Стихи. С литовского. Перевод Георгия Ефремова.
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2001
Давняя ночь в Ленинграде: импровизо Джон Донн уснул Иосиф Бродский, «Большая элегия Джону Донну». Нева, таблетка полнолунья, окурки, пьяная шалунья, свистает чайник от тоски. Я, равнодушный и ничейный, ныряю в полумрак вечерний, в тот город, полный приключений, — торговец, чей товар стихи. «О рыцари! Не на привале — я вечно в поиске: пера ли, Ключа, Пароля и Грааля! Но я найду, я дал обет». Бегу, не опасаясь бед, плыву и, черти бы побрали, — назад уже возврата нет. Там Терпсихора в сонном танце, в Танатовом цветочном глянце хиппующие оборванцы мне шепчут на ухо «пока». И комната, и город пляшет, и всё равно никто не скажет, чья эта светлая рука, зачем ночной порыв цветка, — но это дивно в строчку ляжет. Отсюда в сад сбегает тропка, луна верху тверда, как пробка, всё в темноте сияет ровно — от светляка до той звезды. А розам снится рай. Подробно шаги мои грохочут. Громко, как комья о поверхность гроба, на землю сыплются плоды. И корни рвут из-под плиты пустое тело. Спит утроба розария. Шуршат сады. Но тише процветанья сада седая пряжа снегопада — запорошенные межи, где ночью ежатся ежи, и красота словесной лжи: ей нападать и падать надо. Прости. И на заре блаженствуй в своей осмысленности женской — под сердцем шевельнулся плод. А я уже не сплю — и вот проснулся Бродский, ритмы, рифма, кириллица необорима, слюна неудобоварима, и Венцлова, и перевод, и родина в лохмотьях дыма, и надвигающийся лед. Над бухтой дождь, воронья стая, Кресты, кукушка часовая, железный Петя, суки, сутки, скучающие проститутки, похмельный белоснежный бред, суда, курсанты-малолетки, гардины, лестничные клетки, прелестницы старинной лепки, горящие блатные кепки, и жаворонки юных лет. John Donne проспался, видит: Питер… Лохматый неформальный лидер внизу острит — под стать ножу над нежным цветником — дрожу, как шприц внутри зари венозной. И это никогда не поздно. И никогда... Стройка Сны — явление небытия: в них мы вечно возводим руины, застилаем провалы. Дошло до тебя, что не будет второй половины, что теперь — только к дому родному продираться по снегу и слякоти, не разлепляя глаз? Я люблю эту смутную дрему. Я вернусь еще тысячу раз к этой горестной стройке: опять лес возводим и стелем дорогу санную. И глядишь за окно, чтобы молча понять эту самую боль, эту — самую—самую... 09.01.1993 Ангел в забегаловке памяти Зима черна. Сюда, похоже, вновь пожаловал ледник. Попозже выйдешь на Замковую в книжный — и увидишь себя в доисторической пивной: в советской «Вайве». Потому что спутал страну и дверь. А также времена смешал. И ты садишься в темный угол, а там заблудший ангел (сатана?), он шепчет, тихо водку наливая: «Тут не отчизна — точка нулевая. Уменье предпочтительней ума... » «А дух? И грех? И лагерная стужа?» «Душесмешенье, удушенье, ужас— архипелаго аго агума! » 20.12.1992 Конец света в 1981 году Ну, вот и всё... Теперь уже конец. Луна. Все мысли — об отбое скором. Три психопата запевают хором, и параноик весел, как птенец. А завтра будет вторник — день Бальзака, его дежурство, и с утра кефир, для идиотов шахматный турнир, а я смогу отправиться, однако, на серую скамью под старый клен, что за неделю ветреного танца весь облысел, — но в памяти остался сырой порыв, богами вдохновлен: клен золотой и темный, как альков, предельно четкий, точно axis mundi, — то дерево, затерянное в грунте... Всё, что хочу сказать — не для стихов. Так вот — похоже, не годится тема, и правы компетентные структуры. Три психопата — родом из Сан-Ремо, а те вдали туманные фигуры в халатах — только мимо, мнимо, немо. Так, о порядке... В голове опять пылает клена царственная крона, так Рим искрился под рукой Нерона, на горе христианам: обвинять невинных — значит вторить мгле небесной. (Из Рильке процитировать!) Песнь песней! Так я сидел под кленом и гадал о том, что мне нужней, что бесполезней: «Ведь я женат. И нет нужды жениться. И разводиться глупо — мы с женой недолго жили, да и шли во зле с ней. А выпустят — как буду я удал! Ведь я видал парящий лист над бездной: единственное, что хранит изгой, бросая мир насупленный и пресный». Так — о порядке... Тут порядок строг: нет ручек, но еды дают помногу, а станет плохо — обретешь подмогу в психиатрии. В такт биенью строк рокочет клен: «Садись и дай мне руку. Мир истекает. И душа, и плоть — прекрасны. Надо огород полоть и женщину любить — жену, подругу, выдавливать тугие краски вплоть до оживания холста, по кругу идти — и пустоту перебороть. И надо день переменить на ночь, и мысли прочь, что не проснешься завтра, не спи и помни: смерть — она точь-в-точь такая же, как жизнь: темна, внезапна». А полнолунье множило беду, и вторила небесная капелла: «Смотри — листва еще вчера кипела, эсхатология тогда была в ходу!» И стало ясно: я схожу с ума (как видно, стали действовать таблетки), — спасти меня могла одна тюрьма, я побежал — но в двух шагах от клетки увидел: к черту катится луна, а млечный путь сродни узкоколейке, и клен не тот — совсем другая форма, — где листья были — свищут канарейки... Я у дежурной попросил — сполна вколоть мне прямо в вену родедорма. Ну, вот и всё... Теперь уже конец. Бальзак смеется, как птенец: ему не привыкать к ночному зелью, вновь умирает свет — и потому снежинки тихо падают на землю. 12.10.1990 Банальное стоит зима нагая, — гляди, несчастный враль: как все недомоганья, кончается февраль — итог неосязаем, но ты пиши тайком и помни: исчезаем в безмолвии каком, — эдемских пташек стая на стеклах все видней: мороз — ладья резная, но мы еще не в ней. Уход Уксус вместо вина. Вместо сердца дыра. Неоглядна вина. Расплатиться пора. Возвращай же долги хоть и пусто в груди: добезумствуй, долги, домолчи. Уходи. И не плоть и не дух — чем тебе угожу? Так и скажешь: недуг. Ну и пусть. Ухожу. 27.10.1990 Бедный Иорик не выучивший ямба и хорея, на пальцах я подсчитываю стопы, что напишу — легко сдувает время, Шекспиру стоило присвистнуть, чтобы взыграла буря! как мне с ним тягаться — упрямо в долгом ящике пылиться? ах, тягостная доля святотатца! яд на слуху и в сердце — небылица: актеры, отравившие друг друга, вам низко кланяются, сходят с круга, смолкает флейта, хватит, расставайтесь, слова, слова! и принц бросает чтиво — на старый череп смотрит молчаливо, а после шепчет: бедный, бедный Айдас1. Тоска по великому служению Лелеять стихотворение следует самое малое год, все редкие просветления празднуя, не предаваясь прозе — как будто небесный нектар собираешь для жизненных сот и миром божественным смазываешь вселенские оси. 19.08.1993 Дождевой занавес Июнь истек, пока я говорю. И подобру. Мне больше нету дела. Тьма и окно. И ливень без предела. И нет любви. И дело к декабрю. «Ты помнишь...» Нет. И я скорее рад, что темнота — не книжная страница. Всё решено. А то, что сохранится, напоминает глупый маскарад. А за кулисами уже зима. В морозных окнах муторно и мутно. Немое время. Неживое утро. Тоска уменья, теснота ума. Всё в темноте и все друзья не те. Долги бескрайни и слова капризны. И спичечные спичи: «Нет отчизны». «Верь Богу, и забудешь о нытье». Черно и страшно, и надежды нет, плеча и локтя, слова и доверья, — окно и ливень... Но в окне — деревья. И дробь о стекла... Этим каплям вслед — внезапный голос, как небесный взмах — я слышу: «Ливень на стеклянных ножках по саду скачет... »1 В сумерках дотошных щенок скулит. И отступает страх. И что-то брезжит... Ночь уже не та. Всё тише боль и дождевая пляска. Смерть самая дурацкая развязка, — во тьме кулис ни таинства, ни тайн. Ночь — надоедливый капкан. И вот запнулся ливень. Провернулся обод. А дождь и голос — это весь твой опыт, которым ценен тридцать третий год. 08.06.1993 С легкой руки писать непросто но легко легко как будто слово словно снег легло но он еще не выпал этот снег писать почти как все но не для всех как будто речь твоя тебе важна и дела нет что взаперти она и дела нет что на твои слова однажды раскрывается листва легко легко еще скажи скажи так просто как ласкаются ежи Год без кузнечика Ночь холодна, страшна, многоэтажна. Как будто смерть уже коснулась плоти, но днем тепло, хоть лето на излете: жизнь судится со смертью — эта тяжба решится осенью. В ограде сквера горит листва. И догорают строки убитых писем. Вновь — этапы, сроки. Год — без кузнечика. Такая эра. «От нервов всё. И лишь одно — от страсти». «Кто не любил — тот жил темно и пусто». «Но где же смысл? Нам хочется искусства понятного». «Не нравится — раскрасьте». Вернись, кузнечик. Не жалей коленок! Какой я, к черту, слушатель и зритель? Осенний ливень — лучший вытрезвитель для всех вольноотпущенных и пленных. Проснись в молитве: «Отче, пусть не наш ты, насущного не подавай им хлеба — дай пирога». У нас все меньше неба, и родины, и песни. Много жажды. Смешно роптать. Провалы и победы, жара и стужа, агнец и гиена. Святым заветом не заменишь хрена. — вот я зачем. И вот зачем поэты. Вот почему я таю и лютую. Отборное вино не помнит гроздьев. Вот я зачем. И я уйду, отбросив свое богатство — осень золотую. Прощай, сентябрь, на вороту не висни. Мы утром сеем тьму, а ночью светим. «Ты в день рожденья подари мне ветер. А в ночь рожденья — хоть немного жизни». 17.08.1993 — 05.09.1993 1 Из стихотворения Г.Радаускаса