С армянского. Перевод Ирины Карумян. Вступительная заметка Ю. Хачатряна
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2002
Великий армянский писатель поэт, прозаик, эссеист, искусствовед, культуролог, философ и, наконец, видный литературный, общественный и политический деятель Костан Зарян (1885—1969) вступил на литературную стезю в 1908 году. Живя В Европе и действуя на европейском литературно-общественном поприще около шестидесяти лет, он оставил богатейшее литературное наследие. Помимо армянского блестяще владея также русским (Валерий Брюсов собирался включить во второе издание “Поэзии Армении” написанные на русском языке стихотворения молодого Заряна), французским, английским и итальянским, он писал и на этих языках. Его сочинений достанет не на один десяток томов. Наследие Заряна составляют сотни стихотворений, поэм, романов, новелл, рассказов, драматических произведений, а также великое множество статей и эссе.
Судьба свела писателя с видными деятелями европейской культуры — Эмилем Верхарном, Мигелем де Унамуно, Отторино Респиги, Филиппо Томазо Маринетти, Лоуренсом Дарреллом, Винченцо Кардарелли, Гуилермо Ферреро, Антонио Джулио Брагалией, Шарлем Дудлеем и многими другими. Свидетельством тому сотни писем от них. Не опубликованное эпистолярное наследие писателя вообще представляет огромную ценность.
Особое место в творчестве Костана Заряна занимает созданный в 1935—1939 годах цикл “Страны и Боги”, состоящий из двух книг — “Испания” и “Соединенные Штаты”.
“Испания” — необычное произведение, прежде всего в жанровом смысле. Это не путевые заметки, не дневник писателя, не книга впечатлений, не, тем более, художественный вымысел или плод фантазии… Вернее, “Испания” — это и путевые заметки, и художественный вымысел, и чудесное единство философских, культурологических, искусствоведческих размышлений, и анализ в форме изысканного художественного эссе. Это сложное и увлекательное произведение, содержащее огромный литературный, философский, эстетический и культурный материал. Писатель в этой книге прямо или косвенно обращался к историческим, общественным, культурным и литературным явлениям не только Испании, Франции, Италии, Голландии, других стран, но и в первую очередь к Армении.
“Испания” — это взгляд мыслящей личности на пространство от Армении до Испании, проникающий эпохи и культурные слои, но везде ищущий свою страну, свою историю, свою Родину: “Говоря о других, мы говорим преимущественно о себе, потому что мы ищем себя повсюду”. И в Испании, по словам самого Заряна, он прежде всего ищет “величие нашего племени и ключ к нашей душе”.
Ю. Хачатрян
Испания
Жестокая, сухая и озаренная солнцем страна.
В моем воображении Испания долгие годы жила как собрание литературных образов, тех дешевых штампов, которые идут к нам от песен, от вибрирующих звуков гитары, от ставших общим местом историй, ложных стилизаций, обилия красочных фанданго, от опер, представляющих собой пышные букеты искусственных цветов.
В то время как Испания — это огромная, глубокая, изрезанная, как ее прибрежные скалы, кровавая драма. <…>
Есть страны, которые являются нам как сон наяву, как долгожданная гостья, руки которой полны цветов и лицо улыбается, лоб ясен, ноги изящны и танец легок. Есть и другие, похожие на театральные декорации исторических пьес, покинутые персонажами, но такие знакомые — они все еще живут в нашей памяти. Восприятие этих стран не требует от нас особых усилий, они легко доступны уму и сердцу, интересны, и мы принимаем их красоту как простой и приятный подарок. Такова Италия и кое-какие части Франции.
Испания закрыта, сдержанна, сосредоточена на себе самой, жесты ее собранны и слово скупо.
Вежливая, рыцарственная, гостеприимная, она не продает себя и свои тайны легко не раскрывает перед чужеземцами. Это суровое, резкое, обожженное солнцем и утомленное холодом, знающее цену воздержанию и борющееся племя, чья бедность навсегда слита с неумолимым присутствием природы, а душа — с трагедией страны и неба, воспринимает свою жизнь как слишком серьезное и фатальное явление, чтобы хоть на миг принять перед чужими красивую позу.
Испанец здоровается и проходит. Он не удивляется вам, не разглядывает. Проходит равнодушно, подставив лицо солнцу, взгляд его устремлен внутрь, он полон чувства собственного достоинства и прост — такими умеют быть только крестьяне и князья.
Как похож он на живущего у подножия Арарата армянина!
В Барселоне, возле приморской площади, мне запомнился старик. Пришедший в город из дальних деревень Каталонии, давно перешагнувший восьмой десяток, этот живой, бодрый мужчина с розовыми щеками и наивными глазами играл на свирели и плясал. Несомненно, его заставила это делать нужда. Однако надо было видеть его аристократическую, полную достоинства осанку, гибкость и красоту его движений. В красивой и чистой крестьянской одежде, с тщательно расчесанными волосами и бородой, с выпяченной грудью, плавно поворачивая голову, он скорее походил на старинного рыцаря, желающего продемонстрировать гостям умелость в танце, чем на нищего, нуждающегося в помощи. Ни следа раболепной улыбки на лице, никаких просительных жестов, никакой мольбы.
Этот счастливый нищий, несомненно, олицетворял Испанию. <…>
* * *
Как значительны тайные и загадочные взаимоотношения между страной и нами! Они обретают почти музыкальный характер, ту счастливую форму гармонии, которая охватывает всю нашу сущность, внедряется в зыбкий мир подсознания, гнездится там, обретает крылья, придавая глубочайший смысл новым состояниям бытия.
Сама земля! Не так, как в Италии, где великолепные шедевры архитектуры и искусства ставят нас перед уже свершенными и воплощенными сложными психологическими реальностями, и не так, как во Франции, где красивые ландшафты, которые очерчены и принаряжены благодаря человеческому усилию, словно пытаются что-то скрыть, а как безмерная и выразительная нагота земли, света, природных красок, перед которой наша душа вынуждена занять определенную позицию и выявить свои скрытые добродетели.
Сама земля! Как в Армении.
Как в Армении: пейзаж — больше небо, чем земля. А земля объята, залита солнцем. В летний полдень, когда земля обретает совершенные формы своего бытия, горы и поля Испании пламенеют и застывают под пеленой расплавленного серебра так непоколебимо, что наши усталые органы чувств начинают верить — солнце никогда не сядет, а если сядет, Испания скатится вместе с ним на ту сторону горизонта. Ибо поднимающийся вверх дрожащий воздух настолько полон светлых соков земли, что кажется ее неотделимой частью.
Чудесный и строгий ландшафт — пустынный, голый и проникновенный.
Огромное священное плато, на котором божество само себе служит мессу. Приносит в жертву прозрачным, сверкающим и невидимым сокам небес тончайшие, светлые и ароматные соки земли. Освящает предначертанный судьбой их союз. Громко кричит об их нераздельности и утверждает свое бессмертие.
Здесь беспредельность не чистая, отвлеченная метафизическая идея, а видимая, замешенная на небесном освещении реальность, лучеиспускающая атмосфера, в которой человек ходит, с голоды до пят омытый солнцем. <…>
Культуры можно характеризовать по их взаимоотношениям с природой. Эти взаимоотношения и создают Богов.
Культура создается тогда, когда дух народа восходит на брачное ложе страны, земли.
Культуру невозможно купить и ввезти извне, как покупают и ввозят товары или некоторые интеллектуальные ценности. Идеи и идеалы не стоят ни гроша, если они тесно не связаны со страной, с местными особенностями развития. В этом смысле один тополь, выращенный в Араратской долине, важнее, чем десять выращенных в Париже сорбонизированных интеллигентов. <…>
* * *
Эти пейзажи голы, скалисты и пустынны и, тем не менее, они не вызывают вздохов грусти, ибо полны невидимыми присутствиями, которые один из испанских святых назвал “духовными садами”.
Реальная и окончательная победа человека над грубой и могучей природой здесь означает не подчинение себе стихии и растительности, а составление и проявление высших качеств племени. То изначально духовное, та глубокая и первозданная жизнеспособность, посредством которой племя призвано осуществить свою судьбу, здесь чудесным образом совокупляется с материальной средой и восстает могуче, мощно. В этом, безусловно, причина того, что Испанию предчувствуешь издали. Земля содержит в себе духовность человека, а человек содержит в себе ту светлую ясность земли и зрелость внутренних сил, которые, несомненно, находятся по ту сторону внешних явлений.
Чувствуешь, что лишенный аристократизма и глубокой духовности народ не мог бы там жить. Лишь племя с мощно сконцентрированной натурой могло не только перенести полную ужасных событий историю, но и закалить на этих событиях свои душевные качества, не только выжить в неумолимом краю, но и сплести из этой неумолимости чудесный венок и украсить им свое человеческое достоинство и волю к жизни. <…>
Очень часто, бродя на закате по бескрайним испанским jarales или tomillares1 , я чувствовал, как каждый миг преображается природа, как она теряет четкие очертания, входит в неустойчивость прозрачного света, гасит реальность ландшафта, отводит назад и смягчает присутствие гор, странным образом сливается с освещением и потому сама себя покидает и тихо, медленно восходит в некую иную реальность.
1 Jarales — парк вечнозеленых деревьев; tomillares — кустарник (исп.).
Вот это и есть Испания, говорил я себе, этот возносящийся ввысь свет, превративший ее душу и историю в такой прекрасный и огромный мираж, свет и загадка пережитых во имя этого света трагедий.
Здесь величие Испании и ключ к ее душе.
Здесь кроется также, в силу разных условий и разных душевных стремлений, величие и нашего племени, ключ и к нашей душе.
С той лишь разницей, что Испания смогла осознать свой дух и благодаря своей бесподобной поэзии подняла его до уровня могучих общечеловеческих ценностей, в то время как наш дух все еще остается горной вершиной, покрытой облаками, и стонущей бездной, полной глухих звуков.
О смерти и любви
У восточных стен во время своих блужданий я нашел маленький скверик. Оттуда открывается огромная и грустная картина. Сижу и смотрю.
Сухая пустыня, извивающиеся меж голых холмов линии… Светло-желтое пространство в этот вечерний час похоже на огромную лампаду, горящую за навощенным стеклом.
Вокруг никого. Только что на ближайшей скамье, скрючившись, сидел сгорбленный мужчина. Печальными и задумчивыми глазами смотрел он на тот же пейзаж, но когда я присел, он встал и пошел прочь, хромой, горбатый, разваливающийся на ходу, спотыкаясь, выбрасывая в стороны руки и ноги, дергая ими то вверх, то вниз, — как обезумевшие весы.
Такому пейзажу должен был подойти именно такой человек.
Разбитое существо, которое тщится собрать воедино свое тело.
И я думаю о тысяче разных вещей…
Один в этом незнакомом городе, глядя на незнакомый ландшафт, я не чувствую себя чужим. Эта пустыня и это меланхолическое безлюдье не навевают ни страха, ни грусти. В чем причина?.. Часто случается, что в больших городах, где бурлит жизнь, где воздух полон голосов, человеку негде полностью уединиться; там, где звучит зазывная музыка и твои любопытствующие глаза бегают по сторонам, ты чувствуешь себя бесконечно одиноким, посторонним и робким перед бушующей вокруг силой.
Человек боится того неизвестного, что может поглотить его, той вдруг ворвавшейся и механически движущейся жизни, которая не принадлежит ему, не является непосредственным выражением его души, не связана с ним прямо, а навязана ему, которая насильно угнетает его волю и подчиняет себе.
Не то — здесь. Ландшафт словно зафиксирован во мне, связан со мной какими-то старинными воспоминаниями, он — часть некоей сложной сущности, которая живет только в единстве с другой сущностью.
Это — мы.
Здесь присутствует также Армения.
И в мыслях моих наши пустынные поля, наши величавые и высохшие скалы, отроги наших медных гор и затерянные во мгле вершины становятся в один ряд с этими горами и пустынными холмами.
Это — мы.
Мы — и не мы. Мы говорим, что не мы. Мы прикрываем рукой глаза и хотим увидеть в темноте другое.
Мы, армяне, принимая, не принимаем. До такой степени, что предпочитаем обманывать самих себя. Хотим подменить нашу страну. Не отказываемся от нее, но и не принимаем ее такой, какая она есть. Такой мы ее не хотим принимать. Ах, такой мы ее не хотим! Мучаемся, трудимся, стонем, веками тащим на своих плечах ужасающую бедность нашей земли, но, когда говорим о стране, то поднимаем голос до самой высокой ноты и во всю мощь легких кричим: “Страна райская!..”
Мы, реалисты-армяне. Мы не ищем рая там, за облаками, в грядущей жизни, в мире неведомой символистской духовности, а хотим его здесь. Мы не мыслим вечности, но представляем себе наготу нашей земли и говорим: повсюду цветы, соловьи, журчат ручьи, цветут деревья и травы, рокочут реки…
Армения пестует посредственный репертуар дешевой поэзии.
Мхитаристским рахат-лохумом, смешанным с грабаром1, а сегодня и со “строительным” пафосом коммунистов, со стихотворениями, повторяющими одни и те же старые слова.
1 Мхитаристы — армянская конгрегация ученых-монахов в Венеции. Грабар — древнеармянский язык.
Для испанца его страна с ее внешним обликом и внутренним содержанием — одна бесконечная драма. Это реальность, которую он принял всем своим существом, слился с ней. Он связал с ней свое религиозное видение, свое мировоззрение.
Испания, вернее было бы сказать, Кастилия как земля, как страна, как изначальная реальность и испанская мысль как понимание жизни и смерти составляют единое целое. Не поняв одной из этих составляющих, невозможно понять остальное.
Для нас смерть это роковой конец. И мечта каждого армянина лечь в родную землю, где так “сладостно”. “Возле нашего родника, под нашим деревом, на вершине нашего холма…” Вполне возможно, что этот родник всего лишь куча мокрых камней, где надо прождать два часа, чтобы наполнить кувшин, что дере-
во — растущая за хлевом чахлая яблоня, а холм — обожженное солнцем и побитое ветрами небольшое возвышение. Но это совсем неважно. Армянин приукрашивает свою смерть, потому что, кроме этой земли, он инстинктивно другой вечности не видит и не страдает во имя личного бессмертия.
Испанцу эта сухая, твердая, неплодородная, безжалостная пустынность провидчески навязывает ужасную телесную кончину, омертвление.
Умереть — значит спуститься в геенну. Умереть — значит быть телесно уничтоженным, сгнить, раствориться. Уподобиться этой земле. Стать трупом. Истлеть, быть изъеденным червями. И как бы ни была сильна в испанце идея личного бессмертия, образ телесного разрушения никогда не покидает его. Подумать только, там конец всем красотам жизни, подумать только, что этого не избежать…
Отсюда и его трагические усилия одолеть смерть, а следовательно, и так напоминающую смерть эту землю. Как одолеть? Свыкаясь с мыслью о смерти, принимая ее реальность, пытаясь походить на нее, физически присоединяться к ней, постепенно облачаться в неумолимое представление о ней.
Видеть смерть повсюду. Свыкнуться с ее гримасничающей маской.
Жизнь — это смерть. И смерть — это жизнь.
Раймондо Люль до обретения святости был поэтом и великим влюбленным. Он ухаживал за одной из красивейших женщин Испании по имени Амброзия. “Оставьте меня, — говорила Амброзия, — ведь я не что иное, как кусок глины, обретший красоту розы”. Но молодой, полный жизни и страсти Люль следует за ней повсюду. Поет под ее окнами, шлет пламенные письма и любовные стихотворения, а однажды, перейдя границы дозволенного, на храпящем коне въезжает вслед за ней в церковь, повергнув в смятение весь верующий народ. Наконец Амброзия посылает к нему свою служанку и назначает свидание у себя дома. Люль вне себя от радости. Он надевает самые лучшие одежды и, пристегнув украшенную драгоценностями шпагу, идет к возлюбленной.
Какая чудесная красота представляется ему! Большие, выразительные бархатные глаза, брови дугой, горящие, подобно гранату, губы, розовые щеки. Люль делает два шага вперед, чтобы пасть к ее ногам, и — о ужас! — останавливается в страхе. За прекрасными чертами Амброзии вдруг вырисовывается другое лицо: покрытое гнойными язвами, с отваливающимися кусками плоти, пустыми глазницами и червивыми губами. “Вот это для тебя, — говорит Амброзия, — ибо ты забываешь, что любая красота в конце концов становится такой…”
И с этого дня Люль посвящает себя религии.
Эта история, которая для нас всего лишь легенда, составляет основной мотив испанской духовной жизни. Можно сказать, все искусство Испании — живопись, чудесные цветные деревянные фигуры, скульптура, литература, поэзия — пронизано им. Нравственная история Испании вращается вокруг него, вдохновляется им.
Всем известны великолепные мощные полотна Вальдеса Леаля из севильского Каридада. Их цель — показать, каков конец великих мира сего.
Fin de la Gloria del mundo1 .
1 Так проходит мирская слава (исп.).
На переднем плане, в подвальном освещении, два открытых гроба. В одном лежит епископ, в другом — рыцарь, принадлежащий к ордену Калатравы. На обоих еще цела одежда, указывающая на их земную славу, но какие лица!.. Лицо епископа кишит червями, и из открытой раны на его великолепные одежды течет гной; лицо рыцаря еще не тронуто тленом, но приобрело желтоватый оттенок и покрылось синими трупными пятнами, пряди волос прилипли ко лбу, губы ввалились, веки плотно сжаты.
Второе полотно изображает Смерть.
Огромный скелет, под мышкой у которого гроб, в левой руке — косящее людей ужасное орудие, одна нога упирается в земной шар, другой он гасит пламя свечи, символизирующее жизнь. Надпись гласит: In acti oculi11.
В других странах художники тоже изображали кошмарные видения, достаточно вспомнить Босха и Брейгеля, любимых живописцев Филиппа Второго. Однако нигде, кроме Испании, такие полотна не были выражением всеобщей психологии. Босх и Брейгель выражали чисто индивидуальную фантазию вне своей эпохи. Голландские художники в то время были увлечены нoвыми веяниями Возрождения, в особенности Рафаэлем, и брейгелевская очарованность средневековьем для них оставалась непонятной и странной. В то время как Вальдес Леаль — порождение истинно испанской души. Более того, он черпает вдохновение в знаменитом сочинении под названием “Discurso de la Verdad”2 Мигеля Маньяры, основателя Каридадского госпиталя.
1 В одно мгновенье (лат.).
2 Трактат об истине (исп.).
Ныне уже точно доказано, что Мигель Маньяра не кто иной, как прославленный Дон Хуан.
Дон Хуан!..
“Я, Мигель Маньяра, пепел и прах, — пишет он в оставленном им завеща-
нии, — жалкий грешник, служивший Вавилону и сатане, был его князем сo всеми моими гнусностями и позором, гордыней, блудом, сквернословием, соблазнами и разбоем. Моим прегрешениям, моим злодеяниям несть числа и предела, и только всеведение Господа может их вынести, и только его безграничное милосердие может их простить…”
Дон Хуан — африканский огонь, скрытый в теле Аполлона. Он притягивал женщин “сильнее, чем магнит притягивает железо”.
Невозможно представить себе армянского Дон Хуана. Это чисто испанский “продукт”, для которого любовь — бурный поток, мятеж против тела, бунт против воспламененного сердца, анархическое отрицание настоящего и дикий страх перед смертью. Страшащийся смерти ищет смерти. Мигель постоянно подвергал свою жизнь опасности. Со шпагой в руке входил в спальни чужих жен и, переступив через трупы подоспевших мужей, уходил, чтобы затем залезть в другое окно… Современники рассказывали, что он каждый день участвовал в корриде и убивал быка. Он не только затевал драки во всех частях города, но и ходил далеко в горы на опасную охоту, чтобы померяться силой с диким зверем. Красавицы Севильи сходили по нему с ума, и, казалось, судьба во всем оберегала его. Однажды он вместе с конем свалился в глубокое ущелье и выбрался оттуда невредимым. В другой раз огромная снежная лавина накрыла его целиком, и все были уверены, что он навсегда исчез, как вдруг увидели его спокойно стоящим на другом краю ущелья. В тот же день он чудом успел выйти из дома, который через минуту с грохотом рухнул.
Он тяжело заболел, и думали уже, что он умрет, но нет, он выздоровел и, еще лежа в постели, стал записывать имена женщин, которых обольстил, возлюбленных и мужчин, которых обманул. Этот именной список охватывает все сословия: папа, император, епископы, особы княжеского и рыцарского званий, простолюдины. Кто-то указал ему, что среди стольких величий не хватает имени Бога, и он ставит прописное “Б” перед именами всех монахинь, которых соблазнил.
Едва он выздоровел, ему сообщили, что красавица Тересита, отца которой он убил, постриглась с горя в монахини. Он идет в монастырь, где Тересита, увидев его, падает в его объятия.
Его любовный список с каждым днем обогащается все новыми именами. Во время пира, на котором присутствовали все знатные люди города, он вынимает из кармана этот список, разворачивает его и глумится: “Посмотрите, сеньоры, не забыты ли ваши имена? Если их здесь нет, то единственно из-за непривлекательности ваших жен…” Глаза гостей зажглись гневом, и если бы не вмешательство друга, клинки тут же пронзили бы грудь дерзкого дона Мигеля. Вместе со своим оруженосцем доном Альфонсо Пересом Валаской он покидает пир в поздний час, чуть ли не последним, ибо женщина, которую он намеревается посетить, откроет дверь в строго назначенный безопасный час.
За полночь они идут навеселе по городу, когда вдруг странный глухой шум прерывает их разговор и наполняет сердца печалью. Слышатся горестные голоса, доносятся погребальные псалмы, а в раскрытые двери церкви Санта-Крус видны неясные огни и бледные язычки гаснущих свечей. Такое зрелище в полночной тишине способно вселить ужас в самые отважные сердца, но не в сердце дона Мигеля, который смело входит в церковь и, удивленный, встречает там глубокую тьму и безмолвие.
Взволнованные, они продолжают свой путь.
В еврейском квартале, сегодня уже исчезнувшем, на перекрестке двух небольших улиц — улицы Смерти и улицы Гроба — висел череп. Он принадлежал красивой еврейке-блуднице, которая покаялась и во искупление грехов завещала повесить свой череп на стене дома, где она обычно принимала гостей. На этом-то перекрестке Мигель вдруг падает, едва ли не бездыханный, на землю. Как объяснял он позже, нанесенный в затылок мощный удар свалил его с ног, и, пока он приходил в себя, какой-то голос несколько раз повторил: “Он мертв, принесите гроб”. Между тем, улица была пуста, и голос не был похож на человеческий.
Потрясенный, Мигель быстрым шагом возвращается домой.
На другой день он узнает, что избежал неминуемой смерти. Трое участников пира, которым было известно, куда направлялся Мигель, не только дали знать родителям девушки, но и сами присоединились к членам ее семьи, чтобы убить Мигеля.
Может, тот череп и тот голос спасли его?
И Мигель меняет образ жизни. Не уходит в монастырь, как повествует легенда о Доне Хуане, а женится, это подтверждают сведения, собранные после его смерти присяжными заседателями Высшего клерикального суда.
Он берет в жены прекрасную, добронравную девушку с наивными глазами и певучим голосом — Хиролиму Карильо де Мендосу. Счастью его нет предела. В тридцать лет ему кажется, что он сможет переменить свою жизнь и осуществить великий сон, который посетил его. Когда он смотрит на Хиролиму, ему чудится, что в ее глазах отражаются все те прекрасные взоры, которые он некогда обращал на себя и во имя которых подвергал свою жизнь опасности. В ее голосе, сладостной улыбке он видит сорванную розу былых голосов и улыбок, привитую к его полному любви сердцу.
Это счастье длилось лишь несколько лет. Жена умерла.
Мигель обезумел от горя. Взяв гроб жены, он бежит в горы Ронса, в обитель “Снежная пустынь”, самое дикое место Андалусии. Там, в полуобвалившемся монастыре Карм, где, кроме него, никого больше не было, он, как помешанный, проводит целые дни в темной келье или поднимается на вершины гор, спускается в ущелья, забирается в потухшие кратеры, чтобы кричать повсюду о постигшем его горе и молить о чуде воскрешения. Ведь рассказывают же, что святым удавалось его свершить, а если это не под силу им, тогда, может, сумеет вернуть любимую сатана, которому он готов заплатить любую цену.
Сатана или Бог. Дон Хуан всегда мыслил символами.
“Эта смерть, — скажет позже один из свидетелей, — была выражением божественной любви — дабы вернуть дона Мигеля в стан верующих”.
Все принимают его за безумца.
“Видя его таким одиноким и удалившимся от всех, — вспоминает другой свидетель, — люди говорили, что он потерял рассудок, а иные приписывали его состояние меланхолии”. Повсюду ему видятся призраки, духи, слышатся голоса. Однажды рядом с ним проходит процессия. “День какого святого отмечается сегодня?” — спрашивает дон Мигель у одного из участников. “Мы идем предать земле сеньора Мигеля Маньяру”, — отвечает тот. Мигель смеется и задает вопрос другому. Ответ тот же. Он идет вслед за процессией и в церкви еще раз спрашивает: “Чьи это похороны?” — “Похороны Мигеля Маньяры”, — отвечают ему.
Потеряв сознание, Мигель падает на землю.
В другой раз он бежит по улице за женщиной, чья походка и фигура напоминают ему обожаемую Хиролиму. Он ускоряет шаг, пытаясь догнать ее, но она летит стремительно и вихрем врывается в церковь. Там дон Мигель кричит: “Бессердечная женщина, оглянешься ли ты, наконец, на меня?!” Она оглядывается, и — о ужас! — вместо женского лица он видит череп.
Далее наступает время покаяния. Дон Мигель оставляет отцовский дворец и все свое состояние отдает основанной им больнице Каридада. Именно в это время он заказывает Вальдесу Леалю великолепную с живописной точки зрения картину “Победа смерти”, о которой Мурильо говорил, что невозможно смотреть на нее, не зажав носа, и где изображенный мертвый рыцарь — это сам Дон Хуан.
“Здесь покоятся кости самого дурного человека, какого когда-либо носила земля. Помолитесь за него”. И далее: “Повелеваю, чтобы мой труп, босой, с непокрытой головой, распятием в руках и накрытый моим плащом, был положен на крест из пепла, а рядом две свечи… Пусть проводят меня без музыки и похоронят за порогом усыпальницы Св. Милосердия, чтобы каждый входящий мог топтать меня…”
Были попытки причислить Дона Хуана к лику святых. Не удивлюсь, если однажды это сделают.
Если святые — это наивысшее выражение национального гения, то почему Дон Кихот и даже Дон Хуан не должны быть причислены к их лику? Ведь причислен же к лику святых Великий Инквизитор…
* * *
Да, смерть внушает испанцу ужас.
Не потусторонняя загадочность и неизвестность, не неопределенность того, быть ему в другой жизни или нет, и даже не наказующая жестокость безжалостного неба, — а то обстоятельство, что человеческое тело видоизменяется, становится трупом, разлагается и исчезает.
Испанский индивидуализм с этим не может смириться.
Вид трупа доводит испанца до безумия, возмущает его мысль и сердце, ввергает в пламя его африканскую натуру, а душу доводит до тяжких мук и бунта.
Чисто материальный факт. Труп.
Жена императора Карла Пятого Изабелла Португальская, которую Тициан в одной из своих картин изобразил как женщину с прекрасными, тонкими чертами лица и изящной фигурой, внушила пылкую любовь герцогу де Гандия маркизу Ломбе. Когда она умерла от родов в Толедо, ее тело, которое она просила не бальзамировать, перевезли в Гранаду. Открыв крышку гроба, герцог де Гандия с ужасом увидел разлагающийся труп, в котором от прежней красоты не осталось ничего, и с рыданиями убежал.
Герцог де Гандия стал позже святым Франсиско Борджиа.
Если таков наш конец, значит, приготовимся к нему заранее, значит, станем такими, как он.
Значит, приблизимся к этой земле, примем ее жестокую пустынность, сухость и одиночество. Станем единым телом. Станем самой смертью.
Этот крайний католический материализм, местами, к счастью, смягченный влиянием арабской мистики, что объясняет также своеобразие испанского богословия и принятую им беспристрастную позицию в отношении к жизни, для нас остается чуждым и во многом непонятным.
* * *
Наши Боги разные.
Армянин преклоняется не перед материей, а перед природой. Иисус и даже крест для нас — это солнце. Наша страна — свет. Великий, огромный свет, от лучей которого зависит наша жизнь.
“Клянусь твоим солнцем”. “Умереть мне за твой свет”.
Солнце солнца, свет света. Смерть — это не затмение, не потеря, а видоизмененная долгая, неистребимая жизнь. Если копнуть землю испанца, обнаружишь скелет и тлен. А копнешь армянскую землю — снизу брызнет свет, засверкает солнце, и зародится жизнь.
Наше богословие еще не написано.
Наше небо, наша беспредельность покоятся на вершинах наших гор. Там, где еще обитают наши Боги. Где они ждут. Ждут великих духовных свершений, великой духовной эпической песни, к которой армянин еще не готов, но вдохновением которой пишется его история.
Я сижу и смотрю на догорающую вместе с закатом пустынность. Она вызывает грусть и подавляет.
Чтобы избавиться от этой огромной пустыни, ты вынужден отвести взор. Эти далеко простирающиеся земли немы. Если ударить о землю, рыхлая почва не издаст ни звука.
В то время как Армения — огромный камень. Ударишь ногой — зазвенит, загрохочет. Как металл.
И грань между звуком и светом — это частота вибрации. Как и грань между жизнью и смертью — тоже частота вибрации. Солнце, становящееся звуком, и звук, становящийся солнцем.
Вот почему мы не боимся своей земли. Хотим лечь в ее лоно. Быть и продолжиться вместе с ней. Уподобиться солнцу.
Нет, наше богословие еще не написано.
Не написана Книга наших золотых легенд. Глубокая история Человекобожества и идущих от Ара невиданных и непонятых солнечных дерзаний.
Царь Армении Левон
Испанская легенда
Эту авантюру до сих пор не может забыть Мадрид, да что Мадрид — вся Испания не может забыть. Представьте!..
Директор городской библиотеки, высокий, холеный, с широким римским лицом, с моноклем в глазу, стоит перед стулом, куда я приглашен сесть, и смотрит на меня отчасти заинтересованно, отчасти подозрительно и немного озадаченно.
— О да, — говорит он, — да, сеньор, нечто подобное и в самом деле имело место… Представьте себе! Удивительно, невероятно, как и все в этой нашей Кастилии!..
Поправляет монокль, приподнимает бровь и растерянно смотрит мне в глаза.
— Представьте себе…
У него такой оторопелый вид, что я не могу сдержать смех.
Пробует засмеяться и он.
— Так что вы не можете отрицать, — говорю я шутя, — что мы имеем определенные права на Мадрид.
Его лицо становится серьезным. Он убирает монокль и испуганно смотрит на меня.
— Не знаю, — говорит он не шутя, — не знаю… Во всяком случае, ваше дело скорее касается городской мэрии…
Через полчаса мы уже добрые друзья. Беседуем о его стихах и о нашей истории, которая для него внове. Теперь, убедившись, что я не явился требовать наследства Левона Пятого, он полностью успокоился. Кладет передо мной все нужные книги, велит принести ручку и чернила, предлагает гаванскую сигару и по телефону договаривается с канцелярией городского муниципалитета насчет встречи со мной.
— Однако же согласитесь, — говорит он с улыбкой, — что чисто кастильская щедрость нашего короля зашла слишком далеко. Что бы вы сказали, если бы кто-нибудь взял да и подарил три, повторяю, три важнейших города вашей страны со всеми правами пусть даже очень достойному, очень несчастному и очень христианскому, но все же совершенно чужому царю, да и то со всеми правами!..
— Это говорит о широте и величии кастильской души…
— Да… представьте…
Он зажигает мне сигару и, высоко подняв голову, направляется в свой кабинет.
И так повсюду. В государственных учреждениях, в библиотеке Академии, в редакции ежедневной газеты, в частных разговорах… Вытаращенные от удивления глаза, растерянное выражение лиц, нахмуренные брови.
— Представьте себе!..
* * *
К 1383 году Сьерра-Невада была обширной пустыней вокруг разрушенной крепости Мадрид. Зимой — бураны и вьюги, летом — солнце и пыль.
Этот незначительный город в самом сердце Кастилии, стоявший на скромном холме, накопил наползающие друг на друга, разделенные кривыми улочками несколько рядов домов с плоскими кровлями и узкими оконцами — чтобы песок и жара не врывались внутрь и чтобы во время нашествия врага жители могли перепрыгивать с крыши на крышу.
Когда внутри крепости звонили колокола церкви, расположенной на самой высокой точке, когда сидевшие на громко ржущих конях гранды в шелковых одеяниях и с длинными саблями галопом поднимались наверх, дома в городе дрожали, и улицы отзывались гулким эхом глубокого ущелья.
Но города в те времена были не столько местом обитания, сколько знаком, подтверждающим наследственные права вельмож. Там, возле ярко-золотистого королевского знамени на башне Алькасара, выстроилась колышащаяся чванливая шеренга флагов многочисленных грандов — цветов крови, зеленеющего луга, черненого серебра, синего неба…
Во дворах, в железных сундуках, в развалившихся подвалах, в пещерах, вырытых под фундаментами, хранились украшенные тяжелыми печатями грамоты, под которыми стояли витиеватые подписи короля и многочисленных свидетелей, в грамотах перечислялось много имен и названий мест, и сложный язык нотариальной юриспруденции смешивался с евангельским стилем, клятва — с проклятием, апокалипсис — с измеряемыми в милях землями.
Вся Сьерра была заключена в пергамент.
На отнятые у арабов земли смотрели завистливыми глазами. Борьба за них была долгой и безжалостной. На каждом клочке земли стоял какой-нибудь кровавый памятник. К завыванию снежных вьюг Сьерры присоединялись голоса тысяч жертв. Под копытами коней звучали жалобные стоны. И война еще продолжалась.
Хуан Первый, “идальго из идальго, рыцарь из рыцарей, отважный воин, смиренный и истый христианин, величественный монарх и гордый кастилец”, воссел на престол в двадцать один год и сразу же завоевал всеобщую симпатию как мудрый и прозорливый король.
В стране, находившейся в состоянии хаоса, он стал наводить порядок. Издал много новых законов, разделенное на сословия население принудил носить различную одежду, городам и селам пожаловал особые, почти автономные права, даровал прощение всем преступникам, запретил нищенство и велел найти для бедных работу, сдерживал мздоимство судей и заставил народ почитать новый кодекс.
Хуан Первый был могущественным монархом.
Его прекрасно организованная армия очистила Испанию от внутренних врагов и вошла в пределы Португалии, дабы завоевать эту страну. Во время бесконечных войн между Францией и Англией он встал на сторону Франции. В 1383 году его армада дерзко доплыла до берегов Англии, вошла в Темзу и там, в сердце Лондона, потопила британские суда.
Как добрый католик не забыл он и евреев. Издал специальные законы, согласно которым евреи лишались собственного законодательства и переходили ко всеобщему.
Защитить крест от гетто.
Спасти душу Испании.
Ибо Испания — это сердце Христа. И колокола Кафедрального собора в Толедо звучали так громко, чтобы слышно было в Риме. И во всем мире. Колокола Толедо и победные крики кастильских воинов.
Крест и меч.
А сам Хуан Первый, в длинной красной мантии, окруженный спесивыми рыцарями и высшим духовенством, входил в храм и, пока звучали трубы и звонили колокола, преклонял колени перед алтарем с сотнями свеч, пламя которых сверкало и искрилось в каменьях его короны, и предавался струящейся в сердце молитве.
* * *
В 1383 году короля постигло огромное горе.
Он только что подписал мир с Португалией, когда из Мадрида пришло известие, что королева донна Леонора, юная и прекрасная, произведя на свет дитя женского пола, несмотря на возносимую в храмах денно и нощно молитву, несмотря на специальное благословение кардинала и на лекарства из змеиной кожи и вороньего клюва, после ужасного кровотечения, приняв причастие, скончалась.
Хуан Первый был сокрушен.
Что это — предзнаменование или кара? Это Провидение его так наказывает? Ужель он был нерадив в исполнении своих обязанностей, ужель пренебрегал интересами церкви, не был благочестив и набожен, не посвятил свою власть защите Святой церкви?
Он скорбел сердцем и терзался мыслью.
Колокола городов и деревень вещали траур. Церкви оглашались воплями, в монастырях постились. Запершись со своим старым исповедником, король страдальчески каялся в своих грехах и, сдерживая рыдания, клялся увековечить память возлюбленной Леоноры добрыми христианскими деяниями, смирением и щедрыми милостынями.
На улице его ждали конь и свита. Хуан собирался в Мадрид, чтобы торжественно перенести тело Леоноры в Толедо и похоронить в часовне, где покоился прах дона Анариго II.
Когда король вышел из дворца, все увидели на его лице ясный и добрый свет. Несмотря на жару, процессия шла, не останавливаясь весь день. Наконец под вечер, усталые и голодные, они решили переночевать в Медине дель Кампо.
Хуан уединился в одной из комнат помолиться. “Да исполнится воля Твоя, о Всемогущий”, — и растянулся на постели.
На рассвете, когда они готовились продолжить путь, королю вдруг сообщили, что прибывшие из Вавилонии два посланца хотят его видеть.
Перед королем предстали рыцарь и монах.
— Великий царь, мы слуги Христовы, прибыли из страны Вавилонской от имени страдающего в неволе армянского царя…
Хуан не верил своим глазам. Значит, небо услышало его обещания, значит, Всевышний уже требует дани? Причем голосом, исходящим из такой дали!
— Говорите же! Говорите!
Первым, прижав восково-бледные руки к груди и преклонив колени, заговорил монах униатского ордена со впалыми щеками. Его большие глаза были полны страдания, голос дрожал от волнения. В словах его вульгарной латыни, которые переводил доминиканский монах, бились волны горя и выли неумолимые ветры. С необъятных полей восточного мира поднимался великий вопль. Нагрянули дикие племена, разрушили города, сожгли деревни, обратили в пепел государства. Solitudinem faciunt, o rex1. Заступники креста, князья и вельможи вырезаны, народ стонет в плену у неверных, женщины и младые девы…
1 Опустошение творят, о царь (лат.)
Рыдания прервали речь монаха:
— Помогите, помогите, pro Deo et Eсclesia!..1
Затем преклонил колено, положив левую руку на меч, высокий рыжебородый рыцарь в черной мантии с красным крестом на груди. Его густой низкий голос звучал громко и выразительно. Когда он волновался, лежавшие на плечах черные кудри колыхались, глаза горели. Он поведал королю, при каких обстоятельствах исчезло Армянское Киликийское царство на берегу Средиземного моря. Рассказал о том, как царь армянский, в чьих жилах текла благородная кровь Лусиньянов, после неравных боев “во имя святой правоверной христианской церкви”, попал в руки Soldan’а2 и переносит неописуемые страдания. Тщетно ждал он вмешательства христианских государей, с которыми армянские рыцари выступали совместно в героических Крестовых походах во имя освобождения Гроба Господня, и тщетно они обращались к владыкам других стран, чтобы они помогли попавшему в беду царю, который мечтает о возвращении своих земель и новой борьбе во имя Святой Троицы. И вот, прослышав об отважном благородном и могущественном короле Кастилии, чье христианское благочестие известно всему миру, царь армянский поручил им просить и молить его прийти ему на помощь, вызволить из рук неверных и спасти христианскую честь.
При последних словах рыцарь крайне расчувствовался, на минуту остановился, простер руки ввысь и трагическим голосом воскликнул на французском: Pour Dieu vous prie, o roi de Castille, de liberer de la douleur dolente et dure, par Sainte Marie, le roi captif de l▒Armenie!..3
Король Кастилии приказал немедленно направить послов к султану неверных для спасения христианского царя. Он не очень представлял себе, где находится этот могущественный султан-варвар, над какой страной он властвует и что это за страна, называемая Арменией. Он только смутно знал, что на Востоке существует страна Вавилония, о которой говорится в Библии и вблизи которой находятся Иерусалим, могила Христа, страна магов… Но в глубине души Хуан был уверен, что обращение послов продиктовано Божественной волей. Всевышний хочет испытать его. И как знать, не душа ли Леоноры взывает к нему? Да исполнится Божья воля, да будет этот христианский поступок совершен в память о Леоноре, во спасение ее души.
— Я сделаю все, чтобы вызволить своего брата, слугу Христова, армянского царя Левона.
— Послы должны взять с собой самые богатые дары, какие можно найти, — сказал рыцарь.
— Быстро отобрать наилучшие дары! — велел король Кастилии.
И из царской казны были отбраны богатые ткани, шитый золотом бархат, тончайшие шелка Кордовы, изготовленное из толедской стали прекрасное оружие и много золотых и серебряных предметов. Algunos falcones gerifaltes, escarlatas, penasverоs (martas blanсas) y varias alhajas de oro y plata, las mejores quе pudo haber4.
— О владыка царь, — вмешался монах, — этот варварский деспот Вавилона надменен и чванлив, он требует, чтобы христианские цари обращались к нему со всем смирением, с покорнейшей и нижайшей мольбой.
При этих словах глаза окружавших Хуана Первого грандов засверкали, и острия их шпаг задрожали.
— Пусть Гонсало Мартинес, придворный хронист, сейчас же напишет такую челобитную, — среди всеобщего изумления объявил король и, обращаясь к своим придворным, добавил: — Это слезное прошение будет тирану неверных уроком христианского смирения и любви, а также выражением еще не слыханной в анналах кастильского духа generosidad y caballerosidad 5.
1 Во имя Бога и церкви (лат.).
>2 Султан (старокастильский).
3 Во имя Бога просим вас, о король Кастилии, именем Святой Марии избавить от тяжких мук плененного царя Армении (фр.).
4 Разное стальное оружие, ярко-красный и белый куний мех, золотые и серебряные драгоценные изделия, самое лучшее, что было (исп.).
5 Великодушие и рыцарство (старокастильский).
И пока Хуан ехал в Мадрид, дабы выполнить свою печальную миссию, назначенные им послы вместе с людьми царя Левона совершали последние приготовления к долгому и опасному путешествию.
* * *
Здесь эту полусказку-полуисторию, увиденную преимущественно глазами испанских хронистов, — коню, говорят, все видится в преувеличенном свете — можно было бы обогатить множеством описаний. Нетрудно было бы, к примеру, используя труды разных авторов — от Марко Поло до Руи Гонсалеса де Клави-
хо, — изобразить отъезд делегации Хуана, которой предстояло путешествие, полное опасностей, как свидетельствует тот же Клавихо, делегации, предоставленной в пути всем бурям и ветрам, подвергавшейся непрестанной угрозе нападения пиратов и разбойников и испытавшей тысячи разных злоключений.
Можно было бы также дать описание тех стран, через которые они, вероятнее всего, проходили, тех поразительных языков и наречий, которые они слышали, того, как они добрались до места назначения, явились во дворец султана (здесь как можно сильнее сгустить краски, явить изобилие эпитетов, выражающих трепет, содрогание и волнение), пали в ноги, бились лбами о землю, как убедили его и наконец заключили в объятия страдавшего в узилище армянского царя и рыдающими от счастья голосами сообщили ему, что он свободен.
Чего только нельзя было бы рассказать о тех ужасных временах! Об ордах Тамерлана, вихрем промчавшихся от Индии до Сирии, о воздвигнутых им пирамидах из 70 000 черепов! О жалком состоянии Константинополя, готового пасть в ноги туркам. О разрушении городов, сделавшихся “не пригодными для обитания местами”, о резне среди населения. Об уничтожении восьмитысячелетней оросительной системы Средиземноморья и превращении земель в пустыню. О безжалостном правлении в Египте мамелюков — сословие, которое вело свою родословную от взятых в плен христианских мальчиков. О малодушной и порочной дружбе византийцев с турками и их готовности пожертвовать христианскими странами во имя этой дружбы.
О бестолковой политике невежественных, ничтожных пап, чью личную неприязнь к армянам и жажду мести, чье тщеславие и мелкие расчеты можно считать одним из величайших преступлений в мире. Подумать только — в 1269 году могущественный Хубилай послал в Рим делегацию с просьбой прислать сто подготовленных священнослужителей для распространения среди его народа христианства. То была уникальная и чудесная возможность обуздать и воспитать варварские орды! Посланцы Хубилая два года прождали без каких-либо результатов. Клерикальные партии боролись друг с другом за папский престол. А когда, наконец, был избран папой Иннокентий IV, он соизволил послать на Восток всего лишь двух малограмотных доминиканских монахов, столь мало воодушевленных своей миссией, что они даже до места не добрались. Два невежественных доминиканских монаха для обращения в христианство одной из самых могущественных империй мира!
Католическая власть, на которую столько надежд возлагал несчастный Лусиньян, переживала распад. Вещавшие от имени Христа чудовищные марионетки преследовали только личные или групповые интересы. На могиле св. Петра разыгрывалась жалкая комедия.
В 1261 году греки отвоевали у латинских императоров Константинополь. Михаил VIII навсегда разорвал связи с папами. И Рим, злопамятный и узколобый, ответил на это заговорами, коварными интригами и принимавшей невероятные формы ненавистью к тем христианам, которые слепо не покорились его власти. Но какой власти?! Папы в Риме и антипапы в Авиньоне. Один папа предавал анафеме другого, тот отвечал проклятием. Столкновения, интриги, злоба. Государства тоже разделялись в соответствии с враждой между папами. С одной стороны, антифранцузская группировка — Англия, Венгрия, Польша, северная Европа, с другой — Франция, ее соратник король Шотландии, христианские страны Пиренейского полуострова и несколько немецких князей.
Небольшая Армения кишела невежественными и злобными латинскими священнослужителями. Их истинным занятием было натравливание одной части армянского народа на другую. Они стремились разделять, вносить разногласие и разлад.
В моральном смысле это было большее зло, чем нашествие турок.
Под личиной носителей linguam armeniam elegantem1 копошились змеи и скорпионы, каркающие вороны, которые тотчас же разлетелись, когда опасность постучалась к нам в дверь.
Остался армянский народ, и наступили столетия черные и неумолимые.
Обо всем этом, говорю я, можно долго рассказывать, но где взять слова? Армянская историография вывесила черный флаг, впитавший в себя все слова, и больше слов уже не осталось… А если и есть, то они другие, они должны быть другими. И как трудно их найти, знает каждый.
Во всяком случае, факт в том, что к 1383 году язык у армянского народа отнялся. “У одних язык во рту отсох, — писал Абовян, — у других душа обмерла, у третьих губы засохли от страха, кровь лилась рекой…”
И посреди всего этого ужаса остался наш блаженный Левон Пятый. Одинокий, несчастный, жалкий. В некотором роде Гамлет, бегущий за призраком своего отца. Спешу сейчас же сообщить, что во всех попавших мне в руки хрониках, книгах и рукописях нет даже упоминания об армянском народе, нет ни слова о его страданиях, его утраченной свободе. Есть лишь упоминание о Левоне, о возвращении трона его предков, о султане и правоверной католической вере.
* * *
Когда я хочу представить себе ту эпоху, испанские нравы и типажи — первозданно-грубые, наивные и эпические — перед глазами почему-то встает одна абиссинская кинолента: какой-то негус и множество разных племен. Почему — и сам не знаю. Но уверен, что это продиктовано какой-то внутренней правдой. Какой-то психологической аналогией.
Арабская хитрость в соединении с непосредственностью религиозного чувства. Безграничная наивность и непомерное тщеславие. Желание казаться Гаруном аль Рашидом и Соломоном одновременно.
И озабоченные, завистливые взгляды разных племен. Ропот и шушуканье.
Никто из них не верил, что “султан Вавилона” даст свободу армянскому царю. В глубине души все были спокойны. Похоже, что и сам Хуан не питал больших надежд. Прошел год, как отбыли посланцы, и — никаких вестей. А если случится невозможное, и царь получит свободу, значит, сомнений больше нет: Бог дал ему свершить справедливейшее деяние — преподать хороший урок неверному султану и показать всему христианскому миру величие и рыцарственность испанского духа…
Хуан Первый находился возле границы с Португалией, когда ему доложили, что посланная к султану делегация вернулась вместе с вызволенным из плена армянским царем.
Среди придворных поднялось сильное волнение.
Радости Хуана не было предела. Немедля он дал приказ приготовиться к торжественной встрече несчастного царя в Бадахосе. Гранды и слуги, восхищенные, с нетерпением ждали столь невероятной встречи, рara quienes era por extremо sorprendente aquel espectacolo 2. Подумать только, освобожденный из страны Вавилонской пленный царь! Библейская сцена, где главным героем выступает могущественный монарх Кастилии…
1 Аристократический армянский язык (лат.).
2 Для которых это представление было очень удивительным (исп.).
А вот и сама эта мелодраматическая сцена.
Хуан Первый в величественной позе, какая приличествует актеру, играющему роль шекспировского короля, восседает на троне, окруженный грандами в роскошных одеяниях и слугами. Левон Пятый, которого неизвестно откуда появившиеся позже гравюры изобразили похожим на объевшегося епископа — толстощеким, широкоплечим, бородатым и с восточной чалмой на голове, притом, что в этих условиях его следовало бы, скорее, вообразить худым и измученным, аристократичным и бледным, — едва завидев Хуана, derribabare in tierra — бросается на землю, припадает к стопам короля и, вытянув губы, тщится поцеловать ему ноги. Но, растроганный этой душещипательной сценой, великодушный и добрый Хуан молниеносно вскакивает с трона и поднимает жалкого Левона, показав тем самым, как говорят испанские историки, что, “если он его вызволил из злых рук, это вовсе не означает, что он хотел видеть его жалким и униженным”.
И тотчас же, желая показать, что это так, а не иначе, он приказывает дать несчастному царю лучшие златотканые одежды, отделанное серебром оружие, драгоценности и все то, что поможет ему возместить утраченную восточную роскошь.
Пусть увидит мир generоsidad y caballerosidad грозного короля Кастилии!
Но, словно этого мало, он, движимый каким-то бурным, неуправляемым чувством, доходит до такой крайности, подобной которой не найти во всей средневековой истории: он дарит ему, этому чужеземцу, составляющие сердце Кастилии три города — Мадрид, Андухар и Вильяреал.
Мадрид! Оставим другие, но Мадрид, этот бриллиант в короне Кастилии!..
И здесь мелодрама переходит в настоящую драму.
Указ Хуана обрушивается на головы кастильской знати, как тяжелый удар жезла. Вначале впечатление было столь ошеломляющим, что никто не осмелился и слова вымолвить. Как можно воспротивиться монаршей воле? Свершившееся было столь неожиданным, столь невиданным, что дворяне не сразу осознали все значение этого пожертвования.
Однако постепенно поднимается глухой ропот, недовольство.
Представьте себе!..
То, что судьба несчастного царя далекой страны может вызвать сострадание и высокое чувство милосердия в душах верующих, вполне понятно. Что потерявшему все богатство царю справедливо было оказать щедрую помощь, — тоже понятно. Что этому царю надо было содействовать деньгами и оружием, дабы он отвоевал свою страну и восстановил свои традиционные права, — тоже понятно. Но — тысяча святых! — взять и отдать ему принадлежащие короне Кастилии три важнейших города и назначить его их владыкой, которому обязаны подчиниться самые знатные и самые гордые дворяне, — это ужасно, это непростительно!..
Досада, брожение, протест.
В дворцах грандов созываются тайные собрания. Произносятся едкие и язвительные речи. Возникают группировки. Во все концы Кастилии посылают людей, чтобы известить о случившемся всех вассалов трона, все знатные роды. На ноги поднимаются все заинтересованные: городской совет, чьи права попраны, землевладельцы и купцы, которые могут лишиться своих монопольных прав, народ, во главе которого должен стать какой-то пришелец, восточный варвар.
Эта всеобщая озабоченность имеет, прежде всего, материальную подоплеку. Аристократия обладает закрепленными законом правами на доходы с этих городов. Как станет распоряжаться имуществом новый владелец? Ведь он гол как сокол, поэтому, естественно, для пополнения своей казны будет драть все, что только можно содрать. Не надо быть пророком, чтобы предвидеть это. Восточный человек, пусть христианин, но ведь в душе-то он все равно султан, деспот, а как же!
А мы?..
И, наконец, попраны права кортесов. Без решения кортесов король Кастилии не имеет права на подобный шаг. Не имеет!
Узнав о зреющем протесте, Хуан очень опечалился. А затем возмутился. И объявил: если знатные люди Кастилии и в самом деле хотят ему служить, пусть безропотно подчинятся его воле, а она непреклонна.
9 октября 1383 года Хуан отдал категорическое распоряжение представителям городского совета и государственному нотариусу подготовить и подписать в Сеговии соответствующий указ, согласно которому Мадрид и два других города отдаются армянскому царю.
Свидетельствует документ 2-a-385-18 канцелярии города Мадрида:
“En la ciudad de Segovia, lunes diez y nuebe de Octubre… estando el muy alto e muy noble don Leon, rey de Armenia, en su palacio en el monasterio de San Francisco de la dicha cibdat, en persona antel dicho rey don Leon, et en presencia de mi Gonzale Martinez, escrivanto de oro senor el rey Johan de Castiella…”
“9 октября, находясь в городе Сеговия вместе с почтеннейшим и благороднейшим доном Левоном, царем Армении, в монастыре Святого Франциска вышеназванного города, в присутствии упомянутого царя дона Левона, нашего сеньора короля Хуана и моем, письмоводителя Гонсале Мартинеса…”
Хуан честно выполнил свое обещание.
Народ Мадрида дал согласие быть подданным царя Левона. Алькальд города испросил согласие городского Совета, подчеркнув, что, во избежание каких-либо неожиданностей и возможных в будущем недоразумений, король Хуан оставляет за городом права на определенные земли и определенные доходы.
12 октября 1383 года царь Левон прибыл из Сеговии в Мадрид.
Нового властителя народ встретил торжественно. Вместе с изъявлением верноподданических чувств мэрия, Совет представили прошение за подписью дона Диего Ферандеса де Мадрида, Альваро Ферандеса де Лаго, Гонсале Бермудеса и Хуана Родригеса, в котором они отмечали, что, согласно волеизъявлению Совета, должны быть сохранены привилегии, права и свободы города и что город должен продолжать развиваться и обогащаться. На это прошение Хуан Первый ответил полным согласием, сочтя требования Совета вполне справедливыми, и, воспользовавшись поводом, публично разъяснил причины, побудившие его дать такие права лишенному наследства армянскому царю. Главной из причин было то, что несчастный царь пожертвовал всем, даже своим царством во имя сохранения “католической святой веры”.
Хуан был вынужден сделать подобное заявление, ибо, по-видимому, движение против армянского царя приняло опасный характер. Дворянство Кастилии, к которому примкнула большая часть духовенства, прибегало к любым методам для дискредитации чужеземца. Так ли уж верно, что этот царь — правовенрый католик? Жившие на Востоке монахи утверждают, что армяне всегда были врагами папства, раскольниками и гонителями католических проповедников…
И даже если допустить, что сам он, армянский царь, — истинный католик, кто может поручиться, что после его смерти какой-нибудь раскольник не завладеет его наследством и не принудит народ к своей сатанинской вере?
Хуан, который в своей первой, позже исчезнувшей дарственной грамоте не ставит каких-либо особых условий, был вынужден изменить свое решение и объявить, что эти права даются армянину, дабы он наслаждался ими всю жизнь, но после его смерти город Мадрид с его доходами и привилегиями вернется под власть кастильской короны. И чтобы развеять какие бы то ни было сомнения на этот счет у Совета, рыцарей и честного народа, — Consejo, caballeros y hombres
buenos — Хуан торжественно дает благородное королевское слово, что после смерти армянина город перейдет к первому сыну Хуана инфанту дону Энрике и его наследникам и ни при каких обстоятельствах не будет принадлежать никому иному, будь то коренной житель или иноземец, и отныне, он, король Кастилии, приказывает Совету, рыцарям и всему народу никогда и ни при каких обстоятельствах не принимать и не подписывать ни одного документа, противоречащего его обещаниям.
Все это он велел запечатлеть на бумаге, приложив к ней пространное, подтверждающее верность католической церкви предисловие, где говорилось о Троице, Деве Марии и канонизированных святых, и дал подписаться под ней своему старшему сыну и многочисленным свидетелям, уверенный, что бумага ублажит и членов Совета, и дворян (бумага канцелярии 2-a-305-27).
Но все это, как выяснилось позднее, делу не помогло.
То, что Хуан предпринял превентивные шаги на будущее, это хорошо. Но настоящее?.. Кто возместит потери рыцарям и честному народу? Ведь варварский армянский царь получает доходы за их счет. Попираются старинные и подкрепленные множеством свидетельств права. Религия религией, гуманность гуманностью, а их деньги?!
Злоба и ненависть к армянскому царю нарастали.
Укрывшись в своем дворце, окруженный враждебно настроенными придворными, презиравшими его, последний армянский царь и первый армянский беженец переживал тяжелые, горчайшие дни.
Чужой дом, чужой хлеб!..
Предвестие трагедии, которая станет для большей части армянства почти естественным состоянием. Первый моральный удар, первое унижение, голова, впервые склоненная перед псами, — все то, от чего оскорбленному самолюбию армян предстояло страдать еще долгие столетия!
Честно говоря, я лично не питаю особых симпатий к этому жалкому Лусиньяну как царю. Его фанатичное латинофильство и приверженность католичеству ввергли армянский народ в беду. В последние годы Киликийского царства армянская нация была расколота, развращена, лишена единомыслия и духовного согласия. Неисчислимы те потери, тот вред, которые нанесло и все еще продолжает наносить нашей нации невежественное, скотоподобное и паразитическое чужеземное духовенство. Ужасные последствия имела также та глупая вера, которую с этого времени стал питать армянский народ к так называемым “цивилизованным христианским странам” — глаза наивных агнцев, устремленные в пустоту!
Левон Пятый в своей новой тюрьме, в Мадриде, — понимал ли он это?
Казалось бы, после объяснений, данных Хуаном, и его уступок аристократы Кастилии должны были бы угомониться. Но нет, начатая против чужеземного царя борьба продолжались ожесточеннее, чем прежде. Наши деньги! Наши доходы!
Несмотря на все усилия Левона угождать своим подданным, быть справедливым владыкой, смиренным и ревностным католиком, сострадательным к нищим, щедрым, добрым и мудрым, ряды недовольных росли.
Для того, чтобы опорочить царя Левона, о нем стали распространять тысячи разных сплетен: все это ложь, будто он потерял свое царство, отстаивая правоверное христианство, армяне всегда были врагами католичества и преследовали миссионеров! Хуан Первый просто слишком добр и наивен. Он верит этому коварному восточному человеку и не думает о том, что после его смерти бывший тиран может уловками и интригами завладеть нашей страной. И, наконец, наши деньги! Наши доходы!
Дабы явить свое бескорыстие, царь Левон большую часть доходов тратил на обновление города, на укрепление разваливающихся крепостей и стен. Жил очень скромно, тратил мало, раздавал много.
Пусть так, — бормотали недруги, — но что, если это лишь хитрая уловка и коварная дипломатическая игра для завоевания доверия народа и наших симпатий? И что вы скажете, если завтра, воспользовавшись предоставленными ему правами и невиданными, вызвавшими восхищение всего мира щедростью и великодушием истинно кастильской души, он обложит нас новыми налогами, сделает новые займы? Что если, накопив огромное богатство, он отошлет его своим наследникам или своему народу? Обдерет нас, как липку. А чтобы избавиться от противников, завтра возьмет да и сменит всех должностных лиц, назначит своих людей, лишит членов Совета и мэрии их прав. Не забывайте, вы имеете дело с восточным человеком! Не будьте наивны, не будьте глупы!
И снова была послана делегация к царю Левону с требованием подписать новую бумагу, дать новые клятвы и публично заявить, что он никогда не введет новых налогов, не сделает новых займов, не тронет ни одно должностное лицо… Мало того — царь Левон должен был письменно поклясться, что не имеет права применять какие бы то ни было наказания в отношении офицеров дворца и города, князей, придворных дам, слуг и девиц, даже если они выступят против него или не подчинятся ему.
Одним словом, властелин без власти.
И дон Левон, милостью Божьей царь Армении и властелин Мадрида, Вильяреала и Андухара, в длинном и пространном документе за номером 2-305-60 обещает и клянется, что выполнит все требования.
И подписывается: “Rеy Lyon Quinto, regnante” — Царь Левон Пятый, царствующий…
Слово “царствующий” звучит ужасным издевательством. Царствует над кем, царствует над чем? Там, в Киликии, руины и пепел, а здесь… Не надо быть большим психологом, чтобы представить себе невыносимую атмосферу, которая создалась вокруг Лусиньяна: пренебрежение, которым его хотели унизить, скрытую за неискренними фразами враждебность, жалящие взгляды, усмешки, а, учитывая грубые нравы эпохи, и непотребные слова, поступки и преподнесенный на серебряном блюде горький чужой хлеб…
Если бы не уговоры Хуана Первого, несчастный царь, наверное, все оставив, сбежал бы. Но Хуан сделал все от него зависящее, чтобы помочь ему. К тому
же — куда бежать?
На Западе положение, как всегда, запутанное: две большие страны, которые могли бы прийти на помощь армянскому царю, находились в состоянии непрекращающейся борьбы, к тому же в Армении уже нечего было грабить — турки забрали все.
Папская власть была еще более жалкой, чем когда-либо. Христос и его учение были выставлены на продажу и снова стали орудием мелочной местной политики.
Куда податься?
И царь-беженец, склонив голову, смирился.
“Потерпите, — говорил ему Хуан, — потерпите, посмотрим, что будет”.
* * *
9 октября 1390 года Хуан Первый с архиепископом Толедо доном Педро Тенорио в сопровождении группы кастильской знати ехали верхом из Алкалы в порт Бургос. Под ними были арабские скакуны. Горячие, быстроногие и беспокойные животные, о которых долго прослужившие в Африке рыцари рассказывали увлекательные истории. Они-де способны мчаться, как стрелы, и иногда всадникам кажется, что у них выросли за плечами крылья.
— На песке, в пустыне, может быть, но не здесь, не на этой каменистой зем-
ле, — заметил Хуан.
— Смотря кто наездник, ваше величество, — воскликнул кто-то из рыцарей, и, натянув поводья, они мгновенно сорвались и полетели вперед. В облаках пыли их вскоре не стало видно.
— Чудесно! — сказал Хуан, обращаясь к архиепископу Толедо. — Но почему эти господа думают, что хорошим наездником можно стать, только служа в Африке? Смотрите!..
И, стегнув своего коня, пригнувшись, он отпустил поводья.
— Боже всемогущий, — прошептал архиепископ, — Боже всемогущий!..
Через полчаса король лежал на земле бездыханный, с разбитой о камни головой.
В Мадриде внешне воцарился траур.
* * *
Эта общеизвестная история смерти короля Хуана мне кажется темной и, чего греха таить, довольно подозрительной.
Прежде всего потому, что, рассказывая ее, современники непременно упоминают, что при этом присутствовал архиепископ Толедо, давний и верный друг отца короля Хуана, и поэтому, стало быть, в его свидетельстве сомневаться не приходится.
А почему нужно сомневаться?
Далее, короля сопровождали прослужившие долгие годы в Африке аристократы. Я чуть было не сказал — авантюристы. Это люди, усвоившие нравы искателей приключений того времени, холуи и мошенники, для которых выгода — превыше всего, а преступление — обычное средство ее достижения, — словом, обычные разбойники. Но оставим в стороне и подозрительное окружение.
Факт в том, что всадники удалились на значительное расстояние, а Хуан, желая догнать их, оставил архиепископа, который, таким образом, не мог видеть того, что случилось там, где Хуан, по всей вероятности, догнал всадников, и его свидетельство, если таковое имело место, не представляет ценности. Человек лежал на земле c разбитой головой, нетрудно было убедить старика, что король просто упал с коня и разбился. Оставим без внимания и то, что нравы духовенства были не менее разбойничьими в те времена и добиться молчания епископа было бы нетрудно.
Но самое странное, что испанские хронисты лишь вскользь упоминают об этом происшествии. Никаких подробностей. И не рассказывают, по обыкновению, о трауре, в который оделась страна, о похоронах, которые устроили королю. У любознательного читателя, умеющего читать между строк, создается впечатление, что люди были не слишком-то опечалены, а напротив, свободно вздохнули — наконец-то избавились.
Зато хроники подробно останавливаются на событиях, случившихся после смерти короля: из-за малолетства инфанта власть фактически перешла в руки дворянства и духовенства Кастилии, которые были недовольны действиями Хуана и заинтересованы в его исчезновении.
И хотя у меня нет в руках решающего факта, имея в виду все вышесказанное, мне не кажется невероятным, что Хуан пал жертвой преступления.
Его убили, чтобы избавиться от Левона.
И избавились.
* * *
Нетрудно представить себе положение Левона после смерти Хуана.
Радости Мадрида не было предела. Совет города, не теряя ни минуты, созвал духовенство, знатных и богатых людей — prelados, magnates y ricos hombres — и объявил дона Энрике единственным законным наследником престола. На площадях будущей столицы вывесили флаги с именем нового короля, желая тем самым показать, что единственным владыкой города является он, а не кто бы то ни было иной.
Состоялись пышные торжества.
Горожане, кабальеро и идальго, с огромным воодушевлением учавствовали в многолюдных уличных процессиях.
Вполне вероятно, что, проходя мимо дворца (историки об этом, естественно, умалчивают), участники процессии враждебными выкриками понуждали армянского царя покинуть город. И вообще, кто знает, какие непристойные сцены могли там разыгрываться.
Одним из первых шагов регентов Энрико Третьего было аннулирование всех привилегий, дарованных прежним королем.
Левон Пятый далее в Мадриде оставаться не мог. Не мог оставаться даже в Испании. Это было опасно для жизни.
* * *
Материалы о Левоне Пятом у нас собирали и писали о нем по большей части армяне-католики — духовные и светские деятели. По понятным причинам, они старались внушить мысль, что во время наших национальных бед, если не все исповедовавшее католицизм человечество, то хотя бы духовенство было с нами. И в качестве весомого примера приводили эпизод с нашим последним царем Левоном. И мы наивно, я бы сказал, глупейшим образом чувствуем себя польщенными, и готовы забыть смертельные обиды и вред, которые католичество и теснейшим образом связанная с ним Европа нам нанесли.
Наши нелепые иллюзии, наши тщетные, пустые надежды на Европу слишком дорого нам обошлись. А истоком этих иллюзий была легенда о Левоне — некрасивый и унизительный для чувства собственного достоинства эпизод, который нам преподнесли в красивой конфетной обертке.
Регенты и воспитатели Энрике Третьего, в основном клерикалы, дабы он никогда не повторил христианский жест своего отца, внушили ему ненависть к христианам Востока вообще и к армянам в частности. Я уж не говорю о евреях, которых он уничтожал нещадно. Гораздо предпочтительней были варвары — сельджуки и монголы.
И эта ненависть была так сильна, что, когда пришла весть, что некто по имени Тамерлан предает мечу сотни тысяч христиан, разрушает города, сжигает деревни, сравнивает с землей церкви и победно продвигается вперед, словно всеуничтожающий вихрь, король Энрике Третий, правая рука Рима, защитник католицизма и любимец папского престола, в 1402 году послал многочисленную торжественную и богатую делегацию, чтобы поздравить Тамерлана с его победами — рara felicitarle por sus triumfos…
Растроганный Тамерлан через тех же делегатов выразил ему свою благодарность и послал королю Энрике награбленные в домах армян богатые дары, а также двух взятых в плен красивых молодых девушек-христианок.
Энрике почувствовал себя настолько польщенным, что 22 мая 1403 года из Пуэрто де Санта-Мария отбыли новые его послы, дабы передать Тамерлану еще большие доказательства глубочайшей дружбы и приязни испанского короля “Великому Воителю, храбрые деяния которого затмили славу всех бывших до него полководцев”.