Борис Дубин
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2001
Борис Дубин
В стране зрителей
1
Главное в общественной жизни России второй половины 90-х — явный спад групповой активности. Все прежние сколько-нибудь заметные группы инициаторов перемен пережили за девяностые годы внутренний раскол. Их авторитет в обществе сошел на нет, в абсолютном большинстве они выродились или переродились. На общественном просцениуме (если воспользоваться старым выражением Владимира Маканина) — “антилидеры”. Широких и влиятельных альтернативных движений “снизу” — рабочих или молодежных, правозащитных или экологических — в стране за эти годы так и не сложилось. Устойчивые формы самоорганизации людей, каналы межгруппового общения, институты публичной жизни по-прежнему отсутствуют. Партийное строительство фактически свернуто. Напротив, конфигурация существующих политических партий смазана до их полной неотличимости друг от друга. Какие бы то ни было гражданские структуры крайне слабы, а по большей части просто не существуют. Подобная ситуация в целом характерна и для других государств СНГ (но, замечу, она в корне отличается от сегодняшнего положения в большинстве стран Восточной Европы, где политические и экономические реформы стартовали десять лет назад одновременно с российскими и привели к явным и необратимым позитивным сдвигам). В этом общественном контексте единственным источником полномочий для любых социальных сил России снова становится центральная, иерархизированная, корпоративно-сплоченная политическая власть: федеральное руководство, аппарат его обслуживания и его назначенцы на местах, отчасти — дублирующая их в этом отношении местная номенклатура.
Направленность и смысл, кажется, никем не планированных перемен, тем не менее произошедших в этих сферах, можно охарактеризовать как еще одну номенклатурную попытку задержать, ограничить, так или иначе поставить под контроль продолжающиеся процессы распада политических и экономических институтов позднесоветского общества. На данной фазе едва зародившееся в стране общество, можно сказать, практически “сдало” собственные функции новому президенту, стоящим за ним социальным кругам и силовым структурам. При этом глава исполнительной власти в глазах населения эту власть меньше всего осуществляет реально (его действиями в экономической, политической, военной и других сферах подавляющее большинство жителей России не удовлетворено). Он ее символически олицетворяет, как бы указывает, зримо воплощает необходимое людям место власти по контрасту с окружающим их безвластием и беспорядком. По-своему закономерно, что это произошло в условиях, когда все слои населения из месяца в месяц выражают недоверие всем основным институтам общества от парламента и суда до милиции, политических партий и профессиональных союзов (кроме армии и православной церкви) и когда они ностальгически сплачиваются вокруг “центра”, представленного фигурами и символами “сильной и единой державы”. Недаром для центрального законодательного органа страны и его избирателей ХХ век завершается, а новое столетие начинается с принятия новой российской символики, выдержанной в известном духе старой уваровской триады.
Соответствующие трансформации можно наблюдать и в системе российских масс-медиа. За девяностые годы принципиально сменилась их доминанта. Теперь тон задают не еженедельные газеты-застрельщики типа “Московских новостей” (совокупный годовой тираж газет с 1990 до 1998 г. при росте их числа на 13% сократился на треть), не вырвавшиеся вперед журналы типа “Огонька”, и уже тем более не такие органы групповой консолидации и межгрупповых коммуникаций, как “Новый мир”, “Дружба народов” или “Знамя” (годовой тираж журналов, несколько сократившихся и в числе, за те же годы уменьшился на 87%)
1 , а общедоступное телевидение, представленное фактически двумя своими первыми каналами. Демонстративно грубая расправа с НТВ к весне 2001 г. — организационное завершение тех тенденций, которые вполне однозначно проявились в стране за 1998—2000 гг., начиная с государственной информационной блокады второй чеченской войны, “крутых разборок с олигархами” и жесткой подковерной борьбы перед последними выборами2 .Все это коренным образом изменило место масс-медиа в социальной жизни страны, в политической сфере, в системе культурных коммуникаций. Ведущим направлением их работы стал регулярный, по несколько раз на дню повторяющийся информационно-сенсационный “массаж” большинства населения, а магистральной перспективой — переход не просто на массового зрителя, но на аудиторию, все более периферийную в социальном и культурном плане. Она все более рутинна по своим ожиданиям и запросам, по критериям восприятия и оценки. И именно этот контингент составляет сегодня “внутреннего адресата” большинства передач ТВ, его воображаемого партнера, определяет масштаб и горизонт воздействия масс-медиа.
Предпосылкой описанных перемен середины и, особенно, второй половины девяностых годов были и процессы глубочайшей эрозии образованных слоев населения, падение авторитета отечественной интеллигенции. Потеря ею прежнего социального места сказалась, среди прочего, в том, что престиж занятий, многие десятилетия ассоциировавшихся в СССР и постсоветской России с идеологически нагруженным, даже, пожалуй, перегруженным представлением о “культуре”, за вторую половину девяностых годов заметно сократился. Вчерашнее место “культурного человека” у общественной рампы, кажется, стремится сегодня занять прагматичный технолог — специалист по “невидимым” связям и отношениям, организатор заказной поддержки тем или иным публичным акциям. В культуре, каналах культурной коммуникации идет явное перераспределение власти (о предшествующих этапах и формах подобной власти на материале словесности писал Михаил Берг, этому во многом посвящена и его недавняя книга
3 ).При этом как в государственных структурах управления данной сферой, так и в рамках ее частного спонсирования (фонды, гранты), целевой поддержки и вознаграждения культурных инициатив (премии, презентации) силами фактически одного, среднего по возрасту слоя новых интеллектуалов за пять-шесть последних лет в России сложилась частично обновленная государственная система управления культурой (Минкульт, Госкомпечать с их, например, финансовой подпиткой приватизированных толстых журналов). Рядом с ней оформился достаточно жестко монополизированный истеблишмент культуры (ведущие художественные галереи столицы, несколько прежних “толстых” и еще меньше — новых независимых журналов Москвы и Санкт-Петербурга, считаное количество сайтов в Интернете и др.). Меняются основания и система влияния, авторитета в культуре — структуры ориентаций и внутренней адресации участников, механизмы поддержки и вознаграждения инициатив, распределения ресурсов. Если говорить о характере этих перемен, то мы здесь имеем дело с “дроблением” и “перерождением” прежних форм и институций.
Так, нынешние структуры культурного авторитета по-прежнему неконкурентны и авторитарны. Конечно, теперь монопольная власть в культуре не мобилизует и не “облучает” массы из единого функционального центра общества. Она, как правило, вообще не обращается к массовой публике. Ее задача — это, во-первых, самоорганизация образованного слоя, точнее — его новейших, более молодых и активных фракций, их своего рода “перекрестное опыление”. Закрытые в социальном плане отношения “своих” осуществляются при этом с помощью новейших массовых технологий, включая компьютерные. Однако сенсации, регулярно провоцируемые и шумно отмечаемые в данном кругу, за его пределами сегодня, как правило, редко кому известны и, в общем, малоинтересны. Во-вторых, подобные структуры поддерживают и авторизуют сегодня усвоение образованным меньшинством отдельных значений и образцов массовой культуры (прежде всего — западной), адаптируют ее и соответствующую цивилизационную проблематику повседневности, моды, игры, женской культуры для нового поколения более молодых, подготовленных, динамичных и ориентирующихся в современности россиян. Не случайно ведущей публичной фигурой конца девяностых годов выступил менеджер, вооруженный средствами массовой коммуникации (включая пиаровца как нового саморекламирующегося героя политической сцены, одного из узкой “плеяды самоназначенцев”, характерной для последних лет).
Характерно, что основной проблемой “продвинутых” групп в конце девяностых стало не внесение в общество новых идей и символов, а достижение немедленного широкого успеха — иными словами, разработка массовых образцов чуть более высокого уровня, чем советские или переводные, и освоение эффективных маркетинговых техник их скорейшего продвижения на интеллектуальный рынок. Отсюда сосредоточенность сегодняшних организаторов культуры на рейтингах тех или кандидатов в “звезды”, их бесконечная игра в хит-парады, попытки создать или назначить национальный бестселлер, поиски средней линии между интеллектуальными и массовыми образцами (таковы, в частности, последние фильмы Н.Михалкова, нашумевшая кинодилогия “Брат” и “Брат-2”, декоративно-исторические детективы Б.Акунина и т. п. — не обсуждаю сейчас различия между ними, их идеологию, доминирующие повествовательные мотивы и проч.).
Между подобными новыми, адаптивными по их культурной роли, фракциями образованного слоя, работающими в расчете на них структурами и формами организации культуры, с одной стороны, и “широкой” интеллигенцией позднесоветского типа, с другой, образовался явный разрыв (одно из его выражений — отказ широких образованных слоев к середине девяностых годов от чтения новейшей отечественной и даже переводной литературы, переход их на остросюжетную и сентиментальную словесность в массовых серийных изданиях, на просмотр телесериалов). Такой же разрыв существует сегодня между “культурой” и “обществом”, между образованным сословием столицы, нескольких крупнейших городов — и всей остальной массой российского населения. Вот эти разрывы общественной “ткани” (они, хочу заметить, со временем только ширятся) и заполнились, продолжают заполняться сегодня телевидением.
2
Если говорить об отношении массы российского населения к власти (а оно, как уже говорилось, сегодня определяет, а во многом и потеснило общественную жизнь в стране), то за вторую половину девяностых годов, а особенно — за два последних года, в массовом сознании стали заметно расходиться несколько планов соответствующих представлений. Их можно условно упорядочить по двум осям: власть центральная — местная и власть номинальная — реальная. С одной стороны, перед россиянами постоянно предстает теперь “виртуальная” власть: центральное руководство не сходит с первых страниц газет и экранов телевизоров, навязчиво фигурируя в актах самодемонстрации власти
4 . Причем происходит это, опять-таки, в двух планах. Один из них — повседневный рутинный протокол типа “принял” или “заявил”, другой — ритуальное явление и символическое присутствие первых лиц в критические моменты в экстраординарных ситуациях. С другой стороны, существует и вполне ощутимо для россиян действует местная власть (включая непосредственное начальство на производстве — директорат). Это распорядители уравнительного минимума ресурсов и благ, нужных массе, особен-
но — ее старшим по возрасту, менее самостоятельным и предприимчивым в социальном плане группам, в их повседневном выживании (массовое доверие местной власти по всем замерам ВЦИОМ последнего времени устойчиво превышает доверие власти центральной). С третьей стороны, в масс-медиа и в сознании населения фигурируют “теневые” структуры и образы власти — “олигархи”, “мафия”, “семья” и проч. (говорю сейчас не о реальных людях и силах, а о представлениях общества и его широких групп). Фигуры и действия власти первого уровня символизируют в глазах большинства высший, “идеальный” порядок применительно ко всему национальному целому, второго — обеспечивают хотя бы минимальный порядок в общем “хаосе” и “бардаке. Перечисленные же теневые фигуры и проекции, наряду с прочими (к примеру, новым старым образом “враждебного Запада”), воплощают страхи населения, фиксируют его отчужденность от реальных механизмов воздействия на ситуацию. Но вместе с тем — и это крайне важно! — они “разгружают” идеальный образ высшего руководства, обеляют его мифологизированный имидж и престиж.В повседневной реальности перечисленные планы, понятно, связаны, один без другого не работает. Но не менее важно еще одно: вся эта знакомая по прежним десятилетиям конструкция образов “маленького человека” и недоступной для него власти, закрепленное в ней соотношение символического “центра” и лишенной собственного смысла “периферии” говорит о живучести советской системы административной иерархии, о разрыве между Москвой и остальной страной (этот разрыв переживается тем острей, чем ниже статус индивида и иерархическая позиция того места, где он живет). Фундаментальная роль центрального телевидения в нынешней социально-коммуникативной ситуации в России связаны еще и с этим: телезрелище жизни в центре смягчает непреодолимые расстояния между столицей и провинцией, низами и верхами общества. Но отсюда же и возросшее для россиян значение местной прессы, прежде всего — информирующей (она дает свежую сводку о ближайших рынках труда, необходимых благ и услуг) и рекламно-развлекательной, особенно — еженедельной.
Подчеркну здесь характерное расслоение в системе социокультурных времен. Ежедневная жизнь, ритмы ее воспроизводства и смены задаются телевизором и, как правило, из центра. А вот еженедельные циклы размечаются и репродуцируются прессой, чаще всего, местной. Среди читателей этой последней, как и среди наиболее привязанных к телеэкранам зрителей, преобладают россияне более зрелого возраста и более низкого статуса, уровня образования.
Соответственно можно говорить о расслоении поведения россиян как бы на два плана. Один — пассивно-адаптивный (это повседневные тактики социального взаимодействия за пределами узкого круга “своих”, приучающие “крутиться”, чтобы семья выжила и держалась хотя бы на минимально-приличном уровне). Другой — рутинно-интегративный (сюда включаются “ритуалы” зрительской солидарности с государственно-национальным целым и его символическими представителями в образе центральной власти). Еще один уровень составляет при этом домашнее, семейное поведение частных лиц — их собственная, ежедневная и привычная жизнь после работы. Казалось бы, она проходит за рамками требований “большого” общества, вне общесоциальных обязательства и норм. Однако ее неизменным для всех россиян символическим фокусом выступает телевизор.
Он — своего рода синоним самого дома и семьи, почему при входе домой его либо сразу же включают (как свет), либо обнаруживают уже работающим, а иначе дом кажется неживым, как будто в нем никого нет. По данным вциомовского октябрьского опроса городского населения страны (2001 человек), такова повседневная практика в семьях более чем половины работающих горожан России. По материалам того же опроса, 60% горожан смотрят телевизор вместе с семьей, у трети опрошенных он вообще работает не выключаясь весь день. Неизменность и настоятельность этого “присутствия” дома, в кругу семьи именно телевизора, по сравнению с другими масс-коммуникативными каналами, можно видеть на других данных того же исследования в октябре 2000 г. Ежедневно смотрят телевизор 91% опрошенных горожан (с той же частотой читают газеты 24%, журналы — 4% городских жителей). Показательно, что интерес россиян (причем особенно — более образованной их части) к покупке книг в последние годы заметно сократился: доля семей, которые не имеют книг дома, с 1995 по 2000 год увеличилась с 24% до 34% опрошенных. Параллельно уменьшились и сами тиражи книг — самого фундаментального и долговременного, но, вместе с тем, наиболее сложного инструмента дифференцированной культурной коммуникации. Если в 1990 г. средний тираж одной книги в России приближался к 38 тысячам, то в 1995 г. он едва достигал 14 тысяч, а в 2000 г. уже равнялся 8 тысячам
5 .Совершенно иная ситуация — с телевидением. Практически все население страны, как уже отмечалось, смотрит телевизор каждый день и по несколько часов. При этом самый популярный мотив регулярного телесмотрения — “узнать последние новости” (реже других им руководствуется молодежь, чей интерес к политическим новостям, в сравнении с другими группами, наименьший). Преобладающая часть телезрителей (в городах — до 90%) смотрят новостные программы несколько раз в день по разным каналам. Но ищут в них как раз не “нового”, а совпадающего, повторяющегося, привычного. В этом смысле можно сказать, что функция ТВ — стабилизация и рутинизация актуальной картины мира, закрепление ее через многократный массовый повтор.
Вообще говоря, повторение известного — модель и модуль массовых коммуникаций. Наиболее существенный мотив при этом — чувство подключенности к общей жизни, которая обозначается событиями, происходящими не здесь и не с тобой. Подобное чувство символической причастности гораздо важнее и передаваемой по телевизору информации, и ролевого поведения индивида (я имею в виду роль данного человека в семье, которую он забывает или от которой отвлекается ради телевизора), и его самостоятельной рефлексии над показанным. С другой стороны, такая тавтология (известия об уже известном) важна тем, что дает человеку ощущение выстроенности, неслучайности передаваемой информации, а потому какой-то организованности, осмысленности и его собственного существования, структурированности его времени. Транслируемые сведения и вся “картинка мира” не только повторяются потому, что они — важные, но они становятся важными потому, что повторяются. Для зрителя или слушателя при этом подразумевается, что мир — общество — общая жизнь организованы не им самим, а извне и одинаково для всех. И только такое понимание человека и общества обеспечивает каждому из зрительской массы дистанцированное — зрительское — включение в воображаемый общий мир. Но, отмечу, ровно так же и власть сегодня чувствует себя всеобщей и полнозначной властью, только если демонстрируется по телевизору, а потому хочет видеть себя в этом зеркальце как можно чаще и краше.
Характерно, что по местным телеканалам новости смотрят лишь 12% опрошенных, а предпочитают местные источники новостей и того меньше. Основной эффект телевидения (это относится не только к новостям, но и к аудитории всех наиболее популярных передач — художественных фильмов, криминальной хроники, передач о природе и животных, спортивных передач, эстрадных концертов) — массовизирующий. Оно усредняет и сплачивает зрительское сообщество, общество в целом. Так, 62% опрошенных нами горожан знают о существовании региональных телекомпаний и каналов, 52% могут их принимать у себя дома. Тем не менее подавляющее большинство (84%) все равно предпочитает смотреть передачи центральных каналов и лишь незначительная часть (4%) — каналов региональных. Понятно, что при такой тотальной популярности центральных телеканалов социально-демографические различия оказываются практически незначимыми. Не обсуждаю сейчас технические, финансовые, кадровые возможности регионального телевидения — они с возможностями центральных каналов, понятно, не сопоставимы; достаточно отметить, что отсутствие или малозначительность, по сравнению с центром, такой мощной финансовой подпитки, как реклама, делает региональные телестудии и компании фактически полностью зависимыми от региональных властей, местных бюджетных средств.
3
Телевидение представляет собой особый способ организации передаваемых значений, специфический режим смыслового существования. К их числу относится, в частности, то, что для массы зрителей собственно поток телекоммуникации важнее, чем различия между каналами. Мир, представленный на экране ТВ, структурирует сам себя. Поэтому, в частности, в качестве рекомендаций, что смотреть, работает … опять-таки телевизор, аннотация и реклама предстоящих передач. Так обстоит дело, например, для большинства горожан в России (46% опрошенных в октябре 2000 г.): главное рекламно-информационное средство для них — сам телевизионный канал (по известной формуле Маршалла Маклюэна, the medium is the message). Он для них даже важнее, чем советы родных и близких, чем рекомендации журналов типа “7 дней” или газет “с программой” (они значимы для 38-39% опрошенных). Замечу здесь, что к числу журналов, наиболее часто читаемых горожанами России, сегодня прежде всего относятся те, которые дают аннотированную программу телепередач (в красочном контексте светских новостей из жизни, опять-таки, телезвезд, их последних любовных историй или, напротив, устойчивых семейных добродетелей).
Добавлю, что применительно к телевидению сколько-нибудь полноценные аналоги литературной, художественной или музыкальной критики отсутствуют. В современном российском обществе не только нет специализированных групп, которые бы прорабатывали, оценивали, комментировали поток ТВ-сообщений в расчете на среднего потребителя, но нет их и для наиболее образованных, подготовленных зрителей. Хочешь — не хочешь, ориентируйся сам. Поэтому мир ТВ как бы идет сплошным потоком и подчиняет зрителя своему ритму. Он не размечен, к его структуре или плану нет ключа, это сообщение без кода. Однако для рядового зрителя это еще раз свидетельствует в пользу “реальности” показанного ему на экране: показано как реальное — значит, есть.
В этом плане, важнейшим механизмом самоорганизации телевизионного мира выступает повторение — в течение дня или недели, по одному каналу или по разным каналам. Характерно, что до трех пятых горожан в сегодняшней России стараются искать и смотреть давно известные им передачи, но с недоверием относятся к новым. Поэтому же, по мнению более чем двух третей опрошенных, так важно, чтобы одни и те же передачи шли всегда в одно и то же время. В чем здесь дело? Акт повторения снижает собственно информационную значимость передачи, но зато повышает ее ритуально-символический потенциал, организующий эффект (таков ритмический механизм марша или припева). Повторенное как бы изымается из событийного контекста, отключается от связи с другими передачами дня, освобождаясь от движения суточного времени, порывая с временем истории. А наличие ручного пульта дистанционного управления еще более облегчает такой поиск знакомого и привычного. “Перелистывание” каналов все мельче “нарезает” время и, при внешнем мелькании кадров, фактически почти парализует его сколько-нибудь осмысленный ход. Телевидение (дистанционный пульт всего лишь обеспечивает решение этой задачи технически) как будто останавливает, крошит и, в конце концов, развеивает время как историческую длительность, историческую насыщенность. Видимо, у телевидения как способа социальной коммуникации вообще нет средств для создания визуальной иллюзии эпического, романного времени, которое разворачивалось бы от завязки к развязке через кульминацию. Вместо этого телеповествование дробится на серии (замечу, что сериальный способ смысловой организации исключает и возможность такого жанра, как трагедия). Телевидение как коммуникативное устройство вообще плохо справляется с повествовательными задачами. Оно обычно лишь “цитирует” повествования, как и “трагедии”, предоставляя свои каналы для демонстрации кинофильмов, театральных постановок и проч.. В этом оно — характерный коммуникативный инструмент не только посттрадиционной эпохи (посттрадиционна, постмифологична была уже и сама трагедия как драматический жанр), но и эпохи постмодерна, существования “после истории”.
Скажут, что массовая культура вообще тяготеет к серийности и повторению, которые как бы “выключают” время (если понимать его как время сознательных, осмысленных и, в этом плане, необратимых перемен). Конечно. Но важно то, что в сегодняшней России других уровней “общего” существования, символически объединяющего людей, кроме телевизионного, кажется, нет. Это, можно сказать, общество телезрителей, ожидающих известного и привычного. И общество оно ровно в том и ровно настолько, насколько объединяет людей, снова и снова смотрящих на жизнь через телевизионный экран и опять видящих на нем “одно и то же”. Акт их ритуально-символической солидарности в качестве зрителей, их самоутверждение и понимание себя как членов “зрительского сообщества” были бы без этого повторения невозможны.
Подытоживая, можно характеризовать сценографию телевизионного мира, телевизионную “картинку реальности” в современной российской ситуации следующими чертами. Происходящее на экране организовано (но не самим зрителем), оно повторяется (несколько раз на дню и регулярно изо дня в день) и воспринимается с ностальгической установкой (возвращает к легенде “могучей державы”, все больше ориентирует на “прежнее”, включая “старое кино”, песни-шлягеры, “звезд” советских лет и т.д.). Телевидение воспроизводит анонимную и усредненную, сведенную к минимуму общую норму (в том числе, через демонстрацию ее сенсационно-скандального нарушения, когда героем выступает “ловец момента”, “рыцарь удачи”, ведущий себя экстраординарным образом, но так, словно у него есть право вести себя “поперек всем правилам”). При этом оно работает как дистанцированное и несконцентрированное зрелище — наполовину увиденное, не всегда расслышанное, воспринимаемое между делом. Телесмотрение — это характерная жизнь вполглаза и вполслуха (до половины опрошенных в России горожан смотрят ТВ вместе с домашними делами). Иначе говоря, телевизионное сообщение выступает как внесубъективное — анонимно-всеоб-
щее — документальное — предъявленное глазу или слуху (и в этом смысле, слабо членимое зрителем и практически не контролируемое рефлексией), а в целом — как “сама реальность”, рассчитанная на восприятие человека “как все”. В этом смысле, “реализм” или “документальность” телевидения означает для социолога, что определение реальности выступает для зрителей общепринятым и в высшей степени согласованным. Иными словами, мы здесь имеем дело с предельной для данного общества условностью представлений о социальном мире, которые удостоверены на уровне или от лица среднего человека, заданного как “любой” и согласного считать себя “любым”.В этом смысле показательно, какое высокое место для россиян занимает телевидение в картине мировой истории ХХ века. Среди важных для повседневной жизни открытий ХХ столетия “телевидение” в России, по данным августовского опроса ВЦИОМ 1999 г., следует за “электричеством” — таким его назвали 37% из 1600 опрошенных россиян. Опять-таки телевидение, наряду с космическими полетами, более трети россиян относят к числу самых крупных технических достижений столетия. Дело при этом, по-моему, не просто в том, что россияне так много смотрят телевизор, а потому его столь высоко и ценят, что он для многих из них — единственное окно в мир и проч. Мне кажется, дело тут в другом. Для ТВ характерно парадоксальное соединение значений приобщенности зрителя к видимому миру и его дистанцированности от происходящего. “Потребители не совсем доверяют своему энтузиазму”, — говорил по схожему поводу Теодор Адорно
6 . Однако соединение массового недовольства россиян многими телепередачами с чувством зависимости от ТВ, неспособностью выключить приемник носит в российских условиях особый, более широкий смысл. Подобный взрывчатый симбиоз разнонаправленных зрительских чувств — общий модус массового существования в сегодняшней России. Можно сказать, таким же образом россияне относятся к миру вообще, к своей стране и государству, к окружающим людям, наконец — к самим себе7. Они смотрят на все происходящее со смесью рассеянного любопытства и настороженной отчужденности, узнавания и недоверия — так, словно оно происходит не с ними, не здесь, не сейчас. В этом качестве увиденное (включая показанное на телеэкране) может быть предметом переживаний и даже по-своему сильных, но переживания эти, в силу отдаленности от происходящего и неспособности им управлять, особым образом трансформированы, “заморожены”, разгружены. Я бы видел в этом поведенческом феномене своеобразный “комплекс зрителя” и поставил его в связь с тем исключительно зрительским представлением о социальном мире, “электронной демократией”, о которой в последнее время не раз писал Ю.А.Левада8 .Массовый “поворот к телевизору” — составная часть нынешнего, более широкого социального процесса “массовизации” общественной жизни. Во многом он идет по старому советскому образцу, то есть без формирования полноценных элит, без кристаллизации самостоятельных институтов. Данный процесс по своему характеру — инволюционный. Он направлен против дифференциации общества и опирается, ориентируется на наиболее консервативные общественные группы и слои. А значит, включает в коллективное действие и смысловые ориентиры соответствующего рутинного уровня. К их числу принадлежит, среди других, массовая культура по-советски. Опора такого, почти “естественного” по ходу, ритмам, механике процесса сегодня — массовый человек (о других, куда более редких, локальных, слабо признанных “антропологических” моделях человека инициативного и ответственного сейчас не говорю, — характерно, что и на телеэкранах их практически не увидишь). Это человек выживающий, пассивно адаптирующийся и единый в рутинных ритуалах солидарности с себе подобными. Человек, не имеющий собственности, лишенный влияния и авторитета, отстраненный от реального участия во власти и общественной жизни. Человек, живущий домом и семьей, главным членом которых стал телевизор.
1 Российский статистический ежегодник. М., 1999. С.231, 234-235.
2 См. об этом: Мухин А. Информационная война в России. М., 2000.
3 Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. М., 2000. Саму проблему власти в литературе поставили члены ОПОЯЗа в конце 1920-х гг. — прежде всего, это сделал Виктор Шкловский, охарактеризовав исторический момент как «реставраторский».
4 О начальных этапах становления роли публичного политика в тогда еще советской стране см.: Ямпольский М. Власть как зрелище власти// Киносценарии. 1989. №5. С.176-187.
5 Приведено и рассчитано по: Книжное обозрение, 2001, 5 марта, с.4-5.
6 Адорно Т. Избранное: Социология музыки. М.; СПб, 1999, с.40.
7 Но точно такое же соединение недовольства телевидением и зависимости от него демонстрирует сегодня и государственная власть, думские партии, президент и его команда. Отсюда их постоянная борьба за телевизионное удостоверение того, что они существуют, за «правильный» показ, увеличение его времени, собственный канал и вообще монопольный контроль над массмедиа.
8 См., например: Левада Ю. Индикаторы и парадигмы культуры в общественном мнении// Левада Ю. От мнений к пониманию: Социологические очерки 1993-2000. М., 2000. С. 305-322.