой интересный мужчина! Глаза карие, волос курчавый, наверно, жесткий? Ой, тугой какой! Сразу видно — мужчина с характером! А у меня волосы мягкие, потому что сама я женщина мягкая, уступчивая… А не найдется ли у вас чего-нибудь почитать? Обожаю романы! — пел полушепотом голос Осиповой.
— Для вас, Таисьюшка, и книжечки найдутся, такими ручками, конечно, нужно странички перелистывать, а не с бельем возиться, вон она какая мягкая, ручка-то.
— Нет, руки огрубели, а вообще кожа у меня мягкая, шелковая, вот потрогай-
те, — совсем замирал в истоме женский голос.
— Можно притронуться? Локоточек круглый, кожица прохладная… — интимно мурлыкал баритон. — О-о, бедрышко какое гладкое!
— О-ох, — замлела Осипова.
— Нет, нет, сейчас не время, — опомнился мужчина. — Придешь вечером?
— Приду. Во сколько? — торопливо спросила она.
— Э-э… В одиннадцать. Поскребись тихонько, я тебя впущу. К тебе я не хочу, у тебя сыро, — барственно распорядился И.Н.
А.П. на цыпочках вернулся к лестнице, по вытертой ковровой дорожке бесшумно взбежал вверх и юркнул в приоткрытую дверь.
Что ж, раз судьба так нарочито отдала этого человека ему в руки, значит, надо действовать.
К одиннадцати совсем стемнело. А.П. сидел на стуле возле двери, не зажигая света, и наблюдал в щелку за коридором. Комната И.Н., самая большая и нарядная в квартире, располагалась наискосок от его комнаты. Квартира погрузилась в темноту, только за углом, перед дверью Эммы Карловны, горел ночник, да из-под двери нового жильца пробивался неяркий свет.
Учитель чувствовал себя примерно так же, как на облаве, когда, стоя в проходе меж флажками, с ружьем в руках поджидаешь волка. Даже нельзя сказать, что он “чувствовал себя”: он забыл чувствовать себя, он был комок ожидания и напряжения, из которого вытеснено было все постороннее — и страх, и сомнения, и память о вчерашнем дне. Была только щель в двери и обманчивый покой сосредоточенности.
Дверь приотворилась, И.Н., в халате и домашних туфлях, тихо прошел по ковру коридора. Через несколько минут он вернулся, ведя за руку женщину, закутанную в большой платок.
Снова надо было ждать. Сколько времени там пробудет Осипова? Час, два? Не может быть, чтобы до утра, тогда все пропало. А.П. позволил себе слегка расслабиться, но не настолько, чтоб заснуть.
Было тихо. Где-то дальше по переулку лениво перелаивались собаки. В отдалении прогрохотал по мостовой обоз, — видно, золотари, ночные работнички, провезли бочки с их пахучим содержимым. Потом послышались голоса, нестройно оравшие “Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал”, поющие прошли внизу возле дома, голоса стали звучать глуше и затихли. Время то ли тянулось, то ли летело.
Но вот дверь в коридоре приотворилась. А.П. встрепенулся, по спине пробежал невольный озноб. Вышел взлохмаченный Чугай, ведя за плечи пошатывающуюся женщину. Она споткнулась, он прошипел: Ч-шш! — и увел ее за угол.
А.П., машинально перекрестившись, пересек коридор и вошел в чужую комнату. Там горела лишь лампадка под иконой в дальнем углу, пахло вином, у правой стены широкая постель была смята, и от нее еще тянуло теплом. А.П. пошарил под подушками. Так и есть, пистолет. Эти господа не могут спать без оружия под головой. Браунинг, такой был у Толомеева. Он пошарил в брюках, аккуратно повешенных на спинку стула. Там оружия не было. В пиджаке тоже. Светлое пальто, видимо, было оставлено в прихожей. Значит, в пределах досягаемости оружия больше нет, если только он не кладет револьвер в карман халата, но уж это вроде бы слишком.
А.П. притаился за тяжелой портьерой у двери. Услышал слабый шум спускаемой воды из дальнего конца квартиры. Глухие шаги. Дверь приотворилась. Чугай вошел и направился прямо к постели. Тяжело сел. На столике возле кровати стояли бутылки и пара стаканов. Он плеснул себе в стакан, сделал глоток. Потянулся. Приподнялся, чтобы снять халат, — и увидел выступившего из-за портьеры человека с револьвером в руке.
Даже при свете лампадки было видно, как побледнело лицо человека, застигнутого врасплох. Из красно-смуглого оно стало серо-желтым. Он оцепенел, схватившись за край кровати. Затем сделал движение рукой в сторону подушки, но А.П. властно приказал:
— Стоп! — и негромко спросил: — Записку писать будете?
— Какую записку? — с усилием спросил И.Н.
— Записку: “В моей смерти прошу никого не винить. Глубоко раскаиваюсь, что был провокатором”.
— Я не собираюсь убивать себя, — глухо сказал Чугай. — И вообще, кто вам позволил врываться в чужую комнату и командовать?
Видно, к нему возвращалось самообладание.
Учитель пожал плечами:
— Револьвер-то будет у вас в руке, когда прибегут на выстрел.
— Хорошо, я напишу, — согласился И.Н. — Мне нужно взять бумагу и чернила.
— Ни с места! — одернул его А.П. — Бумага и карандаш под подушкой.
Чугай торопливо сунул руку под подушку, пошарил, разочарованно откинул подушки в сторону, — там действительно лежали только бумага и карандаш.
— Не буду я ничего писать. Давайте поговорим.
— Ну, говорите, — разрешил А.П., — но не делайте лишних движений, палец может дернуться непроизвольно.
Он левой рукой придвинул к себе стул и уселся, уперев правый локоть в колено.
— Ну вы и дьявол, — покачал головой Чугай. — Здесь-то вы как оказались? Мне говорили, что это такое надежное место!
— Зачем вы стреляли в меня?
— Когда?
— Утром, из дома Рехтмана.
— Какого Рехтмана? Понятия не имею, о чем вы говорите. Я помню, как вы ни с того ни с сего накинулись на меня тогда на огороде, а больше я вас не видел. И вот опять вы от меня чего-то хотите, угрожаете, врываетесь в комнату среди ночи. Как непорядочно!
— Кончайте болтать. Сейчас не до этого. Судьба отдала мне вас в руки, и я этот шанс не упущу. Сопротивляться бессмысленно. Не вздумайте кричать, выстрелю сразу. Только подведете бедную Осипову, ее заподозрят, а меня тут сегодня никто не видел.
— Десять тысяч, — сказал Чугай.
— Что? — не понял А.П.
— Предлагаю десять тысяч, и вы даете слово, что оставите меня в покое. Деньги немалые, а вы не из богатых, я же вижу.
— Да, на десять тысяч я бы дом себе купил, — мечтательно протянул учитель. — Ну ладно, не хватало еще мне с вами торговаться. Пишите записку.
— Да о чем?
— Что вы сожалеете, что работали на охранку, и отказываетесь от террористической деятельности. За это я оставляю вам жизнь. Записка остается у меня. Если вы нарушите слово, я ее обнародую. Завтра же вы отбудете за границу, в Швейцарию, в Берлин, куда хотите. Деньги, судя по всему, у вас есть.
— Послушайте, — с артистической горечью в голосе начал И.Н., — неужели вы хотите перечеркнуть всю мою жизнь, все многолетние усилия? Сколько риска, сколько нервов и крови потрачено! Вы что думаете, я для своего удовольствия играю в эти опасные игры? Между прочим, я не по своей воле втянулся в эти дела. Меня, еще молодого, неопытного, поймали на крючок очень умные и опытные люди и сказали: Все, ты скомпрометирован. Работай теперь на нас. Да, я смалодушничал, не застрелился, но я решил использовать ситуацию в интересах движения. Вы ведь слышали о наших делах? В Одессе, в Харькове, в Питере, здесь, в Москве. Да, к сожалению, приходится жертвовать людьми, но как без этого в нашем деле? И люди знают, на что идут, они готовы на жертвы. Кстати, не все, кто к нам приходят, такие уж идеалисты. К нам идут и ради острых ощущений, — экзальтированные юнцы, психически неуравновешенные, кандидаты в самоубийцы, к нам идут тупоголовые молодцы, которым ничего не стоит пролить чужую кровь. Они сами нас ищут и ставят жизнь на карту. А вот вы человек, которого я бы взял не задумываясь. Вы умны, надежны, решительны, с большим жизненным опытом, нам позарез нужны такие. Идите к нам! Мы же с вами всю Россию перевернем! В случае чего — отъезд за границу, будете жить в довольстве, в тихой красивой стране, без опасности и риска. Вы знаете, сейчас открывается такая перспектива!.. Моего шефа-покровителя, который обеспечивает мне свободу действий, должны перевести в Петербург. Естественно, наше поле деятельности в основном перенесется туда. Между прочим, платят они очень неплохо!.. Устроим несколько крупных покушений, позволим часть из них раскрыть, шеф удостоится еще большего доверия, и тут, — в его голосе послышался неподдельный азарт, — тут я сыграю в свою большую игру! А прицел у меня о-чень высокий!
Трясущимися от возбуждения руками он плеснул вина в стакан и глотнул.
— Не хотите вина? Нет? Ну, как хотите. Вот видите, какие у меня планы. И ничего общего с провокаторством, мелким предательством, в чем вы меня обвиняете. Поймите: я весь в деле. Это моя жизнь, мое призвание.
Он смотрел так дружелюбно, говорил так по-товарищески доверительно.
— А что вы-то делаете в Москве в разгар лета? Вы же не москвич?
— У меня жена умерла, — хмуро сказал А.П.
— Сочувствую. Я знаю, что такое потеря. У меня отца забили насмерть во время погрома, сестру искалечили. Да… И опять скажу вам: идите к нам. Что поддержит в тяжелую минуту, как не надежные руки товарищей? Знали бы вы, как умеют дружить революционеры, какое возникает родство душ! Чувство товарищества заменяет нам семьи, любовь, обычные человеческие отношения, — все, чего мы лишены поневоле. Вы говорите — Осипова. Что ж, иногда приходится идти и на такое, морщишься, а… Организм требует своего, вы ведь тоже мужчина, должны понимать… Вы позволите мне закурить?
…Этот человек очень умен, очень, он все понимает, почему бы и вправду с ним не подружиться, у него есть цель в жизни, и в людях он знает толк, кто чего стоит, только сидеть на этой скале неудобно, она поката в сторону моря, надо тверже упереться ногами, иначе соскользнешь, солнце еле светит, а тут такая высота, и руки заняты, нечем держаться…
А.П., чуть не убаюканный монотонным бархатным голосом, загипнотизированный настойчивым взглядом, вдруг опомнился. Он понял, что задремывает, что еще немного — и он отдаст этому человеку револьвер, пожмет ему руку и отпустит с миром. А утром скорее всего найдут его собственный труп и револьвер возле и решат, что он не вынес тяжести горя после смерти жены.
— Нет. Не позволю, — твердо сказал он. — Коноплянского вы выдали тоже из теплого товарищеского чувства?
— Я не имею никакого отношения к его аресту.
— Вы же лично наблюдали, как его заталкивали в пролетку.
— Я же сказал, что вы — черт, — сокрушенно вздохнул И.Н. — Ну, мешал он мне в тот момент! И поступили с ним вполне гуманно, ссылка в местечко с хорошим климатом. Но скажите, Коноплянский к вам имеет какое-то отношение? Каковы ваши личные мотивы для охоты за мной?
Он ждал ответа с неподдельным интересом.
— Во-первых, кто за кем. Сначала ваши молодцы вышли на меня с ножом, как на медведя.
— Дураки неумелые, — презрительно фыркнул И.Н., — вот видите, с какой публикой приходится работать!
— Потом вы стреляете в меня, только чудо меня спасло. Ведь это вы стреляли, не отпирайтесь! Рехтман приплел свою дочь только для того, чтобы скрыть ваше присутствие.
— Надоели вы мне, возникаете, как черт из табакерки, вот я и выстрелил. Я прикинул, что ну найдут на улице тело, почем узнают, кто и откуда и почему стрелял в этого человека. А уж тем более никому не придет в голову, что стреляли из дома уважаемого архитектора.
— Но главное — Толомеев. Зачем погиб человек? Зачем разрушена жизнь хорошей семьи? Зачем вы исковеркали жизнь молодой девушки, заставив ее участвовать в убийстве собственного отца?
— Позвольте, я-то откуда знал, что погибнет ее отец? Я вообще ее бы не стал к нам брать. Это все Коноплянский, он уговорил меня. У нас должны работать люди без роду без племени. Или у кого родные далеко. Семья всегда связывает. Так это ее отец был в карете? Да, это наш просчет. Я сожалею.
— То, что было на Тверской, — чудовищно! Кстати, Захара вы послали на бессмысленную гибель тоже из теплого товарищеского чувства? А застрелили Сердарова — тоже?..
Иван Никанорович отшатнулся, приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не произнес.
— Наше рандеву затянулось, — холодно сказал А.П. — Предлагаю на выбор: быструю смерть или покаянную записку и отъезд за границу завтра же утром. Пять минут вам на размышление. Через пять минут стреляю, — он покосился на большие напольные часы в углу комнаты. — Стреляю я хорошо, — добавил он для ясности.
Прошла минута, другая, третья. И.Н. сидел, свесив большую голову в жестких черных завитках.
— Четыре с половиной, — предупредил А.П. и начал считать секунды: одна, две…
Чугай пошевелился, взял карандаш и стал карябать по бумаге.
— Дело всей жизни загублено, — бормотал он под нос, — была такая стройная программа, столько людей вовлечено, и так высоко уже закручивалось…И вдруг появляется какой-то тип… Выслеживает, вынюхивает… И все летит к черту! Эх. Вы еще пожалеете, что помешали моим замыслам! Сейчас ведь другая ситуация, чем в 81-м году. Сейчас можно было бы закрутить такое!..В Питере столько министров, великие князья, высокое семейство, и никто из них не подозревает, что ты держишь их жизни в своем кулаке! И выбираешь, какой птичке дать еще полетать, а какой головку свернуть. Вы не представляете себе, какое это удивительное чувство, ощущаешь себя судьбой, роком, господом богом каким-то! А тебе за это они же еще деньги платят!.. Нет, конечно, — спохватился он, — все это делается для блага России, ради ее свободы! Не зря же мы поем “Смерть беспощадная всем супостатам, всем паразитам трудящихся масс”!
— Не митингуйте, вы не на баррикаде, — оборвал его А .П. — Не понимаю, что вам мешало взять револьвер, поехать в Питер и застрелить кого-нибудь из этих птиц высокого полета. Наверное, не так трудно подкараулить их где-нибудь в парке. Зачем вовлекать в это десятки людей? Нет, вам самому гибнуть не хочется, пусть гибнут другие, а вы будете по ресторанам да по заграницам разъезжать. Бросьте мне вашу каракулю. Не подходить! Сидеть! Обмотайте карандаш и бросьте.
Не спуская глаз с противника, А.П. наклонился и поднял бумажку.
— “Я, Чугай Иван Никанорович, прекращаю всякую деятельность в России. Раскаиваюсь в том, что вынужден был сотрудничать с полицией”. Ну и нацарапал. Это чтобы потом можно было отказаться, не я мол писал и почерк не мой? Не надейтесь, не откажетесь! Все, — поднялся А.П. со стула, — можете спать до утра. Никаких телефонных звонков, никаких выходов из дому. Я исчезаю, но буду следить за вами до самого вашего отъезда и в случае чего не пощажу. Из Берлина дадите телеграмму на этот адрес, подпишетесь: Чудов. Тогда записка останется у меня.
— И вы ее уничтожите — вот мое условие, — напоследок попытался поторговаться поверженный противник.
— Какие еще условия? Я сказал: записка останется у меня. И хватит разговоров.
— Вы не слишком-то торжествуйте, что одержали верх надо мной, — холодно сказал И.Н., — это как раз входило в мои планы: исчезнуть на время. Слишком нашумели мы тут, в Москве, слишком на виду я оказался. Я и сам собирался за границу. На время.
— Значит, я только ускорил осуществление ваших планов? Как замечательно, стало быть, у вас нет ко мне никаких претензий, — не без ехидства подытожил А.П.
— Браунинг-то верните, — угрюмо попросил Чугай.
— Шутить изволите? Я соберу коллекцию ваших револьверов. А этот мне особенно по руке пришелся!
— Скажите хоть, как вас зовут. Познакомимся напоследок, — криво усмехнулся И.Н.
— Как Одиссей отвечал циклопу? “Меня зовут Никто”? Вот и меня зовут Никтой Ниоткудович.
Боком-боком, держа оружие наготове, он подошел к двери, протиснулся в нее, свободной рукой вынув из скважины ключ, захлопнул дверь и быстро-быстро запер ее снаружи.
— Утром хозяйка вас выпустит, прощайте, господин террорист.
Человек изнутри ломанулся в дверь, но было уже поздно.
Примерно через полгода из-за границы просочились слухи о скандале в среде социалистов-революционеров. Известный журналист и разоблачитель провокаторов обвинил Чугая в сотрудничестве с охранкой и привел неопровержимые доказательства. Предатель должен был предстать перед товарищеским судом, но скрылся.
А.П., услыхав об этом в своем Покровском, усмехнулся в усы: Все-таки разобрались. Без моей помощи. И не так уж много времени им потребовалось. — И удивился своему равнодушию. Как все это теперь было чужо и далеко от него! Как мог он встрять в эти темные дела, рисковать жизнью, терять время, выслеживать с ненавистью, с азартом совершенно ненужного ему, постороннего человека!
Больше никто не слышал о бывшем главаре террористов. Много позже стало известно, что он пустил в оборот немалые деньги, скопленные за время работы на две стороны, весьма разбогател, сделался хозяином нескольких предприятий, женился на эстрадной певичке. Вскоре после начала войны уехал в Америку, и следы его затерялись.
Утром из чердачного окна соседнего дома — на всякий случай, здесь бы его никто не стал искать — А.П. наблюдал за отъездом Чугая. Сначала дворник вынес несколько чемоданов и погрузил их в экипаж. Следом вышел И.Н. в своем светлом пальто. Сверху учителю показалось, что что-то изменилось в его фигуре, в осанке, он словно стал меньше ростом, словно усох за ночь или из него выпустили пар.
Из дома торопливо выбежала Осипова, вытирая мокрые руки о фартук, и встала возле переднего колеса. Но отъезжающий устраивался на сиденье и делал вид, что ее не замечает. Обернулся и посмотрел на дом, обшаривая взглядом окна. Затем кулаком, обтянутым светлой перчаткой, ткнул в спину кучера.
А.П. вернулся в квартиру, к нему бросилась недоумевающая Эмма Карловна.
— Александр Павлович, вы не знаете, что происходит? Мой жилец оказался взаперти, твердил, что я его обманула, и внезапно съехал, не потребовавши даже аванса, что он заплатил за две недели! Это просто какая-то уму непостижимая загадка!
— Не жалейте о нем, Эмма Карловна. Вы не знаете, кого вы у себя приютили. Это опасный террорист. Вам не хватало обыска в квартире или репутации неблагонадежной?
Хозяйка всплеснула руками:
— Майн Готт! Такой солидный человек, с такими рекомендациями! Как же я теперь буду сдавать комнаты, я же никому не буду верить!
Учитель пошел в свою комнату, лег, но пережитое возбуждение не давало уснуть, то он проваливался в сон, то прислушивался, не идут ли по коридору чужие, то вспоминались ему отдельные моменты вчерашнего противостояния.
Наконец, усталость взяла свое. Приснилось ему, что идет он по дороге между церковью и господским домом, а снизу, из-под горы, поднимается шарабан с уездным инспектором народных училищ, с ним сидят еще двое, и он понимает, что это — жандармы. И тут он вспоминает, что умеет летать. Надо только, расставив руки, напрячь их, опуская вниз, и махать ими, как крыльями, но с большим усилием — и не сразу, но взлетишь. Во сне он вспомнил, что не раз уже летал, что это очень просто, только трудно начать. Он сделал усилие, напряг руки, взмахнул, — и приподнялся над землей, взмахнул еще и еще, преодолевая свою тяжесть, и ему удалось подняться чуть выше человеческого роста. Теперь для полета требовалось меньше усилий, но все равно надо было держать руки в напряжении, чтобы не терять высоты. Подлетев к середине горы, он чаще замахал руками, взлетел выше и пролетел над головами инспектора и его спутников. Они даже не заметили его. С неописуемым ощущением легкости и свободы он полетел дальше и увидел у подножия горы, почти у самого моста, две знакомые фигурки — Муси и Костика. Он хотел опуститься на дорогу перед ними, но слишком разогнался в полете, не смог остановиться и перелетел далеко через мост. Встал на ноги, побежал обратно, но как ни обшаривал дорогу взглядом, ни Муси, ни Костика уже не было видно. А ведь они видели его, махали ему руками, ждали его!.. Наверное, они пошли тропинкой по оврагу.
Он проснулся со смешанным чувством радости и грусти. И долго еще не мог забыть ощущения легкости полета, и в полусне казалось ему, что сейчас он встанет и на самом деле попробует взлететь, ведь это так просто! И долго он явственно чувствовал, что его дорогие где-то тут, неподалеку, помнят его, ждут его, — просто они идут какой-то другой дорогой, но скоро их тропинки сольются в одну, и они встретятся.
С некоторым внутренним усилием А.П. позвонил Дарье Дмитриевне, выполняя обещание: не уезжать не попрощавшись. Когда тихий ровный голос послышался в трубке, почему-то забилось сердце.
Договорились, что он зайдет к ней во второй половине дня, часа в четыре.
По дороге он купил букет цветов и почувствовал себя чуть ли не женихом. Он редко дарил цветы, раз пять за всю жизнь, — почему-то стеснялся.
Он шел не спеша и представлял себе, как опять будет ждать в прихожей, когда уйдут все женщины с болезненными лицами, и он зайдет в большую затененную комнату с горящей свечой на столе, и будет пахнуть тонкими папиросами и восточными куреньями, а под ногами мягко пружинить ковер, и она, в своем серебристом платье, отложит папиросу и повернет к нему бледное спокойное лицо…
А.П. приотворил калитку и вошел в палисадник. От калитки к дому тянулась проволока, А.П. уже знал, что в прихожей мелодично зазвенел колокольчик. Он не спеша, заглушая волнение, подошел к крыльцу, но тут дверь сама отворилась и выглянула неприветливая Анфиса. Гладкие волосы под сереньким платком, круглые щечки в склеротических прожилках, равнодушные глаза.
— Вы к Дарье Дмитриевне? Она не может вас принять.
Уж этого А.П. никак не ожидал.
— Но мы же сегодня созванивались! Вы что-то перепутали, дражайшая, она должна меня ждать! — и он хотел пройти в дверь.
Но Анфиса загородила вход.
— Не знаю, мне что велено, то и говорю. Сказала: не может принять. Нездорова.
А.П. в бешенстве повернулся и зашагал прочь. Русалка чертова, узнаю ее повадки. За калиткой он швырнул букет под забор, но затем остановился. Подобрал цветы и пошел за угол, туда, где в переулок выходили окна ее комнаты. Ближайшее окно было, как в прошлый раз, растворено. А.П. швырнул внутрь букет. Тихо, никто не подошел к окну, портьера не шевельнулась. Он подтянулся на руках и заглянул внутрь. Пусто, сумрачно, особенно после яркого света улицы. Непогашенная папироса дымилась в пепельнице. Стояла слегка початая бутылка коньяка. Он перекинул ноги через подоконник, спрыгнул в комнату и встал спиной к окну.
Дверь отворилась, и вошла Дина. Взглянула и сказала:
— Давно говорила Прохору — надо заказать решетки на окна.
Села, взяла папиросу, привычным ударом пальца стряхнула пепел и, затянувшись, с легким прищуром посмотрела на учителя.
— Садитесь и рассказывайте. Когда вы уезжаете?
А.П. с ненавистью проговорил дрожащими губами:
— Сначала вы, сударыня, объясните, что все это значит. Я не мальчишка, чтобы попусту таскаться через весь город! Да, между нами в социальном отношении пропасть, но не надо так, — он на секунду замялся, подыскивая замену слову “наг-
ло”, — откровенно ее подчеркивать!
Лицо женщины не дрогнуло, все так же, словно из-под воды, смотрели светлые матовые глаза и так же негромко прозвучал голос:
— Какая пропасть? О чем вы, друг мой?
— Утром мы с вами договорились, что я зайду. Прихожу — вы не хотите меня принять!
— Что вы. Это Анфиса все перепутала. Это не к вам относилось. Просто я ей сказала, что хочу отдохнуть. Не сердитесь. Вы же знаете, как я всегда вас… ценила и уважала.
— Не знаю и никогда не знал, — буркнул А.П.
— Садитесь, выпьем по рюмочке за благополучный исход ваших приключений.
— Откуда вы знаете про благополучный исход?
— Это же очевидно. Вы тут, живой и здоровый, а ваш недруг в купе берлинского экспресса.
— Именно берлинского? Вы и это знаете?
Она повела плечом и взглянула искоса и лукаво, по-русалочьи, как когда-то:
— Ну не владивостокского же. Не удивляйтесь, я ведь с ним знакома. И не совсем понимаю, чего вы на него ополчились. Революционер как революционер. Тетя в последние годы возымела обыкновение привечать эту публику, у нее я на них и насмотрелась. Иван среди них — один из самых ярких. И умен, как бес. Но раз вы одержали верх, значит — судьба на вашей стороне. За это и выпьем.
В ее глазах что-то мелькнуло, и учитель понял, что она его действительно видит, уже не сквозь воду. Гнев его улегся от ее будничного тона, но кольнула досада — от промелькнувшего оттенка сожаления в ее голосе, когда она говорила об уехавшем. А она стала рассказывать, чем занималась последнее время, что читала, какие люди к ней приходили, куда уехали дядя с тетей, какие спектакли она посмотрела за прошлый сезон; речь ее лилась тихо и неспешно. А.П. неприязненно думал: зубы заговарива-
ет, — и все же неотрывно глядел на нее. Нежный овал бледного лица, небрежно сколотые сзади пушистые волосы, удивительно изящный вырез неярких губ, прямые русые брови под чистым лбом; узкая изящная рука и эти серо-зеленые глаза, делающиеся все прозрачнее и прозрачнее, втягивающие, как омут. Не хотелось шевелиться, говорить, думать, только бы глядеть да слушать мелодичный неспешный голос…
И вдруг он понял, что эта журчащая речь скрывает ожидание какого-то его слова или поступка, что это защитный прием хрупкого, капризного, бесконечно ранимого существа. Волна нежности поднялась в нем, он почувствовал себя совершенно свободно, напряженность ушла. Он привстал и погладил ладонями край ее волос и лица.
— Диночка, я вправду пришел попрощаться. Хочется сказать вам что-то такое… ну, не знаю, — главное, что ли.
Она молча ждала, глядя на него.
Он поцеловал ее в один глаз, потом в другой, потом в кончик носа. Поцеловать в губы почему-то не посмел.
— Если бы я был человеком иного склада… с состоянием, с положением… но я не гожусь для жизни в Москве и не хочу никого тянуть в свою колею. Но вы должны знать, — я хочу только одного: чтобы вы были. Но если когда-нибудь я вам понадоблюсь… хотя бы для того, чтобы колоть орехи…
— А я собираюсь в Покровское на недельку-другую, — перебила она. — Давно там не была. Дядя с тетей зовут. Я думаю, мы еще увидимся. Приду к вам в школу и спрошу: “Где тут мой учитель, с царским именем?” Погуляем по парку, как бывало. Вы меня возьмете по грибы? На заре, по росе?
Его обожгло надеждой, он понял, что от радости начнет сейчас суетиться и наговорит чего-нибудь сверх меры.
Он взял ее тонкую теплую руку и поцеловал запястье.
— С удовольствием. Буду вас ждать, — и встретился с ней взглядом. И понял, что в Покровское она не приедет и что вообще пора уходить.
— Погодите, — торопливо сказала Дина. — Дайте-ка я над вами немного поколдую. Не могу же я отпустить вас с перегруженным сердцем. Ложитесь на кушетку.
Он лег на покрытую ковром кушетку, счастливый от ее торопливого тона и оттого, что миг ухода отодвинулся.
Прошуршало платье, она села возле него на край кушетки. Чуть-чуть помедлила, лицо стало сосредоточенным и отрешенным.
— Закройте глаза.
Он почувствовал легкие прикосновения к затылку, ушам, плечам, вдоль рук, вдоль бедер, — словно воду она сгоняла до кончиков ног. Приоткрыв глаза, он увидел, что она стряхивает с ладоней на пол что-то невидимое. Он хотел пошутить, но опять, как в тот раз, сдержался, видя, как серьезно ее лицо. Опять прикосновения к голове, к плечам, к локтям, и тихий шепот-бормотание: “Печали, печали… в сыру землю ушли… придут новые — будут легкими… Горе, горе… ушло… Земля взяла, ветер унес, солнце высветлило, река в окиян-море унесла…Гибель пролетела — не задела. Сердце, сердце успокоилось, не жжет, не горит… Все, что снято рукой, пусть заменит покой… в каждой косточке, в каждой жилочке, в каждой кровиночке… Покой в душе, покой в сердце, покой в мыслях…” Все будут правильно, все будет хорошо, — сказала она ласково, но настойчиво, взяв его за обе руки и пристально глядя в глаза. — Все у вас пойдет на лад.
— Откуда это у вас? — удивленно спросил А.П. — Какие-то заговоры, заклинания…
— Видно, в крови. Во мне же деревенская кровь. Бабка знахаркой была, кое-что я с детства помню и, видно, от нее унаследовала ту силу, которую в себе ощущаю.
Она наклонилась и поцеловала его в лоб. А он властно и ласково притянул ее к себе. Она высвободилась и пошла к двери — только для того, чтобы запереть ее на задвижку.
….Ему хотелось потрясти головой, чтобы проснуться.
— Что с вами? — спросила Дина, отпивая глоток из тонкой изящной чашки.
— Мне все кажется, что я сплю и пора просыпаться, — ответил он, потирая ладонями глаза и лицо. — Вы не сердитесь на меня?
— Какой вы смешной. За что же мне сердиться? Все так должно было быть. Только грустно… что теперь у нас с вами все позади. В прошлом.
— Почему в прошлом? Что нам мешает… ведь вы свободны?
— В прошлом, увы, вы же сами это чувствуете. Да… Я тоже как во сне. Совершаю какие-то сомнамбулические поступки. Знаете, Александр. Я много раз думала — вот бросить бы все это, поехать в село и зажить настоящей трудовой жизнью. Стать учительницей… Но как вспомню эту непролазную грязь, эту нищету, эту убогость… Сельская школа, — я же заходила к вам в школу, — тесно, сыро, сумрачно… Печка, дрова, грязь с улицы, холод и темень всю осень, всю зиму. Волки в ближнем лесу… Бр-р. Нет. Не могу. Не для меня все это, — виновато посмотрела она на А.П. — Вы уж простите меня, фантазерку, дорогой вы мой.
Он допил свой чай, взял ее руки и неторопливо, вдумчиво, крепко перецеловал по очереди подушечки всех пальцев, а напоследок уткнулся лицом в ее ладонь, зажмурившись и погрузившись в мягкое и душистое небытие и чувствуя, как теплые пальцы прижимаются к его вискам.
Встал, сказал: Ну прощайте. Спасибо за все. — Нахлобучил шляпу, улыбнулся, подошел к окну и легко, как юноша, спрыгнул вниз. Обернулся. Она без улыбки смотрела на него из окна.
— Можно было и через дверь.
Он приподнял шляпу и пошел не оборачиваясь и не видя ничего вокруг. Только где-то возле Китай-города он осознал, где находится, зашел в ближайшую церковь, купил свечей и поставил в память и за упокой отца и матери, Муси и Кости, Толомеева и всех-всех, память о ком жила в его переполненном сердце.
На следующее утро Эмма Карловна вручила ему телеграмму из Берлина. Блеклые глаза ее горели любопытством, она не вытерпела и поинтересовалась, от кого телеграмма. А.П. коротко ответил: “Так, от одного знакомого”.
Собирая вещи, он подумал: в который раз я это делаю? — Оглянулся, проверяя, не забыл ли чего. Браунинг закрутил в газету и спрятал среди вещей — жаль было расставаться с такой игрушкой.
Неожиданно появился Павел — заскучал на даче у родителей. А.П. обрадовался: “У тебя, Паша, сверхъестественное чутье, ты издали догадался, что я уезжаю! А я все жалел, что не попрощаюсь с тобой!”
Распили напоследок бутылочку вина. Учитель хотел было рассказать Павлу о своих приключениях, но пока собирался со словами, Павел заговорил о своем: он только что прочел статью о мытарствах переселенцев в Сибири и начал пересказывать ее, все более горячась и увлекаясь. А.П. уже поглядывал на часы, а Павел все не мог выговориться: “Как правительство допускает!.. Непродуманность совершенная!.. Люди в дороге мрут, снабжение из рук вон плохое… У нас, как всегда, все делается через одно место!..”
Наконец, они распрощались. Павел обещал писать о московских новостях. Учитель попрощался с Эммой Карловной, она даже всплакнула, обняла его и перекрестила.
И вот уже снова вокзал, и поезд под парами. Он устроился у окна, потянулись самые долгие на свете минуты ожидания, когда раздастся толчок и вздрогнут все вагоны по очереди, и вот затрубил, как лось, паровоз, обдал небо клубами дыма, поезд залязгал суставами и с усилием стронул свое длинное членистое тело. Рядом побежало несколько пар блестящих рельсов, затем осталась всего одна пара, и она плавно свернула куда-то вбок, за окнами поплыли домишки пригорода, закопченные пристанционные постройки, огороды, пустыри, болотца, и все чаще и дольше стали подступать леса, все знакомей чернели суровые ельники. А.П. не отрываясь глядел через мутное стекло. Ему казалось, что он отсутствовал не несколько недель, а долгие годы.
И вот он уже подъезжает на попутной телеге к своему Покровскому. День выдался ветреным, облака то и дело набегали на солнце. Вот и мост через быструю речку, и крутая гора за ним, наверху слева от дороги белеет церковь, а справа — усадебный дом, и телега громыхает по молодой липовой аллее. У начала подъема он спрыгнул с телеги, чтобы не утомлять лошадь, и свернул по тропинке к церкви. У калитки в церковной ограде остановился перевести дух, мимо паперти прошел на небольшое кладбище. Постоял у могилы родителей и возле Муси. На ее могиле земля просела, на простом кресте висел засохший венок, но у подножия креста в треснутом стакане стояли свежие цветы.
Школа находилась неподалеку, но по дороге учителю пришлось то и дело приветственно приподнимать шляпу: то конюх с конного двора, то знакомый мужичонка, то горничная из усадьбы, то девчонка-ученица окликали его и радостно здоровались. Он взошел на школьное крыльцо, нашарил за наличником громадный ключ и отпер дверь. Вошел в коридор, деливший здание на две части: собственно школу и квартиру . Сначала зашел в класс. Увидел непривычно пустое пространство и свежевыкрашенные подоконники. Выглянул в окно — так и есть, парты во дворе, — отремонтированные и выкрашенные стоят стройными рядами, а остальные, разбитые и исцарапанные, сгружены в кучу. Значит, Прокопий Лукьяныч и Наталья старались, работали, пока он в Москве прохлаждался.
Не без робости взялся он за ручку своей двери. В комнате было солнечно и прибрано, затхлости не чувствовалось. Лекарственный дух выветрился, и склянок не было видно. Посреди круглого стола, накрытого свежей скатертью, стояла вазочка с ромашками и васильками.
Он вышел в садик и сел на скамью. Достал из кармана спички и бумажку — телеграмму из Берлина, — поджег ее и смотрел, как она трепещет на траве, истлевая. Все. С городскими приключениями покончено.
Празднично трепетала просвеченная солнцем листва, темнели недоклеванные птицами вишни, зеленели еще мелкие яблочки. И тишина, тишина.
Ну вот, покрутился-покрутился в большом городе, вроде как на поверхности жизни, и снова нырнул вглубь, в тишь и безвестность. А можно поглядеть иначе: из своих мест, где он известен всем и каждому, укатил в город и затерялся там в толпе, незаметный, никому не нужный. А теперь вернулся снова “нести бремя известности”. Можно и так рассудить.
И покой, и печаль, и тихая радость возвращения. И уже подступало привычное: что же я рассиживаюсь, когда столько дел!
…Человек сидел под яблоней, и тень больше никуда его не тянула. Она уже полежала на теплой земле грядок, огладила мимоходом высокие стебли ирисов и округлые листочки настурций, проскользнула между веточками смородины и теперь прилегла на траву, смешавшись с кружевной тенью дерева. Ей было хорошо. Она узнала свое место.
Не эпилог надо бы писать, а пояснить, что все рассказанное явилось только прологом к огромной и трудной последующей жизни в двадцатом веке, о которой можно написать еще десятки повестей и романов, всего лишь прослеживая судьбу наших скромных героев. Ведь как бы незаметен человек ни был, он живет в истории, и она своим крылом задевает его, иногда убивая, иногда поглаживая, но всегда процарапывая морщины и оставляя раны и ссадины.
И все же несколько слов о том, что было дальше.
Осенью того же года А.П. женился, несколько неожиданно для себя самого.
Он стоял на крыльце школы, когда по дороге проходила стайка деревенских девушек, его бывших учениц. Среди них была Маша Солнцева. Она подошла побли-
же — условиться о спевке церковного хора. Учитель увидел ее бедную одежонку, дырявые сапожишки, побледневшее личико под старым платком. Разговаривала она, как всегда, бодро, ни на что не жаловалась, улыбалась, посверкивая милыми неровными зубками. Учитель задумчиво смотрел на нее, по привычке чуть нахмурив брови, а потом тем же строгим и наставительным тоном, каким бывало говорил: “Машутка Солнцева, проверь домашнее задание у третьего ряда!” — сказал: “Машутка Солнцева, выходи за меня замуж”.
Через много лет старая учительница Мария Николаевна показывала на стене старой школы следы заколоченной двери:
— Вот здесь было крыльцо, на котором Александр Павлович сделал мне предложение.
Жалел ли он впоследствии о своем браке, который почти вся его родня посчитала мезальянсом и прекратила сношения с ним и его женой? Жалел ли он, убедившись через годы, что никакие наскоро нахватанные знания не возместят недостаток культуры, благовоспитанности, и из миловидной молодой учительницы нет-нет да и проглянет неотесанная деревенская девчонка? Наверное, нет, потому что проницательно разглядел в ней стойкую, честную и преданную душу, а все шероховатости стирались ее бьющей через край энергией, трудолюбием и неизбывной веселостью.
Но не так уж долго довелось им прожить вместе, всего двенадцать лет. А.П. уже давно чувствовал, что сердце его изношено, а тяготы первых пореволюционных лет доконали его, он умер осенью двадцатого, оставив жену с восьмилетним Колей.
В Москву он выбирался редко, считаные разы. Останавливался, как и прежде, у Павла, тот был уже женат и жил с семьей в собственной квартире.
Павел благополучно миновал рифы и мели пореволюционных лет. Он так и проработал всю жизнь скромным преподавателем, все силы души отдавал своим питомцам и школьному театру. Вначале он, как и прежде, неустанно критиковал действия властей, но к концу жизни старался помалкивать даже в узком семейном кругу. Умер он в глубокой старости, похороны были многолюдные и слова говорились самые искренние.
Зиночка Толомеева лет через пять после гибели Петра Эдуардовича снова вышла замуж за довольно известного литератора, вместе с ним оказалась в эмиграции и впоследствии стала известна в эмигрантских кругах как активная общественная деятельница, устроительница благотворительных вечеров, лотерей и всяческих подписок.
Вася Толомеев действительно сделался известным пианистом и композитором, с гастролями объездил весь мир, пару раз приезжал и в Россию уже в 60-е годы. Он попытался найти могилу своего отца на Новодевичьем кладбище, но ее давно уже не существовало.
Надя Толомеева после ареста и ссылки Коноплянского стала ему писать, получая редкие и скупые ответы. Она совсем уже было собралась ехать к нему в ссылку в Енисейск, да от общих знакомых узнала, что он живет там не один.
А на следующее лето пришло известие, что он утонул. В жаркий день он пошел купаться на Енисей, недооценив силу течения этой мощной реки. Его затянуло под бревна, прибитые водой к берегу, и только рубашка и очки остались на память мещаночке, с которой он жил.
Вскоре после начала мировой войны Надя записалась на курсы медсестер, потом с санитарным поездом отбыла на фронт. Весной 15-го года она умерла от сыпного тифа.
Эмма Карловна в 18-м году овдовела и, поразмыслив хорошенько, уехала к родне в Ригу. Жаль было ей квартиру, да от квартиры-то остались две небольшие комнаты, и новые жильцы нисколько не считались с ней как с бывшей хозяйкой. Вскоре она перетащила в Ригу и дочь с семьей. Потомки их в недавние времена активно ратовали за независимость Латвии.
Однажды, году в шестнадцатом, А.П. шел по Дмитровке, и к нему с противоположной стороны улицы бросилась какая-то женщина:
— Александр Павлович! Вы меня не узнаете? Я — Эсфирь, жена Гриши!
Он узнал, но с трудом, — она переменилась, стала полнее, глаже, вальяжнее.
— Здравствуйте, — проговорил он, машинально пожимая протянутую ему ру-
ку. — А как Гриша поживает?
— Вы разве не слышали? Гриши давно нет, — она на секунду прикрыла глаза тяжелыми веками.
Оказывается, Корзин погиб летом десятого года.
Эсфирь Давыдовна рассказала, что тем летом она однажды вечером отлучилась по делам, как нередко бывало, и отсутствовала довольно долго. Возвращаясь, издали увидела зарево и подумала: “Где-то возле нас горит”. — И только уже неподалеку от дома ее охватила тревога. Свернула в свой переулок и увидела толпу, телеги пожарных и пылающий остов дома. Сначала она надеялась увидеть Гришу в толпе, металась вокруг горящего дома, заглядывала во все дворы и переулки, пока не поняла, что розыски бесполезны.
— Видно, Гриша курил пьяный и уронил горящую папиросу. Долго ли загореться, кругом сухое дерево, лаки, скипидар. Работы все погибли, осталось лишь кое-что в частных собраниях. Он же очень неохотно продавал свои вещи. Дети, к счастью, были у моих родителей, я их на лето отправила. Так вот, Александр Павлович, внезапно оборвалась Гришина жизнь. А помните, как он мечтал, что никогда не умрет, и фантазировал, что среди нас живут бессмертные?
Она доверчиво и открыто, совсем не так, как когда-то, смотрела ему в лицо.
— Я должна извиниться перед вами за тот разговор, помните? Вы были совершенно правы. К сожалению. Я через несколько месяцев получила подтверждение всему. Не хотелось верить, но, знаете, в глубине души я уже была к этому подготовлена вашими словами. Я уже чувствовала, что что-то не так в нашем Иване, но заглушала в себе эти мысли. Потом-то я часто вас вспоминала. Мы с Гришей все собирались съездить к вам… А вот и мой муж идет. Да вы с ним знакомы. Виктор, смотри, кого я встретила! Александр Павлович, учитель из Покровского! — Гриша звал вас “учитель с царским именем”. — Он бывал у нас в мастерской, помнишь?
А.П. с трудом узнал в подошедшем Павшина. Он тоже стал осанистей, пополнел. Склад губ сделался тверже и мужественней, а взгляд светлоголубых глаз проще и спокойнее. Новый Павшин понравился учителю.
— Виктор много помогал мне после случившегося, — сказала Э.Д., — потом мы решили жить вместе. Нет, он не развелся, да какая разница?
Больше А.П. не встречался с Эсфирью.
В начале 20-х ее фамилия мелькала в газетах в связи с эсеровским процессом, но вдова учителя Марья Николаевна в эти дела не вникала, а если бы фамилия Эсфири и попалась ей на глаза, она ничего бы ей не сказала. М.Н. никогда не слышала ни о ней, ни о художнике Корзине.
В один из майских дней начала двадцатых годов в дверь к учительнице Глаголевой постучались. Она сидела на кухне и проверяла тетради — у нее были уроки во вторую смену, с двух часов. Она крикнула: Войдите! — и подняла голову от работы.
Вошла худощавая женщина лет сорока, одетая с городской тщательностью, в английском костюме, в туфлях на высоких каблуках, в модной шляпке без полей, надвинутой на бровь, и спросила:
— Учитель Глаголев здесь живет?
Мария Николаевна, чуть помедлив, ответила:
— Он уже второй год как умер.
— Умер? — расширила глаза женщина. — Как умер? Отчего?
— Болел, сердце отказало, — ответила М.Н., вглядываясь в пришедшую, ей казалось, что это бледное лицо с серо-зелеными глазами смутно ей знакомо.
— Извините, а вы кто же будете? — поинтересовалась незнакомка.
— Я — его жена, — с достоинством ответила молодая учительница.
— Жена? У него жена давно умерла, году в восьмом.
— А потом он женился на мне. Я — его ученица. А вы кто? Да вы присаживайтесь!
— Так, давняя знакомая, я здесь бывала в имении когда-то, когда мои дядя с тетей его купили.
— Так вы — племянница Луки Артамоныча? — всплеснула руками М.Н. — Что он сейчас, что Марфа Мироновна?
— Он застрелился в восемнадцатом, когда все окончательно прахом пошло, вы разве не слышали? Сына у них расстреляли, дочь уехала за границу, а сама Марфа Мироновна живет тем, что распродает вещи, то, что у нее еще осталось. Впрочем, я слышала, что хлопочут о пенсии ей, она же прятала революционеров, деньги им давала… Значит, вы — вдова Александра Павловича? И жил он ведь тут же, как я припоминаю? Можно посмотреть его комнату?
Она прошла, не дожидаясь ответа, и встала в дверях комнаты, где десятилетний Коля, худенький сероглазый мальчик, готовил уроки.
— А это — его сын? — женщина подошла к мальчику, слегка приподняла ему подбородок и внимательно посмотрела в лицо. — Пожалуй, похож. Как тебя зовут? Коля? Николай Александрович? Тоже царское имя. Дай Бог, чтобы тебе с ним больше повезло, чем твоему тезке!
Она оглядела комнату, вернулась на кухню, села на предложенный ей стул и окинула все придирчивым взглядом. Некрашеный пол, печь с плитой, самодельные табуретки, затрапезное платье хозяйки, ее загрубевшие, как у крестьянки, руки, простецкое обветренное лицо, — видно, она ожидала увидеть что-то иное.
Мария Николаевна чувствовала нарастающую досаду: “Тетради недопроверила, поросенка надо покормить да успеть пообедать, а эта, кажется, собирается рассиживаться! Чаю, что ли, ей налить?”
— Не хотите со мной пообедать? А то мне скоро на уроки идти, — предложила она.
— Нет, спасибо, — отказалась гостья, — разве что чашку чаю. А это к чаю, — добавила она, доставая коробку дорогих шоколадных конфет. Мария Николаевна замахала руками, отказываясь, но женщина водрузила коробку на середину стола и раскрыла ее. В ячейках лежали конфеты разной формы, некоторые в золоченых бумажках. Кухня наполнилась тонким запахом хорошего шоколада. М.Н. засуетилась, доставая из шкапа чашку получше, вынула из духовки горячий чайник и налила гостье чаю. Та отхлебнула и чуть заметно поморщилась от вкуса дешевой перепревшей заварки.
— Закурить можно? — спросила она, слегка отодвинув чашку. — Скажите, у вас есть фотографии Александра Павловича?
— Конечно, — ответила учительница и принесла тяжелый альбом с латунными застежками. Гостья раскрыла его, пуская папиросный дым и подолгу вглядываясь в некоторые фотоснимки.
— Надо же, и дядя с тетей тут! А вот я! — негромко воскликнула она, увидев большое фото, на котором было запечатлено чаепитие в саду. За длинным столом сидели дамы в больших шляпах и закрытых платьях, по моде конца века, и мужчины в костюмах, посреди стола красовался самовар. Среди присутствующих был молодой А.П. — Это я, — показала гостья тонким мизинцем на одну из женских фигур с затененным шляпой лицом.
— Боже, кажется, так недавно все было! — вздохнула она и встала, закрыв аль-
бом. — И вот и Александра Павловича нет… Где он похоронен?
— Возле церкви, рядом с первой женой, — ответила М.Н. и объяснила, как найти могилу. — Я бы вас проводила, да мне пора на уроки. Вы так и не сказали, как вас зо-
вут, — спохватилась она.
— Меня зовут Дарья Дмитриевна, — и с оттенком надменности добавила: — Урожденная княжна Залесская.
После ее ухода учительница распахнула окно и помахала кухонным полотенцем, изгоняя запах табака:
— Фу, навоняла своей папиросой! Тоже мне, княжна! Срам какой, женщина — и курит! — и побежала кормить поросенка.
А московская гостья неторопливо шла по дороге. Ее высокие каблуки глубоко впечатывались в податливую весеннюю землю. Женщина пристально глядела по сторонам. Вот двухэтажный бревенчатый, в остатках красной краски, дом причта, куда она когда-то бегала к подружке-поповне. А этих высоких молодых лип вдоль дороги раньше не было. А вот и парк за оградой, весь покрытый зеленым пушком новой зелени, особенно хороши лиственницы, и травка празднично зеленеет на берегах пруда. Под кустом разросшейся сирени на бывшем газоне греется на солнышке компания наголо стриженных подростков и дымит самокрутками. Над воротами парка вывеска: “Покровская трудовая колония”.
Женщина подошла к воротам и постояла, всматриваясь в белый дом с колоннами в глубине парка, но внутрь не вошла. Повернулась, пересекла дорогу и мимо церкви прошла к небольшому кладбищу внутри ограды.
Она увидела дерновый холмик с простым деревянным крестом, на котором от руки было написано: “Глаголев Александр Павлович. 1864 — 1920”. На соседней могиле стоял черный мраморный памятник с надписью: “Глаголева Мария Ивановна. Сконч. в апр. 1907”.
Женщина присела на позеленевшую плиту из подмосковного камня, закурила, огляделась. Несколько высоких елей росло меж могил, синело небо, белела еще не сильно облупившаяся церковь, между могильных плит пробивалась зеленая травка, и над всем этим, не нарушая тишины, празднично звенел птичий щебет. Женщина перевела взгляд на дерновый холмик и долго глядела, хмуря тонкие подрисованные брови, точно безуспешно пыталась понять, как такой живой, яркий человек, так твердо, уверенно живший, мог оказаться здесь, в тесной яме под маленьким холмиком.
Из-за ограды послышался сигнал автомобильного клаксона. Женщина поднялась, отбросила в траву папиросу и пошла к воротам. У паперти задержалась, раздавая милостыню обступившим ее оборванным и уже дочерна загорелым нищенкам.
Автомобиль был окружен мальчишками, они восхищенно и завистливо взирали на диковинку. Мужчина изнутри открыл дверцу, женщина положила на сиденье сумочку, на минуту оборотилась назад, перекрестилась на церковь и склонила голову. Потом привычным движением уселась в машину, и автомобиль тронулся, быстро разгоняясь под гору.
Через пару километров он выедет на Волоколамский тракт, ведущий к Москве, к центру жизни, шума, движения.
А здесь — тишина.
Окончание. Начало в “ДН” № 9.