Одиннадцать жизнеописаний новых русских банкиров, терзаемых роковыми страстями
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2001
Предисловие
Три года назад мне случилось написать книгу “Смерть приходит по Интернету”, в которой в общедоступной форме было рассказано о преступлениях, которые тайно совершаются в домах новых русских банкиров. В чем я сейчас глубоко раскаиваюсь. Не потому, что книга вышла плохой. И не потому, что она якобы стала популярным учебником для всевозможных мерзавцев и душегубов. Однако в силу плачевного состояния отечественной мысли эта книга была встречена не только читателями, но и критиками с каким-то нездоровым ажиотажем.
Дело дошло до того, что практически все толкователи, являющиеся посредниками между автором и читателем, признали сей труд лучшим моим произведением. С чем я категорически не согласен! Поскольку отношусь к тому разряду писателей, для которого социальность и общественная актуальность не являются самоцелью, а лишь используются в качестве одного из вспомогательных материалов, позволяющих придать законченному произведению, что называется, товарный вид.
То есть искать в той злополучной книге хоть какие-то признаки реальной жизни столь же бессмысленно, как дрессировать дождевых червей или возбуждать уголовный процесс против памятника Дзержинскому, что покоится на задворках Центрального дома художников. Суета сует.
Поэтому радостные восклицания критического цеха по поводу того, что в “Смерти, приходящей по Интернету” показана галерея типажей, у которых полностью отсутствуют такие качества, как мораль и нравственность, не только беспочвенны, но и спровоцированы низменным чувством. Это чувство можно охарактеризовать как радость по поводу того, что у новых русских ничего этого нет, а вот у них, у критиков, всего этого в избытке. Однако это не так. Морали и нравственности сейчас нет ни у кого из тех, кто не удалился в пустынь и не питается кореньями. Нет не только у новых русских, но и у гневных критиков, и у поучающих писателей, и у всеядных читателей. В том числе, нет и у автора данного произведения. Поэтому не будем!
Не будем еще и потому, что гильдия отечественных критиков, обладающих неисчерпаемой духовностью, раздает налево и направо в качестве литературных премий деньги новых русских, которые, якобы, живут, руководствуясь лишь условными и безусловными рефлексами.
Однако на этом, на затаптывании в грязь всех моих предыдущих произведений при помощи “Смерти, которая — блин! — приходит по Интернету” дело не закончилось. Богатые люди стали искать со мной встречи. Но не только для того, чтобы взять автограф или поразить художествами выписанного из Европы повара. Все они страстно хотели быть описанными мной в новой книге. Недолго мне удавалось оставаться непреклонным, ссылаясь на занятость и исчерпанность темы. Сломался я довольно быстро, когда размер предлагаемых мне гонораров превысил сумму, которая способна обеспечить достойное существование трех поколений моих потомков.
Получив согласие, хитроумные соискатели тайной славы тут же, не сговариваясь и даже не зная о существовании друг друга, выдали мне авансы. Что полностью отрезало все пути к отступлению, ибо киллер для какого-то, хоть и модного, писателя стоит гораздо дешевле. К тому же предусмотрительные мои клиенты выдали авансы, опять же не сговариваясь, фальшивыми купюрами, а возврата, вероятно, потребуют настоящими.
В заключение необходимо сказать несколько слов о механике данного произведения, именно механике, поскольку, как уже успели убедиться читатели моей самой ненавидимой мной книги, искать в нем психологизм абсолютно бессмысленно. Во-первых, по настоятельному требованию заказчиков все имена я изменил до неузнаваемости. Во-вторых, описал все события по памяти и по собственному разумению, так как не в полной мере владею знаниями о способах современной отечественной коммерческой деятельности, а также не обладаю способностью читать мысли собеседников. Что они мне рассказали, то я добросовестно и отработал. Вполне честно и беспристрастно, как обычно использовав максимум авторского произвола.
Автор
Сумасброд
Андрей сам называет себя сумасбродом. Поэтому не станем искать иных характеристик, а воспользуемся предложенной нашим героем. Ибо кто знает человека лучше, чем он сам, проводящий наедине с собой двадцать четыре часа в сутки до тех пор, пока его не положат в деревянный футляр стандартной конфигурации и не закопают на глубине двух метров. Правда, самооценки порой расходятся с реальностью, поскольку не каждый из живущих наделен способностью к объективной рефлексии, не оставляющей никаких шансов таким субъективным чувствам, как жалость к себе или стремление к самоуважению.
Но в данном конкретном случае не согласиться с Андреем невозможно. Поскольку он действительно ярко выраженный сумасброд. Однако таковым он был не всегда. В противном случае, если бы сумасбродство Андрея было генетического свойства, ему не удалось бы нажить того огромного состояния, которым он владеет сейчас. Ну а потом, удалившись от дел, он начал сознательно культивировать в себе это национальное качество, за счет которого в значительной степени питалась великая русская литература XIX века, описывавшая некоторых представителей выродившегося мелкопоместного дворянства в виде вредоносных насекомых.
Не отвлекаясь на период становления нового характера, на первые робкие шаги и незначительные завоевания на поприще произвола, движимого непредсказуемыми импульсами дерзкой фантазии, сразу же перейдем к изложению главного реализованного проекта Андрея, которым он заслуженно гордится.
Три года назад, облюбовав в глухом углу Владимирской области девственное в отношении цивилизации местечко, он возвел на приобретенном по дешевке земельном участке шикарный трехэтажный дом с многочисленными хозяйственными постройками, обнеся территорию основательным забором. Получилось что-то типа хорошо укрепленной крепости с вышками для пулеметчиков по периметру. И заселил эту крепость двумя десятками охранников, управляющим, двумя поварихами и двумя горничными, которым исправно платил зарплату. Сам же хозяин в доме не жил ни дня.
Следует отметить, что владение Андрей оформил по фальшивому паспорту на никогда не существовавшего в природе человека.
В радиусе пяти километров находились два бедных села — Каблуково и Вязгино. И две полуразвалившихся деревни — Федотовка и Луначарка. В этих населенных пунктах проживало около восьмисот человек преимущественно пенсионного возраста. Однако была и относительная молодежь, возраст которой не превышал сорока лет. Таковых было сотни две.
И Андрей, переодевшись в простой, изрядно потертый костюм, зачастил то в Каблуково, то в Вязгино, то в Федотовку, то в Луначарку, имея в карманах лишь небольшие денежные суммы мелкими купюрами, билеты на электричку и местный автобус да хорошо сохранившийся браунинг образца 1913 года. В качестве псевдонима выбрал хорошо себя зарекомендовавшую фамилию Нечаев*.
Андрей довольно быстро перезнакомился чуть ли не со всеми жителями вышеуказанных населенных пунктов, чему способствовали его приятное открытое лицо, умные разговоры и готовность, с которой он угощал мужиков водкой скверного качества, продающейся в сельских продмагах Владимирщины. Собрав вокруг себя десять-пятнадцать мужчин, отвыкших от крестьянского труда и не нашедших ему какую-либо позитивную замену, товарищ Нечаев расспрашивал людей об их тяжелой доле, о насущных потребностях, об обидах, которые у них накопились на обворовывающих народ толстосумов. Постепенно аудитория, которую собирал интеллигент, остро переживавший свалившуюся на простых людей беду, расширялась. На сходки, где можно было не только выговориться, но и узнать много умного и справедливого о себе, о своей участи, стало собираться все дееспособное население. Причем Нечаев не только слушал людей и сочувственно качал головой, но и учил, как надо поступить, то есть и как отомстить за себя и своих детей, и как извлечь определенную материальную пользу, вернув хотя бы часть награбленного.
В один прекрасный момент наконец-то прозвучало долго висевшее в воздухе слово “революция”. Оно подвело теоретическую базу под уже многократно высказывавшийся тезис “убивать их надо, гадов!”. Народ стал в спешном порядке вооружаться, чему местные власти не препятствовали по причине их полного отсутствия в богом заброшенном углу Владимирской области. Потому что властвовать в Каблукове, в Вязгине, в Федотовке и в Луначарке было нечем ввиду полного отсутствия материальных ценностей, которые можно было бы расхитить или получить в качестве взяток. К властям можно было с большой натяжкой отнести лишь одну-единственную каблуковскую фельдшерицу, которая в меру своих ограниченных возможностей пыталась облегчить страдания народа. Однако Нечаев внятно объяснил ей, что владимирское крестьянство можно избавить от страданий лишь с помощью вооруженной борьбы. А ее святое дело отныне будет заключаться в перевязывании раненых на поле боя.
Был произведен учет всех способных держать в руках оружие. Таковых оказалось почти двести пятьдесят человек. Из них были составлены четыре роты. Однако на всех оружия явно не хватало: обойдя все дворы с мандатом, выписанным неким мифическим облреввоенсоветом, смогли собрать лишь семьдесят восемь охотничьих ружей. Остальное взял на себя Нечаев. Через две недели на двух грузовиках подвезли ящики с гладкоствольными ружьями и патронами для охоты на медведя, предусмотрительно присыпанные в кузове сеном.
Еще две недели революционные бойцы совершенствовались в заброшенном карьере в стрельбе и приемах рукопашного боя.
И наконец-то Нечаев предложил прекрасный объект для приложения праведного крестьянского гнева, который уже давно мозолил глаза жителям Каблукова, Вязгина, Федотовки и Луначарки. Это был богатый буржуйский дом, выстроенный Андреем.
Выпив для куражу пять ящиков водки, борцы за счастье трудового крестьянства с четырех сторон начали приближаться к буржуйскому логову, возбуждая себя яростными криками, из которых без особого труда можно было вычленить лейтмотив: “Смерть козлам!”
Все попытки охранников образумить вышедшие из лесу толпы непонятных безумцев, вступить с ними в переговоры и убедить отказаться от бессмысленного кровопролития ни к чему не привели. В ответ беспорядочно загрохотали двести пятьдесят стволов, изрыгавших картечь. Со сторожевых вышек солидно ответили четыре пулемета и два гранатомета системы “Муха”, прекрасно себя зарекомендовавших в чеченской кампании.
Дьявольский расчет Нечаева оказался удивительно точным: двадцать обученных охранников с современным стрелковым оружием, засевших в фортификационном сооружении, и двести пятьдесят гопников с залитыми бельмами и гладкоствольными ружьями по силам были равны друг другу. Завязался долгий кровопролитный бой, исход которого предрешить не взялся бы ни один генштабовский стратег. Андрей с безопасного расстояния с огромным интересом наблюдал за этой увлекательной бучей, в которой бессчетно гибли поверившие ему люди, постреливая из браунинга в воздух и записывая баталию на портативную видеокамеру.
Однако редели и немногочисленные ряды охранников. Кто-то из них был изрешечен визгливой шрапнелью, кто-то был зарублен тесаком для разделывания свиных туш во время безуспешной попытки скрыться с поля боя. И вот, спустя пять часов, канонада начала стихать. Еще через полчаса выяснилось, что оборона цитадели полностью уничтожена. При помощи огромного соснового бревна были выбиты ворота, и ликующие победители ворвались на территорию барской усадьбы.
При этом малообразованные крестьяне, не имевшие ни малейшего представления о мировой истории, чисто интуитивно действовали по законам Средневековья, применявшимся при взятии вражеских городов и укрепленных форпостов. Несчастные женщины после надругания над ними приняли мученическую смерть. Еще страшнее обошлись с управляющим, которого приняли за хозяина поместья.
Выигравшая сражение сторона, заперев “барина” в кухне и приставив к нему охрану, хлынула в трехэтажную домину за господским добром. Однако, обойдя многочисленные комнаты, ничего в них не обнаружили. Не было ни мебели, ни картин, ни антиквариата, ни богатой библиотеки, ни шкатулок с драгоценностями, ни шкафов с костюмами и постельным бельем, ни погребов с бочками вина, ни мешков с долларами. В доме было хоть шаром покати. Лишь в одной комнатушке, где жил управляющий, получавший скудное жалование в пятьсот долларов в месяц, была обнаружена довольно аскетичная обстановка, среди которой самым дорогим был переносной телевизор “Сони”. Однако на всех разделить его не получалось.
Разъяренная таким обманом собственных ожиданий толпа кинулась пытать управляющего, чтобы выяснить местонахождение тайника, в котором были спрятаны баснословные богатства. Однако несчастный, нанятый для верной смерти человек ничем помочь им не мог. Его мучения продолжались более полутора часов и были прерваны естественной смертью от разрыва аневризмы.
В запасе у победителей осталось единственное бесчинство, которым они не преминули воспользоваться. Усадьба, подожженная с разных углов, вспыхнула, словно стог сена, озаряя сгустившиеся сумерки в радиусе десяти верст. В наступившей тишине стали слышны отдаленные удары обрезка водопроводной трубы о пожарный рельс и набат, пролившийся с колокольни Новопокровского монастыря на готовящуюся к ночи природу.
Что делать дальше, никто не знал. Потому что предводитель восстания Нечаев бесследно исчез. Поискав его некоторое время среди павших, крестьяне испуганно разошлись по домам.
Расследование этого дикого преступления ФСБ провело в строжайшей тайне, совершенно справедливо опасаясь его огласки в средствах массовой информации, поскольку пламя крестьянской войны вполне могло перекинуться на другие российские регионы. Как обошлись с жителями мятежных сел и деревень, Андрей не знал. Да, в общем-то, это мало его интересовало. Единственное, что он знал наверняка, так это то, что следствию не удалось найти ни Нечаева, ни хозяина сгоревшей усадьбы.
Андрей рассказал мне все это в своем ближнем доме, где я провел несколько чрезвычайно содержательных часов преимущественно в “буфетной зале”, как называл хозяин просторное помещение, в котором хранилось невероятное количество самых разнообразных напитков. Внешне Андрей в полной мере соответствовал данной себе характеристике. Восседая на оттоманке в пестром халате, из которого гордо высовывалась буйно поросшая кудрявыми волосами грудь, он составлял для себя какие-то чудовищные “коктейли”, смешивая антагонистические напитки: виски с бенедиктином, текилу с джином, мартини с квасом, коньяк с хересом, кальвадос с массандровским портвейном, не теряя при этом ни ясности мысли, ни убедительности речи.
Необходимо отметить, что дом Андрея напоминал одновременно и самодеятельный театр, и египетскую пирамиду. То есть бесчисленные комнаты, коридоры и глухие чуланы, взаимное расположение которых невозможно не только запомнить, но и исследовать, были заполнены людьми, постоянно перемещавшимися из одного помещения в какое-то другое, неведомое для самих перемещавшихся. Люди эти, мягко выражаясь, выглядели довольно странно. На первый взгляд, причиной этой странности были причудливые одеяния, в которые они были облачены. После молчаливого наслаждения произведенным на меня эффектом Андрей сообщил, что приобретает одежду для своих слуг у костюмеров, обшивающих оперную труппу Большого театра.
Но главную особенность хаотично снующих по дому слуг составляли не причудливые костюмы всех времен и народов, а выражения лиц, скрывавших какую-то тайну, недоступную моему заурядному рассудку, который преображается лишь в процессе взаимодействия пальцев с компьютерной клавиатурой. Я попросил Андрея раскрыть тайну этих толп. И он с готовностью ответил мне, что все они закодированы. Но не от алкоголизма или же табакокурения. Кому-то нанятый хозяином психиатр-виртуоз внушил стойкое отвращение к электрическому свету. И эти люди всю светлую часть суток проводили, перебегая от окна к окну, избегая искусственно освещенных коридоров. Когда в доме включали бесчисленные люстры, светильники, торшеры, бра, то несчастные крепко зажмуривались и, вытянув перед собой руки, спешно искали свои спальни. Кто-то был закодирован от звуков шума морского прибоя, который хаотично издавали установленные в различных уголках запутанного здания акустические системы. Эти несчастные испуганно бегали от пугающих их звуков, иногда обманываясь даже шумом спускаемой в унитазе воды. Третьи панически боялись черных котов, которые, судя по нервозности поведения, в свою очередь тоже кого-то боялись. Четвертые обреченно дожидались атомной бомбардировки. Пятых приводил в ужас вид человека в брандмейстерском мундире, который тщетно пытался скрыться от преследовавшей его собственной тени — беднягу невозможно было затащить в ярко освещенную солнцем комнату даже под угрозой смерти. И лишь полная темнота приносила ему некоторое облегчение. Но полной темноты в доме не было никогда, даже ночью, поскольку специальная компьютерная программа, управлявшая освещением дома, преднамеренно хаотично включала и выключала в комнатах светильники.
Однако в доме Андрея все же существовало исключение из этого незыблемого закона тотального безумия. В семи или девяти комнатах, в которых обитал сам хозяин, не было ни световых, ни шумовых эффектов. Понятно, что входить в господские покои без звона традиционного валдайского колокольчика никто не имел права. К нарушавшим это правило Андрей применял повторное кодирование, после чего человек пугался уже двух каких-либо предметов и явлений. В самом крайнем случае человеку внушался ужас к взаимоисключающим, антагонистическим вещам. Так, мне показали человека, который не переносил ни света, ни темноты. Несчастный, чтобы не сойти с ума, был вынужден беспрерывно оглушать свое сознание опием. Надо сказать, что этого зелья было в доме предостаточно.
Воспользовавшись представившимся случаем, я попросил Андрея, чтобы его гипнотизер-виртуоз избавил меня от пагубного пристрастия к спиртному. “Это вам любой дилетант сделает, — ответил Андрей, — мой же способен на большее. Скажем, он установит вам норму, которую вы не сможете перевыполнять. Например, сто пятьдесят водочки, или триста портвейна, или три бутылки пива”. Я с радостью согласился. Однако виртуоз оказался не слишком понятливым. И теперь все мои выпивки заканчиваются чудовищной головной болью. Потому что эти дозы в моем сознании не только скрепились союзом “и” вместо “или”, но и каждая из них расценивается дисциплинированной психикой как обязательная к выпиванию полностью, без остатка. Поэтому неизменно получается чудовищный коктейль, занимающий в моем желудке объем в 1995 миллилитров.
Однако речь не обо мне. Андрей рассказал о множестве иных сумасбродных проектов, которые он успел реализовать. Стоит вкратце рассказать, например, о том, как он закопал на разной глубине и на всей площади угодий некоего приглянувшегося ему фермера десять килограммов “старинных” монет, которые ему отлил “под античность” знакомый ювелир. Довольно скоро слух о поле, нашпигованном кладами, распространился в радиусе пятидесяти километров. И, несмотря на отчаянные попытки фермера остановить коллективное безобразие на принадлежащих ему по закону землях, толпы людей с лопатами, тачками и панцирными кроватными сетками для просева грунта за три дня сделали на площади в триста гектаров один сплошной котлован, в некоторых местах достигавший пятнадцатиметровой глубины. Вскоре его заполнили грунтовые воды, и вместо поля, кормившего многочисленное семейство фермера, получилось озеро, в котором впоследствии утонуло немало крестьян из близлежащих деревень, пытавшихся продолжить на его дне поиски шального счастья.
Что же касается грядущих проектов Андрея, то о них он предпочитает не распространяться, поскольку каждый из них находится в антагонистических отношениях с рядом статей уголовного кодекса. И предварительная огласка грандиозных планов может сорвать их реализацию за счет активного противодействия правоохранительных органов.
Четыре бессмертных отца царя Эдипа
“Бляди, подъем!” — этот дикий отцовский крик посреди ночи сохранился в сознании Сергея как первое детское воспоминание. Да иного и быть не могло, потому что такой полууставной командой отец, скончавшийся десять лет назад от алкоголизма, поднимал свое семейство регулярно. То есть с той же самой частотой, с какой напивался до бесчувствия. А напивался он не реже четырех раз в неделю, благо этому не препятствовала жизнь в богом заброшенном гарнизоне и служба в оставленном высшим командованием на произвол судьбы батальоне внутренних войск.
“Бляди, подъем!” — и в ночной квартире стремительно пробуждалась неестественно бурная жизнь. Старшие братья пытались спрятаться от грозных отцовских сапог то под кроватью, то под столом, то в гулком барачном коридоре. Мать, прикрывая собой младшенького Сереженьку, металась по постылому жилью дурной растрепанной птицей, издающей то всхлипывания, то гортанные звуки. Что приводило отца, которого от пьянства могла частично отвлечь лишь утиная охота, в еще большее неистовство.
Бог миловал, Сергей не нажил естественного в данной ситуации заикания. Чему, несомненно, способствовала пробудившаяся в очень раннем возрасте яростная злоба к обидчикам, среди коих первое место занимал, естественно, родной отец. Однако энуреза избежать не удалось. Более того, он преследовал мальчика не только в детстве, но и перекочевал во взрослую жизнь. Это было обидно, но при наличии большого количества денег и немых слуг, не вызывало никаких проблем.
Сергей, которого природа, вопреки пьяному зачатию, а может быть, и благодаря ему, щедро наградила нечеловеческой способностью адаптироваться к любым формам жизни, уже в пятнадцать лет начал делать комсомольскую карьеру. Потому что это был единственный способ побега из кошмара богом забытого гарнизона. Не сомнительные компании с портвейном и острыми выкидными ножами стали его повседневностью, а пламенные общие собрания и заседания бюро школы, где не по годам смышленый юноша жег сердца однокашников пламенными речами о самом главном, придумывал эффектные мероприятия по повышению идеологической грамотности и борьбе с любыми проявлениями чуждых веяний, зорко следил за отчетностью и собираемостью взносов.
В шестнадцать он был уже первым секретарем комсомольского бюро школы, с семнадцати до восемнадцати руководил комсомольской ячейкой фабрики по производству бензиновых паяльных ламп, с восемнадцати до двадцати внедрялся в армии в ряды компартии. А затем, после демобилизации, не тратя время на поездку в ненавистный родной городишко, сразу же обосновался в комитете ВЛКСМ областного города в качестве инструктора по идеологии с параллельной заочной учебой в высшей партшколе.
Через три года наступило горячее время перестройки. Будучи уже третьим секретарем, Сергей, никогда не бывший догматиком, прекрасно сориентировался в новой исторической ситуации, которая вместо административного господства над народными массами сулила финансовое могущество. И бывший пастырь советской молодежи вместе с тысячами своих коллег встал в новую колею, из которой выпихнуть человека, осознавшего свою новую избранность, могли лишь исключительные обстоятельства.
Короче, жили в ту пору весело: весело открывали кооперативы, благотворительные фонды, не облагаемые налогом, весело налаживали связи с зарубежными компаньонами, весело пили доселе неведомые напитки, весело ежемесячно меняли секретарш, весело обогащались. Причем это искрометное веселье, зиждившееся на определенном социальном статусе, на стартовом комсомольско-партийном капитале, на ничейном богатстве Советского Союза, не омрачалось не то чтобы заказными убийствами, но даже и конкуренции-то тогда, по сути, не было. Всего было навалом: подходи и бери.
Затем, правда, спустя лет пять, лошади уже начали скидывать неловких седоков под копыта бешено мчавшейся по необозримым российским просторам орды, звенящей золотыми нагрудными цепями, верещащей пейджерами и мобильниками, полощущей на ветру, словно штандартами, полами малиновых пиджаков. То есть стали и душить, фигурально, конечно, выражаясь, друг друга, и дырявить черепные коробки, а также минировать автомобили, подключать к бассейнам высокое напряжение, подкладывать в постель спидоносных телок, закапывать живьем в ближнем Подмосковье, etc.
Сергей, как и положено хозяину жизни, прошел все эти ступени развития общества. И в конце концов приобрел искомое могущество и значительную устойчивость собственного бизнеса. Его даже допустили в круг избранных, которым позволено делать взносы в общак, предназначенный для содержания председателя одного из думских комитетов.
Однако дикий крик “Бляди, подъем!” не отпускает его и поныне. Нет-нет да и приснится их убогая комнатенка и страшный отец.
Поняв, что никуда от этого воспоминания уже не деться до конца дней своих, Сергей года четыре назад решил использовать этот сильный раздражитель для скрашивания своего досуга, уже довольно давно ставшего монотонным. Поскольку те примитивные развлечения, которые предлагают состоятельным господам толпы шоуменов, хозяев кабаков, казино и публичных домов, модные театральные режиссеры и бездушная голливудская киноиндустрия, — все это адресовано совсем уж кретинам, годовой доход которых не превышает сотни штук баксов.
Поэтому Сергей стал культивировать у себя в особняке образ покойного отца. Подыскал четверых совершенно безответных бомжей, не обремененных алкоголизмом, которые были из прежних, из порядочных. Вымыл их и одел во все чистое. То есть в форму советского капитана внутренних войск образца семидесятых. И постригли их по образу и подобию незабвенного папаши. И тем же самым “Тройным” одеколоном спрыснули, чтобы злость вползала в сердце Сергея не только через глаза, но и через ноздри.
Эти люди стали ему прислуживать, выполняя немудреную домашнюю работу типа принеси, подай, унеси, убери. Конечно, не все сразу, а по очереди: каждый из них дежурил сутки, а потом отдыхал. Но не потому, что работа была такая уж тяжелая. Тяжелы были хозяйские кулаки, которые он то и дело пускал в ход при возникновении малейшей ассоциации с его чудовищным детством.
Трое отдыхавших, дабы не ярить Сергея сверх меры своим коллективным присутствием, отлеживались в отведенном для них флигельке. Лежали молча, лишь изредка постанывая. Поскольку по настоянию хозяина и по добровольному согласию у прислужников были ампутированы языки. Не из опасения, что регулярно избиваемые люди могли кому-либо проговориться о своей тяжелой участи, которая никак не сообразуется с рядом положений Уголовного кодекса Российской Федерации. И повара, и шофер, и горничные, и охранники прекрасно все знали. Да и от нечастых гостей Сергей ничего не скрывал. Просто данная операция исключала возможность случайного произнесения кем-нибудь из этой четверки фразы “Бляди, подъем!” В этом случае Сергей не сдержался бы и убил несчастного. Но к этому он не стремился, хоть и не был ограничен в действиях на территории собственной усадьбы.
Конечно, Сергей избивал своих “отцов родных”, что называется, от чистого сердца. То есть пребывая в состоянии аффекта, а не руководствуясь холодным и расчетливым рассудком, бездушным и потому наиболее опасным для жертв возведенного в систему насилия. Пользовался он лишь кулаками да каминной кочергой, не запрещая при этом несчастным пассивно защищать жизненно важные органы ладонями, локтями и предплечьями. Правила, которые сформулировал Сергей, были достаточно гуманны: если меня не убил и не изуродовал отец, то и с ними следует поступать точно так же.
У наивного читателя, поверхностно знакомого с реалиями современной жизни, может возникнуть вполне естественный вопрос: почему же эти несчастные, вместо того, чтобы сбежать из пыточного дома, безропотно сносили глумление хозяина? Ведь не только же сытная еда и крыша над головой были тому причиной? Конечно, не только! Бывшие бомжи, как уже было сказано выше, происходили из “бывших порядочных”, что делало их париями в сообществе вольных асоциалов, большинство из которых имело не только криминальное прошлое, но и патологическое настоящее. Поэтому кулаки и кочерга Сергея для четырех “отцов родных” были не так страшны, как повинующиеся лишь безусловным рефлексам стаи изгоев.
Конечно, Сергей тоже не был психически здоров. То есть, здоров не в полной мере, на чем категорично настаивает психиатрическая наука, базис которой был заложен в конце XIX — начале XX века немецкими корифеями. Протекающие в нем нервные процессы квалифицируются как Эдипов комплекс, характеризующийся ненавистью к родному отцу и тайным вожделением к матери. К счастью, в живых уже не было не только отца Сергея, но и его матери.
Поэтому до кровосмешения дело не дошло. Да и не могло дойти ни при каких обстоятельствах, поскольку вопреки теории господина Фрейда Сергей не испытывал к своей забитой матери абсолютно никаких чувств. В душе не было даже жалости.
Однако он не женился. Боялся жениться. Потому что не был уверен в том, что сможет дать счастье гипотетическому сыну, который в результате брака может появиться на свет. Конечно, Сергей, чья свирепая злоба в последние годы в полной мере компенсировалась избиением четырех специально нанятых для этого людей, непременно постарался бы всем сердцем полюбить сына, привязаться к нему всей душой. Вероятно, лет пять-семь такая любовь давалась бы без труда и ничем не омрачалась. Но впоследствии, как это следует из теории передачи наследственных признаков, в сыне все больше и больше начали бы проступать ненавистные черты деда: разнузданность, тупость, эгоизм, склонность к спиртному и скабрезным солдафонским анекдотам, буйность нрава, отсутствие интеллекта, лживость, предательство, неблагодарность, завистливость, распутность, безжалостность, вероломство, вороватость, физическая и моральная нечистоплотность, лицемерие, жадность. Чего доброго после лицея он вдруг пошел бы в военное училище. Последствий этого шага Сергей даже не мог себе представить. Вполне возможно, вначале Сергей, насколько позволили бы силы, жестоко бил бы своего сына. Затем их роли переменились бы.
Поэтому Сергей не рискует. Его вполне устраивает нынешнее свое бессемейное положение. Любовь? Во-первых, кто сказал, что любовью человека способна одарить лишь жена? Может быть, это и справедливо на первых порах, пока в безоблачную жизнь супругов не начнет вторгаться отупляющий быт, способный вытравить в человеке любые, даже самые возвышенные чувства. Ведь быт терзает богатых людей не меньше, чем бедных. Просто одни устают от беготни по рынкам в поисках самых дешевых продуктов, других терзает монотонность совсем иных процессов.
А, во-вторых, у Сергея достает средств на то, чтобы решать свои сексуальные проблемы не с помощью суетливых проституток. Секс, если его дарят бескорыстно, то есть не по таксе, обходится гораздо дороже. Все совершенно справедливо: тебе дарят, и ты даришь. Даришь не как плату, а в знак благодарности, признательности, пребывая в прекрасном расположении духа, которое называется как минимум влюбленностью. Чаще же это настоящая любовь, стремительная, двухнедельная, а оттого и более острая. При этом ощущаются и разряды тока от первого прикосновения, и все, что положено ощущать любимым. Порой возникает и горечь разлуки, которая, впрочем, быстро сходит на нет под натиском стремительного времени.
Стараясь соблюсти максимальную деликатность, я спросил у Сергея, как он представляет свое отдаленное будущее, когда, уйдя от дел, он останется один. То есть без семьи. И без друзей, которые к тому моменту будут либо нетранспортабельны, либо уже закончат свое земное существование. Да и кому перейдет вся его недвижимость, и главное — его дело?
Сергей, отхлебнув бурбона, грустно усмехнулся. И зло глянул на выжидательно возникшего в дверях “папашу”, к вечеру уже изрядно заклеенного пластырем: “Да вот с этими и доживу, что останется”. “Позвольте, — удивился я, — но разве ваши прислужники при столь напряженной физической нагрузке дотянут до вашей старости?” — “Нет, конечно, — задумчиво ответил Сергей. — Этих я скоро поменяю. Куплю им по квартирке, отвалю деньжат за честную службу и найму новых. Потому что мой отец всегда должен быть сорокалетним. С ним мне и умирать не страшно будет”.
— Но ведь от старости до смерти могут пройти долгие годы. Не скучно ли вам будет с абсолютно чужими людьми? — поинтересовался я.
— Да вы что? Это же самые родные для меня люди. К тому же меня горничные любят. Будут для меня самыми лучшими мамками. Не только за мою щедрость, а очень уж много у нас с ними общего. Этих я нипочем не отпущу. Буду ездить в коляске, в смысле, в конной, писать мемуары, которые, уверяю вас, потрясут основы. Мне много чего есть сказать.
— Ну, а ваше состояние, его куда? — не смог я сдержать неделикатного вопроса, который у меня, как у небогатого человека, постоянно вертелся на языке.
— Дом отдам под сиротский приют. Собственно, в завещании я это уже и написал. Не обижу, естественно, и всех, кто за мной тогда будет ухаживать. Ну, а дело… — Сергей, нахмурившись, задумался, — а дело передам в руки какого-нибудь своего конкурента. Родственные капиталы должны сливаться. Это ведь как ненависть и любовь, между которыми лишь один шаг. И я его когда-нибудь сделаю.
Сергей порывисто встал, давая понять, что разговор закончен. И неистово позвонил в колокольчик. На пороге с готовностью возник свежий “отец”, еще не заклеенный пластырем.
Беспощадный зов крови
Николай родился в благополучной по советским меркам профессорской семье. Отец с утра до позднего вечера читал лекции, диагностировал, оперировал. Мать тоже занималась чем-то милосердным при кафедре полостной хирургии
1-го меда. Единственному профессорскому ребенку было уготовано то же самое поприще. Однако благие помыслы доброй судьбы были разрушены злым роком. В один прекрасный момент в стенах храма медицинской науки вспыхнула ожесточенная война школ, и отец был оттеснен с передовых позиций отечественной полостной хирургии. С уже достаточно пожилым профессором случился апоплексический удар. И вскоре его не стало.
Николай, который на следующий год после семейной трагедии должен был поступить в медицинский институт, экзаменов не выдержал. То же самое случилось и год спустя. Затем Николай, отмазанный от армии матерью, предпринял третью попытку продолжить семейную традицию. Однако и на сей раз научная чернь отыгралась на юноше за годы добровольного раболепия перед его отцом.
Николай твердо сказал “на хрен!” и с изумлением начал озираться вокруг. В Москве кипела уже совсем иная, незнакомая жизнь. С новыми ориентирами и ценностями, с совсем иными масштабами и умопомрачительными возможностями. Это было совсем не похоже на те перспективы, которые сулила Николаю незадавшаяся медицинская стезя.
Вскоре подвернулся случай вскочить на подножку экспресса, уносящего избранных не в светлое, как говорили в старину, а в блистательное будущее. Николай перед Новым, 1988-м, годом созвонился со школьным приятелем, провел праздник в довольно разношерстной компании и вскоре был принят в дело.
Затея была беспроигрышной, поскольку основывалась на специфике национального менталитета и особенностях исторической ситуации. А ситуация была такова, что русский народ, мягко выражаясь, небезразличный к спиртному, принудительно-административным путем вдруг резко ограничили в выпивке. Возник дискомфорт государственного масштаба, с которым простые люди боролись при помощи самогоноварения.
Молодые люди, к которым примкнул Николай, до середины лета успели пройти все круги советского бюрократического ада, зарегистрировав кооператив “Ягодка” с довольно широким кругом разрешенной деятельности, открыв расчетный счет в Стройбанке, и получив ссуду, которую с минимальными потерями обналичили. Затем купили вагон дешевой водки и перегнали его в Карелию. В Карелии наладили пункт приема клюквы, установив предельно внятную таксу: бутылка водки за ведро клюквы, что местными жителями было воспринято как чудачество сумасшедших богачей.
Насыщенную витаминами болотную ягоду продавали в соседнюю Финляндию уже по совсем иной цене. На вырученные деньги закупали подержанные иномарки, за которые в родном отечестве, где люди пока еще не сориентировались относительно истинной ценности товаров и услуг, получали пятьсот процентов прибыли. Дело росло как на дрожжах и было завершено лишь в связи с полной исчерпанностью урожая карельской клюквы.
В дальнейшем удачливые предприниматели придумывали все новые и новые проекты, которые с блеском претворяли в жизнь. Конечно, со временем косная российская среда усиливала сопротивление дерзким начинаниям. С определенного момента в дележе коллективного пирога пожелали принять участие и чиновничество, и криминалитет, и законодательные органы, и, что вполне естественно, государство. Но даже с учетом поборов и мздоимства, вероломства партнеров и непредсказуемости министерской чехарды бывшие молодые предприимчивые люди вскоре стали активными участниками распределения пяти процентов экспортных финансовых потоков.
И тут, когда неумолимые законы динамической устойчивости потребовали от участников корпорации стать людьми публичными, участвующими в политике и социальной регуляции общества, Николай не то чтобы испугался схватки за новую высоту, но задумался. Получение качественно новых прибылей его уже не интересовало. Создание новых рабочих мест, которые были бы способны прокормить изрядное количество пассивных исполнителей, также было для него безразлично. Его даже не волновала сверхзадача любого нормального предпринимателя, у которого глубоко в подсознании спрятано смутное ощущение того, что чем больше заработаешь, тем легче будет дышаться всему обществу. Потому что всеобщее наращивание деловой активности в конечном итоге должно привести к качественному скачку в социальном благополучии всех жителей страны, должно снять напряжение в обществе и в корне пресечь возможность вспышек долларовых бунтов.
И в конце концов потомственный профессорский эгоизм пересилил в душе Николая стремление к созидательной деятельности на благо отечества. В немалой степени тому способствовали накопления, которые позволяли вышедшему из игры бизнесмену прожить остаток жизни, то есть большую ее часть, не вдаваясь в подробности соотношения между расходами и наросшими процентами на его счетах, покоившихся в банках разных стран мира.
Однако это была не пенсия, предполагавшая праведное отдохновение, а перемена деятельности, которую предписал себе энергичный и вполне еще молодой человек. Николай копался в своей душе в поисках нереализованных стремлений и неудовлетворенных амбиций недолго. Спустя месяц после положенного в данном случае удалого разгула, он распорядился построить в дальнем углу поместья больницу.
Параллельно со строительством шло приобретение медицинского оборудования лучших фирм мира, его монтаж и, конечно же, штудирование учебников по практической хирургии. А для того, чтобы соблюсти все формальности, Николай купил диплом об окончании соответствующего учебного учреждения и оформил патент на занятие частной врачебной практикой.
Еще через полгода был нанят персонал: ассистент, заканчивавший четвертый курс медицинской академии, остро нуждавшийся в деньгах смышленый парень, две операционные и две дежурные медсестры и три сменявших друг друга сиделки. Персонала для четырех одноместных палат было более чем достаточно. Еще больше было молодого нетерпения и жажды заняться увлекательным делом.
И вот настал день, когда трое охранников торжественно доставили в сияющую стерильностью больницу первого больного, нуждавшегося в оперативном вмешательстве в его пораженный опасным недугом организм. Был это бомж с Курского вокзала, который отдался в руки медицины с большой неохотой. И даже оказал физическое сопротивление. Подкатившие к месту его ночлега молодчики, задавшие вопрос: “Отец, не хочешь ли подлечиться на халяву?”, перепугали бомжа до полусмерти. Поскольку в его среде бытовал миф о том, что преступники отлавливают ихнего брата для того, чтобы вырезать органы для трансплантации. Это массовое заблуждение настолько наивно, что не выдерживает никакой критики, поскольку любой орган любого бомжа находится в более плачевном состоянии, чем органы больных людей, подлежащие замене. Поэтому несчастного пришлось брать силой, хоть в этом и не было большого риска: всякий знает, что внимание ленивой и нелюбопытной милиции инцидент с бомжом привлечь не может ни при каких обстоятельствах. “Чем меньше этих выродков, тем более комфортно пребывание пассажиров на вокзале” — примерно так формулируется одно из положений негласной инструкции для линейных отделений внутренних дел. Однако всех последующих клиентов было решено приманивать двумя стаканами водки.
И вот первый пациент, тщательно продезинфицированный, заботливо накормленный и слегка успокоившийся, предстал пред начинающим хирургом. После выслушивания жалоб, прощупывания, простукивания, тщательного изучения результатов анализов и рентгенограмм, Николай поставил диагноз: гангрена правой стопы. Хоть это и был застарелый артрит в стадии острого обострения, о чем свидетельствовал, например, анализ крови. Однако анализы анализами, но, как говорил многоопытный отец, лучший диагностический механизм — руки, соединенные с головой в единое целое. Поэтому распухшая, посиневшая и издающая дурной запах конечность была отсечена, несмотря на то, что точно такие же симптомы могут давать самые разнообразные заболевания, включая и банальный ушиб.
Николай искренне полагал, что он спас человека от неминуемой смерти, решительно остановив процесс, который неизбежно должен был подняться вверх по ноге и захватить весь организм. В какой-то мере он был прав: больной, действительно, был спасен от смерти, то есть не умер под ножом начинающего хирурга.
После операции ассистент воскликнул: “С почином вас, Николай Михайлович!” — и по старинной хирургической традиции все выпили по мензурке чистого медицинского спирта.
Однако дальше не все пошло столь гладко. Подчас больные умирали даже от таких пустяковых операций, как удаление воспалившегося аппендикса или очищение гайморовых пазух от гноя. Николай страшно переживал за каждого потерянного больного, списывая чрезмерный процент летальных исходов не только на свою неопытность, но и на низкую сопротивляемость организмов своих специфических пациентов.
Рядом с больницей пришлось построить морг, а на некотором отдалении устроить кладбище, которое стало довольно быстро заполняться свежими могилками. Венчали их не вполне канонические кресты: надписи на них сообщали не только имена, отчества и фамилии покойных, а также даты рождения и смерти, но и латинские названия болезней, от которых скончались несчастные. Этот момент придавал захоронению и благородный вид, чему способствовала древняя латынь, и одновременно лирично-литературный, поскольку возникала устойчивая ассоциация с гербарием, который подписывается также латиницей, с сухими желтыми листьями, с романом Маргарет Митчелл “Унесенные ветром”…
Никакие формальности при этом, естественно, не соблюдались. Да они были и невозможны, поскольку оформить свидетельство о смерти на усопшего, не имевшего при жизни паспорта, не смогла бы ни одна юридическая организация.
Постепенно Николай накапливал опыт, чему во многом способствовали скончавшиеся больные. В прозекторской вместе с ассистентом он не только с большим профессиональным любопытством изучал строение человеческого тела, но и отрабатывал технику разрезания мягких тканей и распиливания костей. Медленно, но верно матереющий хирург делал трупам резекцию желудка, удалял из легких каверны, шунтировал коронарные сосуды сердца, вырезал злокачественные опухоли.
Его диагнозы все реже расходились с реальным состоянием организмов пациентов. Рука твердела. Движения скальпеля приобретали филигранность. Поэтому в операционной все реже и реже раздавались истеричные восклицания медсестры: “Доктор, мы его теряем!” Да и после операции уже не требовалось испуганно опрашивать каждого члена дружной бригады: “Ты в порядке? Ты в порядке? Ты в порядке?..”
Николай постепенно переходил от простых к более сложным операциям. Что привело к качественному изменению статистики. Если прежде неудачное хирургическое вмешательство в организм больного, как правило, приводило к его смерти, то теперь ошибочно прооперированные люди не только выживали, но и приобретали новые, зачастую нечеловеческие, свойства. Так пациент R12, поступивший в больницу с воспалением легких, которое было квалифицировано как почечные колики, через две недели покинул стационар, обладая способностью испускать мочу через анальное отверстие. Пациент Q29, прооперированный по поводу разрыва ахиллесова сухожилия, стал от одной выкуренной сигареты видеть провидческие галлюцинации. Две сигареты позволяли ему в незначительной степени управлять будущим. Пациент W48, у которого была удалена злокачественная опухоль мозга, приобрел рефлексы рыжего муравья Formica rufa, причем не рабочего, а солдата. Это проявилось в том, что весь медицинский персонал он не только признал своим семейством, но и чрезвычайно агрессивно защищал его от “чужаков” — охранников и горничных. А опрометчиво вошедшего в больницу конюха, который издавал острый враждебный запах, чуть было не разорвал в клочья. Поэтому, сократив содержание в стационаре до минимума, Formica rufa поскорее вернули в среду его естественного обитания — на Казанский вокзал. Дальнейшая его судьба неизвестна.
Через год произошло неизбежное. Николай, став профессионалом, утратил способность сопереживать чужой боли. Это вполне естественное и даже необходимое для хирурга качество, благодаря которому в процессе ответственнейшей работы, от которой зависит жизнь оперируемого, отключаются ненужные эмоции, способствующие лишь ненужной нервозности, отчего возникает дрожь в руках.
А вскоре в душе Николая возникло любопытство ко всякого рода медицинским экспериментам. Он стал отклоняться от строгих предписаний, содержащихся в учебно-методических пособиях, начал с отвращением смотреть на скучные хирургические стандарты. Дело для хирургической бригады пошло гораздо веселей, что тут же сказалось на кривой летальных исходов. Она вновь поползла вверх, что потребовало приобретения новых земель под неуклонно расширяющееся кладбище.
И наконец-то вдохновенный хирург нашел то, к чему подсознательно стремилось его неординарное подсознание. Перелистывая старые медицинские журналы, он наткнулся на статью, в которой говорилось о том, как в начале семидесятых советские биологи “пришили” собаке вторую голову. И эта двухголовая собака прожила около четырех лет, представляя собой не только хирургический кунштюк, но и объект, изучение которого дало очень много отечественной науке. Николай, не очень представляя себе всю сложность проблемы, решил получить двухголового человека.
Конечно, в соответствии с медицинской этикой, начинать эксперименты нужно было бы на собаках, а уже потом, достигнув устойчивого повторяемого результата, переключиться на людей. Однако, во-первых, Николаю пришлось бы потратить прорву лишнего времени на знакомство с устройством собаки. А во-вторых, возникли бы сложности с приобретением материала для экспериментов, поскольку в Москве бездомных собак значительно меньше, чем бомжей.
На момент моего знакомства с Николаем работа по выведению двухголового чудища, которым можно было бы поразить и своих прежних друзей, и новых знакомых, среди которых есть и представители артистической богемы, и молодые преуспевающие врачи, работающие в частных клиниках, и звезды элитарных видов спорта, шла уже около года. Однако до успешного ее завершения было еще далеко. Даблоиды, как их называет Николай, жили не более двух минут, да и то лишь за счет подключения к аппаратуре искусственной жизнедеятельности.
Мне повезло: на момент моего визита в больнице находился совсем свеженький труп даблоида. Его даже еще не успели перенести в прозекторскую, а лишь только отключили от разнообразных трубок с жидкостями и газами, поддерживавшими жизнь в теле, не хотевшем жить. Лучи на четырех мониторах трагично вычерчивали монотонные прямые линии. Тело медленно остывало, предсмертные гримасы разглаживались.
Я подошел поближе, чтобы рассмотреть все еще кровоточащее место сочленения дополнительной головы с инородным телом при помощи грубых стежков. И вдруг одна из голов, “чужая”, приподняла веки, и на меня осмысленно посмотрели голубые глаза. А потом раскрылся рот, и отчетливо прозвучал отнюдь не риторический вопрос: “Где я?”
Несмотря на три часа, проведенные с хозяином в кабинете под водочку, несмотря на все его рассказы о медицинской практике, мне стало не по себе. Я отпрянул. Однако Николай меня успокоил, объяснив этот феномен гальваническим эффектом, который возникает в безжизненном теле вследствие разности биоэлектрических потенциалов между двумя различными типами мозга. Потому что одни принадлежат брюнету, а другие, наиболее лабильные, которые задали неуместный вопрос, — блондину.
На вопрос о том, почему же Николай пытается соединить столь различные психические типы людей, он простодушно ответил: “Для дополнительного колорита”. И я понял, что если его эксперименты когда-нибудь и завершатся успехом, то произойдет это очень нескоро.
Затем мы перешли к частностям: к обсуждению способов сочленения голов, коих существовало ровно два. Можно размещать головы рядом друг с другом, чтобы левое ухо одной соседствовало с правым ухом другой. А можно сделать так, чтобы одна, “родная”, смотрела вперед, а другая, “пришитая”, — назад. При этом соприкасаться будут затылки. Первый тип даблоида Николай называл “салонной моделью”, а второй — “боевой”.
Вскоре в больницу привезли пару прекрасных свежих экземпляров, и началась спешная подготовка к эксперименту. В святая святых заведения, в операционную, которую начали стерилизовать при помощи кварцевой лампы, меня, естественно, не пустили. Я стал дожидаться хозяина, покуривая в коридорчике. Тут же на каталку свалили и мертвого даблоида, которого все еще терзал гальванический эффект. Он то глухо стонал, то с нескрываемой обидой в голосе спрашивал у кого-то, возможно, что и у меня: “Мужик, ну за что же они меня так, суки-то? Ну что я им такого сделал, мужик?” Попытаться заговорить с трупом было абсолютно бессмысленно. Попробовать ответить на его вопросы — и вовсе глупо. Представляю, как бы смешно это выглядело со стороны.
Неликвидное семейное счастье
Олег и Ольга любили друг друга уже три года. Любили искренне, нежно, страстно, находясь в гражданском браке, что для любящих людей, полностью доверяющих возлюбленной (возлюбленному), не имеет ни малейшего значения. Более того, всяческие юридические путы они считали унизительными. А может быть, ничего и не считали, а просто не думали, просто естественно жили, как и подобает умным любящим людям, лишенным каких бы то ни было предрассудков эпохи развитого социализма.
Олег любил Ольгу. Ольга любила Олега. Чего же боле? Особенно, если учесть, что Олег был богат, очень богат. Ольга тоже не была домашней курицей, у нее было свое дело. И хоть оно было не столь уж и прибыльным, но заставляло Олега испытывать к Ольге не только любовь, но и уважение. Потому что она была еще и личностью. Личностью вполне реализовавшейся, а не, как писали в старину, —способной на героический поступок во благо… А вот во благо чего — это уже совсем вылетело из памяти по причине изрядной отдаленности от нас советской старины, безуспешно культивировавшей в стране такое неуместное социальное явление, как интеллигенция.
Через три года безоблачной жизни Олег, прекрасно разбиравшийся и в жизни, и в женской психологии, понял, что впереди их подстерегает опасный период, способный лишить его не только счастья, но, вполне вероятно, и Ольги. Потому что три года составляют четверть двенадцатигодичного цикла, а каждая четверть обновляет человеческие представления о смысле своего существования в светском мире примерно наполовину. А в полупереломные моменты люди способны терять голову куда больше и безрассудней, чем в периоды всеобщих потрясений.
Поэтому Олег решил обезопасить и себя, и Ольгу, и их общее счастье от нежелательных случайностей. Для этого многоопытная служба безопасности по указанию мужа вмонтировала в различные аксессуары жены передающие микрофоны большого радиуса дальности. Право прослушивания и записи нежелательных контактов объекта было предоставлено единственному человеку, от которого у Олега не могло быть никаких секретов, — начальнику охраны, отставному майору ФСБ Константину.
При этом никаких более четких распоряжений, чем “мое счастье в твоих руках”, отдано не было. И майор, и Олег прекрасно понимали, что на случайные связи, которые в положении Ольги, учитывая ее эмоциональность и добросердечие, неизбежны, обращать внимания не следует. Ни о невинном флирте, ни о страстных стонах хозяину докладывать нельзя. А уж тем более ни при каких обстоятельствах ему нельзя давать их слушать, дабы не причинять ненужную душевную боль. Олег все это считал законным правом жены на частную жизнь вне семьи, на нечаянные радости после напряженной работы, которые лишь освежают душу, не оставляя в ней ни малейших следов. Остерегаться стоит лишь измены. То есть такой ситуации, когда Олег станет для Ольги менее значим, чем другой мужчина.
Довольно долго, то есть почти год, Константин не обнаруживал в поведении Ольги ничего предосудительного, что давало бы повод побеспокоить Олега. По-прежнему они жили счастливо и, в зависимости от известной лишь двоим цикличности, то нежно, то страстно любили друг друга. Конечно, были некоторые шалости и вне дома. Но “кто из нас без греха, тот пусть первым оскопит меня!”, — мысленно восклицал отставной майор, изрядно почудивший в молодости, прослушивая в наушниках привычную песню праздника двух тел. Чего не было, так это групповухи. Хотя майор, мысливший широко, не стал бы бить тревогу и в этом случае. Он прекрасно понимал, что высокие технологии, современное искусство, прорыв в сфере генной инженерии — все это не может не накладывать отпечаток на вкусы молодежи, раздвигая границы общепринятого.
И это вольнодумство майора чуть не сыграло роковую роль в судьбе счастливой семейной пары. Константин упустил момент, когда все можно было легко исправить. Дело зашло столь далеко, что спасать ситуацию пришлось при помощи крайних и довольно жестоких мер.
У Ольги появилась новая компаньонша, и вскоре между двумя женщинами возникли близкие отношения, которые майор почти месяц квалифицировал как поиск неизведанных ощущений, чудачество, любопытство, спровоцированное армией стилистов, шоуменов, модных театральных режиссеров и, как он их называл, “постмодернистов-виртуальщиков”. Вначале он вообще ничего не мог понять, по звукам, — чем же они там занимаются на квартире у Розы, так звали новую Ольгину подругу. Минимум ничего не значащих слов, какой-то неестественный смех, протяжные вздохи, долгое молчание, сопровождавшееся смутными шорохами, какое-то чмоканье, как будто дети едят эскимо… То ли примеряют белье, то ли дурачатся с косметикой, то ли какой-нибудь парный шейпинг — черт его знает?!
Наконец-то майор решил посмотреть на эту самую Розу. И ему сразу же стало все понятно. Высокий стройный “паренек”, терзаемый чуждыми гормонами. Короткая стрижка. Плечи несколько шире современной моды, когда в пиджак набивают всякой опилочной требухи. Ощипанная верхняя губка. Дерзкий взгляд. Агрессивная косметика. Непременные брюки, поскольку не пользуется эпилятором.
“С жиру бесится”, — квалифицировал Константин нештатную связь Ольги и на этом успокоился. А зря. Потому что через неделю любовницы ввели традицию, пресытившись друг другом, поливать грязью Олега. Называли и вонючим козлом, и животным, и сквалыгой, и эгоистом, и чурбаном бездушным и еще много кем. Но и это не проняло хранителя хозяйского счастья. В силу узости мышления, свойственной всем людям традиционной сексуальной ориентации, он не мог допустить, что Роза способна вытеснить Олега из души Ольги. Не мог себе этого представить.
А между тем пожар разгорался все сильней и сильней. В один прекрасный момент Роза и Ольга начали обсуждать вероломный план. Он предполагал: 1) выманивание у Олега на счет Ольги десяти миллионов и 2) убийство Олега при помощи нанятого киллера. После этого любовницы предполагали навсегда соединиться в лесбийскую семью. Мол, десяти лимонов да нашего общего дела нам хватит до конца наших счастливых дней.
Эту запись майор Олегу принес. Тот прослушал и впал в оцепенение. Потому что получить такой подарочек он никак не ожидал, не мог ожидать. Его предпочли лесбиянке!
Однако вскоре эмоции прошли, и Олег с Константином начали думать о том, как выйти из этой чудовищной ситуации, не потеряв Ольгу. Точнее, вернув ее любовь. Потому что Олегу претило всякое насилие над чувствами. Не привязывать же ее на цепь, предварительно замочив эту сучью Розу!
Постепенно родился верный план, который довольно долго шлифовали, чтобы были учтены малейшие нюансы и предвидены все неожиданности.
Спустя неделю Ольга действительно попросила Олега перевести на ее счет десять миллионов долларов. В качестве мотивов были высказаны совершенно безумные опасения типа “тебя конкуренты замочат, а мне не на что даже будет памятник поставить. О своем будущем я уж и не говорю”. Это было абсолютно смехотворно, поскольку уж если кто кого-нибудь и замочит, так это будет Олег с его связями, могуществом и умом. Порой его даже посещали мысли о том, не остаться ли ему одному на рынке. Но всякий раз он с возмущением их отбрасывал, потому что знал: монополисты кончают плохо… Короче, Олег, не моргнув глазом и даже одобрив мудрое решение жены, перевел деньги.
Стали ждать киллера. Непонятно какого, поскольку заказ делала, очевидно, Роза. Вряд ли он представлял для службы безопасности Олега хоть малейшую проблему. Все-таки дамы, даже получив десять лимонов, были не слишком состоятельны для того, чтобы нанять профессионала высокого класса.
И через десять дней, действительно, сунулся какой-то раздолбай, которого тут же скрутили, отняли газовый пистолет, переделанный под боевые патроны, и как следует отметелили. Вечером Олег рассказал Ольге о неудачном покушении, похвалив ее за мудрость и предусмотрительность. Действительно, с мужем может всякое случиться. Ольга побледнела. Олег, обладая прекрасными актерскими способностями (без чего в бизнесе результатов достичь невозможно), начал успокаивать жену, нахваливая свою службу безопасности и свою способность предвидения развития событий. Ночь прошла без секса.
Далее была запущена вторая часть плана. Константин нанял киллера, тоже безмозглого и безрукого кретина, для Ольги. Но не для того, чтобы он ее убил. Достаточно было покушения, может быть, пары выстрелов в потолок или в пол. Правда, нанятому болванчику ничего этого не сообщили, чтобы он работал натурально. А уж парни Константина должны были внести в его действия необходимые коррективы. При этом Константин только нашел киллера, навел о нем справки, а вела с ним переговоры жена одного из охранников, одетая и загримированная под Розу.
Потянулось напряженное ожидание. Место намеченного контакта постоянно контролировалось двумя парнями Константина. Да и сам майор частенько наведывался на их позиции с проверками и советами. Слишком уж многое было поставлено на карту. Надо было не только четко сработать, но еще и сыграть роль благодетелей, по счастливой случайности оказавшихся в нужном месте в роковую минуту.
И наконец-то все свершилось. Ольга, въехала на своем “Понтиаке” в арку, пересекла двор и остановилась недалеко от своего офиса. Вышла из машины, и тут же к ней кинулся парень во всем черном с зажатым в руке пистолетом. Мгновенно на него набросились двое “прохожих”. Но прежде чем его успели скрутить, грянул выстрел. Видимо, этот кретин был настолько непросвещен в теории и практике киллерского искусства, настолько непредсказуем, что каким-то невероятным чудом сумел выстрелить в совершенно безнадежной для себя ситуации. Его засунули в джип и увезли в поместье для допроса.
По роковому стечению обстоятельств пуля попала в позвоночник, и Ольга навсегда утратила способность перемещаться самостоятельно, без помощи инвалидной коляски.
Прошло время, необходимое для того, чтобы участники трагедии осознали свое новое положение и смирились с ним. Лишь после этого Олег устроил у постели Ольги очную ставку киллера и Розы. Понятно, что она все отрицала, говорила о том, что никогда прежде не видела этого выродка. Выродок подробно рассказал, и как она его нанимала, и что говорила, и сколько заплатила, и как была одета. Описал интерьер офиса, где заключили сделку. При этом он нисколько не врал, потому что подставная “Роза” и киллер встречались поздно вечером именно в офисе Ольгиной фирмы. Все сомнения были развеяны, однако Роза ни в чем не созналась.
Потом их увели. Глупого парня отпустили с миром. Розу же в дальнейшем на этом свете уже никто не видел.
Ольга рыдала в подушку. Олег с нежностью гладил ее по плечу, как пока еще больного, но уже выздоравливающего ребенка.
“За что, за что она так?!” — сквозь рыданья восклицала Ольга. Олег как можно деликатней рассказал ей о том, что Роза уже давно призналась в том, что специально соблазнила Ольгу. Просто не смогла сказать ей этого в глаза сейчас, во время очной ставки. Соблазнила и привязала к себе своими черными колдовскими глазами для того, чтобы воспользоваться десятью миллионами. У нее нашли Ольгину кредитную карту, ну а пин-код она узнала еще раньше. Для нее это был бы безразмерный кошелек, которого хватило бы до конца ее дней. Хоть в банкомате и нельзя снимать крупные суммы, но нормально жить на пятьсот долларов в день вполне можно.
Постепенно в семье все уладилось, все смирились с новой ситуацией. Ольга ничуть не страдала от недуга, продолжая заниматься своим делом. У нее даже появилось новое хобби — коллекционирование современной живописи. Поэтому все свободное время она пропадала на аукционах, вернисажах и в мастерских модных художников. Ее физический недостаток ничуть тому не препятствовал, поскольку под рукой всегда было достаточное количество преданных хозяйке помощников.
При этом любовь Олега и Ольги от всего пережитого не только восстановилась, но и еще больше окрепла, поскольку ничто так не сближает людей, как совместно пережитая и преодоленная трагедия.
Спустя три года наступил момент, когда прекрасный психолог Олег счел необходимым раскрыть Ольге истинную картину тех роковых событий, потому что любящих супругов не должны разделять какие-либо глобальные тайны. Ольга молча выслушала рассказ мужа, сопровождавшийся подробным описанием мотивов, которые им руководили. Всплакнула. И с благодарностью прильнула к груди мужа.
Неверно было бы утверждать, что она вынужденно смирилась и со своим увечьем, и со смертью Розы, поскольку в ее нынешней беспомощной ситуации якобы не было иного выхода, кроме как остаться в доме мужа, где каждая ее прихоть угадывается без слов. Ольга восприняла все с благодарностью, потому что быть преданной женой могущественного, умнейшего и прозорливейшего мужа — это ли не счастье? Более того, свою прикованность к инвалидному креслу Ольга изначально считала справедливым наказанием за вероломство и задуманную ею измену. И выяснение подробностей того дела ничуть не поколебало этой уверенности в справедливости судьбы, направленной твердой рукой Олега.
Сейчас Олегу уже сорок четыре года. Ольге — тридцать семь. У них прекрасный двухлетний сынишка, правда, с довольно вычурным именем — Лестер. Все они счастливы и преданно любят друг друга, в чем я воочию убедился, проведя в доме Олега около семи часов, которые незаметно пролетели за разговорами, обедом, игрой в бильярд, прогулкой в нарядном осеннем лесу, начинающимся сразу же за забором усадьбы. И если дома Ольга перемещалась при помощи коляски фирмы “Сименс” с бесшумным электрическим приводом, то для лесных прогулок у нее было иное приспособление, изготовленное по индивидуальному заказу на заводе Харлей-Дэвидсон.
Это было незабываемое зрелище. С чудовищным грохотом и на страшной скорости четырехколесный монстр, ведомый крепкими руками Ольги, носился по холмистой местности, преодолевая овраги, взлетая на холмы, проламываясь через молодые поросли ельника, поднимая мильоны сверкающих брызг при пересечении говорливых лесных ручьев. Лицо Олега излучало неподдельное счастье. Лестер, сидевший на плечах у отца, звонко смеялся и махал маме ручонкой с зажатым в кулачке клетчатым флажком. Когда Харлей-Дэвидсон удалялся от нас на значительное расстояние, становилось слышно кукование кукушки, обещавшей Олегу, Ольге и Лестеру долгие и счастливые годы жизни.
Лет десять назад в нашем обществе было широко распространено заблуждение относительно того, что стать удачливым бизнесменом, а вскоре и очень богатым человеком может любой индивидуум не старше тридцати лет вне зависимости от образования, социального положения и нравственных качеств. Главное, считали, должен быть гибкий ум и энергичность, а все остальное приложится.
Через некоторое время наступило всеобщее отрезвление, и все поняли, что это был один из мифов переходного периода, внедренный в сознание соотечественников теми людьми, для которых на пути к неограниченному обогащению в силу их особого изначального положения не существовало никаких преград. Многие пытались, но лишь единицы из каждой тысячи обломавших крылья — достигли.
Но правил без исключений не существует. Именно этим обстоятельством можно объяснить фантастический взлет, который совершил бывший младший научный сотрудник одного из режимных научно-исследовательских институтов. Звали его Виктором. Впрочем, точно так же его зовут и сейчас. В 1990 году Виктор открыл дело, не имевшее к его профессии ни малейшего отношения, и очень скоро это дело расширилось до такой степени, что стало приносить стабильные ежемесячные доходы в сотни миллионов долларов. Чем можно объяснить столь фантастичную удачливость человека, даже не состоявшего в партии, не знает ни сам Виктор, ни его многочисленные партнеры, ни его счастливая жена и резко поменявшие политические убеждения родители. Даже если кому-нибудь захотелось бы во что бы то ни стало выяснить механизм данного конкретного успеха и он заказал бы серьезное социологическое, маркетинговое и какое-там еще исследование, то на этот вопрос не смогли бы ответить и ученые. Они лишь в бессилии развели бы руками. Мол, чем черт не шутит.
До 1997 года положение Виктора казалось максимально устойчивым. Однако затем сложилась такая причудливая конъюнктура, что возникла предельно четкая дилемма. Либо продолжить избранный бизнес и через два года потратить не только все сбережения, но и всю недвижимость на отчисления в бюджет и бесчисленные фонды, большинство из которых имело ярковыраженный рэкетирский характер, став в результате нищим, как церковная крыса. Либо оставить дело, уйдя на покой в возрасте тридцати девяти лет, обеспечив тем самым не только себе, но и детям своих детей, безоблачное существование за счет нажитого за семь лет упорного труда баснословного состояния. “Баснословного”, конечно же, с точки зрения автора данного произведения, а также подавляющего большинства его читателей.
И в один прекрасный момент Виктор принял верное решение, за что его имя должны прославлять в веках его многочисленные потомки, которым еще до рождения было уготовано достойное существование.
Однако сидеть сложа руки или убивать время на бессмысленные развлечения, которые прельщают лишь ограниченных людей, не имеющих характера и нравственного стержня, было не в его правилах. Довольно скоро Виктор понял, что период работы в НИИ обладал определенной прелестью. Неизъяснимой, поскольку если бы у него спросили, в чем же эта прелесть заключается, то он не смог бы дать внятного ответа.
Короче говоря, за год Виктор построил в ближнем Подмосковье типовой четырехэтажный корпус с лабораториями, мастерскими опытного производства и прочими вспомогательными службами, закупил необходимое оборудование и тщательно, с помощью опытного кадровика, нанял на работу сотрудников: начальников первого отдела и отдела режима, заведующих лабораториями и тематическими отделами с научными степенями, ведущих, старших и простых инженеров, конструкторов, техников и лаборантов, метрологов и специалистов по стандартизации, технологов, приемщиков готовой продукции, токарей, фрезеровщиков, слесарей, электромонтажников, дежурных сантехников и электриков, сотрудников вычислительного центра, бухгалтеров и кассира, рабочих строительных специальностей, шоферов, поваров и посудомоек в столовую, вахтеров и снабженцев. Директором стал сам.
В штат созданного института, который получил специализацию разработки радиоизмерительных приборов, вошло более трехсот человек. И каждому была установлена такая же зарплата, как и в советские времена, учитывающая покупательную способность старого рубля и нового доллара. Виктор решил взять за эталон основной национальный продукт — колбасу. Прежде инженер на свою 120-рублевую зарплату мог купить примерно 60 килограммов колбасы. Сейчас килограмм колбасы стоит около двух долларов. Получается, что за 60 килограммов колбасы сейчас надо платить 120 долларов. Следовательно, один рубль равен одному доллару. Эта арифметика ошеломила Виктора: он вспомнил, как в советские времена в газете “Известия” ежемесячно печатали курс рубля по отношению ко всем валютам мира. За один рубль тогда полагалось 96 центов! То есть получалось, что коммунисты никого не обманывали! Более того, все последующие инфляции, девальвации и деноминации никоим образом не повлияли на соотношение между валютами двух сверхдержав.
Недолго размышляя о профиле своего учреждения, Виктор назвал его, как и тот, свой прежний, Мытищинским научно-исследовательским институтом радиоизмерительных приборов (МНИИРИП). И направления разработок выбрал те же самые: измерители мощности, импульсные генераторы, анализаторы спектра и аппаратура контроля цифровой передачи данных по волоконно-оптическим линиям.
Собственно, можно было выбрать и что-нибудь гораздо заковыристей. Например, навигационные системы для межпланетных космических кораблей или же систему поверки прецизионных калибровочных резистивных мостов, которые требуют измерений с точностью до 0,3х10
—15 Ом. В институте предполагалось реставрировать социалистическую систему производственных отношений, для которой характерна необязательность получения положительных результатов труда. Важен был сам процесс, способствующий формированию в сотрудниках чувства коллективизма и взаимовыручки. Поэтому Виктор не надеялся не только на внедрение на рынок электронной аппаратуры специального назначения, но даже и на продажу по любой цене нескольких экземпляров продукции, если они вдруг окажутся работоспособными.Виктор пытался восстановить уклад, которого в России уже нигде не существовало, восстановить до мелочей. Награждение наиболее отличившихся сотрудников ко Дню радио почетными грамотами, вручение лучшему отделу по итогам квартала переходящего красного знамени, сбор профсоюзных взносов на мелкие общественные нужды, общие собрания трудового коллектива, на которых обсуждались проблемы повышения производительности труда и экономии материалов и энергоресурсов, встречные социалистические обязательства, десятиминутный перерыв для производственной гимнастики, стенгазеты к праздникам и “молнии” в связи с какими-либо экстраординарными случаями — все это и многое другое культивировалось Виктором в стенах НИИ. Были даже обязательные поездки на сельхозработы, для чего пришлось приобрести земельный участок в Пушкинском районе и посадить там картошку.
Чем можно объяснить эти чудачества Виктора? Вряд ли ностальгией по канувшим в Лету годам. Те советские времена он не любил. Однако не испытывал к ним и отвращения, благодаря чему и развернул свой уникальный эксперимент. Да, это был дерзкий и одновременно интереснейший эксперимент по реставрации в локальном коллективе уже не существующих отношений между людьми. При этом никаких прагматичных целей Виктор перед собой не ставил: не намерен он был доказывать ни эффективность социалистического хозяйствования, ни его порочность.
Для максимального приближения к атмосфере НИИ семидесятых годов был даже возрожден институт тайных осведомителей, которые за пять дополнительных долларов в месяц рассказывали начальнику первого отдела о настроениях, царящих в коллективе, о лояльности сотрудников к администрации, передавали на словах чьи-нибудь дерзкие высказывания. Хотя в нынешней ситуации это не имело никакого смысла, поскольку народ Виктора любил. Не мог не любить, потому что он выплачивал своим сотрудникам за необременительную и бесполезную работу прожиточный минимум. Правда, мог взгреть за опоздание на работу, за прогул, за появление на службе в нетрезвом состоянии. Но на это никто и не обижался, если попался, то надо отвечать. При этом никому не угрожало увольнение, поскольку в противном случае были бы серьезно нарушены правила игры, так как раньше самых закоренелых лодырей и пьяниц не увольняли, а перевоспитывали. Конечно, перевоспитание имело чисто формальный характер — так, всего лишь разбор нарушителя трудовой дисциплины на коллективном собрании, не более того. Самым жестоким наказанием считалось лишение провинившихся квартальной премии или перенос отпуска на зимние месяцы.
Через год, когда все колесики причудливого механизма уже вовсю крутились, представился прекрасный случай проверить сплоченность коллектива, его способность постоять за общее дело. О существовании института пронюхали местные бандиты не слишком высокого пошиба и средней убойной мощности. И, не желая вдаваться в экономические проблемы убыточной конторы, рэкетиры предложили ее директору ежемесячно выплачивать браткам сто тысяч долларов, “чтобы все у вас было ништяк, чтобы ни один козел вам не мешал спокойно работать”. Виктор, достаточно зная законы, по которым живет эта публика, прекрасно понимал, что с ними можно было бы сговориться и на пяти тысячах. Такая сумма Виктора ничуть не обременила бы. Однако делать этого не стал, решив использовать ситуацию в педагогических целях. Дал однозначно понять, что не заплатит наглецам и рваного бакса. Те, пообещав большие неприятности криминального характера, ушли не откланявшись.
Наутро Виктор созвал общее собрание, на котором откровенно рассказал коллективу о нависшей над всеми ними угрозе. Конечно, он несколько слукавил, поскольку лично ему с его надежной охраной, которая была способна уложить три такие банды, бояться было нечего. Не стал распространяться и о возможности достижения взаимоприемлемого консенсуса. Реальность в изложении Виктора была такова, что институт не в состоянии платить преступникам столь огромную сумму, в связи с чем его придется ликвидировать со всеми вытекающими для каждого сотрудника, получающего гарантированную зарплату за более чем посильную работу, последствиями. После этого предложил каждому желающему высказать свое мнение.
И все единодушно решили дать бандитам достойный отпор, прекрасно понимая, что кто-то из них при столкновении с вооруженными преступниками вполне может погибнуть. Виктор с изумлением понял, что создал потрясающую систему, в которой коллективная заинтересованность во всеобщем деле была необычайно сильна. Понял, что социализм возможен лишь как предельно локализованное и небольшое по численности сообщество людей, окруженное со всех сторон реальной жизнью, движимой реальными инстинктами, что можно сравнить с положением горстки несчастных, потерпевших кораблекрушение и сгрудившихся на спасательном плоту, который швыряют волны бушующего океана. Социализм невозможен даже в пределах одного городского квартала, одного села, не говоря уж о городе с семимиллионным населением.
Короче говоря, сотрудники МНИИРИПа готовы были погибнуть, но не расстаться со ста двадцатью ежемесячными долларами.
И Виктор сформировал из семидесяти крепких молодых мужчин рабочую дружину. Не совсем, правда, рабочую, поскольку в нее вошли также и инженеры, и лаборанты, и начальник режимного отдела, единственный, у кого согласно штатному расписанию имелся пистолет системы Макарова. На механическом участке напилили всем полуметровых обрезков труб и на всякий случай заточили из арматуры пару десятков пик. С пяти станков сняли приводные цепи. Для отражения первой атаки этого было вполне достаточно. Стали ждать.
Через два дня к проходной подкатили два джипа. И из них начали лениво, потягиваясь и почесываясь на воровской манер, словно нехотя, вылезать быки в коже и с выбритыми головами. Не дав им как следует опомниться и прочухаться, из проходной со стремительностью спасающихся от пожара выскочили люди и без каких бы то ни было объяснений стали остервенело метелить бандитов, с силой и ожесточением опуская обрезки водопроводных труб на их головы, спины, плечи, на руки, которыми они пытались защититься. Бандиты были столь ошеломлены таким неожиданным приемом, что не смогли воспользоваться ни ножами, ни пистолетами, которые у них имелись в достаточном количестве. И через три минуты скоротечного боя громилы спаслись бегством на своих изрядно потрепанных автомобилях бандитской марки с выбитыми стеклами и фарами и помятыми капотами.
МНИИРИП ликовал.
Однако Виктор знал, что бандиты, оскорбленные до глубины души, предпримут новое нападение. И на легкую победу рассчитывать уже не придется, потому что криминальный мир, подавляющий и парализующий своих жертв при помощи животного страха, подобной независимости не прощает. А это значит, что должна пролиться кровь.
Поэтому Виктор решил встретить незваных гостей во всеоружии: было закуплено тридцать автоматов, сорок пистолетов и достаточное для трехдневной обороны количество патронов. На территории института было введено военное положение: люди круглосуточно находились в здании, ведя наблюдение за окрестностями, обучаясь рукопашному бою и способам оказания экстренной медицинской помощи, тренируясь в оборудованном в подвале стрелковом тире. Женщины, не зачисленные в санитарную дружину, готовили на всех еду, стирали одежду, да и просто своим присутствием ободряли бойцов, которым предстояло суровое испытание.
В МНИИРИПе царило какое-то отчаянно-бесшабашное веселье, позволявшее острее ощутить радость жизни.
И наконец-то, на пятый день, у проходной бешено затормозили семь джипов. Из них вывалилось десятка три-четыре звероподобных громил с топорщащимися карманами и расстегнутыми вместительными куртками, которые кинулись к предусмотрительно распахнутым воротам. Расчет был прост и гениален. В уличный бой нельзя было ввязываться и из соображений конспирации, чтобы не было никакого милицейского расследования, и с точки зрения тактики. Потому что дружине было гораздо выгодней действовать в своих, прекрасно изученных, стенах, где для врага было приготовлено немало всевозможных сюрпризов.
Тупые быки, привыкшие ломить напролом и подавлять противника исключительно своей животной массой, ринулись в оставленный для них коридор, вытаскивая и снимая с предохранителей оружие, и затопали по лестнице на звук голосов, которые были записаны на магнитофон. И вдруг между вторым и третьим этажами напоролись на шквальный автоматный огонь. Повернули назад, но и снизу заговорил десяток Калашниковых. Поняв, что попали в искусно заготовленную засаду, бандиты на мгновенье опешили, стали испуганно орать: “Блядь!”, “Козлы!”, “Суки!”, “Кончай на хер!”, “Сдаемся!”, “Ничего не надо!”, “Уходим!”. Но у дружинников были иные планы. Пленных никто брать не собирался, о чем красноречиво свидетельствовал экскаватор, стоявший во дворе под парами у края просторного котлована.
По не стихающей остервенелой стрельбе бандиты поняли, что никакого торга быть не может, и ответили из всех своих вороненых стволов. Часть из них осталась лежать на лестнице, часть пробилась в коридоры второго и третьего этажей. Но и здесь им пришлось не легче: каждая дверь изрыгала вихри раскаленного свинца.
Через двадцать минут все было кончено. Еще через три минуты в звенящей тишине прозвучал испуганно-удивленный вопрос: “Всё что ли?”
Да, это была полная и окончательная победа. Тридцать семь быков навсегда закрыли свои не способные ничему удивляться, никогда не умевшие радоваться жизни глаза. МНИИРИП потерял трех бойцов, как было сказано на панихиде, — самых храбрых, самых талантливых, самых трудолюбивых.
Быков зарыли в котловане. А их джипами наградили лучших производственников из числа тех, кто с оружием в руках защищал свою честь, достоинство и свободу. Дружинников похоронили с почестями, произнеся прочувственные слова на панихиде и выпив много горькой водки на поминках. Семьям павших Виктор не только выплатил единоразовое пособие, но и положил вполне достойную пенсию в связи с потерей кормильца.
Жизнь в МНИИРИПе еще прочнее сцементировалась за счет пролитой крови. Как своей, поскольку институт стал к тому моменту уже единой семьей, и кровь у всех была уже практически общей, так и чужой, вражеской, ибо весь окружающий мир стал для сотрудников чужим, враждебным, сулящим либо неприятности, либо несчастья.
Ну а Виктор был, естественно, этаким маленьким божеством, идолом, вырезанным из бревна или высеченным из валуна. Постепенно он все чаще уходил в себя, отрешался от поверхностных мелочей, думая о сокровенном, глубинном, что еще более усиливало его сходство с обрядовой скульптурой. Пришел к японской поэзии. Сам начал слагать, схватывая суть предметов и явлений:
Никакая буря не в силах
нарушить покоя жемчужины,
что зреет под прочными створками.
Люди, работавшие в институте, и были тем нежным моллюском, который в прочных стенах, защищавших от житейских невзгод, постепенно превращался в драгоценный жемчуг. Внутри неслышно текло время… Но вдруг случилось неожиданное, дикое, невероятное — Виктор проиграл МНИИРИП в карты. Как это стряслось с неглупым и ответственным человеком, о том говорить не стоит. В каждом из нас сидит бес, который подчас выделывает нечто невероятное.
Короче, в одно отвратительное утро в институт пришел совсем иной человек. И намерения у него были иными, и был он не столь богат, чтобы продолжать человеческий эксперимент.
Однако Виктор через некоторое время забрал из МНИИРИПа всех своих, ставших ему уже чуть ли не близкими людьми, оставив карточному шулеру всю недвижимость и оборудование. И основал так называемый катакомбный институт. Но это уже совсем другая история, сильно смахивающая на сектантство с применением психоделической электроники. Посвящать меня в нее Виктор не стал, потому что был закоренелым эгоистом, считающим, что спастись должны только избранные. Все остальные пусть бродят впотьмах, пока не свалятся огромную чорную яму, сияющую нестерпимым ослепительным светом.
Защитник русского секса
Как ни странно, результаты социологических исследований, которым можно вполне доверять, свидетельствует о том, что среди богатых есть люди с самыми разнообразными умственными способностями. Вполне естественно, что есть необычайно одаренные богатые люди. Есть просто умные и талантливые. Есть, что называется, середнячки, то есть те, кого в школе называют запущенными троечниками. Но есть, оказывается, и люди с очень ограниченными интеллектуальными данными, которые не поддаются никакой корректировке.
У этого парадокса, вероятно, существует строгое научное объяснение, которое находится на стыке таких дисциплин как экономика, социальная психология и бионика. Однако, на мой взгляд, вполне можно воспользоваться и не требующей доказательства аксиомой о том, что в России, как нигде в мире, жизнь человека зависит от суперпозиции приложенных к нему метафизических сил.
Аркадий принадлежал к последнему типу русских богатых людей, которые наживают свои огромные средства впотьмах, наощупь, мало что понимая в финансовых законах, конъюнктурных ситуациях и маркетинговых нюансах. Короче, он принадлежал к тем, кому в любое время суток, при любой погоде, круглый год, и не один, постоянно прет ломовая карта. И не воспользоваться такой слепой любовью судьбы просто невозможно.
Причем эта необычайная удачливость распространяется практически на все виды человеческой деятельности. Например, я был знаком с метранпажем, который дожил до преклонных лет и умер в своем дому в окружении многочисленной безутешной родни. Так вот он при исполнении своих профессиональных обязанностей постоянно путался в написании фамилий двух советских вождей. Через раз он печатал то Каганович, то Коганович, а также Маленков и Моленков. А однажды по его вине газета, в которой он бессменно проработал без малого пятьдесят лет, вышла со словами “Иосеф Виссарионович Сталин”.
Аркадий был точно таким же, но только действовал столь чудовищным образом в сфере бизнеса, к месту и не к месту повторяя самостоятельно придуманную поговорку: “С умом и дурак разбогатеет!”
Короче, жил человек легко и естественно, являясь прекрасной иллюстрацией к русским народным сказкам.
Однажды он прочел в “Плейбое” статью “В защиту русского секса”*, которая произвела на него огромное впечатление. Чтобы лучше понять мгновенно завладевший им экстатический энтузиазм, необходимо полностью привести этот текст. Итак, вот он:
До третьего тысячелетия осталось всего ничего. Однако уже сейчас можно уверенно сказать, что конца света в ночь с 31 декабря 2000 года на 1 января 2001 года не будет. А это значит, что женщины по-прежнему будут любить мужчин, которые соответствуют их сексуально-эстетическим запросам. Продолжат заниматься тем же самым и мужчины. В результате будут рождаться дети, которые по мере взросления будут подхватывать из слабеющих рук родителей эту волшебную эстафетную палочку.
Однако отчетливо просматривается новая тенденция, настолько мощная, что ее вполне можно назвать парадигмой третьего тысячелетия. Бурное развитие высоких технологий, генной инженерии и тотальных средств коммуникации вскоре будет все более влиять не только на человеческую психику, но и на физиологию, приводя к ее виртуализации. Современное искусство и литература уже запели гимн нетрадиционным формам бытования человеческих особей. Что, впрочем, уже было предсказано в начале века такими авторитетными мыслителями, как Тейяр де Шарден и Вернадский.
Короче, число сексуальных натуралов в цивилизованных странах пока еще медленно, но уже верно сокращается. Что, вероятно, в конце концов приведет к созданию политических партий, которые будут защищать их права на традиционный секс и создание разнополых семей. Потому что, например, при помощи клонирования две женские особи смогут иметь своих детей. Следовательно, в будущем лесбийские семьи будут вполне гармоничными.
Однако еще не вечер. И мы, и наши дети, и дети наших детей, и их
дети — все мы будем жить в переходный период, когда под интимом по-прежнему будут подразумеваться прежде всего отношения между одним мужчиной и одной женщиной. А сексменьшинства будут, как и сейчас, находиться под защитой политкорректности.
Но, несомненно, пробьет час, когда два типа сексуальности — естественной и искусственной — сравняются по числу своих адептов. И тогда натуралам придется заниматься активной агитацией своего образа половой жизни. С использованием наглядной визуальной информации, с показательными выступлениями на площадях и стадионах, с миссионерской деятельностью проповедников, жгущих словом и делом сердца и тела разуверившихся в истине людей.
И лучше начинать это делать раньше, чем позже, когда ушедший поезд покажет хвостовые огни, пародирующие своим цветом пришедшие в упадок кварталы красных фонарей. Поэтому начнем воспевать натуральный секс прямо сейчас, не дожидаясь его заката в связи с нашей легкомысленной бездеятельностью.
Ибо секс — это величайший подарок, который способна подарить нам женщина, всегда разная и неповторимая. Именно, неповторимая, потому что есть шатенки, блондинки, брюнетки. Есть холерические, меланхолические, сангвинические, флегматичные. Есть, как минимум, три типа женской комплекции — есть легкие, как пушинки, которых следует любить бережно; есть соразмерные эталону, которых мы любим, как хлеб наш насущный; и есть такие, которые созданы щедро, в чьих складках таятся сокровища неги. Есть женщины трех ростов, что предполагает всяческие неожиданности.
Идем дальше, поскольку это еще далеко не все. Есть художницы, ученые, жрицы любви, инженеры, спортсменки, артистки, царицы офисов, мастерицы прокатных станов, сотрудницы муниципальной милиции, строгие, как закон, налоговые инспекторши, циркачки, продавщицы, стюардессы, бухгалтерши, менеджеры, депутатши, учительницы и преподавательницы, журналистки, что блестяще владеют не только пером, визажистки, но не от слова “визжать”, хотя, если нормально постараться…
Вряд ли кто-нибудь станет спорить с тем, что и каждый возраст обладает большим своеобразием. Поэтому выделим 20-летних, 30-летних, 40-летних и предзакатных перманентно знойных 50-летних.
Таким образом, перемножив все эти виды и подвиды, мы получим 8640 различных женских типов. Можно ли после этого говорить о неизбежности повторов, которые провоцируют ощущение монотонности секса? Познали ли такие брюзжащие, с позволения сказать, мужчины хотя бы половину этого неисчерпаемого кладезя наслаждения? Нет, и еще раз нет!
Раздевая мужчину, ты всегда обнаруживаешь под сброшенными покровами лишь себя. Всегда одного себя. Ну а женщина таит столько неожиданностей, созданных специально для тебя самым парадоксальным образом. Ее выпуклости дополняют твои унылые плоские рельефы, ее щедрое лоно ждет тебя, увлажненное “слезами благодарности”. Входи и царствуй! Ибо ты здесь желанный хозяин, способный творить чудеса, извлекая музыку сфер, слышимую лишь вами двоими. Иногда это — джаз. Иногда — Шостакович или “Болеро” Равеля. А иногда дело доходит даже до полноформатных концертов ансамбля песни и пляски Российской армии. Секс — это дело непредсказуемое, всегда новое и никогда не повторяющееся. Если, конечно, не пускать дело на самотек, а постоянно стремиться к неизведанным высотам. Ведь число Любви равно 8640.
Аркадий воспринял эту галиматью настолько всерьез, что тут же решил бороться за этот самый естественный русский секс. А поскольку провокационный текст содержал рекомендации о том, каким образом это необходимо делать, то Аркадию почти ничего не пришлось выдумывать самому. Сказано “показательные выступления на площадях и стадионах”, значит, так тому и быть. И он начал спешно собирать труппу, так и оставшись в неведении относительно духовного наследия французского монаха-иезуита Пьера Тейяра де Шардена и русского ученого-универсала Владимира Ивановича Вернадского, которых проблема однополой любви никогда не интересовала.
Довольно скоро при непосредственном участии прожженного дворецкого и разбитного берейтора наш защитник русского секса собрал под свои знамена пятьдесят проституток, так называемых “автомобильных”, которые промышляют и не в дорогих гостиницах, и не на вокзалах, а “ловят” клиентов, стоя на обочине с поднятой рукой и задранной юбкой. Как по условиям “труда”, так и по получаемым гонорарам они относятся к мидл-классу, проигрывая гостиничным по заработку и выигрывая у спившихся вокзальных шлюх по искусству владения телом.
Каждой из них был положен оклад в пятьсот долларов плюс командировочные и питание, что их вполне устраивало, поскольку предложенный Аркадием контракт исключал возможность побоев и глумления со стороны случайных клиентов, среди которых было немало садистов. Для секс-бригады было закуплено сценическое белье и нанято пять охранников, один визажист, один гинеколог и один менеджер, по совместительству исполняющий функцию конферансье. И бригада под предводительством Аркадия, бросившего дело на произвол судьбы, что пошло ему только на пользу, отправилась колесить по российской глубинке, самым естественным и доходчивым способом доказывая живущим впотьмах людям преимущества разнополой любви.
Приезжая в какой-нибудь заштатный городишко, население которого не превышало пятидесяти тысяч усталых от беспросветной жизни людей, Аркадий и девочки с визажистом, гинекологом и охранниками вселялись в гостиницу, а менеджер шел договариваться с директором местного дома культуры о серии “концертов эротико-сексуального содержания с использования элементов хеппенинга и перформанса”. “Эротика — это хорошо! На нее публика валом повалит!” — восклицал доверчивый директор. В еще большее воодушевление его приводил тот мизерный процент с выручки, который просили себе столичные гастролеры. И он тут же отдавал распоряжение рисовать афишу и продавать билеты, совершенно не подозревая, какие испытания ждут его впереди.
Первое, и единственное, представление давали вечером следующего дня. Несмотря на то, что на афише было четко указано, что на хеппенинг “Возьми меня крепче, чувак!” не допускаются не только дети, но и женщины, весь городской бомонд, все крупнейшее чиновничество во главе с мэром, неизменно приходило с женами, которым в затхлой атмосфере провинции жилось невообразимо скучно, в связи с чем удержать их дома, когда все-все-все соберутся на нечто необычное, пикантное, что дразнит воображение, словно второе свидание с любовником, когда хорошо продуманный плацдарм для встречи и оптимально выбранное время позволят как следует, без спешки, насладиться запретным плодом, обглодать его до самых косточек, — удержать их дома при таких обстоятельствах было просто невозможно! Хорошо еще, что приходили без дочерей.
Нагулявшись и наобщавщись в фойе, публика, похихикивая и подмигивая знакомым, рассаживалась в кресла (хотя в некоторых чрезмерно разворованных городах то, на что рассаживалась публика, нельзя было назвать даже табуретками). Медленно гас свет и начинало звучать “Болеро” Равеля, что характеризовало Аркадия как педанта и буквоеда. Воспользовавшись темнотой городские остряки через минуту начинали выкрикивать: “Сапожники! * Секс давай!” Затем прожектор (должность осветителя совмещал гинеколог) выхватывал фигуру конферансье, облаченного во фрак, цилиндр и лаковые туфли. Конферансье развязно раскланивался в ответ на нервные быстротечные аплодисменты и произносил гнусавым голосом: “Мадам и мсье! Сегодня труппа!.. Президентского!.. ордена алой подвязки!.. эротического театра!.. имени маркиза де Сада!.. дает в вашем славном городе!.. умопомрачительное представление!.. с демонстрацией всех прелестей свободного секса! Чрезмерно впечатлительных натур!.. попрошу!.. оставаться в зале!!!”
Сразу же после этого раздавался выстрел театральной пушки, и сцена озарялась ярким светом. По сцене в ритме музыки дефилировали полуобнаженные красотки с вываливающимися из глубочайших декольте бюстами. Конферансье же начинал с выражением декламировать запавшую в душу Аркадия статью: “До третьего тысячелетия осталось всего ничего. Однако уже сейчас можно уверенно сказать, что конца света в ночь с 31 декабря 2000 года на 1 января 2001 года не будет…” Под эти слова девушки начинали медленно и вполне сносно, с точки зрения канонов стриптиза, сбрасывать с себя “верхнюю одежду”, если ее можно назвать таковой. При этом усиленно виляли задами, трясли грудями, и строили залу “глазки”.
Зал ошарашенно безмолвствовал. И, несомненно, горячо одобрял происходящее. Ну, а тишину в зале, несомненно, следовало объяснить скованностью провинциалов, стесняющихся друг друга как по служебной линии, так и в присутствии мало сведущих в светской жизни жен.
Однако действие нарастало. И ближе к концу статьи, в занудные слова которой мало кто вслушивался, стриптизерши уже щеголяли всеми своими обнаженными прелестями.
И это еще было не все! На словах: “Братья и сестры! Так возлюбим же друг друга со всей мощью наших неутолимых тел!” вновь стреляла пушка, в зале воцарялся кромешный мрак, и мощные акустические установки начинали изрыгать репертуар Краснознаменного Ансамбля песни и пляски Российской армии: “Калинку-малинку”, “Ох, полным полна коробушка”, “Светит месяц”, “Вдоль по Питерской”…
На этом месте Аркадий прерывает свой рассказ, прикрывает веки и на некоторое время погружается в иные воспоминания, потому что с этого места он включает свою тактильную память, поскольку зрительные воспоминания полностью отсутствуют по причине полной темноты.
Девушки, насовав в специальные набедренные сумочки побольше презервативов, спускаются в зал и, словно голодные тигрицы, набрасываются на тех, кто подвернется под руку. Начинается ничем не сдерживаемый секс с истошными воплями, стонами, с грохотом кресел и дикими криками жен: “Куда лезешь, сука приблудная!”
Поскольку ближе всего к сцене расположен первый ряд, который занимают наиболее влиятельные люди города, то им больше всего и перепадает неземных утех. По рассказам девушек, некоторым женам удается отстоять своих мужей. Некоторые же сами пускаются в отчаянное предприятие, отыскав впотьмах кресло, в котором сидит, скажем, приглянувшийся начальник УВД или командир пожарной части, и пока постылый муж, потея и громко сопя, трудится над телом заезжей артистки, его жена под покровом темноты стремительно овладевает вожделенным объектом.
Вначале задние ряды, совершенно не понимая, что же творится впереди, приходят в сильное волнение, абсолютно глупо и не к месту выкрикивая: “Свет! Включите свет!” Затем по характеру раздающихся стонов и визгов до них доходит суть происходящего, и они начинают проявлять нетерпение при помощи бурных восклицаний.
Действительно, эмоциональный накал, царящий в зале настолько велик, что Аркадий признается мне, что с ним, сидевшим на опустевшей сцене, неоднократно случались поллюции. Иногда он не выдерживал и, окончательно потеряв голову, кидался на магнетическую “Песнь русского секса”, на сладкоголосое пение своих пятидесяти сирен.
Постепенно шеренга отважных девушек перемещается вперед, оставляя позади приходящее в себя безмолвие, удовлетворенное и слегка напуганное остротой впервые в жизни испытанных ощущений. Стоны и взвизгивания движутся по залу медленной волной. И в конце концов упираются в стену.
Музыка стихает. Однако свет не включается еще пять минут с тем, чтобы публика смогла привести себя хотя бы в относительный порядок, застегнув все необходимые пуговицы, молнии и хитроумные застежки верхней части нижнего женского белья.
Пушка стреляет в третий раз. Ярко вспыхивают люстры, высвечивая еще дымящееся, но уже остывающее поле только что завершившейся сексуальной баталии. Ее участники все еще приходят в себя, избегая смотреть в глаза соседей. На сцене неподвижно стоят пятьдесят жриц любви в строгих классических костюмах, наглухо закрывающих колени. Они уже причесаны, отмакияжены и по-манекенщицки индифферентны. Затем следует общий поклон залу, который от неожиданности не соображает, что не мешало бы обрушить на сцену шквал благодарных оваций. И секс-бригада бесследно исчезает за кулисами.
Переезд в следующий город, как правило, происходит на следующее утро. Поэтому никаких неприятных разговоров с представителями местной Фемиды, которых всю ночь и все утро третируют и накручивают оскорбленные жены, не происходит. Да и что, в конце концов, можно инкриминировать Аркадию? Никакого растления малолетних (ст. 135 УК РФ), никаких половых сношений с лицами, не достигшими шестнадцатилетнего возраста (ст. 134 УК РФ), никакого понуждения к действиям сексуального характера (ст. 133 УК РФ), никаких насильственных действий сексуального характера (ст. 132 УК РФ), никаких изнасилований (ст. 131 УК РФ), никаких заражений ВИЧ-инфекцией (ст. 122 УК РФ), никаких заражений венерическими болезнями (ст. 121 УК РФ)! Ничего этого не было и в помине!
К Аркадию нельзя применить даже наиболее агрессивную по отношению к сексу статью № 242, которая карает людей за “незаконное изготовление в целях распространения или рекламирования, распространение, рекламирование порнографических материалов или предметов, а равно незаконная торговля печатными изданиями, кино- или видеоматериалами, изображениями или иными предметами порнографического характера”. Хотя какой уголовный кодекс, даже если бы он был напичкан расстрельными статьями, запрещающими любые сексуальные отношения между мужчиной и женщиной, смог бы запугать борца за идею?! Ведь Аркадий именно таковым и был. Поэтому исчезновение труппы из города на следующий день после спектакля объяснялось отнюдь не опасениями каких-либо неприятностей, а бессмысленностью дальнейшего нахождения в нем. Поскольку отцы города, вне всякого сомнения, повторный спектакль запретили бы, дабы не разжигать в народе излишний ажиотаж, который по причине отсутствия цивилизованного досуга мог развиться в опасные нецивилизованные формы сексуального вандализма.
Через некоторое время Аркадий совершенно случайно обнаружил, что выездные спектакли их небольшого, но сплоченного коллектива пробуждают в народе интерес не только к традиционному сексу. Оказалось, что в труппу были зачислены две бисексуалки, которые по ходу действия обслуживали не только мужчин, но и женщин. Терпеть эту агитацию чуждого секса, подрывающую нравственные устои Аркадия и сводящую на нет его подвижничество, было невозможно. Крамолу следовало выжечь каленым железом. Однако по доброте душевной мягкосердечный Аркадий ограничился лишь разрывом контракта с вероотступницами, не причинив им никакого физического ущерба. Тут же, во время гастролей, на их место были приняты две новые девушки, решившие сбежать от отупляющего однообразия провинциального быта.
Шло время. Бесконечной чередой мелькали города, поезда, гостиницы, дома культуры, зрители. Аркадий постоянно совершенствовал спектакли, оттачивал режиссуру, исполнительское мастерство, для чего изучал специальную литературу, посвященную вопросам теории и практики самодеятельного театра. Однажды он наткнулся на статью о западных передвижных цирках, которая заставила его по-новому взглянуть на, казалось бы, неизбежные неудобства современного кочевого образа жизни. И он, поломав русский стереотип, поставил самодвижущийся в хаотичных направлениях театр на “западные рельсы”. То есть закупил у автомобильной компании “Дженерал моторс” тридцать прекрасных фургонов, предназначенных для того, чтобы путешествующие в них люди постоянно чувствовали бы себя как дома. Здесь можно было бы описать фантастические удобства, которыми напичканы эти, можно сказать, виллы на колесах, однако это могло бы нанести непоправимую травму излишне впечатлительному среднему читателю. Достаточно упомянуть о таймере, который не только будит путешественника и подает ему в постель чашечку горячего шоколада, но и сторожит его покой по ночам, нейтрализуя уличные шумы специальными акустическими антиволнами.
С улучшением быта появились и новые творческие возможности. Зимой по-прежнему давали представления в затхлых городских дворцах культуры. Летом же направляли свой караван в наиболее удаленные от цивилизации деревни, где обитала самая благодарная публика. И устраивали сеансы непосредственно на лоне природы — на лесных полянах, благоухающих цветущими травами, в полях, задумчиво шумящих колосьями каких-то неведомых злаков, на заимках, кочевьях, становищах, в отрогах и бочагах, в нерестилищах и еще хрен его знает где, чему люди даже и названия не придумали. Все это наполняло здоровьем и верой в то, что русский секс с лица земли не исчезнет никогда, что Аркадий выбрал верный путь, свернуть с которого его не заставит ничто на свете. Ни войны, ни социальные катаклизмы, ни эпидемии смертоносных болезней, поскольку они поражают лишь те народы, которые устают идти в кромешном мраке бытия, освещая дорогу своим коптящим в ночи менталитетом. Такие ложатся вместе лишь для того, чтобы обоюдно умереть. Законы русского секса не таковы!
Остров свободы и счастья
В подавляющем своем большинстве очень богатые люди имеют чрезвычайно смутное представление о том, зачем они богаты. То есть, зачем они заработали свои многочисленные миллионы долларов? Для чего? Порой, когда на время теряешь веру в разумность человеческого рода, создается совершенно мизантропическое ощущение, что все эти многочисленные миллионы долларов люди зарабатывают лишь для того, чтобы они у них были.
Кто-то, конечно, начнет вас уверять в том, что все эти многочисленные миллионы долларов нужны ему для того, чтобы чувствовать себя свободным и независимым. Вряд ли это справедливо, потому что все эти заработанные многочисленные миллионы долларов требуют от человека постоянной о себе заботы, постоянного думания и прочей интеллектуальной нагрузки, что со свободой абсолютно не сочетается. Кто-то скажет, что многочисленные миллионы, а то и миллиарды долларов нужны для достижения власти над людьми, которые населяют город, область или всю страну. Но это тоже не ответ, потому что человек, зарабатывая свою первую сотню долларов не может и мечтать о том, чтобы стать мэром города и по своей прихоти распоряжаться индивидуальными человеческими судьбами, насылая на избранных жертв милицию или налоговую полицию. Стремление к власти появляется позже, когда “в кармане” у человека уже лежат хотя бы два миллиона долларов. То есть, опять получается, что наиболее трудоемкая работа по созданию первоначальных накоплений совершается совершенно бесцельно. Точнее, с единственной целью — заработать как можно больше миллионов долларов.
Но есть единицы счастливчиков, которые, пускаясь на утлом челне в бурное море предпринимательства, уже имеют перед собой вполне конкретную цель приложения своих будущих капиталов. Они прекрасно знают, во имя чего обрекают себя на риск быть застреленными наемными киллерами или упрятанными в тюрьму продажными судьями и прокурорами.
Именно к таким мыслящим людям принадлежит и Евгений, которого по понятным из дальнейшего повествования причинам мы будем звать Джоном.
Джон родился в середине шестидесятых годов в небольшом провинциальном городке, заброшенном и богом, и советской властью, которая в ту пору более пеклась не о людях, прозябавших в непролазной глуши, а о покорении космоса и укрупнении сельхозпредприятий. Первыми детскими воспоминаниями Джона были длинные унылые очереди за хлебом и бравурные мелодии, которые весело звучали из репродуктора по тому или иному важному государственному поводу. Школа вначале привлекла не по годам серьезного мальчика возможностью узнать на уроках и об устройстве человеческой жизни, и о далеком космосе, который к началу семидесятых все еще никак не могли покорить. Но довольно скоро наскучила своей рутинностью. В Джоне вызревал неосознанный протест против отсутствия свободы. Конечно, маленький Джон еще не имел ясного понимания того, что такое свобода, какие формы она способна принимать и какой ответственности требует от людей, пользующихся ее благами. Да это и невозможно было узнать ни при каких обстоятельствах, потому что в радиусе нескольких тысяч километров никакой свободы не существовало, а значит, знакомство с ней эмпирическим путем было исключено.
Однако в седьмом классе Джон, соблюдая максимально возможную конспирацию, достал июньский номер журнала “Америка” за 1956 год. И сразу же ему открылась истина: человек может быть свободен только в такой свободной стране, как Соединенные Штаты Америки. С этого момента наступило прозрение, и появилась конкретная цель жизни — жить в Америке. Джон с упоением начал изучать английский язык, историю желанной страны, обычаи населяющих ее людей. Хоть это было и непросто в связи с отсутствием достоверной информации. Попадавшие в его руки книги были написаны авторами крайне тенденциозно и предельно недоброжелательно, как на том настаивала советская идеология. Однако юноша нашел выход и из этой, казалось бы, безнадежной ситуации. Он стал читать книги об Америке “наоборот”, то есть переиначивая каждое предложение так, чтобы получался противоположный смысл. Например, в книге было написано: “В Америке немногочисленные миллионеры беззастенчиво грабят простых тружеников, за гроши выполняющих непосильную работу”. Джон переводил эту ложь следующим образом: “В Америке многочисленные миллионеры платят простым труженикам за легкую работу очень большие деньги”.
Через год он знал об Америке уже очень многое: о высоком уровне жизни, об отсутствии расовых проблем и преступности, о веселой и беззаботной жизни проституток, о рок-н-ролле, о стриптизе, о банках, о долларах, о процветающих в резервациях-оазисах индейцах…
В конце концов, Джон, которого в ту пору звали еще Женей, дочитался и додумался до такой степени, что на предложение комсорга вступить в комсомол чисто рефлекторно ответил: “А пошли вы все со своим комсомолом на хер!” Комсорг побледнел и испуганно оглянулся. К счастью, никого рядом не было, а в туалете, где происходил разговор, прослушивающая аппаратура отсутствовала. И тогда он быстро, скороговоркой вернул Джона из заоблачных высот мечтаний на суровую землю: “Ты что, с ума сошел? Прекрати! Я тебя не продам, но с другими будь осторожен. В ГУЛАГ захотел, на урановые рудники? Живо ночью засунут в черный воронок, и поминай как звали! Вначале следователь все внутренности отобьет, а потом “тройка” впаяет по пятьдесят восьмой статье десять лет без права переписки! Знаешь, что это такое?! Это вышка, к стенке поставят и в затылок выстрелят! Опомнись, оглядись вокруг!”*
И Джону стало страшно. Действительно, времена тогда были людоедские. Людей хватали и сажали без суда и следствия за унесенные с поля несколько колосков пшеницы, за политический анекдот, даже за намек на то, что в Советском Союзе живется не совсем хорошо и не совсем счастливо.*
Юноша стал вести себя более осмотрительно. Вместе с тем, его заветная мечта о жизни в Америке несколько трансформировалась и приобрела окончательный вид. Будучи одержимым именно ею, Джон и начал зарабатывать много лет спустя, когда стало можно, свой первый миллион долларов. Джон решил, что во что бы то ни стало построит свою Америку в Сибири, на месте какого-нибудь заброшенного лагеря для заключенных. Это было не только умно, но и романтично — попрать несвободу свободой и воздвигнуть на месте страдания безвинных людей не скорбный мемориал, а царство свободы и осмысленного существования. Но для этого, думал в ту пору Джон, придется вначале сделать революцию, разогнав эту ублюдочную КПСС к чертовой матери.
Однако за Джона это сделала сама же КПСС, которая была ликвидирована за счет своих собственных внутренних резервов. Все оказалось очень просто: внутри партии нашлись влиятельные люди, которые решили покончить с прогнившими догматами, чтобы они не препятствовали неограниченному обогащению. Так что всё обошлось без участия Джона.
И, как только это стало возможно, Джон, будучи уже молодым энергичным двадцатидвухлетним мужчиной, имеющим сокровенную мечту, начал зарабатывать многие миллионы долларов на ее реализацию. Через полгода у него было уже сто тысяч долларов. Через год — полтора миллиона долларов. Через два года — восемь миллионов долларов. Через три года — тридцать шесть миллионов долларов. Через четыре года — сто восемьдесят миллионов долларов. Через пять лет — увы! — пятьдесят пять миллионов долларов. Через шесть лет — четыреста восемьдесят миллионов долларов. Через семь лет — один миллиард шестьсот сорок миллионов долларов. На этой цифре Джон остановился и приступил к непосредственной реализации идеи.
Его поступки на этом — более сложном — пути, несмотря на отсутствие какого-либо высшего образования, но благодаря огромному жизненному опыту, накопленному к двадцати девяти годам, были одновременно и мудры, и филигранны. Для начала он нанял группу социологов и заказал им разработать социальную модель “Америки”, которая соответствовала бы небольшому умеренно консервативному городку западного побережья и могла бы существовать максимально устойчиво и автономно. И социологи определили не только оптимальное количество жителей, но и подробно расписали параметры каждого человека: возраст, IQ, тип характера, образование, увлечения, состояние здоровья, профессию, дополнительные навыки и знания, нравственные качества, темперамент, внешние данные, склонность к наркотикам и алкоголю, уровень толерантности, психическую устойчивость, политические пристрастия… На этом первый этап подготовительной работы закончился.
На втором этапе необходимо было разыскать каждого из пятисот тридцати шести потенциальных жителей городка. Для этого в популярной газете было помещено следующее объявление:
Внимание! Инициативная группа “Русская Америка” объявляет набор желающих принять участие в создании Заповедника Свободы по образу и подобию небольшого и уютного калифорнийского города счастья и процветания. Переселенцы обеспечиваются бесплатным жильем и необходимым начальным капиталом! Возраст и образование не имеют значения. Совершенное владение английским языком обязательно. Конкурсное собеседование проводится ежедневно с 11 до 19 по адресу…
И далее шел никому ни о чем не говорящий адрес.
Как ни странно, на объявление сразу же откликнулось очень много людей. Сейчас это может показаться странным. Но тогда, когда романтические настроения народа не были поруганы ни финансовыми пирамидами, ни липовыми инвестиционными компаниями, ни государственными краткосрочными бескупонными облигациями, ничего странного в этом не было. Народ верил в чудо. И иногда возникали единичные люди, такие как Джон, которые это чудо бескорыстно дарили.
Социологам, составившим необходимые тесты и проверявшим тысячи заполненных анкет, пришлось провозиться довольно долго, прежде чем были отобраны все необходимые индивидуумы, которые в сумме составили бы монолитное население города будущего. Особенно долго пришлось искать трех немолодых забулдыг с невысоким коэффициентом умственного развития и низким образовательным цензом, которые свободно изъяснялись бы по-английски.
Третий этап оказался наиболее простым. Джон навел справки о том, где в прежние годы находились ныне заброшенные лагеря для политзаключенных. Осмотрел шесть или семь списанных с баланса лагпунктов и на восьмом остановил свой выбор. Место было просто чудесное как в отношении природы, ее красоты и великолепия, так и с точки зрения геодезии, картографии, ландшафтной архитектуры, местной геологии, экологии и подчиненности одному из наиболее коррумпированных в Сибири органов исполнительной власти. Довольно скоро, озолотив, как те посчитали, мелких князьков, малоэффективно владевших необъятной территорией, Джон оформил документы на создание садового товарищества.
И через полгода в самом центре Сибири вырос прекрасный город, который занял в длину пять миль, а в ширину — три. В нем было все для счастливой и практически автономной жизни: мэрия, полицейский участок, суд, больница, колледж, хлебопекарня, аптека, несколько магазинов, три ресторана, пять закусочных, кинотеатр, дискотека, юридическая контора, банк, казино, библиотека, церковь, похоронная контора и прочие заведения, необходимые для счастливой и свободной жизни. На некотором отдалении была создана ферма с самыми разнообразными хозяйственными постройками.
Необходимо было бы долго и пространно описывать устройство жилищ горожан. Однако мы ограничимся косвенным, но предельно емким свидетельством — в каждом двухэтажном коттедже было все необходимое для автономного существования, включая спутниковый канал для подключения компьютера к Интернету и просмотра американских телепрограмм, дабы горожане имели связь с родиной.
Вскоре восхищенные новые американцы начали обживать сей островок свободы и счастья, которые им даровала Конституция Соединенных Штатов Америки. Потому что на территории Либертитауна, именно так город и был назван, действовали законы штата Калифорния и американская конституция, включая все ее многочисленные поправки. Каждому освободившемуся от гнета империи зла* Джон выделил не только жилье, автомобиль но и двадцать тысяч долларов начального капитала. В Либертитауне имела хождение только эта валюта. Специалисты — фермеры, врачи, пекарь, библиотекарь, священник, преподаватели — были обеспечены и всем необходимым инвентарем и оборудованием.
Поскольку ученые разработали социальную структуру города на совесть, то на первых порах все шло как по маслу. Каждый начал с рвением заниматься своим излюбленным профессиональным делом, а все вместе стали поддерживать в городе устойчивую и благополучную жизнь. Даже трое забулдыг, охваченные всеобщим энтузиазмом, старались от души, мгновенно пропив и промотав всю свою наличность и сев затем на социальное пособие.
Выбрали судью, который зорко следил за исполнением законов, шерифа, который вместе с пятью полицейскими поддерживал идеальный порядок. Мэром, естественно, выбрали Джона. Не только из благодарности за полученный халявный подарок, но по достоинству оценив его мудрость и прозорливость. Должность эта не требовала слишком больших усилий. Поскольку новая форма жизни, регламентируемая американскими законами, была необычайно устойчивой, то Джону вполне достаточно было появляться на бейсбольных матчах, родео, свадьбах, чтобы засвидетельствовать свою неразрывную связь с народом и приверженность общим интересам. Короче, требовалось лишь демонстрировать, что мэр на своем высоком посту не стал чванливым вонючим скунсом.
Конечно, проблемы порой возникали. Например, проблема свободного владения оружием, которая в конце концов привела к массовой перестрелке в ресторане “У Мэри”, в ходе которой было убито трое горожан. Но шериф оказался на высоте, примерно наказав зачинщиков. Для всех это оригинальное наказание, суть которого основывалась на законе сообщающихся сосудов, стало прекрасным уроком.
Следующее испытание демократическим ценностям учинил аптекарь, который решил на всю катушку использовать свое положение естественного монополиста. В один прекрасный момент он, не утруждая себя математическими выкладками, пририсовал на каждом ценнике по нулю. Горожане начали роптать. Джон потребовал от судьи найти в своде законов необходимый параграф, с помощью которого можно было бы поставить на место распоясавшегося сукина сына. Однако и федеральная конституция, и все ее поправки, и калифорнийские законы были бессильны перед таким произволом.
Аптекарь торжествовал победу. Но она оказалась Пирровой, что с блеском доказал хозяин авторемонтных мастерских, который после злополучной перестрелки “У Мэри” долго провалялся в больнице, за что пришлось выложить кругленькую сумму. Когда он начал долечиваться дома, то аптекарь решил воспользоваться его безвыходным положением, увеличив цену на необходимые автомеханику лекарства опять-таки в десять раз. Долечивание сделало автомеханика банкротом. Он попытался взять в банке ссуду, но ему отказали, поскольку дела у него не могли идти хорошо по той простой причине, что пока еще новенькие городские автомобили не требовали ремонта. В такой ситуации американцы кончают жизнь самоубийством. Автомеханик именно так и поступил. Однако перед этим он разрядил в аптекаря барабан своего Смит энд Вессона, оставив для себя последний патрон. Таким образом в Либертитауне был введен механизм оптимального регулирования цен.
После того как экономика города окрепла, начались политические неурядицы. Республиканцы ни с того ни с сего вдруг окрысились на демократов, наглядно продемонстрировавших, находясь у власти, свою состоятельность. Их лидер — Чарли, краснобай и пустобрех, начал мутить воду, каждую неделю печатая в “Утренней звезде” вздорные статьи о том, что мэр не выдерживает никакой критики. Дескать, он задушил налогами предпринимателей, дескать, при нем в городе нравственность опустилась ниже критического уровня, он, мол, сам тайком покуривает марихуану, от него, мол, сделали аборты уже двенадцать школьниц, его, мол, никто ни разу не видел в церкви.
Мотивы такого поведения были вполне понятны. Просто Чарли со своей шайкой хотел пролезть в мэрию, чтобы устроить себе привольную жизнь за счет городской казны. Со временем он сконструировал такой убойный компромат, что горожане задумались. И в конце концов судья начал искать закон, который позволил бы устроить выборы мэра несмотря на то, что Джон пробыл на посту всего лишь полтора года. И закон был найден. Законодательное собрание штата Калифорния в 1801 году приняло так называемую “Поправку о двухстах фунтах”. Поправка, которую до сих пор никто не отменил, гласила о том, что жители города могут переизбрать мэра, не дожидаясь окончания четырехлетнего срока, если он весит менее двухсот фунтов.
Конечно, можно было бы назвать людей, которые принимали закон и которых уже давно нет в живых, полными идиотами. Что Джон и сделал. Можно было бы предположить, что в Калифорнии в начале XIX века царили странные нравы, противоречившие здравому смыслу. Можно было бы попытаться понять эту логику. Но все было напрасно — закон существовал, и его нельзя было ни обойти, ни объехать. Джон покорился слепому року, а его место занял готовый лопнуть от тщеславия Чарли.
Эта перемена на пользу Либертитауну не пошла. В городе возросла безработица, пышно расцвела проституция, подростки стали образовывать банды. И в конце концов появились наркоторговцы, которые торговали не марихуаной, а оружием массового поражения — героином. Шериф перестал владеть ситуацией. А новый мэр не соображал, что анклав стремительно движется к пропасти.
И тогда в городе появилась третья партия — нацистская, запретить которую не позволяла первая поправка к конституции. Фашисты, обещавшие навести порядок, привлекли симпатии подавляющего большинства горожан. За исключением, разве что десяти евреев, троих забулдыг, учителя истории и Джона. Через месяц фашисты во главе с фюрером устроили путч, захватили все ключевые посты и начали наводить порядок. Для начала линчевали троих несчастных и совершенно безобидных алкоголиков. Потом принялись за жалкие остатки молодежных банд, в связи с чем большинство смышленых ребят сразу же переметнулось на сторону национал-социалистов. Причин для такого ренегатства было более чем достаточно: культ силы, безнаказанность, красивая черная форма, притягивающая женщин, как магнитом.
Еще через месяц порядок был наведен. Евреи, проститутки, богема и безработные за ежедневную миску похлебки работали на фермах. Подозреваемые в сексуальных преступлениях убирали улицы. Наркоторговцы и забулдыги покоились в братской могиле. Вместо отмененных долларов имели хождение рейхсмарки, отпечатанные на цветном принтере. Был введен бессрочный комендантский час, после которого никто не имел права выходить из дому. Каждую ночь были слышны одиночные выстрелы патрулей и безудержное веселье партийной верхушки в двух ресторанах, где специально для них имелся стриптиз, отдельные кабинеты и все такое прочее, включая порошок для интеллектуалов — кокаин.
Джон не мог без слез смотреть на это блядство, осквернившее его святую идею. Видя, что в данной ситуации он абсолютно бессилен, Джон покинул Либертитаун.
Через неделю после возвращения в Москву он связался со мной и рассказал эту захватывающую историю. Причиной своих временных неудач Джон считает не ошибку в расчетах социологов, а отсутствие в регионе федеральных сил безопасности. Не российских, естественно, с которыми он ни при каких обстоятельствах связываться не стал бы, а американских. И он намерен устранить этот недостаток, благодаря чему, как он считает, можно будет легко вернуть жизнь города в нормальное русло.
Сейчас он занят формированием роты военных-профессионалов, которые смогли бы не только восстановить демократические свободы, но и защищать их в дальнейшем от посягательств всякого рода политических авантюристов. Уже подписан контракт с генерал-майором, который набирает проверенных в боях солдат удачи, каждый из которых стоит роты обычных десантников, и делает необходимые закупки оружия.
— Помилуйте, — удивленно воскликнул я, — а не боитесь ли вы совсем другого поворота сюжета? Ведь генералы склонны устраивать перевороты и устанавливать военную диктатуру! Насколько вы от этого застрахованы?
— Нет, не боюсь! — Джон сделал паузу, затянувшись двадцатидолларовой сигарой. И, лукаво прищурясь, продолжил. — Хуже фашизма ничего быть не может. Ну, постреляет генерал немного, поездит на лакированном джипе во главе парадов, а потом и уймется. Поймет, что его дело воевать, а не просиживать галифе в кресле чиновника. Так ведь чаще всего и бывает: подготовит почву для демократических выборов и сложит с себя полномочия.
— А если не сложит? — не унимался я.
— Тогда против него введут эмбарго, — не моргнув глазом, сказал Джон.
— Помилуйте! — изумился я еще больше. — Но ведь для этого нужны санкции Совета безопасности ООН! Вы что, имеете там своего представителя?
— Пока нет, — еще более невозмутимо ответил Джон, отхлебнул из позвякивающего льдинками стакана и постучал друг о друга штиблетами, которые покоились на столе аккурат напротив моего носа, — но мы к этому будем стремиться. Наш анклав будет бороться за независимость и самоопределение, как говорят русские, не щадя живота своего. Мы во что бы то ни стало станем маленьким островком свободы и счастья в огромном бушующем океане российского беспредела! И все у нас будет о’кей!
Истребитель
Лев принадлежал к четвертому, вырождающемуся, поколению литературной династии. Впрочем, и его многочисленные предки крупных звезд с неба не хватали, довольствуясь шелухой от подсолнечника. Один прадед шустро бегал за водкой для Есенина и пару раз отсиживал вместо великого крестьянского поэта в полицейском участке, благодаря чему попал в комментарии мюнхенского издания “Москвы кабацкой”. Второй прадед прославился тем, что две недели укрывал от НКВД в дворницкой поэта Гумилева, что, впрочем, кардинально проблему не решило. Деды же и бабки Льва стояли у истоков создания такого фундаментального эстетического явления как социалистический реализм, воспитывая нового читателя и гражданина скорее не уменьем, а числом и толщиной романов на морально-производственную тему.
В том же самом русле развивалось и творчество родителей, а также многочисленных дядьев и теток, которые, выстаивая годами в издательских очередях, тем не менее в общей своей массе произвели 39 миллионов 405 тысяч экземпляров книжной продукции. В сумме своей они охватывали весь спектр надуманных социальных проблем и псевдочеловеческих отношений, искусно сконструированных родителями родителей, а также дядьев и теток Льва. Сконструированных из ограниченного набора ложных рефлексов, которые, существуй они в действительности в реальной жизни, очень скоро полностью искоренили бы и человеческое общество, и человека как биологический вид.
С момента не рождения даже, а зачатия Льва ожидала та же самая стезя. Однако ему не удалось пройти по ней до конца, то есть до более чем скромного некролога в “Литературной газете” и суетливой гражданской панихиды в Малом зале Центрального дома литераторов. Причинами этой незавершенности судьбы стали безвременная кончина социалистического реализма и гангренообразное загнивание некогда могущественного Союза советских писателей.
Наступили иные времена, на сцену вскарабкались иные люди. Льву оставалось прозябать не только в литературе, лишенной руля и ветрил, но и в жизни, которая быстро сожрала изрядные по советским меркам родительские накопления. На его несчастье, которое, как мы увидим позже, внезапно обернулось неслыханным счастьем, как уже говорилось выше, Лев был вырожденцем. Знания и навыки, полученные им в Литературном институте, в совокупности с его мутным сознанием не способны были составить конкуренцию лихим писакам даже в области нонпрофитной литературы, где после раздачи населению ваучеров остались только хронические неудачники. Ну а к коммерческим жанрам, где орудовали первоклассные прохиндеи, с легкостью перекусывавшие приблудных чужаков пополам, он не мог приблизиться и на пушечный выстрел.
Казалось бы, на долю Льва выпал суровый исторический жребий, который предполагал скучное и нудное пропивание дачи в Малеевке и переключение с никому ненужной прозы на абсолютно бесполезные, даже враждебные обществу стихи. Что герой нашего повествования и делал на первых порах совершенно бесцельно и бездумно.
Как всякий вырожденец, Лев был подвержен довольно сложным психическим аномалиям, которые в его конкретном случае выражались в слуховых галлюцинациях, именовавшихся несчастным не иначе как Голосом Свыше. Незадавшийся писатель не только относился предельно серьезно ко всему услышанному таким образом, но и старался по мере отпущенных ему физических сил неукоснительно выполнять прозвучавшие в вылинявших мозгах слова, если они имели директивный характер. То есть, если было сказано “Иди только вперед”, то Лев шел только вперед, даже если на его пути стояла непреодолимая стена. К счастью, Голос Свыше относился к третируемому им человеку без особой злокозненности, не заставляя его выпрыгивать из окон или бросаться под поезда.
Но самое интересное для Льва начиналось тогда, когда он слышал загадочные слова, не связанные ни с реальностью, ни друг с другом какими бы то ни было логическими связями. Получив такого рода сообщения, медиум проводил часы, насыщенные творческим экстазом, пытаясь эти слова интерпретировать. Как правило, никакой практической пользы Лев из этого занятия не извлекал. Однако он не отступался от бессмысленного занятия, считая его тренировкой метафизического мышления, которое в конечном итоге должно сделать его баснословно богатым.
Так оно в конечном итоге и вышло. Одним прекрасным днем, проснувшись как обычно в два часа пополудни, Лев содрогнулся от громогласных слов: “Михалыч продольные баксы голимая нефть!”, что при помощи алогичной системы преобразования к вечеру было трансформировано в более конкретное “Продай Достоевского американцам”. Человек банальный и скучный тут же пришел бы в ужас от подобного предложения. Однако Лев был не таковым. Он совершенно справедливо считал, что объектом извлечения барышей может быть все что угодно, не исключая даже высших образцов отечественной духовности.
Далее события развивались столь же причудливо, как в романах великого русского писателя. Лев, знавший английский язык вполне приемлемо, за полгода перевел на язык О’Генри и Марка Твена четыре романа Федора Михайловича — “The Idiot”, “The Demons”, “The Karamazoff Brothers” и “Crim and Punishment”. Поскольку работа делалась в большой спешке, то Льву удалось вполне приемлемо передать лишь фабулы произведений. Что же касается тончайшего психологизма, благодаря которому Достоевский долгие годы был властителем российских умов, то “The Idiot”, “The Demons”, “The Karamazoff Brothers” и “Crim and Punishment” были лишены абсолютно. Однако это было не оплошностью нерадивого переводчика, а сознательным актом прагматичного торгаша, который совершенно справедливо полагал, что данные душевные материи чужды западному потребителю книжной продукции.
По окончании этой бессмысленной, с точки зрения человека нормального, работы Лев, продал все, что было возможно продать из недопропитого родительского наследства, и купил билет до Нью-Йорка и фальшивый паспорт на имя Федора Михайловича Достоевского. После чего у него осталось сто пятьдесят долларов, на которые можно было прожить в современном Вавилоне три дня.
В первый же день пребывания в Нью-Йорке Лев, опекаемый точно таким же безумным, как и он сам, ангелом-хранителем, познакомился с сыном мультимиллионера, еще большим вырожденцем, поскльку принадлежал к шестому колену династии банкиров, о которой на Уолл-Стрит слагались легенды и анекдоты. Этот самый сын по имени Гарри, уже десять лет обучавшийся в иллинойском университете непонятно чему, в котором идиотизма было раза в четыре больше, чем во Льве, просмотрев вечером по диагонали четыре предложенных исторических романа о русской жизни прошлого века, наутро купил у Льва, который значился в договоре как Достоевский, авторские права за двадцать миллионов долларов.
Следует отметить, что ангел-хранитель у Гарри был более чем в четыре раза безумней, чем у Льва. Поэтому он, не откладывая дело в долгий ящик, заменил русских персонажей американскими и адаптировал сюжет к ситуации современного Нового света. Конечно, данную модернизацию можно было бы квалифицировать как модный нынче ремейк. Однако сделать это невозможно по той простой причине, что стараниями Льва и Гарри в романах “The Idiot”, “The Demons”, “The Karamazoff Brothers” и “Crim and Punishment” от Достоевского не осталось не только ни одной буквы, но даже и знака препинания.
Например, в “The Idiot”, который получил новое название “The Crezy Sergeant”, Гарри решительно заменил князя Мышкина на ветерана Вьетнамской войны Дэвида Вулфа, компенсировавшего последствия открытой черепномозговой травмы нечеловеческими дозами героина. События романа происходят в Чикаго, где Вулф, потеряв в уличной перестрелке подругу, (созерцание изощренных татуировок, покрывавших все ее тело, доводило Дэвида до трансцендентного экстаза), объявляет войну сразу всем мафиозным кланам. За счет того, что главный герой обладает уникальными способностями убивать врагов как традиционными евро-американскими способами, так и экзотическими афро-азиатскими, поголовье чикагских преступников тает, словно снег под июльскими лучами солнца. В финале Дэвид встречается в смертельном поединке со своим бывшим командиром, который был убит во Вьетнаме, а затем, через двадцать лет, клонирован из мочки своего уха и усилен пластмассовой пуленепробиваемой кожей и гидравлической мускулатурой. На последней странице окровавленный, но счастливый главный герой достает из кармана фрагмент кожи подруги и, жадно впившись глазами в причудливый узор, прозрев, постигает все тайны мирозданья и навсегда уходит в нирвану.
Затем Гарри поставил на всех четырех романах свое имя, издал их, получив прибыль в четыреста миллионов долларов, а потом и экранизировал, в связи с чем сумма доходов от осквернения шедевров Великой русской литературы возросла до полутора миллиардов.
К счастью, эти фантастические приключения уступленных за сущие гроши авторских прав Федора Михайловича Достоевского не были известны Льву, в связи с чем, вернувшись на родину, он ощутил себя не только баснословным богачом, но и ловким дельцом, способным провернуть самое невероятное дело. Благодаря этому обстоятельству он, окрыленный заокеанским вояжем, в течение месяца удесятерил свой капитал. А потом, как и пристало вырожденцу, окружил себя роскошью и погрузился в пучину порока.
Вначале было весело. Очень весело. Ночные клубы, гипнотизирующий шарик рулетки, бархатистые голоса лакеев, извивающийся в подобострастных телодвижениях секретарь, “Мерседес”, стремительно несущий хозяина по ночной Москве к новым неизведанным приключениям, подпольные бои гладиаторов, новые континенты и неизведанные страны, девушки, много девушек, очень много не похожих друг на друга девушек — все это волновало, наполняло сердце чувством самоуважения, стремительно разгоняло по жилам горячую кровь…
Однако все это продолжалось недолго. Внезапно, проснувшись, в четыре часа дня, Лев ощутил странную потребность в настоящей любви. Крепкой, такой, чтобы навсегда. Хоть он и не имел ни малейшего представление о том, что же это такое, и как это можно в себе обнаружить, если вдруг это случится.
Положение становилось отчаянным еще и потому, что Лев был человеком асоциальным. Он не был ни бизнесменом, ни юристом, ни врачом, ни чиновником. Никем не был. И, следовательно, не имел устойчивого круга общения, где можно было бы встретить ту единственную, которую можно полюбить, потеряв голову от сладостного безрассудства. Из женщин Льва окружали только лишь проститутки. Впрочем, многие из них были и задушевными, и обаятельными, и умными, и образованными. Но сословные предрассудки предполагали, что любовь к продающейся за деньги женщине не то чтобы постыдна, но психически невозможна.
В тот же вечер Лев, словно робот, не имеющий внутри себя никакой иной программы, отправился в казино “Карусель”, где, тупо глядя на вращающуюся рулетку, на нервно подпрыгивающий шарик, пребывал в прострации, механически ставя жетоны на случайные клетки. И вдруг, когда ночь была уже на исходе, Лев нечаянно соприкоснулся над столом с женской рукой, слегка, лишь фалангой безымянного пальца. И тут же напуганно отдернул руку, ощутив явственный удар током. Удивленно поднял глаза и сразу же, в сладостном ужасе, провалился в черную бездну устремленного на него инфернального взора. С этого мгновения он уже не понимал, хороша ли внешне стоящая перед ним женщина, или напротив — уродлива. Это не имело для него ни малейшего значения.
Нет, конечно, ничем Льва не ударяло, и ни в какую бездну он не проваливался. Просто именно такими словами пользовались в своей литературной практике и его родители, и бесчисленные родственники по обеим линиям. Именно их и произнес Лев, пытаясь передать мне охватившие его чувства, которые, как я понял, были верным признаком надвигающейся страсти, сверкавшей на горизонте исступленными лезвиями омытых кровью ножей.
Через двадцать пять минут он уже был у нее, срывал одежды, шептал что-то безумное, что не смог бы воспроизвести ни по моей просьбе, ни по требованию суда присяжных.
Спустя четыре часа ко Льву стало постепенно возвращаться сознание. И в конце концов он обнаружил себя лежащим рядом с молодой женщиной. “Прекрасной”, как он мне сказал. Над головой раздавалось топотанье детских ног, из чего можно было заключить, что принцесса живет отнюдь не в сказочном дворце, а в довольно заурядной квартире, как позже выяснилось, однокомнатной. Стены девичьей светелки были почти без промежутков оклеены фотографиями из “Космополитена”. Стол был усеян остатками пиршества. Однако ни этот интерьер, ни отрубленные человеческие головы, окажись они сложенными в углу комнаты, ничто на свете не смогло бы уже отрезвить отравленного страстью Льва. Страстью, а, может быть, и любовью, поскольку чувство, им завладевшее, классификации не поддавалось.
Женщина назвалась, в очередной раз назвалась, поскольку Лев начал вспоминать, как всю ночь он называл ее Настей. Конечно, это была Настя, кто же это еще мог быть?
“Ну, — сказала она, затягиваясь сигаретой, — и как?”
Лев стушевался. И вместо ответа вновь горячо обнял ее. Настя отстранилась и повторила вопрос, пристально глядя на него своими черными, блестящими, словно черная ртуть, глазами. И продолжила, выпустив дым в лицо и рассмеявшись: “От СПИДа еще никому не удалось вылечиться. Еще лет пять-шесть. Если, конечно повезет”. И опять рассмеялась звонко и чисто, словно валдайский колокольчик.
Однако Лев уже ничего не понимал. Потому что этот смех был в тысячу раз сильней, чем чувство самосохранения. Время для него спрессовалось в антифилософскую категорию “здесь и сейчас”, за пределами которой ничего не существовало.
Удовлетворившись произведенным эффектом, произведенным не словами о страшной болезни, а тем жутким воздействием, которое она произвела на Льва в постели, Настя наигранно мрачно сказала: “Шутка”. И спустя минуту вновь рассмеялась. И Лев на час опять ушел в нирвану любви.
— Ну все, — устало и счастливо сказала Настя, — у тебя уже баки пустые. Пора садиться.
Стюардесса, подумал Лев.
Но Настя была не стюардессой, а проституткой.
Лев тут же, вопреки своей псевдофамильной спеси, не понимая и не чувствуя разницы между стюардессой и проституткой, начал судорожно выкладывать на стол мятые стодолларовые купюры. Такая щедрость, конечно же, произвела на Настю сильное впечатление, однако, переборов себя, она отказалась от своего месячного заработка.
— Почему? — недоуменно спросил Лев.
— Я сегодня выходная. Чтобы сердце не заржавело.
Судьба Льва была предрешена на всю его оставшуюся жизнь окончательно и бесповоротно. Эта женщина, о которой он еще ничего практически не знал, стала для него тем главным в жизни, ради чего не только живут, но и совершают главные поступки, как неслыханно благородные, так и омерзительные, ставящие человека, их совершившего, не только вне закона, но и вне человеческого общества. Эта болезнь, а это была именно болезнь, не оставляла никаких шансов на выздоровление.
Настя, удовлетворенная столь сокрушительной победой, велела Льву собираться и уходить, прекрасно понимая, что никуда он уже не денется. На пороге не позволила не только поцеловать себя, но и велела больше ей не докучать без высочайшего на то ее позволения. Именно так и сказала, включив на половину мощности, чего для обезумевшего Льва было более чем достаточно, свой незаурядный актерский дар: “Ступай, и больше не докучай мне без высочайшего на то моего позволения”.
Однако Лев ослушался Настю уже вечером того же дня. Словно дурак, да так оно и было на самом деле, он, разряженный, словно жених, с букетами, напитками и яствами приперся к ее дому, расположенному в пролетарском квартале, и долго звонил. Наконец она подошла. И он услышал желанный, но раздраженный голос, велевший катиться ко всем чертям. Остаток ночи Лев провел неизвестно где, неизвестно с кем и неизвестно зачем.
Следующее свидание, которым его одарила Настя, опять состоялось в среду, поскольку это был ее выходной, оговоренный в контракте. Прошел он опять в угаре и беспамятстве. Однако на сей раз Лев уже хоть что-то увидел, что-то разглядел в сладостно истязавшей его женщине. Нет, не какие-то там физические особенности ее тела. Тело он прекрасно помнил во всех его мельчайших подробностях, помнил памятью ладоней, более того — памятью всей своей кожи. Помнил он и красную розу, которая была наколота над левым соском, и маленькую игривую змейку на внутренней стороне бедра, которая жалила тарантула на другом бедре, когда ноги были соединены.
Льву частично приоткрылось совсем другое — израненная и страдающая душа. Душа незаурядная, когда-то способная на величайшее самопожертвование, но втоптанная в грязь безжалостными каблуками безвременья, отчего в ней вызрела ожесточенность, неприятие действительности, стремление успокоить, заглушить свою непроходящую боль чужими страданиями похожих на людей алчных и безмерно глупых существ, которым при рождении достались лишь рецепторы, способные реагировать на булавочный укол, яркий свет, кислый вкус, смердящие запахи и вой сирены, возвещающей о том, что у них пока все в порядке, все в норме: давление, пульс, функции почек и печени, эрекция и банковский счет.
Столь сложное душевное устройство позволило Насте угадать во Льве человека не вполне заурядного, чье явственное вырожденчество частично компенсировало отсутствие всего того, чего не было и в помине у всех других мужчин, которые сопровождали ее жизнь бесконечной нудной вереницей. И тут вдруг такое, выходящее за пределы, не соответствующее уродливым нормам. Она поняла, что тут может быть большая потеха, большое для нее обезболивание, эквивалентное как минимум десяти кубикам чистого, как небесный пламень, героина.
Настя предложила Льву, который был уже готов выполнять любые прихоти своей царицы, присутствовать во время ее работы. Для чего в углу комнаты была установлена ширма, благо размеры квартиры это позволяли. Сидеть он должен беззвучно, словно умерший, сидеть и смотреть в проковырянную дырочку. В случае своего обнаружения Льву грозила страшная кара.
Лев, почти ничего уже не соображавший, с радостью согласился. Лишь бы быть рядом с Настей, видеть ее, слышать голос, ощущать запах духов.
Во время первого “сеанса”, спустя пять минут, он лишился чувств, страшным усилием воли беззвучно опустив тело на пол, а уже затем потеряв сознание. Когда пришел в себя, грязный ублюдок, который на самом деле был совершенно обычным клиентом, не хуже других, уже заканчивал. Затем собрался и ушел. И лишь тогда Лев дал волю готовым лопнуть нервам, уткнувшись мокрым от слез лицом в сладоточивое тело.
Такого оргазма Настя еще никогда не испытывала.
Ситуация резко изменилась, существенно сместив акценты и поменяв роли, на пятый раз, когда Лев, с мутящимся от ревности сознанием и пришел с ножом, предназначенным лишь для убийства и ни для чего более. Когда клиент уже готов был закончить, Лев решительно вышел из-за ширмы, сделал шесть твердых шагов и четыре раза вонзил лезвие в белую, как у глиста, спину. Затем сбросил на пол безжизненное тело и овладел онемевшей от сладостного ужаса Настей.
Таких невероятных ощущений Настя никогда не могла себе даже представить.
Поскольку Лев был уже сексуальным роботом с оголившимися чувствительными элементами, запрограммированный лишь на удовлетворение своей госпожи, то понятий добра и зла для него не существовало. Более того, его мозг, трепетавший от малейшего прикосновения к ауре Насти, никоим образом не отзывался ни на что другое. Вероятно, в тот период своей жизни несчастный мог бы сжечь над пламенем газовой конфорки несколько своих пальцев, ничего при этом не почувствовав. Поэтому он без малейшего труда расчленил в ванне труп при помощи специально купленной для этой цели электрической пилы и выкинул куски гнусного мяса в ста километрах от Москвы.
Со временем такая любовь вошла у них в систему. Правда, место действия пришлось перенести в дом Льва, где можно было не опасаться разоблачения. По распоряжению хозяина во дворе был оборудован специальный чан десятиметровой глубины, наполнявшийся кислотой. Именно туда и бросали трупы. Чан был соединен с канализацией, поэтому клиенты Насти, которую, происходи все это не в России, а на жарком материке, вполне можно было бы назвать Клеопатрой, исчезали без следа.
За полгода жрецы новой любви принесли в жертву своей похоти и все возрастающему безумию не один десяток человек. Вот неполный их список (см. приложение).
Спустя какое-то время Настя, испытавшая неизбывный голод по все новым и новым ощущениям, какие только можно достичь, презрев все понятия о прекрасном и безобразном, властно потребовала ото Льва, чтобы в их некрофилических оргиях принимали бы участие и женщины, много разных женщин. И замирающий от предвкушения новых сладостных утех Лев начал привозить в дом женщин, предназначенных для заклания на их сатанинском ложе.
Прикрыв глаза, он сосредоточенно, словно школьник у доски, произнес мне и женский список (см. приложение).
“Что же это за исступленная такая любовь? — подумал я, ошеломленный этим потоком слов, каждое из которых не имело никакого эмоционального привкуса, но все вместе они слагались в столь безнадежный, столь беспросветный реквием, что от него начинало ломить виски. — Что же это за чудовищная такая любовь, — а это, несомненно, была любовь, — что во имя ее нужно было убить столько ни в чем не повинных людей? Ведь это чувство существует для абсолютно противоположного — чтобы…”
— Вы абсолютно ничего не поняли! — пришел в сильное волнение Лев, прочитавший мои мысли. — Напротив, совсем напротив! То, о чем вы думаете, то, чем занимаются все убогие человеческие недоумки, человеческие тли, — именно оно сеет несчастья и страдания! Мы же отбирали у несчастных, несчастных до того, как мы их убивали, их никчемные жизни и давали взамен возможность родиться вновь, родиться уже не такими уродами, которыми они были в прежней жизни. Это высшая любовь, она дает зачатия второй степени! От каждой нашей близости рождалось идеальное создание!
“Боже, — подумал я испуганно, — да он совсем болен, безнадежно. Надо же все так перевернуть, выстроить себе такую теорию, о которой не помышлял ни Раскольников, ни даже Кириллов!”
— Я не болен! — вскричал Лев, из чего я еще более убедился в его нездоровье, поскольку столь отчетливо читать в чужой голове способен только очень больной человек.
— Как же вы не больны? — отчаянно решил я действовать в открытую, поскольку что-либо скрыть от него не представлялось возможным. — Как же вы не больны, когда у вас все путается. Вы утверждаете, что у Гани была наполеоновская бородка. Так?
— Так, — согласился Лев, весь подавшийся мне навстречу, словно ожидал услышать что-то для себя крайне важное.
— Но какая же у Наполеона была бородка? Никакой бородки не было.
— А, это вы истории не знаете! — воскликнул он облегченно. — Это Наполеон третий, а не первый, племянник первого. — И погрузился в раздумье.
Наступила какая-то особая тишина. Я бы сказал, мертвая.
— Вот именно, мертвая, — прервав ход своих беспорядочных мыслей, откликнулся Лев. И продолжил свою историю…
Ни для кого не секрет, что люди, чья психика нарушена в силу тех или иных причин, делятся на два, казалось бы, антагонистических класса. Одни, одержимые страстями, с мазохистской одержимостью травмируют свое воспаленное сознание мучительными для себя переживаниями, на поиск которых тратят все свое время. Другие замыкаются в скорлупе собственного безумия, и, казалось бы, берегут себя от непереносимых страданий за счет полной самоизоляции от жестокого окружающего мира. В действительности между теми и другими нет никакой разницы. Просто у одних тараканы комфортно живут и плодятся под черепной коробкой, и таким людям не нужно проявлять излишней жизненной активности. У других же они почему-то быстро погибают, и несчастным людям, которые не в состоянии без них обходиться, приходится повсеместно выискивать этих самых тараканов, отлавливать и, словно кокаинистам, запихивать через ноздри внутрь себя, туда, где бы они испуганно метались, раздражая своими жесткими лапками нежное вещество мозга.
И Лев с Настей нашли такого таракана, который поселился в них навсегда. Период исступленной охоты сменился созерцательной нежностью к абсолюту. Последнюю свою жертву они не опустили в канализационный чан, а отдали в искусные и надежные руки патологоанатома, который за ошеломившую его сумму сделал из склонного к гниению тела мумию, над которой не властно течение времени, неумолимо размывающее берега Стикса.
В жизни Льва наступил, можно сказать, моногамный период — лишь он, Настя и прохладное тело, которое дожидалось неистового совокупления в специальной морозильной камере…
Лев, нажал на кнопку, в действие пришел чуть шелестящий, словно японская рисовая бумага, механизм. Рядом с кроватью в полу раскрылся люк, и из каких-то кошмарных недр плавно поднялась еще одна кровать, на которой покоилось обнаженное мужское тело, отливавшее какою-то фарфоровой белизной. Лев театрально воскликнул: “Порфирий Петрович! Прошу любить и жаловать!” И мелко затрясся от приступа какого-то своего смеха.
Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темножелтого, но довольно бодрое и насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми ресницами.
Взгляд этих глаз, а это действительно был взгляд, чему способствовал патологоанатом-виртуоз, как-то странно не гармонировал со всей фигурой, имевшей в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.
Смех прекратился, и Лев каким-то тихим, чуть ли не ласковым голосом сказал: “Да не бойтесь вы его, он очень милый. С Порфирием Петровичем очень интересно разговаривать. Нас ведь теперь осталось двое”.
— Простите, — вскричал я в изумлением, — а где же Настя?! Что с ней?
— А Настя сейчас рожает. Это очень долго. Очень долго. Что-то он мне о ней рассказывает, что-то я сам улавливаю. Я же вам об этом уже говорил, ведь уже прошло девять месяцев, давно прошло. Но это совсем не так, как здесь. Вы меня понимаете?
— Да, конечно. Конечно, я вас прекрасно понимаю, — ответил я поспешно, чтобы избавить себя от выслушивания объяснений механизма перемещения человека в трансцендентную область.
— Да я вижу, вы меня боитесь! — удивленно рассмеялся Лев. — А вот Порфирий утверждает, что именно я должен всего бояться. В смысле не всего, а себя в первую очередь. Потому что у меня, по его словам, должно быть внутри что-то такое, чего он никак не может точно назвать. Недалек, очень недалек, хоть и мнит из себя невесть что. Так, Порфирий? Я прав?!
Однако Порфирий по-прежнему бодро и насмешливо молчал. Погрузился в сосредоточенное молчание и мой собеседник. Судя по всему, между ним и мумией происходил какой-то крайне важный для обоих диалог.
Лицо Льва производило странное впечатление. Собственно, лица-то никакого и не было. Лишь два безумных сверкающих глаза на чем-то сером, бесформенном. Было ощущение, что эти глаза были линзами, которые фокусировали дневной свет и жгли изнутри мозг несчастного. После некоторого привыкания к этой уникальной биологической аномалии становился заметен характерный признак вырождения — уши без мочек. При дальнейшем самом пристальном изучении больше ничего не обнаруживалось — лишь глаза и уши. Все остальное было чужим, гуттаперчевым, имело какую-то нечеловеческую природу, в связи с чем никак не могло считаться лицом. Можно было говорить лишь о голове, которая покачивалась на тонкой шее, будто шаровая молния, принимая какое-то чрезвычайно важное для окружающих решение.
Я дважды непонятно зачем кашлянул. Безуспешно попытался распрощаться, но из этого ничего не вышло. И вышел на воздух. Деревья по бокам благоухавшей липовой аллеи стояли с опущенными ветвями. Навстречу шла женщина необыкновенной красоты, в черном шелковом платье, с темнорусыми волосами, убранными просто, по-домашнему, с темными глубокими глазами, с задумчивым лбом, со страстным и высокомерным выражением худого и бледного лица.
Мой бедный рассудок категорически отказывался комментировать этот вопиющий факт.
Последний гуманист
Каждый из нас хоть что-нибудь да слышал об утопическом произведении монаха-доминиканца Томмазо Кампанеллы “Город Солнца”. Кто-то даже читал его по тем или иным соображениям: либо штудируя с образовательной целью этот составной источник научного коммунизма, каковым данный труд, несомненно, являлся, либо праздно выясняя, до чего способен додуматься поэт, заточенный в узилище на двадцать семь лет. Но никто из живущих не видел самого Кампанеллу и не имел возможности с ним общаться. Однако мне представился этот поистине счастливейший случай.
Кампанеллу звали Леонидом Петровичем. Свое состояние он сделал еще при советской власти, будучи торговым представителем страны в одной из латиноамериканских республик, а в начале девяностых годов легализовал его. В середине же последнего десятилетия уходящего века заболел типично русской болезнью, посвятив себя построению справедливого общества, которое основывалось бы на идеях гуманизма и тотальной справедливости. Конечно, его город получил совсем иное название, но роль Солнца была отведена именно ему, Леониду Петровичу.
В практическом отношении наш герой пошел гораздо дальше своего знаменитого предшественника. Его детище было облечено не только в словесную форму, но и было оформлено в виде конкретного строительного проекта, вполне пригодного для воплощения в жизнь.
Город Леонида Петровича представлял собой пирамиду, сделанную из особо прочного стекла, пропускавшего ультрафиолетовые солнечные лучи. Эта особенность позволяла заниматься земледелием и скотоводством на первом этаже грандиозного сооружения, основание которого равнялось девяти квадратным километрам. На втором этаже должны были жить ремесленники. Их требовалось меньше, чем земледельцев, что конструктивно было задано меньшей площадью их этажа, предопределенной геометрическим законом сечения пирамиды. Еще меньше нужно было воинов, которые требовались для поддержания в городе порядка. Следующие восемь этажей предназначались для атлетов, врачевателей, ученых, лицедеев, поэтов, администраторов, мудрецов и жрецов.
На вершине этого диковинного здания, на двенадцатом его этаже, небольшом, но чрезвычайно комфортном, полагалось жить Леониду Петровичу с многочисленными наложницами и бессловесными слугами. При этом он должен был быть не только объектом культа, поклонения и всеобщего обожания, но и абсолютным эталоном, сообразуясь с которым надлежало квалифицировать горожан по их значимости и полезности для общества. Ежегодно в городе должны были проводиться всеобщие экзамены, после которых происходило бы частичное переселение с этажа на этаж. Наиболее достойные поднимались на этаж выше, худшие опускались. Проблема перенаселенности решалась при помощи умерщвления то ли дряхлых стариков, то ли лишних младенцев. (До того места, где демографический вопрос решается Кампанеллой про помощи регламентации зачатий, Леонид Петрович, видимо, не дочитал).
Леонид Петрович разработал чрезвычайно обширный свод законов, который жестко регулировал жизнь города — отношения между этажами, рацион питания для каждого сословия, способы подавления бунтов, поэтажный реестр медицинских услуг, уголовных наказаний, способов проведения досуга, имущественной ответственности, социальных льгот, прав и обязанностей и так далее, и тому подобное. Но все это было настолько запутано, что я мало что понял. Главное — было неясно, каким образом Леонид Петрович намеревался собрать столько идиотов, которые согласились бы испытать на собственной шкуре всю мощь тотальной справедливости и несокрушимого гуманизма. Непонятно было и то, что могло бы помешать скотоводам и землепашцам, располагавшимся ближе всех к выходу, оставить на произвол судьбы злачные нивы и тучные пастбища и разбежаться в разные стороны.
Да, в общем-то, все эти детали, на которые Леонид Петрович истратил свой последний рассудок, меня мало интересовали. Поскольку после оплаты счетов, выставленных проектными градостроительными организации, у Леонида Петровича осталось лишь двадцать две тысячи долларов, из которых мне было выдано в качестве гонорара две тысячи. А кто же будет горбатиться за эти жалкие гроши? Пропеть гимн гуманизму — это, конечно, почетно и, может быть, даже престижно, но делать это за здорово живешь дураков нет.
Спасатель тайги
Как это ни дико звучит, но Василий стал миллионером по принуждению. Точнее, для того, чтобы выполнить миссию, возложенную на него земляками. Вот эта удивительная история, которая проливает свет на события четырехлетней давности, оказавшие огромное влияние на судьбу России.
В начале девяностых годов Василий, будучи человеком уже не первой молодости, нечестолюбивым и некапризным в быту, занимал невысокую должность в российском отделении иностранной строительной компании “Мабетекс”. Его полностью устраивали и смехотворный оклад в тысячу долларов в месяц, и подчиненное положение, и невозможность применения таланта, которым его щедро наградила природа. Любил человек ковыряться на дачном участке, удить рыбу и смотреть по телевизору футбол. И не любил суету, шумиху и проявление зависти, которую своим невидным и неслышным положением весьма успешно избегал.
Однажды летом, во время отпуска, как всегда не поехав ни в Анталию, ни на Багамские острова, он решил навестить родную якутскую деревню, затерявшуюся в труднодоступной глубине сибирской тайги. Земляки, к которым после долгих лет отсутствия он явился не с пустыми руками, а с ворохом подарков, встретили радушно. Василий обнаружил, что бурные события последних лет ничуть их не изменили, и они остались такими же добросердечными людьми, чуждыми алчности — главного порока, который к тому времени уже успел изрядно разъесть души населения европейской части России.
Однако в глаза бросалась бедность, граничащая с нищетой, в которой они были вынуждены жить. Нет, конечно, никто не жаловался и не роптал, но в глазах отчетливо прочитывался вопрос: “Что же со всеми нами скоро будет?” Еще более был озабочен шаман Николай, несший ответственность за свой народ, который, как считал шаман, в далекой Москве решили полностью истребить. Он был похож на Наполеона, если не после сражения под Ватерлоо, то уж наверняка накануне своей первой ссылки на остров Эльба.
В этом месте необходимо прерваться и поближе познакомиться с Николаем, который и сыграл роковую роль в судьбе страны летом 1996 года. Это был очень сильный шаман, получивший посвящение от самого Кзэрэкээна, на могиле которого выросли три могучие лиственницы. Причем и ниспослание духами особого дара, и период его ученичества проходили на глазах Василия, который был в ту пору, как и Николай, пятнадцатилетним пареньком. Вот как это происходило.
В соседней деревне умер старый шаман, и его эмеген на следующий же день вселился в Николая и начал терзать неопытного юношу. Николая охватило бешенство, он потерял рассудок и убежал в тайгу, где целый месяц питался лишь одной корой, истязая себя, раня сучьями деревьев, расцарапывая ногтями до крови тело. Когда вернулся, на него было страшно смотреть. Однако эмеген, насладившись новизной тела, немного притих, и юноша уже не представлял опасности для окружающих. И тут его, испуганного, не знающего, как распоряжаться полученным даром, начал учить великий Кзэрэкээн. После смерти Кзэрэкээна его место по праву занял Николай.
На третий день Николай вызвал Василия и сказал, что, как он понял из радиоприемника, Президент, который сейчас правит Россией, очень скоро, разрушит все там у себя дома и примется за тайгу. И тогда якутам настанет конец. Уж очень силен вселившийся в Президента уор Разрушения. Пока он не совершил непоправимого, его необходимо выгнать. Однако Тангара не велит Николаю лететь в Москву, потому что в Москве очень сильные и злые духи, Тангара не сможет защитить от них кут Николая. Президента нужно привезти в тайгу, потому что только здесь можно справиться с обуявшим его уором Разрушения. Привезти Президента должен Василий. Потому что он живет в Москве и знает Президента.
Василий пришел в ужас, потому что слова шамана являются непреложным законом. Если его не исполнить, то последует незамедлительная кара. Сказать “нет” означало не только обречь себя на неминуемую смерть, но и быть проклятым родным народом. Напрасно Василий пытался предельно тактично объяснить Николаю, что Москва — это очень большой город, гораздо больше, чем сто якутских деревень, что познакомиться простому человеку с Президентом абсолютно невозможно.
Шаман хмуро выслушал этот детский лепет и сказал, что он предусмотрел любые помехи, которые возникнут на пути Василия. Николай уже говорил с одним очень опытным и ловким в городских делах абаасы, и тот взялся помочь. После этого шаман покамлал непродолжительно и без чрезмерного напряжения, и Василий почувствовал незримое присутствие кого-то нематериального, строгого и требовательного, готового испепелить его в случае неповиновения.
Василий вернулся в Москву совсем другим человеком. Энергия, которой его подпитывал абаасы, била через край. Довольно скоро он стал одним из самых влиятельных людей в “Мабетексе”, смог заработать очень значительные средства, которые позволили стать вхожим во многие должностные кабинеты и завязывать знакомства с могущественными людьми. В конце концов, он сблизился с Управляющим делами администрации Президента. Абаасы “работал” самым наилучшим образом, не встречая реального сопротивления со стороны столичных духов.
Однако дальше дело застопорилось. Как предполагает Василий, что, конечно, не более чем его догадки, дорога в Кремль была заблокирована сворой алчных региональных демонов, которые бессчетно истребляли друг друга на подступах к заветной цели. Сквозь этот шквал беспорядочного огня пробиться было невозможно.
И Василий стал ждать счастливого момента.
Через некоторое время он представился. В стране проходила бурная предвыборная компания, во время которой претенденты на место в вожделенном кремлевском кресле хаотично пересекали страну с востока на запад и с севера на юг, пытаясь привлечь на свою сторону симпатии избирателей. Президент тоже включился в этот марафон. И Василию, естественно, по протекции Управляющего делами администрации Президента посчастливилось попасть в свиту, сопровождавшую в поездках импозантного, седовласого и властолюбивого человека. В качестве кого его взяли, я не поинтересовался, но денег за это место он отвалил необычайно много.
И вот наконец-то комфортабельный авиалайнер с размашистой надписью “Россия” на борту приземлился совсем недалеко от родной деревни Василия. И улучив нужный момент, на второй день сибирского вояжа, Василий пригласил Президента познакомиться с жизнью настоящих якутов, сохранивших все свои культурные традиции и уклад жизни предков. Президент нахмурился, поскольку любую просьбу воспринимал как оскорбление своей самостоятельности. И тут Василий преподнес Президенту дар от всех российских якутов. Это была кредитная карта “Gold VISA”, эмитированная фирмой “Мабетекс”. На карту было зачислена сумма, обеспечившая бы Президенту, давно уже пребывавшему в пенсионном возрасте, а также всему его обширному семейству достойное существование до середины XXI века.
Президент велел Начальнику охраны проверить подлинность даров якутов России. Проверка подтвердила искренность намерений сибирского народа. Президент велел утром закладывать вертолет.
Дальнейшие события этого невероятного путешествия были зафиксированы Василием на видеокамеру и показаны мне с необходимыми пояснениями сути происходящего.
Президента и его немногочисленную свиту встретило человек тридцать в национальной якутской одежде (другой, вероятно у них не было). После традиционных рукопожатий и похлопываний по плечу Президент заметил шамана, стоявшего чуть в стороне (его внешний вид описанию не поддается, поскольку невозможно найти точные сравнения из мира привычных для нас предметов и явлений). Президент, будучи, очевидно, слегка навеселе, словно большой ребенок кинулся к нему со словами: “О, шаман! Едрена мать, дай в бубен похерачить!” Но, встретив взгляд Николая, как-то вдруг стушевался и притих. И тут же понял, что тут что-то не так, что перед ним не марионетки, которые готовы хоть спеть, хоть сплясать по его прихоти. А люди совершенно природные, для которых весь его чудовищный авторитет не стоит чиха этого пугала в шкурах, увешанного гирляндами какой-то дребедени. И он гневно обернулся к Начальнику охраны.
Но тщетно. Шаман прокричал что-то гортанное, резкое, будто вспарывал живот оленя, призывая в помощь почти домашнего, а потому несильного абаасы. И тот погрузил всех чужаков, за исключением Президента, в крепкий сон. Люди осели на землю, кто где стоял, словно из них выпустили воздух.
И дальше началось невероятное.
Четверо крепких якутов принесли два ремня, каждый из которых петлей укрепили на предплечьях шамана, и стали попарно крепко держать концы ремней. Чтобы во время изгнания уора Разрушения недружественные абаасы не утащили Николая в свой нижний мир. Побледневший Президент застыл, словно столб.
Затем разожгли костер, и шаман стал напряженно всматриваться в колеблющееся пламя. Минуты через три полной тишины вдруг стало слышно, как он икает. Его стала сотрясать нервная дрожь. Набив трубку каким-то своим, очевидно сокрушительно сильным зельем, шаман закурил и начал потихоньку ударять в бубен, по-прежнему не обращая ни малейшего внимания на Президента. Его занимало лишь пламя костра, в котором он пытался разглядеть причину душевного недуга.
Вскоре стало видно, как побледнело его лицо. Глаза закрылись, а голова безжизненно упала на грудь. Две женщины принесли белую шкуру, на которую шаман сел и тут же погрузился в глубокий сон. Спал он минут десять.
Вдруг раздался страшный прерывистый звук, пронзительный, как скрежет стали. Было непонятно, откуда он исходит, поскольку шаман был абсолютно недвижим. Через минуту звук повторился. Шаман открыл глаза и начал истерически икать и зевать. И вот он уже на разные голоса издает то жалобные стоны чибиса, то соколиный крик, то прерывистое посвистывание бекаса.
Внезапно шаман умолкает. И слышно лишь слабый высокий писк, похожий на комариный. Начинает бить в бубен. Сперва чуть слышно, сопровождая удары каким-то невнятным мычаньем, в которое вплетаются крики орлов и стоны чаек. Постепенно его песнь усиливается. И вот он уже в экстазе, содрогаясь всем телом, исступленно выкрикивает слова заклинания:
Могучий бык земли, степной конь,
Могучий бык зарычал!
Степной конь заржал!
Я выше вас всех, я человек!
Я человек, наделенный всем!
Я человек, сотворенный Господином Бесконечности!
Прибудь же, о степной конь, и научи!
Выйди же, чудесный бык Вселенной, и ответь!
О могучий Господин, приказывай!
О Госпожа моя Мать, укажи мне мои ошибки
И пути, которыми я должен идти!
Полети передо мной по широкой дороге,
Подготовь мою тропу!
Так шаман просит помощи у своего эмегена и у абаасы верхнего мира, просит их прийти и помощь ему исцелить Президента. Но это не просто, очень непросто, эмеген горд и непреклонен и долго не хочет приходить. Создается впечатление, что шаман камлает уже на пределе своих возможностей, на его губах выступает пена, а песня уже непохожа на человеческие звуки.
И тут Василий хватает меня за локоть: “Вот, вот, видишь, видишь? Это эмеген пришел!” Я ничего, естественно, не вижу. Но поведение шамана резко меняется. Он пускается в неистовую пляску. Исступленно колотит в бубен и то кружится волчком, то подпрыгивает почти на высоту роста Президента. И при этом рычит как хищный зверь, скорее всего, это крик раненого медведя.
И вдруг подскакивает к Президенту, хватается за что-то невидимое, расположенное на уровне груди, и изо всей силы тянет на себя, упираясь ногой в живот Президента. Наконец отрывает, как я понял, уор Разрушения и отлетает назад метров на шесть, ударившись затылком о дерево. Однако руки ни на мгновение не разжимает.
Затем с размаху бросает его, да, ЕГО, хоть на экране я снова ничего и не заметил, и начинает в НЕГО плеваться, топтать ногами, при этом что-то выкрикивает с глумливо-издевательской интонацией. И гонит — машет руками, пинает ногами и изо всей силы дует на НЕГО.
Якуты, стоящие вокруг, оживляются, радостно улыбаются и похлопывают друг друга по плечу. Уор Разрушения навсегда изгнан из кута Президента.
Однако впереди самое трудное, самое опасное для шамана. Он сосредотачивается и начинает махать руками, словно крыльями. Это монотонное зрелище длится довольно долго. Мое внимание начинает ослабевать. И вдруг шаман мгновенно исчезает с экрана монитора. Я недоуменно спрашиваю Василия: “Вероятно, это перерыв в экспозиции?”. “Нет, — отвечает он, — никакого перерыва не было. Шаман улетел на небо относить дары. Вон, видите столик, на нем бутылка водки и курица с отрубленной головой. Шаман улетел на небо угощать абаасы, за то, что они помогали ему”. — “А нельзя ли было здесь, на земле, коль они тут собрались?” — задаю я несколько туповатый вопрос. Василий смотрит на меня укоризненно и оставляет вопрос без ответа.
Возвращается шаман так же внезапно, как и исчезает. И сразу же встает голыми ступнями на тлеющие угли костра. Для очищения от неба.
Дальнейшее прекрасно известно, хоть и требует небольших комментариев. Тайга и якуты были спасены. Однако Президент вернулся в Москву уже совершенно иным человеком. Что позволило проницательной оппозиционной прессе высказать предположение о том, что Президент умер, и его заменили актером, исполняющим роль Президента. Отчасти это было справедливо. Операция прошла с серьезными осложнениями: уор и кут Президента за долгие годы настолько срослись друг с другом, что, удаляя уор, шаман оторвал и часть кута. За это пришлось расплатиться физическим здоровьем. Возникла острая коронарная недостаточность, которая потребовала экстренного хирургического вмешательства. Однако полностью восстановить утраченное здоровье не удалось. И все четыре последних года пребывания у власти Президент исполнял свои обязанности далеко не в полной мере. На нездоровье наложилось и изменение его сущности, которую можно поверхностно охарактеризовать как “преждевременную благостность”. Страна вступила в полосу правительственных кризисов и финансовых катаклизмов, которые, тем не менее, на жизнь якутов не оказывали ни малейшего влияния.
Я прямо, без обиняков, спросил у Василия: почему охрана Президента за такие “художества” сохранила ему жизнь? Все разъяснилось довольно просто: шаман стер память о сеансе лечения как у Президента, так и у сопровождавшей его свиты. А Президенту даже вложил воспоминание о физической близости с самой красивой из якутских женщин, специально выращенной добросердечным сибирским народом именно для такого случая. Смутное ощущения того, что с Президентом происходит что-то несвойственное ему, возникло гораздо позже, во время возвращения в Москву. Однако это было воспринято как физическое и эмоциональное перенапряжение пожилого человека, посвятившего всего себя без остатка служению отчизне.
Что же касается Василия, то, исполнив возложенную на него миссию, он вернулся к своим экономическим обязанностям уже без былого рвения. Абаасы, конечно, при нем был оставлен, однако и он особого усердия не выказывал. Дело было пущено на самотек. Многочисленные миллионы не приумножались, но поддерживались в количестве, необходимом для спокойного и достойного существования.
Его дом производил чрезвычайно благоприятное впечатление. Приятно удивляло отсутствие нагло лезущей в глаза вычурной показухи, которая в иных домах богатых людей порой способна резко повысить артериальное давление у людей чутких, эстетически развитых. У Василия царила спокойная гармония. Точно такими же были и его отношения с прислугой. Это были даже не помощники хозяина, а хорошие добрые знакомые, готовые услужить ему в любое время дня и ночи не из меркантильных соображений, а, что называется, от чистого сердца. Естественно, эти сердечные порывы прекрасно оплачивались в твердой валюте, но, уверен, если бы размер жалования в силу каких-либо роковых обстоятельств был сокращен до уровня прожиточного минимума, то и это не смогло бы разрушить устоявшуюся гармонию взаимного добросердечия.
Но главной радостью, предметом всеобщего обожания и добровольного поклонения домашних был полуторагодовалый сын Василия, которого хозяину подарила молодая жена Ирина. Сына звали Андреем. Был он голубоглаз, коренаст, не по годам смышлен и обстоятелен. Но главное — обладал такой незаурядной внутренней силой, что без труда деформировал электромагнитные поля и уже подступался к силам гравитации. Это было еще одно напоминание о том, что приближается новый мировой порядок.
Экспортер национального самосознания
Юрий прекрасно понимал и, главное — отчетливо видел, что вся власть в России вновь перешла к евреям. Что этот немногочисленный древний народ по собственному произволу распоряжается судьбой основного российского народа. Русские позволили взгромоздиться себе на шею и безропотно везли туда, куда повелевала вожжа, и с той скоростью, какую задавали при помощи… Тут Юрий прерывал ассоциативный ряд, поскольку дальше выходило слишком уж обидно для русских.
Понимал он и то, что ничего изменить было уже невозможно. С одной стороны, существующий порядок защищала конституция. Для освобождения русского народа необходимо было бы пойти ей наперекор, то есть устроить революцию со всеми вытекающими последствиями. Одним из них, несомненно, стала бы не только экспроприация состояния Юрия, так сказать, без аннексий и контрибуций, но и зачисление его в разряд предателей русского народа, продавшихся евреям. Опять же со всеми вытекающими последствиями.
С другой стороны, Юрий был человеком порядочным. Не мог он отплатить евреям черной неблагодарностью за то, что они любезно позволили ему заработать несколько миллиардов долларов. Вот если бы он был люмпеном, инвалидом, немощным стариком — вот тогда бы да, тогда бы он им дал! В смысле — устроил бы козью морду в меру отпущенных сил! А в нынешнем своем положении никак не мог.
В силу всех вышеперечисленных обстоятельств Юрий неизменно выдворял из собственного дома многочисленные депутации от господ-чернорубашечников. Более того — не пускал на порог этих хреновых опереточников, хрустящих портупеями, словно антоновскими яблоками, с трудом обнаруживающих рты в буйных зарослях непролазных бород. “Бог подаст!” — неизменно ответствовал он на их просьбы о финансировании русского национально-освободительного движения, стоя на крыльце и отхлебывая злой квас из расписанной гжельскими мастерами кружки. А про себя думал: “Ведь пропьете всё, сволочи! А что не пропьете, то русскому народу кровью и слезами отольется!”
Однако идея о несправедливости угнетения русских евреями, несмотря на пассивность своей формы, постоянно шевелилась в мозгу Юрия, совершая незримую работу, грозившую трансформировать беспрерывное наслоение все новых и новых мыслей в иное качество поведения, или даже могла привести к активным действиям. И в один прекрасный момент Юрий понял, что конкретика тут не столь важна, что судьба России не уникальна. Есть много иных стран, где малые народы, не обязательно евреи, притесняют большие. Например, Бурунди — небольшое государство, расположенное на берегу великого африканского озера Танганьика.
— Представляешь! — рассказывал мне Юрий трагическую историю Бурунди столь же воодушевленно, словно речь шла о его родном городе Шахты Ростовской области. — Эти тутси, эти козлы, совершенно затоптали хуту! А ведь их гораздо меньше, можно сказать, с гулькин хрен! И это продолжается уже много веков подряд!
— Юра, позволь, не горячись, — возразил я ему, опираясь на логику, — как же это “много веков”? Ведь это же раньше, наверняка, колония была. Так что и тех, и других белые топтали. Разве не так? Да и белых-то было ведь меньшинство. Они-то и топтали.
— Ну, друг! — Юрий всплеснул руками, изумляясь моей неосведомленности. — Вначале были немцы, а потом, после Первой мировой, колония перешла к бельгийцам. Их же гораздо больше. В Бурунди меньше шести миллионов живет, которые коренные. Меньше Москвы. Так что тогда-то как раз никакой обиды не было. Но весь фокус в том, что белые очень хитро применяли принцип “разделяй и властвуй”. Меньшинство — тутси — они поставили в привилегированное положение, сделали типа мелких чиновников. Им можно было носить оружие и торговать. Хуту же, которых большинство, всегда ковырялись в земле да пасли коз. Вот и выходит, что тутси — это те же евреи, а хуту — русские.
— Ну, ладно, допустим, — не сдавался я. — Но сейчас же там наверняка уже республика, с конституцией, с выборами. Так как же большинство не может выбрать своего президента, свой парламент, поставить генералами своих соплеменников? Разве не так?
— Ты, блин, прям как ребенок! — Юрий аж задохнулся от возмущения. А потом открыл зубами бутылку “Туборга”, выплюнул пробку и четыре раза жадно глотнул. — Как там образовалась республика, то самый кошмар и начался. Уже сорок лет подряд режут друг друга с большим остервенением! Правда, до девяносто третьего было еще терпимо. Тысячи по две-три трупов в год. Но за последние шесть лет перебили двести тысяч!
— Чего это они так оживились?
— Он еще спрашивает! Наконец-то провели, как ты выражаешься, демократические выборы. И президентом стал хуту — Мельхиор Ндадайе. И все вроде бы пошло на лад. Но 21 октября девяносто третьего эти козлы-тутси замочили президента и снова захватили власть. Кому это на хрен понравится?! Хуту начали вооружаться, кто что достанет, в основном топорами, ножами да луками, и создавать партизанские отряды. И тут уж понеслось! Отчаявшиеся хуту били всех без разбору — и войска, и мирных тутси. Войска очень быстро прочухались и начали буквально искоренять хуту, не жалея ни стариков, ни детей. Те от такого блядства побежали в соседнюю Руанду, там в то время правили хуту. Да так лихо, что в девяносто четвертом перебили миллион руандийских тутси. Но потом на помощь пришли бурундийские войска, то есть тутси с китайскими автоматами в руках, и они снова взяли в Руанде власть в свои руки. Пришлось бедным бурундийским хуту бегать уже в Конго, там тутси в оппозиции, но, правда, все, суки, тоже с автоматами и тоже с китайскими. Короче произошел дикий бардак, без поллитры не разберешься: то тутси гонят хуту по саванне из страны в страну, не разбирая границ, то затем разворачиваются, и уже хуту гонят тутси. Если посчитать по всем этим странам, то, наверное, уже миллиона три замочили!
К концу своей пламенной речи Юрий до того разошелся, что изо всей силы шарахнул в стену пустую бутылку из-под пива. Я огляделся. Просторное жилище, построенное некогда для комфортабельной жизни, ныне представляло собой некое подобие товарно-сырьевого склада. Повсюду стояли огромные ящики болотного армейского цвета и хаотично валялись тюки с чем-то непонятным. Мебель использовалась не по назначению, более того, создавалось впечатление, что она давно стала лишней в доме. Заметив мое недоумение, Юрий продолжил:
— А, не обращай внимания на этот сарай. Я тут бываю только наездами. Уже три года живу в Бурунди.
И тут выяснились преудивительные вещи. Юрий решил не ограничивать свою тягу к национальной справедливости лишь абстрактным состраданием далекому чернокожему народу. Он решил помочь ему практически. Прежде всего приехал в страну и выяснил реальную ситуацию. Выходило так, что при самом оптимистичном раскладе хуту должны были быть полностью истреблены в Бурунди через два года. Их либо убили бы всех, либо навсегда выгнали бы из страны. Иных вариантов не существовало.
И тогда далекий белый друг, через переводчика, знавшего не только французский, но и кирунди, объяснил лидерам повстанческого, а точнее — оборонительного движения, что хотел бы помочь великому народу хуту защитить себя от подлых тутси. Попробовал даже, чтобы те поняли его истинные мотивы, провести параллель между Бурунди и Россией, где евреи угнетают русских. Но вожди абсолютно ничего не поняли, поскольку их познания о российской специфике ограничивались лишь четырьмя понятиями: “Спутник”, “Гагарин”, “Перестройка” и “Горбачев”.
Однако предложенную помощь с готовностью приняли. И была она не только словесного характера, но и подкреплялась изрядной суммой международной вечнозеленой волюты, которая имеет хождение и на выжженной африканской земле.
Однако вскоре Юрий понял, что это не совсем то, что необходимо хуту для облегчения страданий. Деньги исчезли безвозвратно. Тогда он через посредников купил небольшую партию российского автоматического оружия и посмотрел, что выйдет из такой благотворительности. Опять не вышло ровным счетом ничего. Хуту, замордованные тутси, имели очень смутное представление о том, как пользоваться диковинными предметами. А уж о прицельной стрельбе не могло быть и речи.
Приобретя неоценимый отрицательный опыт, Юрий начал действовать наверняка. Нанял пятьдесят опытных вояк, прошедших Афган, которые стали обучать хуту в специальных лагерях премудростям военного дела. Когда было подготовлено пять тысяч вполне сносных бойцов, он нанял тысячу своих сородичей, опять же афганцев, и сделал массовую закупку вооружения — от стрелкового до легкой артиллерии. И опять через посредническую фирму. Чем привел в неописуемое изумление аналитиков компании “Промэкспорт”, которая уже давно махнула рукой на регион Великих африканских озер, где безраздельно господствовали китайцы, поставляющие враждующим странам не вполне качественное, но зато очень дешевое автоматическое оружие. И вдруг Бурунди, да к тому же не правительственные силы, а оппозиционные, заглатывает гору “калашниковых” и прочего российского товара. Словно это не ничтожная страна, а свирепая Эфиопия, бьющаяся насмерть с Эритреей. А в “Росвооружении” даже стали мечтать о поставке хуту МиГов или чего-нибудь аналогичного, валютоемкого. Однако Юрий ограничился полусотней БМП, что на берегу Танганьики считается чуть ли не оружием массового поражения.
И после этого дела в стране начали двигаться в верном направлении. Тысяча русских закаленных в Кандагаре бойцов с намазанными черной краской лицами и пять тысяч их, можно сказать, братьев начали теснить ублюдочную армию Пьера Буйойя, незаконного президента страны, тутси по национальности.
Буйойя, хоть и считал себя гораздо выше в интеллектуальном отношении, чем любой хуту, не мог понять причину такого поворота. Он испугался. И обратился в ООН с предложением устроить мирные переговоры с повстанцами. Юрий, дабы не провоцировать излишнее подозрение и не обнаружить свое грозное присутствие, на рожон лезть не стал и дал добро. Лишь посоветовал старейшинам как можно больше времени тратить на обсуждение судьбы коренного народа тва, численность которого тутси и хуту свели практически до нуля. Чтобы никогда не добраться до сути. Пусть переговоры идут своим чередом, думал Юрий, а мы за это время истребим в стране всех “плясунов”. Иногда он называл тутси именно этим словом, потому что эти, внушающие ему отвращение люди, считаются в Африке самыми лучшими танцорами. Да и внешность у них несравненно приятней, чем у коренастых и как бы приплюснутых хуту, отметил я про себя, просматривая многочисленные фотографии, предложенные мне хозяином. Однако вслух об этом не сказал.
Вначале посредником на переговорах был пользующийся на материке непререкаемым авторитетом президент Танзании Джулиус Ньерере. Затем он умер. От чего, я не стал спрашивать из дипломатических соображений, поскольку Юрий, прожив около пяти лет в Бурунди, впитал в себя очень много природного, дикого, необузданного, свойственного истинным африканцам. А уж о внешнем виде и говорить не приходилось — выдубленная солнцем почти до черноты кожа, два ряда сверкающих зубов, серьга, чуткие нервные ноздри, улавливающие за несколько миль запах пота затаившегося врага. И, конечно же, глаза! Такие в любой московской заварухе стоят гораздо дороже трех “калашниковых”.
Затем на смену Ньерере пришел Нельсон Мандела. Человек авторитетный и тоже очень немолодой. Переговоры шли своим чередом, а война своим.
Через некоторое время выяснилось, что Юрий недооценил противника. Солдаты тутси, вначале растерявшиеся от неожиданно мощного отпора, вскоре сориентировались в новой ситуации. Две армии начали уравновешивать друг друга. Правда, мирное население как с одной стороны, так и с другой стало страдать больше. В смысле — погибать, поскольку в Бурунди единственным видом страдания всегда считались пытки, заканчивающиеся смертью. Все остальное было чепухой, легкими невзгодами.
Поскольку блицкрига не получилось, Юрий решил как следует обосноваться на своей новой родине. Женился. Я поинтересовался: “Сколько раз?” Он ответил, что я, хоть и писатель, но ничуть не отличаюсь от любого обывателя, сжигающего излишки жизни, сидя перед телевизором. И терпеливо объяснил мне, что в Бурунди преобладает католицизм, который предполагает единобрачие. Правда, взял еще несколько женщин, придерживающихся местных верований. Так что семья получилась большая, дружная и безропотная, поскольку на Юрия все хуту смотрели как на мессию.
Установил отношения и с родным посольством. Дипломаты оказались людьми предельно дипломатичными: лишних вопросов не задавали, хоть и догадывались о цели его присутствия в стране. Да и как могло быть иначе? Поскольку он устраивал в посольстве, для этих несчастных людей, которых далекая родина держала впроголодь, регулярные пиры.
Впрочем, делал эти подарки не вполне бескорыстно, а за оперативную информацию, которую ему поставляли три фээсбешника, непонятно что делавшие в этой стране, не имеющей для России никакого стратегического значения. Хотя, шпионами они были никудышными, то есть принадлежали к сословию так называемых аналитиков, разжиревших от безделья. Их деятельность на благо родины заключалась в составлении политических и экономических прогнозов на основании информации, извлекаемой из местных газет и радиопередач.
— Ну, и каковы перспективы? — задал я лобовой вопрос, когда Юрий приступил, как он мне объяснил, к ежедневной изнурительной трехчасовой тренировке, со свистом рассекая ладонями воздух, совершая невероятные кувырки и отчаянные прыжки, обрушивая на набитое гвоздями чучело шквал страшных кулачных ударов, вгоняя в стены жилища почти по самую рукоятку десантный нож, издавая жуткие вопли, от которых в жилах от ужаса стыла кровь…
— Какие, блин, тут могут быть перспективы? — начал он отвечать, не прерывая беснования своего мускулистого тела. — Мы их замочим. Вот только придет новая партия оружия, сразу же и замочим. Потому что я закупил сорок комплектов “Града”. Куда они на хрен денутся? Обязательно замочим.
— Ну а как же с мирными, которые не в армии? Их то за что?
— Эти козлы — мирные? — Моего собеседника от возмущения аж судорога свела, и он ребром ладони, словно кавалерийской шашкой, разрубил пополам стоявший в углу довольно невзрачный столик, судя по раздавшемуся сухому треску, антикварный и довольно дорогой. Затем быстро успокоился, открыл банку гордоновского джин-тоника и неторопливо начал рассказ.
Рассказ Юрия о превратностях военно-полевой жизни
Было это давно. Когда я еще не был как следует знаком с местными обычаями и не предполагал, на какое коварство способны тутси, считая их обычными дикарями, недавно слезшими с дерева. Да и языком пока не владел, пользуясь помощью толмача. В тот день ничто не предвещало беды. Мои орлы теснили правительственную банду на всех направлениях, занимая опорные базы противника, собирая богатые трофеи. Это тогда для нас было крайне важно, поскольку со дня на день ожидали прибытия каравана с боеприпасами, которых у нас оставалось от силы на неделю. Неприятель нес большие потери, в связи с чем соотечественники, еще не нахлебавшиеся экзотики, наперегонки собирали коллекции сушеных голов. Кто-то, возможно, назовет эту забаву варварством, а то и дикостью или садизмом. Однако я на этот счет придерживаюсь совсем иного мнения, поскольку вижу в такого рода коллекционировании уважение местных культурных традиций.
Единственное, что я пресек сразу же самым решительным образом, так это каннибализм. Когда однажды в один из относительно спокойных вечеров мои бойцы как следует набрались для храбрости и куража и сварили освежеванного тутси, то я потихоньку всыпал в котел лошадиную дозу стрихнина. Эффект был потрясающий — как ножом отрезало!.. Впрочем, я отвлекся. Это особая тема, о которой можно говорить бесконечно.
Так вот, в тот день я непозволительно легкомысленно, то есть без поддержки с воздуха, даже без бронетранспортера, а на одном лишь джипе, решил быстренько добраться из штаба до ближайшей позиции, до которой было, что называется, рукой подать. Однако быстро — хорошо не бывает. Особенно на войне, которая не прощает несерьезного к себе отношения. Ничто не предвещало опасности: джип, ревя исправным мотором, резво несся по слегка всхолмленной равнине, отвердевшей под немилосердным солнцем, словно камень, видимость была прекрасной, враг стоял за несколько десятков миль, о чем свидетельствовали осмелевшие антилопы, то и дело перебегавшие дорогу перед бампером, на котором был установлен спаренный пулемет, толмач беспрерывно травил анекдоты… В воздухе была разлита обманчивая безмятежность.
Через некоторое время на горизонте показалась деревушка в три десятка хижин. И мы в нее, что называется, сунулись. Поскольку этой территорией безраздельно владели мы. Если и жили кое-где тутси, то были они тише воды, ниже травы, при встрече кланяясь до земли и всяким иным образом демонстрируя подобострастие.
Будь я в ту пору поопытней, то сразу бы просек подвох, который был уготован нам. Въехав в деревушку, я абсолютно не придал значения тому, что воздух не был отравлен той особой вонью, которая характерна для африканских поселений. Как говорится у нас, у русских, — “где жрут, там и срут”. А тут дует чистый ветерок, тутсиянские бабы раболепно скалят зубы, кланяются, протягивают кувшины с водой, детишки скачут. Все как положено. И вдруг вижу — мать честная! — стоит сухой, как верблюжья колючка, старик лет сорока и протягивает нам икону Николая чудотворца!
Я, естественно, по тормозам. Выходим, смотрим — точно, Николай чудотворец! Прошу толмача узнать, где эта обезьяна взяла нашу икону и что она за нее просит перед смертью. И пока они о чем-то талдычили, сам не понимаю как, оказался я на земле со связанными руками и ногами. Рядышком толмач лежит. А вокруг уже человек двадцать партизан. Не наших, наших хуту я зову повстанцами, а тутси, которые и есть партизаны, предназначенные для истребления. Хоть они и называют себя отрядами самообороны, но с бандитами у меня разговор короткий.
Повернулся на бок, а двое моих автоматчиков лежат, заколотые, рядом с джипом. Ну, думаю, влип по самые уши!
Попробовал договориться с этими скотами. Толмач попробовал предельно миролюбиво убедить их в наших добрых намерениях. Но все напрасно, ни слова в ответ, а через две минуты толмачу по голове дубинкой врезали, чтобы, значит, он помолчал. Думаю, не все потеряно, потому что сразу не убили. Значит, я им для чего-то нужен.
И точно, погрузили нас в джип, быстренько свернули бутафорскую свою деревеньку, боевики и массовка забрались в грузовик, и нас куда-то повезли. До сих пор не знаю, куда, в смысле, где это на карте, потому что глаза завязали.
Часа через два прибыли в их логово. Тут уж я эту характерную вонищу почувствовал, понял свою ошибку. Народу на нас смотреть понабежало — тьма тьмущая. Тут тебе и бандиты, и бабы ихние, и ребятня голозадая. Все чего-то по-своему галдят и пальцами в нас тычут, радуются.
Ну, думаю, надо как-то выкручиваться. И тут меня осенило. В джипе лэптоп лежал, через спутник к Сети подключенный. Вот я и решил их ошарашить, дескать, я — бог, и вы, козлы, должны передо мной трепетать, а то на хрен всех вас в порошок сотру! Говорю толмачу: “Объясни им эту мысль доходчиво, а я уж постараюсь наглядно продемонстрировать”. Начал он им все это говорить они, естественно, ржать начали. Думаю, ладно, то ли вы сейчас запоете!
К тому моменту нас уже развязали. Так что подошел я к джипу, достал лэптоп, включил. Приумолкли, собаки, смотрят с почтительного расстояния. Видать, начали опасаться. Я им и говорю, через толмача, естественно, что это волшебная книга, очень сильная, которая может запросто уничтожить всю их деревню, со всем скарбом и домашней скотиной, не говоря уже о людях.
Бегаю я с одного сайта на другой, картинки мелькают разноцветные, фотографии голых баб, автомобили шикарные, футболисты, президенты. Щас, говорю, найду вашу деревеньку и сотру ее вот этой кнопочкой. Те от страха аж зубами застучали.
И вдруг выходит вперед старый один то ли пень, то ли гриб, присматривается и начинает своим беззубым ртом щериться. А потом садится в центре круга, который соплеменники образовали, и начинает нести ахинею, не забывая делать паузы для перевода. И перед каждой паузой ударяет сморщенной ладошкой в огромный барабан.
Рассказ старого вождя, имя которого Юрий забыл
Было это очень давно, когда ничего еще не было. Был только один Великий Имана. Но еще никто не знал, что он Великий, потому что никого больше не было. Только в небе бегали друг за другом облака, солнце и звезды. БУМ!
И тогда Великий Имана создал две страны. Верхнюю, которая была выше неба, выше облаков, выше солнца и выше звезд. И нижнюю, в которой мы все живем по его величайшей милости. БУМ!
Много полезного сотворил Великий Имана в верхней стране — и съедобные растения, и домашних животных, и людей. А в нижней стране он сотворил только землю, на которой ничего не росло, ветер, который никогда не утихал, и много разных болезней. БУМ!
Все люди жили в верхней стране очень хорошо и ни о чем не заботились, потому что все у них было, чего бы они ни захотели. БУМ!
Только одна женщина — Ньинакигва — все время пребывала в печали, потому что не могла иметь детей. И Ньинакигва пошла к Великому Имана и попросила дать ей детей. Великий Имана сжалился над женщиной: взял кусок глины, смочил его слюной и вылепил маленькую куколку. И велел положить ее в кувшин, и девять месяцев наливать в кувшин молоко утром и вечером. И велел он ей никому об этом не рассказывать. БУМ!
Женщина все сделала, как сказал Великий Имана. И через девять месяцев, услышав, что в кувшине кто-то плачет, Ньинакигва достала из него ребенка, вымыла его и сказала мужу, что у них родился сын. И назвали его Кигва. БУМ!
После этого Великий Имана дал женщине еще одного сына — Лутутси, и дочь — Ньинабатутси. И женщина стала жить в счастье и радости. БУМ!
Но она не сдержала слова. И рассказала своей сестре, что детей ей дал Великий Имана. Великий Имана очень рассердился на Ньинакигву, забрал у нее детей и отправил их в нижнюю страну. БУМ!
Попав на землю, братья их и сестра Ньинакигва десять дней страдали от холода, голода и болезней, беспрестанно моля Великого Имана о прощении. Великий Имана милосерден, он сжалился над ними. И послал им семена полезных растений, мотыгу и серп. БУМ!
Братья и сестра принялись за работу. Кигва срезал траву, Лутутси мотыжил землю, а Ньинабатутси сеяла. На другой день семена взошли, а через десять дней созрел богатый урожай. И стали они жить хорошо. БУМ!
Но через год мотыга и серп износилась, и первые жители земли стали опять страдать от голода. И тогда к ним пришел Великий Руганзу, который был поставлен Великим Имана правителем нижней страны. Великий Руганзу подарил братьям и сестре домашний скот, кузнечный молот и мехи и дал огонь. И научил братьев плавить руду и ковать мотыги и серпы. А сестру научил плести корзины и варить пиво. БУМ!
Великому Руганзу понравилась Ньинабатутси. И через девять месяцев у нее родилось три сына: Гатутси, Гахуту и Гатва. БУМ!
Когда братья подросли, то начали спорить, кто из них самый старший, чтобы ему все подчинялись. И Великий Руганзу устроил им испытание, дав каждому миску, до краев налитую молоком. Гатва выпил все молоко. Гахуту пролил на землю немного молока. И лишь Гатутси вернул Великому Руганзу полную миску молока. БУМ!
И сказал великий Руганзу… БУМ!
Ты, Гатва, будешь рабом своих братьев. И будешь жить в лесу.
Ты, Гахуту, будешь возделывать поля. И будешь жить в хижине.
Ты, Гатутси, будешь владеть скотом и повелевать своими братьями. И будешь жить в большом красивом доме.
И будет так отныне и во веки веков.
Братья послушались Великого Руганзу и стали делать так, как он велел. БУМ!
Вскоре от Гатвы произошел народ тва. От Гахуту — народ хуту. От Гатутси — народ тутси. И стали тутси всеми повелевать. А тва и хуту стали подчиняться тутси. И все стали жить хорошо. БУМ!
Но злобный великан Нирагонго захотел поссорить племена, чтобы посрамить Великого Руганзу. И сказал он хуту, чтобы те не слушались тутси и причиняли им всякий вред. Хуту всегда были народом неразумным, поэтому так и сделали. БУМ!
Рассердился Великий Руганзу и позвал на помощь Великого Имана и Великого Риангомбе. Великий Руганзу, Великий Имана и Великий Риангомбе прогнали злобного великана Нирагонго на самую высокую гору и подожгли ее угольями из очага. До сих пор живет Нирагонго в огненном вулкане, прося прощения. В этот вулкан после смерти попадают и все неразумные хуту. БУМ!
Так было, так есть и так будет всегда! БУМ! БУМ! БУМ!
Но ни Великий Имана, ни Великий Руганзу, ни Великий Риангомбе, ни даже злобный великан Нирагонго никогда не давали людям никакой волшебной книги! БУМ!
Так что возьми свой лэптоп и засунь его в задницу могучему буйволу, ведущему стадо на водопой! БУМ!
Ну, думаю, влип по самые уши! Жулье оказалось грамотное до безобразия. И такое у меня настроение наступило, такая безнадега к горлу подкатила, словно приехал на разборку с солнцевской братвой с одной зажигалкой в кармане. Даже хуже еще. Щас, думаю, секир-башка сделают, и на этом моя миссия завершится. Но виду-то, конечно, не подаю. Потому что покажи этим ублюдкам испуг, сразу же на куски порвут. Продолжаю пыжиться, долблю, что, мол, мой Бог — начальник и над ихним Иманой, и Руганзой.
Только им это толмач перевел, как они, блин, как над папой Карлой ржать начали. Что за хрень?! Оказывается, все они уже давно католики, так что мои понты никак не проходят. А потом суют, козлы, в нос бумажку. А на ней моя фотка, несколько каких-то слов и сумма: $50 000. И тут настолько все развеселились, словно малые дети, запели, заплясали, в меня пальцем тычут.
Тут-то у меня от души и отлегло. Если им кто-то за мою голову жалких пятьдесят штук обещает, то наверняка откуплюсь. Как пить дать, откуплюсь! Да и вождь у них — парень не промах. Тоже всё прекрасно понимает. Видит, что один мой джип на пятьдесят штук тянет.
Короче, начали банковать.
Он говорит: “Пять лимонов!”
Я ему: “Побойся Бога, он все сверху видит, щас на хрен молнией испепелит!”
Он: “Тогда поехали. Сдадим тебя живым, тогда на десять процентов больше дадут. Пятьдесят пять штук выйдет. Да твой джип, мобильник и лэптоп. И за толмача штуки три дадут. А там уж вам головы будут долго-долго отрезать… Три лимона!”
Я: “Да нету у меня столько! И никогда не было! Пол-лимона!”
Он: “Пол-лимона — это для нас слишком мало! Лимон!”
Я: “Да на что вы их тут, в своей норе, потратите-то?!”
Он: “Были бы деньги, а на что мы их потратим — это не твое шакалье дело! Ты бы лучше позаботился о своей голове. А то мы можем и без десяти процентов обойтись. Прямо тут и отчекрыжим! Лимон!”
Я: “Пол-лимона!”
И тут этот хрен буйволиный махнул рукой, и эти суки отрезали толмачу ухо. Тут уж я понял, что дальше тянуть резину не стоит. Ударили по рукам…
И тут до меня дошло, что ни о чем мы ни хрена не договорились. Эти ханурики, если как следует не обмозговать, и лимон срубят, и меня потом за свои вонючие пятьдесят штук толкнут. Ну, а там уж разговор будет короткий, там не откупишься, потому что боевики — ребята сытые, одетые-обутые и оружия у них навалом. Те мигом к стенке поставят.
Если сюда одного казначея вызывать, то и деньгам, и всем нам хана. Если казначей поедет с ротой моих орлов, то только они на подходе будут, как дозорные на барабане настучат. И тогда башку мне быстренько отрежут и смотаются пятьдесят штук получать. Полная безнадега получается.
Я все это вождю и говорю. А он опять от смеха трясется. Мы, говорит, все это сделаем в городе, в банке. И начинает мне рассказывать басню про то, как перевезти в лодке через реку шакала, козу и капусту. Чтобы никто, значит, никого не сожрал. Я же говорю, что эти самые тутси хитры, как сто тысяч евреев! Три раза мне объяснял, пока до меня дошло.
Позвонил я казначею по мобиле, все рассказал. А когда в город приехали, то на хрен позабыл — чего и как! Кого с кем в лодку сажать, кого на том берегу оставлять, а кого обратно везти. Так что пришлось действовать чисто интуитивно. В результате и капуста цела оказалась, то есть бабки, и привез в Москву голову этого самого мудреца. Вот, можешь полюбоваться!
Юрий встал и принес из соседней комнаты нечто, что я вначале принял за какое-то керамическое украшение. Потому что мой мозг отказывался верить в то, что это, действительно, человеческая голова, ссохшаяся до декоративных размеров. Наступила длительная пауза, на протяжении которой я напряженно ждал, что Юрий, в конце концов, скажет, что это розыгрыш, что эти штуковины продаются в аэропорту Бужумбуры по десять центов за штуку. Но нет, это была настоящая голова, веки которой были плотно сомкнуты.
Как человек проницательный, Юрий угадал овладевшие мной чувства и, несомненно, подумал обо мне с презрением: “Чистоплюй херов!” Однако вслух эту мысль не высказал. Я также мысленно дал ему предельно конкретную и нелицеприятную характеристику, привести которую здесь не имею возможности в связи с требованиями ряда положений заключенного между нами контракта.
Окончание нашего общения я помню довольно смутно, поскольку, будучи людьми опытными, мы тут же при помощи виски начали вымывать со дна души, его и моей, неприятный осадок, возникший от слишком тесного соприкосновения носителей двух различных культур. В результате, минут через сорок, мы уже весело играли в футбол головой старого вождя. А через полтора часа мое разориентировавшееся в пространстве тело было погружено парнями в камуфляже в видавший виды джип и доставлено домой в целости и сохранности. Один из них, сидевший за рулем, как мне показалось, всю дорогу истошно горланил: “Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат! Пусть солдаты немного поспят!” А второй аккомпанировал ему на губной гармонике и умудрялся еще при этом выстругивать огромным ножом какую-то замысловатую деревянную палочку. Впрочем, вполне возможно, что это был один и тот же человек. В Африке люди приобретают самые невероятные способности.
Приложение*
Мужской список
Парфен, человек лет двадцати семи, небольшого роста, курчавый и почти черноволосый, с серыми маленькими, но огненными глазами, широким и сплюснутым носом, скуластым лицом, тонкими губами, беспрерывно складывавшимися в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку, с высоким и хорошо сформированным лбом, скрашивавшим неблагородно развитую нижнюю часть лица;
Лукьян Тимофеевич, дурно одетый господин лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом;
Ганя, очень красивый молодой человек лет двадцати восьми, стройный блондин, средне-высокого роста, с маленькой, наполеоновской бородкой, с умным и очень красивым лицом, со слишком тонкой улыбкой, со слишком уж пристальным и испытующим взглядом;
Иван Федорович, генерал, цветущего пятидесятишестилетнего возраста, с прекрасным цветом лица, крепкими, хоть и черными, зубами, коренастого, плотного сложения, с веселым выражением физиономии ввечеру;
Афанасий Иванович, человек лет пятидесяти пяти, изящного характера, с необычайною утонченностию вкуса, чрезвычайный ценитель красоты, которому хотелось жениться хорошо;
Иван Петрович, молодой и странный человек, скромный, аккуратный и вылощенный, происшедший из нищеты и сделавшийся ростовщиком;
Фердыщенко, господин лет тридцати, не малого роста, плечистый, с огромною курчавою, рыжеватою головой, с мясистым и румяным лицом, с толстыми губами, широким и сплюснутым носом, маленькими, заплывшими и насмешливыми глазами, очень неприличный и сальный шут, с претензиями на веселость, выпивающий;
Коля, мальчик с веселым и довольно милым лицом, с доверчивою и простодушною манерой;
Ардалион Александрович, господин лет пятидесяти пяти или даже поболее, высокого роста, довольно тучный, с багрово-красным, обрюзглым лицом, обрамленным густыми седыми бакенбардами, в усах, с большими, довольно выпученными глазами;
Евгений Павлович, молодой человек лет двадцати восьми, высокий, стройный, с прекрасным и умным лицом, с блестящим, полным остроумия и насмешки взглядом больших черных глаз;
Антип, молодой человек лет двадцати двух, бедно и неряшливо одетый, в сюртуке с засаленными до зеркального лоску рукавами, с жирною, застегнутой доверху жилеткой, с исчезнувшим куда-то бельем, с черным шелковым, замасленным донельзя и скатанным в жгут, шарфом, с немытыми руками, с чрезвычайно угреватым лицом, белокурый и, если можно так выразиться, с невинно-нахальным взглядом;
Ипполит, очень молодой человек, лет семнадцати, может быть, и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным выражением лица, на котором болезнь отложила ужасные следы;
Родион, который был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темнорус, ростом выше среднего, тонок и строен;
Семен Захарович, человек лет за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крохотные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки;
Дмитрий Прокофьевич, необыкновенно веселый и сообщительный парень, добрый до простоты, высокий, худой, всегда худо выбритый, черноволосый, иногда буянивший и слывший за силача;
Александр Григорьевич, очень молодой человек, лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее своих лет, одетый по моде и фатом, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на белых отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете;
Илья Петрович, с горизонтально торчащими в обе стороны рыжеватыми усами и с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими;
Никодим Фомич, видный офицер с открытым свежим лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами;
Зосимов, лет двадцати семи, высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках, и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце;
Петр Петрович, господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брезгливою физиономией, с темными бакенбардами в виде двух котлет, с расчесанными и завитыми у парикмахера волосами;
Аркадий Иванович, человек уже немолодой, плотный, и с густою, светлою, почти белою бородой;
Николай, маляр;
Дмитрий, маляр;
Андрей Семенович, молодой прогрессист, худосочный и золотушный, до странности белокурый, с бакенбардами в виде котлет, которыми он очень гордился, с постоянно болевшими глазами, с довольно мягким сердцем, но весьма самоуверенной речью, глуповатый;
Григорий, слуга, мрачный, глупый и упрямый резонер, человек вернейший;
Федор Павлович, “помещик”, дрянной, развратный, бестолковый, но хитрый, сумасброд, злой шут, хапуга;
Митя, двадцативосьмилетний молодой человек, среднего роста и приятного лица, мускулистый, легкомысленный, буйный, со страстями, нетерпеливый, кутила, его большие темные глаза навыкате смотрели хотя и с твердым упорством, но как-то неопределенно;
Иван, молодой человек двадцати трех лет, ученый, блестящих способностей, гордый и осторожный на вид;
Алеша, девятнадцатилетний подросток, пышущий здоровьем, статный, краснощекий, стройный, средневысокого роста, темнорусый, с правильным, хоть несколько удлиненным овалом лица, с блестящими темно-серыми широко расставленными глазами, весьма задумчивый и весьма спокойный, человеколюбец;
Петр Александрович, либерал сороковых и пятидесятых годов, вольнодумец и атеист;
Петр, очень молодой человек лет двадцати, сложения крепкого, роста довольно высокого, с приятным лицом, молчаливый и несколько неловкий;
Миша, молодой паренек, лет двадцати двух на вид, довольно высокого роста, со свежим лицом, с широкими скулами, с умными и внимательными узенькими карими глазами;
Павел, человек еще молодой, всего лет двадцати четырех, нелюдимый и молчаливый, надменный и всех презиравший, чистоплотный до брезгливости, сморщенный и пожелтевший, превосходный повар, страдавший падучей болезнью, не способный ни к думе, ни к мысли, а лишь к созерцанию;
Порфирий, послушник;
Паисий, иеромонах;
Николай Ильич, человек с лицом, изображавшим крайнюю наглость и в то же время видимую трусость;
Кузьма Кузьмич, дышавший на ладан;
Петр Ильич, молодой чиновник, неробкого характера;
Трифон Борисович, плотный и здоровый мужик, среднего роста, с несколько толстоватым лицом, виду строгого и непримиримого, но имевший дар быстро изменять лицо свое на самое подобострастное выражение, когда чуял взять выгоду;
Ипполит Кириллович, нестарый, лет тридцати пяти, сильно наклонный к чахотке, самолюбивый и раздражительный, при весьма солидном, однако, уме и даже доброй душе;
Николай Парфенович, милый молоденький человечек, большой шалун, маленького роста, слабого и нежного сложения, на тоненьких и бледненьких пальчиках которого всегда сверкали несколько чрезвычайно крупных перстней;
Степан Тимофеевич, прекраснейший человек пятидесяти трех лет, благороднейший, честнейший, умнейший и даровитейший;
Сергей Васильевич, чиновник, человек уже немолодой, большой либерал, слывший атеистом;
Шатов, бывший студент, лет двадцати семи или двадцати восьми, неуклюжий, белокурый, косматый, низкого роста, с широкими плечами, толстыми губами, с очень густыми, нависшими белобрысыми бровями, с нахмуренным лбом, с неприветливым, упорно потупленным и как бы чего-то стыдящимся взглядом, угрюмый и неразговорчивый;
Виргинский, жалкий и чрезвычайно тихий молодой человек лет тридцати, с значительным образованием, бедный и женатый;
Николай, очень красивый молодой человек, лет двадцати пяти, почти высокого росту, разговорчивый, изящный без изысканности, удивительно скромный и в то же время смелый и самоуверенный, волосы его были что-то очень уж черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен;
Алексей Нилыч, инженер-строитель, еще молодой человек, лет около двадцати семи, прилично одетый, стройный и сухощавый брюнет, с бледным, несколько грязноватого оттенка лицом и с черными глазами без блеску, задумчивый и рассеянный, говоривший отрывисто и как-то не грамматически;
Маврикий Николаевич, артиллерийский капитан, лет тридцати трех, высокого росту, красивой и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною физиономией;
Игнат, плотный парень лет сорока, высокий, курчавый, с багровым, несколько опухшим и обрюзглым лицом, со вздрагивающими при каждом движении головы щеками, с маленькими, кровяными, иногда довольно хитрыми глазками, в усах, в бакенбардах и с зарождающимся мясистым кадыком, капитан;
Семен Егорович, очень невысокий старичок лет пятидесяти пяти, с довольно румяным личиком, с густыми седенькими локончиками, выбившимися из-под круглой цилиндрической шляпы и завивавшимися около чистеньких, розовеньких, маленьких ушков его, с тонкими, длинными, хитро сложенными губами, с несколько мясистым носом и с востренькими, умными, маленькими глазками, нувелист;
Шигалев, мрачный, нахмуренный и пасмурный, с ушами неестественной величины, длинными, широкими и толстыми, как-то особенно врозь торчащими, с неуклюжими и медленными движениями;
Петр Степанович, молодой человек лет двадцати семи или около, немного повыше среднего роста, с жидкими белокурыми, довольно длинными волосами и с клочковатыми, едва обозначившимися усами и бородкой, с удлиненной к затылку и как бы сплюснутой с боков головой, с вострым лицом, с высоким и узким лбом, с мелкими чертами лица, с вострым глазом, с маленьким и востреньким носиком, с длинными и тонкими губами, с какою-то сухой складкой на щеках и около скул, которого ничто не могло привести в смущение, развязный;
Андрей Антонович, красивый, скромный и аккуратный, не без способностей, умел войти и показаться, умел глубокомысленно выслушать и промолчать, даже мог сказать речь;
Толкаченко, странная личность, лет сорока, с прищуренно-хитрым взглядом и народными фразами с завитком;
Федька, с оскаленными ровными белыми зубами, с желтого отлива глазами, осторожно шмыгавшими, беглый каторжник.
Женский список
Лизавета Прокофьевна, рослая женщина, с темными, с большою проседью, но еще густыми волосами, с несколько горбатым носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и впалыми губами, с серыми, довольно большими глазами, имевшими иногда самое неожиданное выражение, которая весьма уважала себя за свое княжеское происхождение;
Александра, Аделаида и Аглая, барышни двадцати пяти, двадцати трех и двадцати лет, здоровые, цветущие, рослые, с удивительными плечами, с мощною грудью, с сильными, почти как у мужчин, руками, красавицы;
Нина Александровна, лет пятидесяти с худым осунувшимся лицом и с сильною чернотой под глазами, вид которой был болезненный и несколько скорбный, но лицо и взгляд были довольно приятны; с первых слов заявляя характер серьезный и полный истинного достоинства;
Варя, девица лет двадцати трех, среднего роста, довольно худощавая, с лицом не то чтобы очень красивым, но заключавшим в себе тайну нравиться без красоты и до страсти привлекать к себе;
Катя, служанка;
Паша, служанка;
Марфа Борисовна, дама лет сорока, сильно набеленная и нарумяненная, в туфлях, в кацавейке и с волосами, заплетенными в косички;
Дарья Алексеевна, бойкая дама лет сорока, из актрис;
Алена Ивановна, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая, мало поседевшие волосы которой были жирно смазаны маслом;
Катерина Ивановна, ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темнорусыми волосами и с раскрасневшимися до пятен щеками;
Настасья, кухарка, из деревенских баб;
Лизавета, высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет;
Луиза Ивановна, дама, очень полная и багрово-красная, с пятнами, видная женщина, очень пышно одетая, с брошкой на груди величиной в чайное блюдечко;
Амалия Людвиговна, чрезвычайно вздорная и беспорядочная немка;
Соня, лет восемнадцати, малого роста, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами;
Дуня, высокая, стройная, сильная, самоуверенная, с мягкими и грациозными движениями, с темнорусыми волосами, с почти черными, сверкающими, гордыми и иногда неимоверно добрыми глазами;
Пульхерия Александровна, казавшаяся гораздо моложе своих сорока трех лет, с лицом, сохранившим остатки прежней красоты, с начинающими седеть и редеть волосами, с маленькими лучистыми морщинками около глаз, со впалыми и высохшими от заботы и горя щеками;
Катя, лет восемнадцати, здоровая, краснощекая, певица;
Катерина Ивановна, надменная девушка с могучей верой в себя, с прелестными губами, с прекрасными большими черными горящими глазами, которые шли к ее бледному, даже несколько бледно-желтому продолговатому лицу, которое сияло неподдельною простодушною добротой, прямою и пылкою искренностью, высокого роста;
Грушенька, ужасная женщина двадцати двух лет, довольно высокого роста, полная, с мягкими, как бы не слышными даже движениями тела, как бы тоже изнеженными до какой-то особенной слащавой выделки, как и голос ее, с белой полной шеей и широкими плечами, с очень белым лицом, с высоким бледно-розовым оттенком румянца, с выходящей капельку вперед нижней челюстью, с тонкой верхней губой и полной и как бы припухлой нижней, с чудеснейшими, обильнейшими темно-русыми волосами, с темными соболиными бровями и прелестными серо-голубыми глазами с длинными ресницами, с детским выражением лица, с мощным и обильным телом, инфернальница;
Катерина Осиповна, вдова тридцати трех лет, очень миловидная, немного бледная, с очень оживленными и почти черными глазами, чувствительная и с искренно добрыми намерениями;
Лиза, четырнадцатилетняя девочка, страдавшая параличом ног, с прелестным личиком, несколько худеньким от болезни, но веселым, с темными большими глазами с длинными ресницами;
Варвара Николаевна, молодая девушка с довольно некрасивым лицом, с рыженькими жиденькими волосами, бедно, хотя и весьма опрятно одетая;
Варвара Петровна, женщина-меценатка, действовавшая в видах одних лишь высших соображений;
Агафья, развязная, бойкая и румяная бабенка, лет тридцати;
Лиза, двадцати двух лет, с характером, благородная и пылкая, высокая, тоненькая, но гибкая и сильная, глаза ее были поставлены как-то по-калмыцки, криво; была бледна, скулиста, смугла и худа лицом; но было в этом лице побеждающее и привлекающее;
Даша, девушка двадцати лет, с ясными глазами, тихая и кроткая, способная к большому самопожертвованию, преданная, необыкновенно скромная и очень рассудительная;
Марья Тимофеевна, женщина лет тридцати, болезненно-худощавая, с длинною шеей и с жиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка, с узким и высоким лбом, на котором резко обозначились три длинные морщинки, с исхудавшим лицом, с замечательными тихими, ласковыми, серыми глазами, с тихим, почти радостным взглядом, с радостной улыбкой, хромая;
Юлия Михайловна, честолюбивая, питавшая замыслы, с несколько раздраженным умом;
Арина Прохоровна, нигилистка, любившая деньги до жадности, неряшливая, имевшая самый наглый вид;
Марья, женщина лет двадцати пяти, довольно сильного сложения, росту выше среднего, с темнорусыми пышными волосами, с бледным овальным лицом, с большими темными глазами, сверкавшими лихорадочным блеском, с длинным, измученным, усталым взглядом, полная разочарования и цинизма, к которому она еще не привыкла;
Софья Матвеевна, дама тридцати четырех лет, очень скромная на вид, с очень приветливым лицом.