Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2002
Книга Владислава Егорова вышла посмертно. Так что говорить о ней, по понятным причинам, не совсем просто. Друзья, сопровождая издание пространными монологами, естественно, хотели как лучше. Но получилось, скорее, неловко: что-то всегда коробит в напыщенности надгробных речей… Впрочем, тираж столь ничтожен — 300 экземпляров, — что книга явно предназначена для своих, а это многое объясняет.
Первую часть книги, по редакционному предуведомлению, составил сам автор. Собственно, это и есть лучшее — те самые заявленные в заголовке “рассказы о любви”. Остальное явно слабее, раздраженее, может быть, отдает публицистичностью — литературе, в общем-то, противопоказанной. Но вот эти, из первой части, рассказы обладают своебразным очарованием. Отчасти, вероятно, для современного читателя — ностальгическим. Теперь так почти уже не пишут. А скоро и совсем перестанут так писать…
Проза Владислава Егорова — симптоматичный (во всех смыслах) продукт эпохи, закончившейся на наших глазах. Ее (прозы) достоинства и недостатки — прямое следствие традиций советской литературы. Листая эти рассказы, мы имеем возможность достойно попрощаться с прошлым — с прозой, которой больше не будет. Потому что теперь проза, о которой есть смысл говорить, стала другой. Более жесткой, более изощренной, более резкой. Это нормально. Но, как обещал Пушкин, что пройдет, то будет мило…
Главная прелесть егоровской прозы как раз в неизощренной, во многом наивной — с точки зрения литературности — простоте, даже простоватости: любой рассказ строится как предельно открытая взору система, никаких скрытых пружин, вся психологическая подоснова видна как на ладони. Персонажи тоже очень просты — это классические “маленькие люди”, законное потомство маленького человека, рожденное в советскую эпоху, когда литературный герой был обязан быть таким как все, одним из многих, не романтическим одиночкой и не “типом” критического реализма, а во многом насильственно усредненной единицей — не личностью, впитывающей в себя черты общего, но субституцией общности, обнаруживающей черты индивидуального.
Такая позиция имеет и свои слабости, и свою силу. Слабости очевидны, сильная же сторона — в создании эффекта известной художественной объективности. Автор никогда напрямую не отождествляется ни с одним персонажем, а с другой стороны, и не наблюдает их откуда-то “сверху” — как в микроскоп. Он практически скрыт под маской “рассказчика”, непредвзятого “наблюдателя”, волей обстоятельств подглядевшего сцену из жизни. Он как бы и не претендует ни на какой дополнительный к фабуле смысл — житейская история в принципе на такой смысл и не рассчитана. За такими историями коротают время случайные попутчики в поез-
де — разве только, став прозой, они обрастают более сложной формой, обретают букет психологических мотивировок и целый арсенал конкретных бытовых деталей. Но суть остается прежней — се человек.
Рассказы — те, что сам Владислав Егоров собрал для книги, — хотя и написаны в разные годы, образуют — кроме прочего — еще некое единство эмоционального настроя. Все они пропитаны какой-то грустью, ощущением потери, чего-то ускользающего или — уже безвозвратно ускользнувшего и невосполнимого. Здесь много смертей, но почти все — от естественных причин, персонажи по большей части немолоды, ждут от жизни в общем-то немногого, и хотя сюжеты действительно так или иначе привязаны к “любви”, далеко не всегда эта любовь имеет ожидаемую “романтическую” окраску. Точнее, почти не имеет ее. Здесь почти не заходит речь о любви-страсти. Редко — случайная, ничем не заканчивающаяся влюбленность. Чаще — нежность, привязанность, даже, может быть, попытка заполнить ноющую в груди пустоту. Здесь много сентиментального — не манерно-
слащавого, скорее, какого-то простодушно-сентиментального: так может растрогаться старик, приласкав котенка, или женщина, обнаружив в старых вещах детские сандалики взрослого сына…
Вот самый любовный из всех рассказов — “Букет красных роз”. Немолодой, давно женатый мужчина, попадает на курорт в межсезонье, скучает, мысленно ругает жену, что настояла на дурацкой путевке, — он-то собирался сделать дома ремонт, ну еще разве на недельку съездить проведать друга… И вдруг все меняется — в поле зрения появляется уверенная в себе одинокая красавица. Не заметив, как это произошло, уставший от жизни тюфяк превращается в трепетного влюбленного, вздыхает, мучается, хочет разом переменить жизнь. Вернувшись в Москву, он прямо на вокзале хватает такси, чтобы мчаться к возлюбленной с ослепительно роскошным букетом, но уже на полпути понимает: все это — пустяки, совершенно ненужный “вывих судьбы”, помрачение рассудка. И, развернув машину, едет со своими розами домой, к жене…
Ну, и еще один (самый, кажется, неудачный) в духе “Письма незнакомки” Цвейга (на что намекает даже название — “Чужие письма”) — тоже про “вечную любовь” издали: женщина шлет и шлет смиренные послания мужчине, с которым имела лишь одно случайное свидание… Правда, здесь ситуация противопоставлена прагматичной и лишенной сентиментальности современности: письма читают новые хозяева старой дачи — телохранитель бизнесмена и его “девушка” на одну ночь. Пожелтевшие листки летят в печку…
Остальные куда более далеки от “чистой романтики” — и тем интереснее. Вот рассказ “Любовь”. Обстоятельства действия — пожилой мужчина зимой в санатории. Казалось бы… Однако вовсе не ему уготована роль героя, он — лишь один из наблюдателей разворачивающейся драмы. Да и сама “любовь” происходит между прибившимися к хлебному местечку бездомными псами. Комический собачий мезальянс оборачивается трагедией: умный красавец-кобель, ускользнув от козней “собачников”, догонит грузовик, увозящий возлюбленную — уродливую, кособокую шавку, не слишком-то и выделявшую его из общей стаи, — и великолепным прыжком завоюет себе право на смерть рядом с той, с которой так стремился быть рядом при жизни… Авторский посыл прозрачен: люди здесь — только пассивные свидетели, утратившие способность к сильному чувству, им остается лишь тосковать в замкнутых пределах своих не слишком ярких мирков. Лю-
бовь — как высший дар — достается другим существам. Драматизм тут не столько в благородной гибели собаки, сколько в отчетливо осознаваемой неспособности человека к любви и жертве. Это то самое ощущение общей ущербности человеческой жизни, о которой шла речь выше. Эта тема так или иначе проходит по всем лучшим рассказам Егорова.
Она может варьироваться по-разному: пожилой человек в больнице, к которому никто не приходит, начнет подкармливать отчего-то понравившегося ему больше других воробья, дав ему имя “Наташа” (воробей, между тем, самец). И мысленно молить: “Ты только прилетай, Наташа”. А в больницу-то, по словам санитарки, его привезла “очень симптичная дамочка”. Вероятная тезка воробья. Но не прилетает… (“Наташа”)
Или — нелепый “роман” деревенского вдовца с работницей вокзального ресторана, только что пережившей на его глазах “предательство” прежнего возлюбленного. Он неуклюже пытается ухаживать за этой не слишком красивой, но симпатичной и доверчивой женщиной, поскольку вообразил себе возможность создания крепкой деревенской семьи — и у его детишек будет мать, и ее сыну будет лучше. Тут сталкиваются два несходящихся пласта — изумительная простодушная нечувствительность героя к внутренним переживаниям возлюбленной и одновременно какая-то изначальная правильность его побуждений. Художественную привлекательность повествованию придает то, что вся история увидена глазами совсем молодого рассказчика, которому она кажется раздражающе нелепой, и только в самом конце он вдруг испытывает неожиданную для себя жалость к неловкому ухажеру и — шире — человеку (как существу) вообще (“Люблю весну”).
Все персонажи в этом рассказе как будто обделены чем-то в самом начале, когда распределялись жизненные роли. Волей автора они вырваны из привычных обстоятельств — дело происходит в случайно сколоченой бригаде на целине, куда наспех собрали добровольцев из разных городов и весей (кто рванул за романтикой, кто за рублем, а кого и не спрашивали — послали, да и все). Нескладеха-копнильщица (в обыденой жизни машинистка), тайно влюбленная в разбитного тракториста, только что окончивший университет журналист (он же рассказчик), поминутно выслушивающий попреки в своей сельскохозяйственной неумелости, сам тракторист, надевший накрепко прилипшую к лицу маску ловеласа и рубахи-парня, этот самый обстоятельный вдовец-комбайнер, вскружившая ему голову повариха, сама угодившая в сети разудалого тракториста, — все они (возможно, именно потому, что воспринимают непрывычную реальность как не вполне реальную, в каком-то смысле даже “игровую”, где возможно многое из того, что не встречается в обыденной жизни) ведут себя немного “игрушечно”, как бы заранее распределив маски, которые сбросят, едва окончится спектакль.
Жалость, которую рассказчик вдруг испытывает к незадачливому “влюбленному”, строится на бессознательном ощущении невозможности придуманной им “хорошей жизни” именно в силу ее идилличности. Ведь все уже разъезжаются по домам, значит, игра окончена. Интересна деталь — самый лучший участок местный агроном все оттягивал и оттягивал убирать, оставлял напоследок. А когда “последок” пришел, как раз и выпал снег. Так что заветная делянка так и осталась неубранной, комбайнеры “долго бродили вдоль нее, отряхивали полегшие колосья, но те снова безжизненно падали вниз”. Этот мимолетный образ на самом деле — центральный. Заветная делянка — по самым разным обстоятельствам — всегда остается недостижимой. Во всяком случае, она не про тех, кого избирает героями своей прозы Егоров.
Может быть, самый лучший (кстати, он публиковался в “Дружбе народов”) рассказ “Молитва” предлагает вроде бы совсем уже ничтожный сюжет — у одинокой пенсионерки пропал кот. Опять-таки, казалось бы… Но и тут ожидания не оправдываются: вовсе не о привязанности к животным пойдет речь. Кот был для этой женщины заменой всего, что она потеряла в жизни, — нелепо погибшего сына-подростка, отца и братьев, которых лишилась в войну, мужа, который, прожив с ней двадцать лет, ушел вдруг к другой да вскоре и умер… Кот был для нее чем-то вроде панацеи от одиночества, которое теперь наваливается как неотвратимое наказание, — а за что?
Но женщина, перебирая по крупицам всю свою не слишком легкую жизнь, расстроенная пропажей последнего любимого существа, переживает отнюдь не обиду и не раздражение. Напротив, она как бы приподнимается над всеми прошлыми и настоящими горестями и с каким-то редкостным смирением впервые обращается “наверх” с неумелой и наивной молитвой: сыночек, мол, там у меня в раю, так уж последи, Господи, чтобы никто там его не забижал, ну и прости мужа моего и Лариску-разлучницу, я ее в сердцах иногда проклинаю, так Ты мне не верь… И совсем уже робко: вот котик у меня пропал, не ругай меня, Господи, что и по такому пустяку беспокою…
Редко когда такие сцены не выходят фальшивыми — уж очень тонка грань между состраданием и слащавой или слезливой мелодраматикой. Здесь все получилось на редкость органично. В определенном ракурсе сцена прочитывается как прощание с жизнью, точнее, с той жизненной суетой, которая застит взгляд на подлинные и самые главные вещи. Эта “стихийная христианка” — даром что и помолилась впервые в жизни — являет собой образец какой-то органической внутренней добродетели, самое себя таковой не осознающей.
Возможно, рассказы Егорова и сами грешат определенной наивностью — в том смысле, что предельно прямолинейны и не допускают никаких побочных прочтений. Но это как раз то литературное простодушие, с которым (возможно, и к сожалению) на сегодняший момент, как мы уже говорили, приходится прощаться. Автор, кажется, и сам ощущал некоторую “несвоевременность” своей прозы, пытаясь выйти за пределы органичной ему поэтики в других рассказах. Они получались далеко не такими удачными: от себя, как известно, не убежишь. Лучше всего у него выходило именно это грустное и немного отстраненное собственное прощание с жизнью — к счастью, он все-таки успел это сделать.
Остается добавить, что Владислав Егоров был лауреатом премии журнала “Дружба народов” за 1999 год…
Владислав Егоров. Букет красных роз. Рассказы о любви и не только. — М.: АГУМАА, 2002.