Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2002
* * *
Если в вазе стоят и глядят в зеркала,
Полумертвые, в желто-оранжевых шляпах.
Я глаза прикрываю — ты тоже была
В этом доме, но что сохраняют, что прячут
В глубину своих стен неживые дома
От людских посещений и взглядов незрячих?
Ничего. Ничего. Можно спятить с ума.
…Если в парке английском — острейшая жалость,
Где на ветках качается рыжий зверек
И от Пушкина даже тепла не осталось,
Что здесь делает наш небольшой огонек?
Сколько раз подметали и сколько меняли,
Разбивали посуду и двигали шкаф,
А старинную вешалку вовсе сломали,
На которую шелковый вешали шарф.
Время тихо плывет, и ломается мебель.
Вещь без нас ничего не живит, не хранит,
А нарциссы все те же — у крайнего стебель
Точно также надломлен, и слезка блестит.
Метель
возле входа в котельную или вверху, на трубе.
Сердце падает в снег — снег его укрывает обильно.
И ему там тепло. Отвалили все А, изменили все Б.
Хорошо и легко. Никуда ни пройти ни проехать.
Доверяешь Америке — в город медведи гурьбой.
И на шкуры зверей звезды сыплются прямо в прорехи
из густых облаков и из тверди, в которой пробой.
Это музыка сфер на галерке неоновой мира,
птолемеевский шелест, платоновский вязкий туман.
Лорелея. Емеля. Босые. Косые. Россия.
Пункт обмена валюты. Аптека. Фонарь. Ресторан.
Так метель до утра и ломает лихие коленца,
и глядишь на балет беззащитной молитвой храним.
Город ночь напролет избивает невинных младенцев.
Невозможно понять, кто здесь киллер и кто серафим.
* * *
Драгоценна в книге опечатка,
Как терновник в правильном саду,
Чтобы неожиданно и сладко
Замереть в немотстве на лету.
Возвратиться, рифмы, словно ядра,
Аккуратно взвесить языком.
Вот он хаос незаметный, рядом!
Строчку разъедает верным ядом
И не хочет думать ни о ком.
Случай настигает неизбежно,
Не поймешь, обрушится когда.
Так же равнодушно и безгрешно
Он тайфуны шлет на города.
Не ищи ни промысла, ни смысла —
Все, что было, было абы как.
Это знак последнего регистра
Выпадает. Самый твердый знак.
Чтоб намека явного на сроки
Не искали тщетно между строк.
Не кричите, пьяные пророки:
Все пророки были нам не впрок.
Потому, ладонями закрывшись,
Не надеясь избежать потерь,
Никогда не уповай на милость,
Но вдыхай, догадывайся, верь.
* * *
В потемках на чердак полезли
Мы с пацанами. Воздух прел:
Там на дверном штыре железном
Колян-удавленник висел.
Он был известный здесь бродяга,
Он не работал никогда —
Была от доктора бумага,
Была хреновая еда.
Его гоняли, часто били,
Он всем давно осточертел.
На телебашню не пустили —
Он ближе к небушку хотел…
И я впервые испугался,
А Леха крикнул и слинял.
Скоба скрипела, шнур качался,
“Букет Кубани” на матраце
в углу недопитый стоял.
* * *
Мне эта музыка милее —
Я помню в детстве возле нас
Трубач играл в пустой аллее
Какой-то блюз, какой-то джаз.
Оркестр ушел, а он остался,
Усталый, старый и больной.
Как он ни для кого старался,
Целуясь с медною трубой!
Мы притаились, не дышали,
Чтоб это чудо не спугнуть.
Деревья ветви поднимали,
И поднималась к горлу жуть,
Поскольку все, что будет с нами,
разлуки и потери те,
сверкая гнойными глазами,
он рассказал нам в темноте.
Он показал нам, близоруким,
Все то, что ожидает нас.
Прозрачным нереальным звуком
Весь этот блюз, весть этот джаз.
На полях
1
а в окна выглянешь — стрижи.
Скажи мне правду, Достоевский,
хотя бы что-нибудь скажи.
Как печь не греет. Лечь не смеет
на нас убогих благодать.
Душа немеет, если перед
последней бездной постоять.
Как сантименты неуместны,
и как бессильны словари.
Скажи мне это, Достоевский.
А, впрочем, нет, не говори.
Я — твой герой. Герой неважный.
Второстепенный персонаж.
Мне без того все время страшно,
а здесь двенадцатый этаж.
Такой обзор, что солнце село,
такой неповторимый вид.
Неповторимы. Вот в чем дело.
его никто не повторит.
2
потому что белеет в потемках кровать,
время роется в ходиках черным кротом:
о таком колдовстве невозможно писать.
Невозможно спокойно царапать пером,
чтобы после все скомкать в дрожащей горсти,
Лучше ночью куда-то брести с топором,
чем об этом писать и с ума не сойти.
Нет, уж лучше идти по шоссе одному,
заслоняясь ладонью от проблеска фар,
чем упрямо таращиться в темноту
и следить, как пиликает тонко комар.
Ты и вправду как призрак на кромке земли,
на ее козыречке, на самом краю.
Если можешь, отсюда меня забери,
поскорее избавь. Я тебе говорю.
* * *
на свете жить, какими кружевами
кружить над этой бездной звездопада,
простершейся отныне под ногами.
И я не знаю переходов темных
под полосой всеобщего движенья.
Не знаю мест счастливых и укромных
и даже не желаю снисхожденья
к себе, ну а за что меня жалеть-то?
Искрит зарницами и плавится проводка
на небесах. И скоро нас “жиллетом”
с тройными лезвиями сбреет с подбородка.
Что можешь ты? Сказать четыре слова
на языке неведомой молитвы?
Уйти в поля и в чине рядового
там без вести пропасть до главной битвы.
* * *
если я к вам ближе к ночи приеду.
Я лишь такие постели приемлю —
мне бы часок отлежаться в углу.
Если я к вам, то, поверьте — в аду
спать не дают на вокзальной скамейке
Мне бы в гостиницу — нет ни копейки.
Я завтра сразу проснусь и уйду.
Светится слабо лампадка в углу;
эти иконы не скажут мне — “падаль”.
С пола уже больше некуда падать.
Спать положите меня на полу.
* * *
сосед мой с самого утра.
Старик похожий на Буковски,
теперь твоя пора!
Ты на двери выводишь “суки”,
ты выдыхаешь перемат.
У всей страны трясутся руки,
мы попадаем в такт.
— Привет старик, привет чудесный,
— Сынок, глотни пивка.
Ты слышишь, вроде это песня
летит издалека.
Конечно слышу, точно — песня.
Концерт передают.
Так чисто, трогательно, ясно,
как будто здесь мы не напрасно,
а там и вправду ждут…
Мызников Александр Викторович родился в 1976 году в Калуге. Окончил калужский Педагогический институт (исторический факультет). Студент Литературного института им.
А. М. Горького.
В литературных «толстых» журналах не печатался. Вышла книга стихов «Личное дело» (ГУП «Облиздат», Калуга, 2000).
Живет в Калуге.