Повесть
Рустам Ибрагимбеков
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2001
Рустам Ибрагимбеков
Храм воздуха
Повесть
Никогда мужчины так не гордились отсутствием волос на голове, как в конце второго тысячелетия. Даже зимой они оставляют свои голые черепа для всеобщего обозрения, не стыдясь несовершенства их формы.
Но летом 1976 года лысина ещё не вошла в моду, и я прикрыл свою безволосую макушку любимой кепкой, как только поезд остановился у многолюдного перрона кисловодского вокзала. Лишь после этого мы — я, жена, дочь-школьница и четырехлетний сын, — подхватив вещи, двинулись к выходу из вагона.
По перрону бегали встречающие, выискивая знакомых в окнах поезда. Но Амирусейн в белом парусиновом костюме послевоенных времен стоял точно у выхода из нашего вагона. (После возвращения из Франции Амирусейн довольно долго работал проводником на поезде “Москва-Баку” и хорошо ориентировался на вокзалах этого направления.) Облобызав меня и детей, он преодолел и сопротивление моей жены, которую видел всего один раз на нашей свадьбе.
Носильщика на перроне не было, но нанять его все равно бы не удалось — покончив с поцелуями, Амирусейн выхватил из кучи наших вещей самый большой чемодан и припустился к вокзальному зданию, замысловато вращая широким плоским задом. Мы разобрали оставшиеся сумки и чемоданы и поспешили за ним. Промокшая насквозь рубашка противно липла к телу; жара стояла такая же, как в Баку, и наша попытка спастись от неё в Кисловодске казалась бессмысленной.
Миновав относительно прохладное помещение вокзала, мы оказались на площади, где Амирусейн категорически отверг мое предложение встать в очередь за такси.
— Самый большой жулик — государство, — шепнул он мне и вступил в переговоры сразу с несколькими “леваками”; слов мы не слышали, но один за другим все отходили с обиженным видом. Разделавшись с шоферами, Амирусейн сообщил, что его дом находится рядом с вокзалом, и предложил пойти пешком. Жена, естественно, отказалась, но он, не споря с ней, опять схватил приглянувшийся ему чемодан и понесся через площадь, закручивая задом раскаленный курортный воздух.
По сегодняшний день не могу понять, почему моя упрямая жена вдруг последовала за ним — еще минуту назад казалось, что нет силы, которая заставит её сдвинуться с места. Многие годы я не находил объяснения и её согласию поехать в то лето в Кисловодск: ни страшной жарой, ни настойчивыми приглашениями Амирусейна, ни необходимостью время от времени хоть в чем-то мне уступить, ни всем этим вместе её решение объяснить было невозможно. И лишь недавно, когда события, начавшиеся более чем полвека назад, вдруг начали обнаруживать свою внутреннюю связь, я понял, что поездка в Кисловодск летом 1976 года была необходимым и недостающим звеном давно образовавшейся причинно-следственной цепочки.
Амирусейн переехал в Кисловодск после того, как его крошечная, похожая на волнистого попугайчика жена Ксюша сбежала с инспектором-пожарником по фамилии Пилипенко. Злые языки поговаривали, что Пилипенко давно положил на неё
глаз — уже несколько лет раз в неделю он появлялся в их одноэтажном дворике в старом городе якобы для проверки надежности противопожарных мер. И происходило это обычно в дневное время, когда Амирусейн был на работе. Конечно же, Ксюша пожарника в квартиру не впускала, предлагая провести проверку газовой плиты и счетчика, когда муж будет дома. Но время работало на влюбленного Пилипенко, и в один прекрасный день, развращенный двадцатью шестью годами жизни во Франции и потому не придававший ухаживаниям пожарника никакого значения, Амирусейн нашел на столе записку, в которой Ксюша сообщала, что уходит из собственной квартиры вместе с сыном от первого брака из-за невозможности прожить на один рубль в день, который Амирусейн выделял им на пропитание.Амирусейн, которому вскоре исполнилось семьдесят лет, так тяжело перенес предательство жены, что начал заикаться и дважды пытался покончить с собой. Спасшим его соседям и многочисленной родне он подробно рассказывал, как любит Ксюшу и мальчика, которого фактически считает родным сыном, и всех пытался убедить в том, что рубль в день — достаточная сумма на содержание семьи из трех человек.
Через год после побега Ксюши, Амирусейн объявил, что уезжает из Баку, чтобы, не дай бог, не убить Пилипенко, который по служебной надобности иногда появлялся в их дворе.
После переезда в Кисловодск Амирусейн начал одолевать всех письмами, приглашая всех приехать к нему погостить. Писал он и своим сводным братьям; один из них был известным ученым-электронщиком, второй играл на виолончели в Государственном симфоническом оркестре. Но увы, в семидесятых годах Кисловодск уже не был столь популярен среди бакинцев, как в послевоенное время, — люди предпочитали Рижское взморье, Трускавец, а кое-кто начал путешествовать по заграницам.
В письмах из Кисловодска Амирусейн излагал свою точку зрения на экономическую ситуацию в стране и жаловался на финансовые проблемы, которые преодолевает, сдавая часть купленного дома курортникам. В каждом письме он и меня зазывал в гости, и трудно было понять, действительно ли он по мне соскучился или я интересен ему как потенциальный квартирант.
Жена моя его терпеть не могла из-за скандала, который он устроил на нашей свадьбе. Выпив пару рюмок вина, он ненадолго задремал и, проснувшись, обнаружил, что официанты успели за это время подать шашлык. Стол был заставлен закусками, долмой, жареной осетриной, вот-вот должны были подать плов, но шашлык съели весь, и это возбудило Амирусейна.
— Где мой кебаб? — вцепился он мертвой хваткой в официанта. — Обещали кебаб из барашка.
Попытки официанта объяснить ему, что шашлык кончился, не увенчались успехом.
— Где моя порция? — Амирусейн приставал с этим вопросом и к администратору, и к моему отцу, и к родителям жены, и когда окончательно убедился, что шашлык бесповоротно уничтожен без его участия, на глазах у всех заплакал от обиды.
Подул знаменитый кисловодский ветерок, но он не принес прохлады и добавил к жаре белую мелкую пыль, которая мгновенно осела на наших липких телах.
Амирусейн несся вверх по крутой улице; время от времени он останавливался у каких-то домов, окликал хозяев и выяснял, есть ли свободные комнаты и по какой цене. В результате мы добирались до его дома целый час и, лишь войдя в тенистый сливовый сад, поверили, что наконец наши мученья кончились.
Дом, который купил Амирусейн, был двухэтажным. Нам он отвел две комнаты на втором этаже; внизу жила семейная пара из Москвы, но в день нашего приезда квартиранты уехали на экскурсию в Пятигорск.
— Ты знаешь, почему я выяснял цены по дороге? — спросил Амирусейн, когда жена с детьми ушли умываться.
— Нет.
— В этом году квартиры ужасно подскочили в цене.
Теперь я всё понял — три года он зазывал меня в Кисловодск, чтобы выгодно сдать квартиру.
— Нет, нет, — Амирусейн замахал руками, уловив мои мысли. — За кого ты меня принимаешь?! Ты мой гость! Ты и твоя семья, — уточнил он, словно, освободив меня от платы, он мог потребовать денег с жены и детей.
— Тогда зачем ты выяснял цены? — спросил я.
— Чтобы ты знал конъюнктуру.
— А зачем она мне?
Амирусейн был искренне поражен моей недогадливостью.
— А вдруг ты думаешь, что квартиры стоят гроши. Нет, дорогой, ты должен знать цену моего дружеского отношения к тебе — я так тебя люблю, что несу большие убытки, и хочу, чтобы ты об этом знал. — Гордо задрав голову, он удалился на кухню, чтобы через мгновение появиться вновь. — Ты ел когда-нибудь кролика в вине?
— Нет.
— Я приготовлю вам рагу по-провансальски в винном соусе.
Из двадцати шести лет, проведенных во Франции, Амирусейн шесть лет проработал поваром в портовом ресторане в Марселе. Это знал даже я, которому в год его возвращения в Баку было четыре года. В сорок шестом году ещё был жив его отец Балададаш, и Амирусейн частенько захаживал к нему и своим сводным братьям, они, как и другие жители огромной коммуналки, занимали по одной комнате в квартире, которая до революции принадлежала их семье. Всякий раз, посещая родственников, Амирусейн заглядывал и к нам, чтобы получить очередной взнос в счет погашения кредита. (Отец мой всегда был ему должен; я тоже занимал у Амирусейна то на покупку костюма, то на летнюю поездку, а потом в течение года выплачивал долг из стипендии; предметом особой гордости Амирусейна было то, что мне, как студенту деньги одалживались под более низкий процент, чем другим.)
— А жена? Любит она кроличье мясо?
— Сомневаюсь.
— Надо уговорить, чтобы попробовала.
— Постараюсь.
Он опять ушел на кухню; я стал располагаться в комнате с диваном и телевизором.
— А знаешь, у кого я купил этот дом? — Амирусейн заглянул в комнату; он что-то взбалтывал в глубокой тарелке, какую-то желто-розовую смесь.
Мне было совершенно неинтересно, у кого Амирусейн купил свой дом. Но Амирусейн уже пустился в воспоминания и остановить его было невозможно: в сорок шестом году с войны вернулся друг моего отца Юсиф, невеста которого, Гюля, была ближайшей подругой моей матери. Вскоре после того, как мои родители познакомили с ними Амирусейна, Юсиф с Гюлей уехали из Баку в Кисловодск, а спустя тридцать лет купленный ими дом волею судьбы достался ему по очень недорогой цене. Я выслушал все это вполуха и, когда Амирусейн умолк, сообщил ему, что сегодня по первой программе из Москвы покажут фильм “Хлеб без варенья”, где один из сводных братьев Амирусейна, виолончелист, играет роль шарманщика.
Я включил телевизор. Амирусейн, продолжая готовить кролика, время от времени заглядывал в мою комнату, чтобы не пропустить начало фильма. Когда он в очередной раз вернулся в кухню, моя жена вышла из душа с завязанным на голове полотенцем. Распаковывая чемоданы, она, между прочим, заметила, что всем в своей жизни Юсиф и Гюля, о которых упомянул Амирусейн, обязаны её отцу. Мне это показалось странным — каким образом друзья моих родителей могли оказаться знакомыми её отца, который был гораздо старше их по возрасту? Жена объяснила, что отец Юсифа работал на хлебозаводе, где директорствовал её отец; в сорок четвертом году отца Юсифа почему-то посадили, и, когда контуженный Юсиф вернулся с фронта, отец моей жены дал ему денег, на которые и был куплен этот дом в Кисловодске. Но, будучи человеком неблагодарным, Юсиф даже спасибо не сказал за поддержку; уехал в Кисловодск и словно в воду канул.
Тут начался фильм, из кухни появился Амирусейн, и жена удалилась в спальню с недовольным видом. Амирусейн подмигнул мне, давая понять, что поведение моей жены его не обижает; и вообще ощущалось, что присутствие в доме относительно молодого и хорошо пахнущего женского тела было ему по душе.
И вот наконец на экране появился его брат, крутящий шарманку на одной из бакинских улиц на фоне огромного котла, в котором, шипя и булькая, кипел кир — густая нефтяная смола, — ею в те годы заливали, (а иногда и сегодня заливают) крыши бакинских домов. Амирусейн издал восторженный крик и разразился монологом.
— Мой брат! Мой дорогой и любимый брат, я всегда знал, что ты талантлив, я всегда верил в то, что рано или поздно ты прославишь нашу семью. И вот это свершилось! Мои глаза видят тебя на экране телевизора! Миллион людей смотрит на тебя сейчас и восторгается твоим великим талантом. Ты посмотри! — Он повернулся ко мне, вознеся руки к небу. — Сколько выразительности в его облике! Сколько благородства! И шарманку я эту знаю, она несколько лет лежала в комиссионном на улице Зевина. — Тут Амирусейн умолк, потянул носом, потом нервно оглянулся на дверь, ещё несколько раз шумно втянул воздух в раздувшиеся ноздри и вдруг со страшным воплем выскочил из комнаты. Через несколько секунд он вернулся назад.
— Вы посмотрите на его рожу! — Амирусейн тыкал ложкой в экран с такой яростью, будто хотел его проткнуть. — Он там крутит свою шарманку, а у меня сгорел кролик. Будьте вы прокляты! Все семейство! Из-за вас я бежал из родного города, но вы и тут меня достали. Нигде нет от вас житья! Два месяца я растил этого кролика, поил, кормил его. И все пошло насмарку, подливка подгорела и теперь рагу будет горчить…
Я пытался его успокоить. И даже во взгляде жены, вышедшей из спальни на его крики, ощущалось какое-то сочувствие, видимо, и у неё когда-то что-то подгорело по вине родственников. Но Амирусейн был безутешен; лишь к окончанию ужина, выпив несколько рюмок коньяка, который я привез с собой, он начал отходить и, дождавшись, когда жена ушла спать, пустился в воспоминания.
Он сообщил мне о том, что его покойный отец Балададаш был страшным скрягой; хорошо относясь к сыновьям от второй жены, его, Амирусейна, он держал в черном теле. Затем добрым словом был помянут мой дед. Вселённый в квартиру Балададаша советской властью, он дал Амирусейну денег на дорогу до Батуми. Конечно, дед не знал, что Амирусейн собирается бежать за границу, ему была рассказана какая-то душещипательная история, но так или иначе именно на деньги моего деда Амирусейн доехал до Батуми, пробрался на турецкий пароход и спрятался в трюме. Через два дня пароход должен был прибыть в Стамбул, а оттуда Амирусейн предполагал перебраться во Францию. Так все и произошло, но с одной подробностью, о которой никто не знает — первый человек, с которым Амирусейн делился своей страшной тайной, был я, так, во всяком случае, уверял захмелевший старик. В первую же ночь Амирусейна обнаружил здоровенный турецкий боцман и объяснил, что по суровым морским законам должен выбросить его за борт. Перепуганный Амирусейн пал на колени перед волосатым гигантом, умоляя о пощаде. И, наверное, вид у него был настолько жалкий, что боцман нарушил суровый морской закон, смилостивился и предложил Амирусейну вступить с ним в противоестественную половую связь.
— У меня помутнело в глазах, — приблизив лицо и дыша на меня перегаром, рассказывал Амирусейн, и в выпученных от волнения глазах его мерцал такой страх, будто угроза насилия возникла сейчас, здесь, в моем присутствии, а не пятьдесят лет назад в трюме парохода, идущего в Стамбул.
— И чем все это кончилось? — Я оглянулся на дверь в спальню и приложил палец к губам, чтобы он завершил финал истории чуть тише, чем начал.
— Я убедил его! Да, я смог его убедить, смог! — словно уговаривая самого себя, несколько раз повторил Амирусейн. — Потеряна родина, семья, деньги, сказал я ему, единственное, что у меня осталось — это моя честь. Не лишай меня и последнего. И он сжалился надо мной, этот турок, но всю ночь заставлял меня мастурбировать с его членом…
Наконец Амирусейн ушел, я разделся и лег на диване. Прежде чем удалось заснуть, я подумал о странной прихоти судьбы: отец моей жены по доброте души дал денег человеку, который купил на них дом, и вот спустя много лет мы всей семьей оказались под его кровом. В ту ночь я впервые обратил внимание на тайную взаимосвязь событий, казалось бы не имеющих друг к другу никакого отношения. С тех пор я все чаще и чаще нахожу подтверждение тому, что многие наши поступки оказывают влияние на жизни других людей, отдаленных от нас временем и расстоянием. (К примеру, я оказался в доме Амирусейна в Кисловодске из-за того, что незнакомый мне пожарник Пилипенко увел у него жену. А не упомяни словоохотливый Амирусейн в ту ночь о том, у кого он приобрел дом в Кисловодске, я никогда бы не узнал о том, что отец моей жены дал денег вернувшемуся с фронта Юсифу и какое важное значение его поступок через много лет приобретет для меня и всей моей семьи.)
Уже засыпая, вспомнил Юсифа, который приходил к моим родителям, когда мне было года четыре. Он носил военную форму, но пальто на нем было гражданское. И как-то в присутствии многих людей я показал на него пальцем и крикнул: шпик! Все рассмеялись, Балададаш начал выяснять, почему я так думаю, и я ответил, что так считают мои родители. Отец очень смутился, но успокоился, когда выяснилось, что к такому выводу я пришел, услышав их разговор о каком-то фильме, где шпион под пальто носил военную форму. Мать часто со смехом вспоминала об этом случае, так же как и о том, как однажды, когда она показывала каким-то гостям свои новые покупки, я бросился в спальню и, к ужасу родителей, вынес оттуда две пары новых женских трусов, купленных в этот же день, но почему-то в рассказе мамой не упомянутых.
— И вот это, и вот это! — вопил я, размахивая трусами. — Это же тоже ты сегодня купила.
После возвращения из Кисловодска отец рассказал мне, что Юсиф вернулся с фронта сильно контуженным, его преследовали какие-то кошмары, иногда они заканчивались приступами падучей, и Юсиф подолгу не приходил в себя…
Об этих приступах я уже знал от старика фотографа, жившего по соседству с домом Амирусейна, в котором мы провели лето. По уверениям фотографа, он познакомился с Юсифом и Гюлей сразу же, как только они переехали в Кисловодск. Снимая мою семью на фоне знаменитых кисловодских достопримечательностей: у Стеклянной струи, в Замке коварства и любви, в Храме воздуха, — дядя Эдик, так звали старика, очень подробно рассказывал о том, что произошло с Юсифом и Гюлей в Кисловодске и об их единственном сыне, весьма преуспевшем в жизни.
Через многие годы, живя уже в Москве, я пытался познакомиться с сыном Юсифа и Гюли. В 1997 году ему исполнилось пятьдесят лет, к этому времени он стал президентом одной из самых крупных российских нефтяных компаний, и его юбилей довольно пышно отмечался и в Баку, и в Москве. Двумя годами позже отец отправил ему большое письмо, в котором напоминал о том, что является близким другом его покойного отца, и просил оказать финансовую помощь для оплаты дорогостоящей хирургической операции на сердце своего внука. Мои родители надеялись, что письмо не будет оставлено без внимания, а жена была в этом уверена: сын Юсифа просто обязан помочь внуку человека, без финансовой поддержки которого Юсиф ни жениться, ни переехать в Кисловодск не смог бы.
К этому времени я уже знал о Юсифе, его жене Гюле и их сыне больше, чем о самых близких людях. Почти каждый вечер в нашем доме возникал о них разговор, и чаще всего о той поре, когда Юсиф, вернувшись с фронта, добивался встречи со своей будущей женой, и только моя мать могла ему в этом помочь…
Земля дрожала; от нее исходил странный, нарастающий, ввинчивающийся в уши звук. “Полуторка” с побитым крытым кузовом на предельной скорости неслась по ухабистой дороге, вьющейся меж невысоких холмов. Гул все усиливался, заглушая взрывы снарядов. Впереди в темной клубящейся пелене возник наконец просвет, а с ним и надежда выскочить из полосы обстрела. Но вдруг машину подбросило, перевернуло в воздухе, и она грохнулась на землю колесами вверх. Из-под капота рванулись языки огня, кабину охватило пламя. Обе двери заклинило. Режущий барабанные перепонки звук прервался, наступила тишина, в которой Юсиф затих, прекратив тщетные попытки выбраться из кабины. Нестерпимый жар опалил лицо, руки — пламя подбиралось все ближе и ближе…
Открыв глаза, Юсиф увидел склоненное над ним женское лицо и не сразу узнал мою мать.
— Что с тобой? Ты что кричишь?!
Обведя нетвердым взглядом комнату, Юсиф увидел старый резной буфет, большой стол, покрытый плюшевой скатертью, стулья с кривыми, расшатанными ножками, занавески на окне из того же бордового плюша, бронзовую люстру с бисерной бахромой, свисающую с высокого лепного потолка, и вспомнил, что находится в доме моего отца. Сместив взгляд, Юсиф увидел, что сидит на стуле, держа на коленях свою кепку-восьмиклинку.
— Ты заснул, что ли? — спросила моя мать, поправляя подол цветастого крепдешинового платья, плотно облегающего ее красивое тело профессиональной танцовщицы. — Пойдем, поешь немного.
— Который час?
— Девять уже… Нет смысла ждать, не смогла она, наверное…
Из дальней комнаты доносились звуки патефона, голоса.
— Я посижу здесь.
— Да не придет она уже, — мать вытерла платком вспотевший лоб, — идем, посиди с людьми.
— Чуть позже.
Широким, плохо освещенным коридором (на окне, смотрящем во двор, темнели куски фанеры вместо выбитых стекол) мать прошла мимо общей кухни, где рядами стояли столики всех соседей, живущих в этой десятикомнатной квартире, к двери, из-за которой слышна была музыка.
В большой квадратной комнате с лепным потолком и высоченными, “венецианскими”, как их тогда почему-то называли, окнами, собралось человек тридцать, чтобы отпраздновать семидесятилетие Балададаша.
Посреди комнаты плясали кудрявая пятилетняя внучка Балададаша Соня, ее мать — толстенная Ханым и счастливый виновник торжества, живот которого свисал, как полупустой бурдюк.
Мать подошла к моему отцу, хлопающему в такт музыке, и, нагнувшись к уху, шепотом пожаловалась на то, что Юсиф отказывается принять участие в общем веселье.
— Да пусть сидит, что он тебе мешает?
— Ну что он там один? Поел бы хоть.
Отец громко вздохнул и тем же длинным коридором прошел к своей комнате. Усталые веки, прикрывшие глаза Юсифа даже не дрогнули, когда он открыл дверь.
— Я за тобой, — решительно начал отец, и после долгих уговоров ему удалось вывести Юсифа из комнаты. За одним из поворотов коридора они увидели мою мать и какого-то мужчину, стоящего к ним спиной.
— Я тебя последний раз предупреждаю, — сказал мужчина. И отец узнал брата моей матери, Джавада.
— У меня есть муж, — голос моей матери звучал звеняще зло, — и это его дело.
— Если твой муж — тряпка, — возразил дядя Джавад, — то это не значит, что ты можешь позволять себе все, что угодно!..
— В чем дело? — спросил отец, и выяснилось, что дядя Джавад недоволен тем, что моя мать сделала себе маникюр.
— Что с людьми происходит? — обратился дядя к Юсифу. — С ума все посходили. Стыд и совесть потеряли. Посмотри на её ногти. Будь я её мужем, с корнем бы их вырвал…
— Сейчас все красят ногти, — возразил мой отец.
Дядя скользнул по нему уничтожающим взглядом и, обращаясь к Юсифу, внушительно произнес.
— Объясни своему другу, что не всегда то, что можно другим, позволительно
нам. — Затем дядя повернулся к моей матери. — А ты не заставляй меня дважды повторять одно и тоже, — дядя, задев плечом отца, направился к двери.— Он их обрежет, я знаю, — обречено сказала мать, разглядывая свои тускло поблескивающие длинные ногти. По щекам её потекли слезы.
— Как это обрежет?! — возмутился мой отец. — Какое он имеет право!
— Безо всяких прав отрежет. — Мать, всхлипнув, посмотрела на Юсифа. — Ну что, сходить за ней ещё раз?
— Да.
— Только идем, поешь немного…Идем, идем. Заодно потанцуешь со мной, — мать буквально втолкнула Юсифа в комнату, где жена старшего брата Амирусейна, красавица Нармина, увидев их ударила по клавишам пианино.
Мать, продолжая беззвучно плакать, улыбалась Юсифу, из вежливости взявшему на себя обязанности партнера, и её гибкие, словно без костей, руки плавно змеились в такт музыке. Когда танец закончился, к ним приблизился отец Амирусейна Балададаш; он был очень озабочен тем, что остывает плов.
— Настоящий плов, — сообщил он, — из ханского риса на топленом масле. Барашка я сам вырастил. В этой комнате.
Мать отправилась в соседний дом за Гюлей, а Балададаш ещё долго приставал к Юсифу, уговаривая его съесть хотя бы тарелку плова.
Спустя много лет мать рассказала мне, о чем говорили Юсиф и Гюля, когда ей удалось устроить их первую встречу, это было бурное объяснение, причем тон задавала Гюля.
— Ты думаешь, что делаешь? У меня муж, семья. Ты что — не понимаешь этого?! Ты вообще понимаешь, что произошло?! Я чужая жена, понимаешь? Жена другого человека! Оставь меня в покое. Что ты гоняешь Назу туда-сюда? Чего ты добиваешься?
— Почему ты меня не дождалась?
Лицо Гюли перекосилось — так возмутил её этот вопрос; мать, рассказывая, старательно изобразила гневную гримасу Гюли.
— Я тебя не дождалась?! Я?! Да я три года тебя ждала.
— Я имею в виду — потом, когда война кончилась.
— И потом я тебя ждала. Все вернулись домой: калеки, больные, здоровые. Даже те, кто в плену был… Только от тебя ни слуху, ни духу… А теперь вдруг явился: “Вот он я, прибыл”.
— Задержали меня.
— Знаю, кто тебя задержал. Видела фотографию.
— Какую фотографию?
— Сам знаешь.
— Она ко мне отношения не имеет. Это знакомая нашего старшины.
— А старшина или как его там, утверждает, что твоя.
— Откуда ты его знаешь?
— Я его в глаза не видела. Муж где-то познакомился. Ещё до свадьбы нашей. Принес фотографию. “Ты его ждешь, говорит, а он в Польше с девушками развлекается”.
— Я эту польку первый и последний раз видел. Старшина попросил, чтобы сфотографироваться с ними. Неужели ты мне не веришь?
— Сейчас это уже не имеет значения. Верю, не верю. Поздно об этом говорить. Год прошел после окончания войны.
— Я не мог приехать.
— Почему это всех отпустили, а ты не мог?!
Юсиф ответил не сразу, и выдавил, глядя в сторону:
— Посадили меня.
— За что? Вел бы себя нормально, не посадили бы…
— Я домой поехал. Как девятого мая немцы сдались, я оружие ребятам нашим отдал и в Баку поехал. В Баладжарах меня поймали. И под трибунал.
— За что?
— Без приказа нельзя было уезжать. А я уже не мог… — Юсиф на мгновение умолк и неожиданно для себя заявил. — Ты должна с ним разойтись.
— С кем? Не говори глупости. Мы с тобой последний раз видимся.
— Я убью его.
— Научился на войне?
— Пока мы воевали, они тут на наших невестах женились.
— Я сама за него пошла, — с вызовом сказала Гюля, как бы давая понять, что если и следует кого-то убить, то её, а не мужа.
— Ты из-за фотографии это сделала? — спросил Юсиф.
Она не ответила на его вопрос; и тихо заплакала, закрыв лицо руками…
Мать тоже еле сдерживала слезы, рассказывая, так взволновали ее воспоминания почти пятидесятилетней давности. Но, взяв себя в руки, она продолжила…
Юсиф шагнул к Гюле, остановился рядом, но не решался притронуться; рука, потянувшаяся было погладить ее по волосам, так и повисла в воздухе…
И тут мать всё же не выдержала и заплакала.
О тех же самых событиях рассказал мне и мой дядя Джавад, который к концу жизни стал добрым и рассудительным стариком.
Через полчаса Юсиф шел по извилистой узкой улице в сторону одноэтажного домика, в котором родился и вырос. Пройдя несколько кварталов, он остановился, заглянул в подворотню, темнеющую за массивными железными воротами. Прислушался. Затем протиснулся в узкую щель между створками ворот, скрепленных цепью с замком. Сделав несколько шагов в полной темноте, нащупал ногой лестницу, ведущую в подвал.
Снизу доносились негромкие голоса. Игра шла в скудном желтоватом свете керосиновой лампы: были видны только кости и деньги, придавленные куском кирпича, и руки, бросающие кости и считающие деньги. Лица игроков едва проступали в полумраке блеклыми пятнами.
— Проходи, — сказал Юсифу кто-то, стоявший недалеко от двери; видимо, его узнали, если не был подан знак тревоги.
Юсиф подошел поближе к лампе, поздоровался, присел на корточки рядом с моим дядей Джавадом. Понаблюдал за игрой.
— Сыграешь? — спросил дядя, бросив кости.
— Нет… У меня к тебе разговор.
Они отошли вглубь подвала. Здесь под ногами хлюпала вода.
— Я знаю, зачем ты пришел, — опередил Юсифа дядя Джавад. — Напрасно ты в это дело вмешиваешься. Она моя сестра и должна вести себя прилично.
— Я не вмешиваюсь, — сказал Юсиф, — я только дам тебе совет. А ты уж сам решай, как тебе поступать. Мужчина не должен волноваться из-за таких мелочей, как женские ногти, — Юсиф не очень был убежден в своей правоте, но говорил уверен-
но. — Азербайджанские женщины в старину и волосы красили, и ногти. И никто их за это не осуждал.— Может, она еще и шестимесячную завивку себе сделает? — спросил дядя Джавад.
— А ты против?
— Пусть только попробует.
— Ну хорошо, — согласился Юсиф, — от завивки она ради тебя откажется, но ты за это простишь ей ногти.
— А ты-то тут причем? — неодобрительно удивился дядя, — Почему ты за нее просишь?
— Я не прошу. Я советую. А просит она. И мне кажется, будет правильно, если ты выполнишь просьбу единственной сестры. У неё есть муж. По всем обычаям он, и только он, отвечает за поведение своей жены.
— А если ему наплевать на все?
— Это его жена.
Дядя размышлял не больше двух секунд.
— Ты знаешь, как мы все тебя уважаем, — сказал он Юсифу, — все ребята! Но сейчас ты не прав. И принять твой совет я не могу. Я терплю то, что она танцует в ансамбле. Но мы же среди людей живем. У меня, худо-бедно, есть какой-то авторитет, что я отвечу, если у меня спросят: что с твоей сестрой происходит? И даже если не спросят. А просто подумают. Да я лучше убью такую сестру, чем доживу до этого дня. Так что, извини, но твой совет я принять не могу. Неизвестно еще, что бы ты сделал, если бы это была твоя сестра, — закончив эту, как ему казалось, очень убедительную речь, дядя направился к играющим: наступила его очередь бросить кости.
— Он действительно хотел меня убить, — грустно улыбнулась мама и подмигнула мне подкрашенным глазом; ей уже исполнилось семьдесят пять, но она продолжала регулярно делать маникюр и довольно ярко краситься.
Юсиф, не прощаясь, прошел мимо невидимого “часового”, поднялся по лестнице и вышел на улицу…
Завернув за угол, он увидел свою мать; маленькая ее фигурка темнела у деревянных воротец одноэтажного, давно не беленного дома.
— Что же ты здесь делаешь? — спросил он с ласковой досадой, обнимая ее худенькие плечи. — Я же просил тебя. А если бы я утром пришел?
Они прошли через маленький дворик, в который выходили двери живущих здесь семей, мимо общего дворового водяного крана и тутового дерева, на которое он с таким удовольствием взбирался в детстве.
— А как я лягу, тебя не дождавшись? — в свою очередь удивленно спросила
мать. — Может, ты чаю захочешь? Или чего-нибудь другого? — они вошли в прихожую-коридорчик. Одна стена его, смотревшая во двор, была застеклена до потолка, чтобы было побольше света в комнате, окно которой выходило в коридор. На маленьком столике рядом с диваном лежал большой газетный сверток.— Что это? — спросил Юсиф.
— Сеид-рза прислал. — Мать начала разворачивать сверток. — Сын его приходил. Опять просил тебя зайти… — она вопросительно взглянула на Юсифа.
— Зачем?
— Ну как зачем? Как ты можешь так говорить, сынок?! — мать развернула сверток, в котором в бумажных кульках были упакованы сахар, чай, мука и рис. — Вот так каждый месяц, — с ощутимым удовлетворением в голосе сказала мать. — Если бы не Сеид-рза, не знаю, что бы я и делала. Когда отца забрали, я совсем растерялась — передачи же надо было носить. А я без карточек осталась. Все продала, что в доме было. За копейки. Чаю выпьешь?
Юсиф отказался от чая. Но матери очень хотелось, чтобы он выпил стаканчик, она с гордостью напомнила, что чай с сахаром.
— Ну налей, — согласился Юсиф.
Пододвинув стакан с чаем поближе к Юсифу, мать попросила его зайти к Сеиду-рзе и поблагодарить за все, что тот для них сделал.
— Хорошо, — успокоил мать Юсиф, — зайду.
— Заодно, может, он с работой поможет.
Юсиф промолчал. Внимательные, полные любви и заботы глаза матери следили за тем, как он пьет чай…
— Тебя весь вечер Гулам ждал. Какое-то дело, говорит… Завтра зайдет…
— Постели мне, — попросил Юсиф.
Покойного отца моей жены звали Сеид-рза.
В поликлинике, как всегда, было много народу, как впрочем и на улице вокруг нее — сказывалась близость базара. Опасающиеся милицейской облавы торговцы леденцами, халвой, жженым сахаром, картофельными пирожками толпились на окрестных улицах.
Юсиф прислонил к стенке кусок стекла, который удалось достать у соседа, и занял очередь у окошка регистратуры. Получив карточку и клочок бумаги с номером очереди, он взял стекло и прошел к кабинету невропатолога, где уже сидели на скамейке две женщины и старичок в пенсне, пристроил стекло в углу коридора и остановился у плаката, на котором объяснялось, как оказывать первую помощь при ранениях и переломах. Прочитав, как надо накладывать перевязку, он перешел к окну, отсюда был виден базар, где огромная очередь толпилась у хлебного магазина. Несколько безногих инвалидов, разогнавшись на колясках, с криками налетели на милиционера, следившего за порядком, — видимо требовали, чтобы их пропустили без очереди…
Врач-терапевт, соседка по дому, знала Юсифа ещё с довоенных времен; заглядывая ему в глаза, постукивая по коленке, проверяя, дрожат ли вытянутые руки, она будто так, между прочим, задавала вопросы.
— Как спишь?
— Нормально, по-моему…
— Галлюцинации продолжаются?
— Что? — не понял Юсиф.
Она улыбнулась.
— Машина продолжает гореть?
— Да. — Юсиф улыбнулся в ответ.
— И бомбежка продолжается?
— Да.
— Так. Вытяни руки, пожалуйста. А как мама себя чувствует?
— Спасибо.
— Отец пишет?
Молчание Юсифа она поняла правильно.
— Прости… Я не знала. Давно?
— Уже полгода.
Рука с молоточком опустилась, повисла; чуть отвернувшись от Юсифа, врач словно застыла в своем кресле. На столике рядом с чернильницей стоял портрет её сына, погибшего под Будапештом. Юсиф тоже молчал, не зная, что сказать.
— У тебя заметное улучшение, — врач сделала над собой усилие, — если так пойдет, то, тьфу-тьфу, к концу года сможешь работать по специальности…
— А пока, значит, нельзя?
— Пока нельзя, — вздохнула она. — Приступов больше не было?
— Нет, — Юсиф, не скрывая огорчения, умоляюще смотрел на врача.
— Выглядишь ты хорошо, — бодро сказала она, — показатели тоже улучшились. Но за руль садиться рановато. Пойми… Пока есть хоть какая-то вероятность прис-
тупа — опасно. Подождем ещё пару месяцев.Юсиф встал.
— Ты можешь пока на другую работу устроиться. Но не тяжелую. А лучше поехать в санаторий. Я могу дать направление. Тебе полагается.
— Спасибо, — сказал Юсиф.
— Ну что ты обижаешься? Не могу я написать, что ты здоров. Тебе лучше, но контузия у тебя такая, что ещё надо лечиться.
— До свидания, — вежливо сказал Юсиф и вышел из кабинета.
На лестнице, у выхода из поликлиники, Юсиф встретил Гулама; поседевший за те три года, что они не виделись, сослуживец его отца торопливо переступал через две ступени и, тяжело дыша, поднимался ему навстречу.
— Второй день ищу тебя, — он перевел дыхание и подал знак, чтобы Юсиф следовал за ним. Юсиф поднял стекло над головой, опасаясь задеть кого-нибудь из тех, кто поднимался по лестнице навстречу.
На улице Гулам таинственно оглянулся и пошел к водяной будке на углу, потом, передумав, резко поменял направление и перешел на другую сторону, под деревья. Здесь он перевел дыхание и тревожным шепотом сообщил, что есть важные новости. Видимо, какие-то основания для столь странного поведения у Гулама были.
— Матери я ничего не сказал, — продолжал он. — И ты не говори. Женщинам серьезные вещи доверять нельзя. Хотя мать твоя, конечно, надежный человек.
— Что случилось? — теряя терпение, спросил Юсиф.
— Мой долг тебе сказать. Я сперва не хотел. Но потом понял, что не имею права… Есть вещи, которые скрыть невозможно. А впрочем, пусть Фируз сам тебе скажет.
— Фируз вернулся? — Юсиф не поверил услышанному. — А срок?!
— Сократили. За хорошую работу. Теперь едет с семьей в Соликамск какой-то… Ещё на три года. Он просил тебя разыскать. Вечером он уезжает. На один день приехал.
— Что-нибудь связанное с отцом? — спросил Юсиф.
— А что ещё? Он у него на руках умер.
— Где Фируз?
— Прячется у родственников. Я покажу.
— Пошли.
— Лучше попозже. Когда соседи лягут. Он в Баку без разрешения приехал… Зачем тебе это стекло?
— Отрезать надо по размеру, чтобы вставить в окошко.
Гулам махнул проезжающему мимо инвалиду на коляске; тот подъехал.
— Алмаз есть? — спросил Гулам. Инвалид освободил руку из деревянной колодки, которой отталкивался от асфальта (она имела специальную прорезь для пальцев), и вытащил из кармана “алмаз”.
— Отрезать надо, — строго сказал Гулам и показал на стекло.
— Какой размер? — спросил инвалид.
Юсиф с помощью нитки, прихваченной из дома, отмерил нужную длину и инвалид ловко, одним движением, разрезал стекло на две части.
— Дай ему папиросу, — сказал Гулам Юсифу.
Получив папиросу, инвалид покатил дальше; плохо смазанные подшипники шумели, но подталкиваемая обеими руками самодельная коляска довольно быстро набрала скорость на спуске…
Пока Юсиф вставлял стекло, мать закончила печь лепешки; чуть раньше она приготовила халву.
— Все готово, — сказала она, складывая лепешки в тарелку; в другую тарелку она положила халву. — Прошу тебя, будь с ним поприветливей. Почему он тебе так не нравится, понять не могу! С детства ты его невзлюбил. И рубашку переодень.
Юсиф надел чистую рубашку и белые отцовские туфли, начищенные зубным порошком.
— Он все сделал, чтобы спасти отца, — сказала мать, — даже судье деньги предлагал. Но отец во всем признался. А в таких случаях, говорят, уже ничего не сделаешь. — Она вздохнула. — Наивный человек был твой отец, не мог врать.
— А зачем ему нужно было врать, — сказал Юсиф, — если он себе ни копейки не взял.
— Не знаю, — мать опять вздохнула, — но домой он ничего, кроме зарплаты не приносил. Иногда буханка или полбуханки оставались ему. А там о сотнях килограммов шла речь. Если не больше.
— И он подтвердил?
— Да, — сказала мать, — своими ушами слышала. А кому деньги отдавал, так и не сказал, сколько его ни вынуждали…
— Я пошел, — Юсифу не хотелось слушать такое об отце, даже если это и было правдой.
Сеид-рза жил в многоэтажном доме дореволюционной постройки неподалеку от Баксовета. Лифт поднял Юсифа на четвертый этаж, к свежевыкрашенной двери, на которой висел почтовый ящик с большим замком.
Открыла моя тёща Салтанат и искренне обрадовалась Юсифу, во всяком случае, так она утверждала, рассказывая по моей просьбе о его визите.
Юсиф пристроил тарелки с халвой и лепешками на столике с телефоном, снял туфли; дверь распахнулась, в прихожей появился мой тесть, высокий, дородный Сеид-рза.
— Юсиф, дорогой, где же ты пропадаешь? Я тебя жду, жду… — он обнял Юсифа, прижал к груди. — Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Говорят, ранен был? Ну ничего, до свадьбы всё заживет. Проходи в комнату.
В гостиной, стены которой были завешаны коврами, он усадил Юсифа за стол и попросил жену, вошедшую в комнату вслед за ними, принести чаю.
— Кое-что я о тебе знаю, — сказал он, накладывая Юсифу варенье, — потом все подробно расскажешь. А сперва о деле: где собираешься работать?
— Пока не знаю.
— Есть одно место. Временно. А когда сделаем тебе справку — сядешь за
руль, — Сеид-рза был хорошо осведомлен о делах Юсифа. — Все машины на заводе твои. Хочешь отцовскую? Или любую другую. А пока поработаешь на автобазе кладовщиком.— На какой автобазе?
— Нашего управления.
— Какой из меня кладовщик?
— Справишься. Ты, как и отец твой, скромничаешь… — он умолк ненадолго. — Мать тебе рассказала?
— Да.
— Ничего не могли сделать. — В голосе Сеид-рзы ощущалась неподдельная горечь, — старик почему-то пошел на признание.
Юсиф не мог понять, о каком признании идет речь, в чем должен был признаться его отец? Что за преступление он совершил?
— Ты не знаешь разве?
— А я в это никогда не поверю.
— Сам поверить не мог, — согласился Сеид-рза. — Что поделаешь? Война! Не такое с людьми делала.
— Зачем ему столько хлеба? Может, он людям его раздавал? Голодающим…
— Может быть… не знаю. Все были поражены. Честнейший человек. Я пытался вытащить его. Нашел людей. Но он во всем признался и собственноручно подписался. Мать твоя слышала на суде. Мы были потрясены… А как ты? Что у тебя произошло? Воевал как герой — полно орденов?
— Медалей, — уточнил Юсиф.
— Медали тоже неплохая вещь. А почему дезертировал?
— Я не дезертировал, — возразил Юсиф, — а домой поехал, когда война кончилась.
Сеид-рза рассмеялся.
— Слышал, слышал. Ну и правильно: что в окопах сидеть без дела. И сколько тебе дали?
— Два года. Но потом помилование пришло.
— Кто же тебя выручил?
— Не знаю.
— Кто-то просил за тебя, если помиловали. Так просто такие вещи не делаются. Ты чай пей, остывает.
— Спасибо.
— Значит с тобой мы решили. А я, честно говоря, уже обижаться начал. Жду, жду, а ты не приходишь. Мы же близкие люди, с отцом твоим росли вместе.
— Я знаю, — Юсиф отпил глоток чаю и встал…
Моя жена часто рассказывала мне и детям об отзывчивости своего отца; после поездки в Кисловодск самым ярким примером необыкновенной доброты Сеид-рзы стала бескорыстная помощь, оказанная Юсифу, который за сделанное ему добро отплатил черной неблагодарностью. В конце девяностых, когда жизнь нашего старшего мальчика оказалась в зависимости от того, поможет или не поможет нам сын Юсифа, и мы ждали ответа на письмо моего отца как приговора судьбы, она изводила нас упреками, что в этом письме не был упомянут важнейший, по её мнению, довод: в самое тяжелое для Юсифа время не кто иной, как её отец дал огромную сумму на приобретение дома, без которого Юсифу не удалось бы увезти Гюлю в Кисловодск. По логике моей жены, самим своим появлением на этот свет сын Юсифа и Гюли был обязан её отцу, Сеид-рзе…
Гулам семенил впереди, прихрамывая на одну ногу; он то и дело оглядывался, проверяя, не отстал ли от него Юсиф, и вдруг остановился.
— Тут камень должен быть, я специально его положил, чтобы запомнить, откуда нужно направо повернуть.
В спускающихся сумерках казалось, что дома вокруг пустыря, по которому они шли, отступают в темноту, расширяя его пространство.
— Здесь он был, — неуверенно сказал Гулам, шаря глазами по неровной глинистой почве, — точно помню, — наконец взгляд его наткнулся на какой-то камень, — вот он! Я же говорил!
— Это футбольные ворота, — сказал Юсиф, — видишь, рядом еще один лежит…
Гулам осмотрел и другой камень, заменявший вторую штангу ворот, и покачал головой.
— Это не тот.
Вернувшись к первому камню, он окинул взглядом дома вокруг пустыря и решительно пошел вправо. Чуть позже, когда они шли уже вдоль старого каменного забора, он неожиданно подпрыгнул и достал какую-то палку.
— Впереди собака, — объяснил он Юсифу, — я специально палку здесь положил, чтобы отогнать её в случае чего…
При этих словах раздался лай и из ворот, с которыми они поравнялись, выскочила здоровенная дворняга. Гулам проворно отбежал в сторону, отчаянно размахивая палкой. Юсиф собак не боялся, поэтому прошел мимо ворот спокойно. У следующих ворот Гулам остановился, осторожно оглянулся по сторонам; убедившись, что за ними никто не наблюдает, он попытался их открыть. Но ворота оказались запертыми изнутри. Чуть погодя настороженный мужской голос спросил:
— Кто там?
— Гулам.
— Какой Гулам?
— Я кричать не буду, — произнес Гулам с достоинством, — открой дверь…
Створка ворот медленно со скрипом приоткрылась на несколько сантиметров..
— Я был здесь вчера, — тихо сказал Гулам, — у Фируза.
— Нет его здесь, — сказал все тот же мужской голос.
— Как нет? Мы с ним договорились.
— Утром в девять часов будет на вокзале. Там где кран с кипятком.
— Он мне сказал…
— Уходите поскорей, — прервал голос, — сейчас облава будет.
Гулам аж подпрыгнул на месте и, не говоря больше ни слова, припустился рысцой по пустырю…
Вернувшись домой, Юсиф по приставной деревянной лестнице поднялся на крышу, прошел до того места, где она уперлась в стену соседнего двухэтажного дома, и, цепляясь за неровности старой каменной кладки, полез на крышу соседнего дома. Здесь он двинулся дальше и, перебираясь с крыши на крышу, добрался до конца квартала. Через неширокую улицу светилось окно, которое ему было нужно.
Балкон второго этажа закрывал Юсифа от случайных взглядов прохожих, и лишь из окна напротив был виден огонек, возникающий время от времени с равной периодичностью. Приглядевшись, на краю крыши можно было разглядеть невысокую фигуру, которая была видна, лишь когда зажигалась спичка, ненадолго освещая худое смуглое лицо, зато Юсифу в подробностях было видно, что делается в уютной, аккуратно прибранной комнате, перед окном которой он жег спички; он видел и крепкого, полноватого парня, мужа Гюли, сидевшего за накрытым столом, и Гюлю, которая, подав ему что-то, вышла, через некоторое время вернулась в комнату с чайником.
Потом она опять вышла и, вернувшись, подошла к окну. Увидела Юсифа. Некоторое время Гюля вглядывалась в темноту, дожидаясь, когда спичка зажжется ещё раз, и убедилась, что ей не померещилось, — на крыше соседнего дома действительно стоял Юсиф. Она быстро отошла от окна, что-то сказала мужу и вышла из комнаты.
Юсиф сунул спички в карман и тем же путем, крышами, возвратился домой.
— Где ты так запачкался?! — мать бросилась за щеткой. — Витя вернулся, — сообщила она последнюю новость, счищая белые пятна с его брюк. — До самого Берлина дошел. Мешок семечек с собой привез.
— Каких семечек? — удивился Юсиф, пытаясь отнять у матери щетку.
— Обыкновенных. Весь двор их жарит. Военный трофей, говорит.
Юсиф рассмеялся.
— Ты заходила к ним?
— Конечно. Он тебя два раза спрашивал. Там все собрались. Поздравляют с возвращением.
— Я попозже загляну, — Юсиф отложил щетку. — Ты меня не жди, мама, прошу тебя… Ложись.
Юсиф не сомневался, что Гюля обязательно прибежит к моим родителям, чтобы пожаловаться на его поведение. И потому не удивился, услышав её возмущенный голос, когда подошел к нашей двери в конце длинного коридора
— Ты представляешь? Совсем с ума сошел…
— А вот и он, — моя мать улыбнулась, когда Юсиф заглянул в комнату, и отставила утюг, которым гладила простыни. Гюля, увидев Юсифа, умолкла; стало слышно тиканье настенных часов.
— Ты понимаешь, что делаешь? — Гюля прервала молчание сразу, как только моя мать вышла из комнаты; она говорила очень тихо, почти шепотом; глаза, полные слез, смотрели на него с мольбой. — Ты совсем с ума сошел?
— Мы должны жить вместе, — сказал Юсиф.
— Ну что ты говоришь? Подумай! — Гюля продолжала говорить с какой-то несвойственной ей жалобной, просящей интонацией.
— Может уедем отсюда?
— Куда?
— Куда угодно… Мало ли есть мест?
— И что ты там будешь делать?
— Жить.
— Ты здесь не можешь на работу устроиться, — сказала Гюля. — Кто тебя там возьмет?..
— Это пусть тебя не волнует…
— А мои родители? Представляешь, что с ними будет? И вообще… это же позор! Весь город будет знать. Что обо мне будут говорить?! Позор на всю жизнь. Никогда не простят.
— А я тебя, думаешь, прощу?
Гюля не ответила на вопрос Юсифа; она отвернулась к стене и заплакала.
Юсиф подошел ближе, положил руку ей на плечо, она повернулась и спрятала лицо у него на груди.
— Что делать? Что делать? — повторяла она, не переставая, и слезы, обильно льющиеся из её глаз, ощущались Юсифом сквозь рубашку.
Мне удалось познакомиться с сыном Юсифа в азербайджанском посольстве в Москве 2 марта 1999 года, на приеме по случаю праздника весны, Навруз Байрама. Он выслушал меня с вежливой приветливостью, но долго не мог понять, о каком письме идет речь. А когда окончательно выяснилось, что письма моего отца он не получал, я, в окружении множества жующих людей с рюмками в руках, начал торопливо рассказывать о болезни сына. При этом, конечно же, было упомянуто, что наши отцы были друзьями, а матери близкими подругами. Но по невнятной реакции я понял, что президент “Сибойла” почти ничего не знает о своем родном отце.
Виктор сидел в окружении соседей, родственников и друзей. Мой отец и дядя Джавад, который вскрывал очередную банку американской тушенки, оказались рядом и старались не встречаться взглядами.
— Где же ты пропадаешь? — обрадовался Виктор. — Все здесь, а тебя нет, — он говорил по-азербайджански чисто, без акцента. — Садись…
Какая-то тетка уступила Юсифу место, перед ним поставили чистую тарелку, налили водку.
— За твое возвращение, Витя, — сказал Юсиф по-русски. — Тетя Маруся, поздравляю.
— Спасибо, сынок, спасибо, — тетя Маруся подложила Юсифу вареной картошки, — видишь, какая у нас радость…
— Как ты? Давно вернулся? — Виктор погладил усы, ласково разглядывая Юсифа.
— Десяти дней нет, — ответила за Юсифа тетя Маруся.
— Работаешь?
— Нет ещё…
— Он же контуженный, — объяснила тетя Маруся.
— Это не страшно. С помощью Аллаха все преодолеем, — улыбнулся Виктор. — Ты, кажется, что-то хочешь сказать? — спросил он у Джавада.
— Я хочу, чтобы мы подняли бокалы за тетю Марусю, — Джавад говорил по-русски бойко, но смешно коверкал некоторые слова.
— Да пили за меня уже, — для виду воспротивилась тетя Маруся, хотя чувствовалось, что внимание товарищей сына ей приятно.
— Тетя Маруся нам всем как мать, — сказал Джавад, — с детства чуть что — к ней прибегали. Сегодня у всех нас большая радость, но больше всех радуется она. Давайте выпьем за её радость и в её лице за всех наших матерей.
Все дружно подняли бокалы.
— А твоя Гюля, говорят, замуж вышла? — негромко спросил Виктор, пока Джавад говорил тост. — За сына ювелира?
— Тебе кто сказал?
— Сволочи. Пока мы воевали они тут жизнь свою устраивали. Ну ничего, наведем порядок. Теперь наша очередь погулять!
На вокзальном перроне, у раздачи кипятка толкались люди с чайниками, бутылками, кружками. “Подельник” отца Фируз появился за несколько минут до отхода поезда Баку—Ростов в сопровождении родственников. Пока один из них предъявлял билет, а другие шарили глазами по толпе, опасаясь слежки, Фируз торопливо обнял Юсифа и сказал:
— Твой отец ни в чем не виноват. Его обманули. Он не знал, что накладные фальшивые.
— Почему же он на суде признался?
— Сеид-рза уговорил. Это его дела: миллионы наворовал за эти годы, а мы ничего не знали, возили себе хлеб по магазинам. А когда нас задержали, Сеид-рза договорился со следователем, они заменили накладные и получилось, что лишний хлеб как бы краденый: раз в накладных он не указан, значит мы, шофера, его сами украли с хлебзавода.
— А вы почему молчали?
— Сеид-рза уговорил: сказал, что за накладные ползавода посадят. А если мы промолчим, он на суде нас вытащит, мы-то ни в чем не виноваты. И вообще, сказал, что этот ворованый хлеб голодающим детям предназначался, детскому дому какому-то. Ну мы и поверили. А он на суд даже не пришел. И нам влепили по десятке.
— От чего отец умер? — спросил Юсиф, когда родственники уже потащили Фируза к поезду.
— Сердце. Переживал очень, что люди так правду и не узнают. — Фируз уже стоял на подножке; поезд тронулся, — Я все написал куда следует. Ответа жду. — Проводник втянул его в тамбур. — Если что со мной случится, знайте, что это дело рук Сеид-
рзы, — последние слова Фируза были обращены не только к Юсифу, но и к родственникам, оставшимся на перроне…Ночью Юсиф проснулся от того же преследующего его уже много месяцев кошмара: опять его “полуторку” перевернуло, дверь заклинило, и он не мог выскочить из охваченной пламенем кабины. Видимо, он кричал во сне и разбудил мать. Дождавшись, когда она снова заснет, Юсиф встал, натянул брюки и вышел во двор.
Близился рассвет. Виктор спал во дворе на старой железной кровати. Юсиф присел на каменную ступеньку перед порогом и закурил. В небольшом курятнике под деревом дремали две соседские курицы; тут же неподалеку расположился дворовый пес Тузик; лениво приоткрыв глаза, он вильнул хвостом Юсифу и опять уснул.
Юсиф докурил папиросу, оделся и пошел к моему отцу. На улице уже появились редкие прохожие; в те годы даже незнакомые бакинцы здоровались друг с другом. Ответив на чье-то приветствие, Юсиф вошел в подъезд, поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж и нажал одну из шести кнопок, столбиком выстроившихся рядом с дверью. Отец проснулся от первого же звонка.
— Что случилось? — отец был в трусах, на руке поблескивали трофейные немецкие часы — подарок деда, вернувшегося с войны в звании полковника и без правой руки.
— Поговорить надо.
Отец посмотрел на часы.
— Знаешь, сколько сейчас?
— Сколько?
— Полшестого.
— Извини. Я боялся, что ты в институт уйдешь.
— В такую рань? Что я, псих что ли? Заходи.
— Лучше прогуляемся.
— Одеться можно?
— Можно, — улыбнулся Юсиф.
Мимо Девичьей башни они спустились к Приморскому бульвару, сели на скамейку.
— Я хочу уехать отсюда, — прервал молчание Юсиф.
— Куда? — удивился отец.
— Вот об этом я хотел у тебя спросить. Куда лучше?
— В каком смысле?
— Ну ты ездил с отцом в разные города, много видел…
— Ты тоже немало попутешествовал, пока воевал, — улыбнулся отец.
— Так далеко забираться я не хочу. А Кисловодск? Хороший город?
— Это как посмотреть.
— Что же вы каждое лето туда ездили? И Гюля хвалила.
— Место-то неплохое… Но что ты там будешь делать?
— То же, что и здесь. Поедешь со мной?
— А институт?
— На один день. Поможешь мне дом выбрать — и назад.
— А зачем тебе дом?
— Купить хочу.
— А деньги откуда?
— Будут. Сегодня сможешь?
— Если надо — поеду. Так откуда деньги?
— Наследство получил.
— Нет, серьезно.
— Серьезно. Отец оставил.
— Так много?!
— Он жизнью за них заплатил. Ты сможешь купить два билета? Туда и обратно. Я отдам, когда вернемся.
— В Кисловодск несколько поездов идет. Московский, ростовский.
— Лучше на тот, который попозже уходит. А что такое “Храм воздуха”? — спросил Юсиф.
— Это ресторан такой в Кисловодске. А что?
— Гюля рассказывала.
Мимо них пробежала колонна морских курсантов…
Виктор проснулся сразу же, как Юсиф присел на край его кровати. Некоторое время он вглядывался в Юсифа, видимо, не сразу поняв, где находится.
— Это я — Юсиф.
— Вижу, — Виктор улыбнулся. — Который час?
— Рано ещё. Ты извини… У меня к тебе дело. У тебя оружие есть?
— Огнестрельное?
— Да.
— Кортик есть офицерский… Трофейный. Что-то серьезное? — спросил Виктор.
Юсиф кивнул.
— У Джавада спроси.
— У него я не хотел просить, — сказал Юсиф.
— Хочешь, я возьму?
— Лучше купить где-нибудь… Ну ладно, Витя, спи.
— Вечером что делаешь?
— Увидимся. — Юсиф, не заходя домой, вышел на улицу…
А ночью он стоял с моим отцом в тамбуре кисловодского поезда, и они беседовали о муже Гюли.
— Он неплохой парень, — сказал отец и отпил пива из бутылки. — На курс выше меня учится, на промысловом.
— Неплохие парни на фронте воевали.
— Извини, — чуть обиделся отец. — А что делать тем, кому бронь дали? Ты думаешь, мы не просились? Но фронту нефть тоже нужна была…
— Я не о тебе, — Юсиф отпил пива из своей бутылки и посмотрел в окно: поезд пронесся мимо какой-то плохо освещенной станции. — Её заставили. Я точно знаю. Родители.
— Не знаю, — не стал спорить отец, — может быть.
— А что в этом Кисловодске хорошего? Почему туда все ездят?
— Воздух, наверное.
— Дом надо недалеко от этого “Храма воздуха” купить.
— Откуда у тебя деньги все-таки?
— Лучше тебе не знать… А тебе деньги нужны?
— А кому они не нужны?
— Сколько тебе хотелось бы иметь?
— Ты серьезно?
— Вполне.
— От рубля до ста тысяч.
— А зачем тебе сто тысяч?
— Драповое пальто стоит шесть тысяч. Костюм столько же… О Назе не говорю. И вообще… хоть год пожили бы нормально…
— Будут тебе сто тысяч.
— Мотоцикл можно купить, — мечтательно сказал отец. — “Харлей” предлагали недавно.
— Будет тебе “Харлей”, — сказал Юсиф.
Отец рассмеялся:
— Ладно, пошли спать.
Они направились к своим местам; вагон был плацкартный, все уже спали.
Прямо на вокзальной площади прибывающих в город ждала небольшая толпа, в основном пожилые женщины, с предложениями снять комнату или койку. Отец мой выбрал солидного на вид дядьку в соломенной шляпе и вышитой косоворотке.
— Нужен дом, — сказал он как можно внушительней, отведя его в сторонку.
— У меня комната, — ответил мужчина, — с окном в сад, три койки.
— Мы не снять хотим, — вмешался в разговор Юсиф, — а купить. Небольшой дом один-два этажа.
— Вы к Нарзанной галерее сходите. Там у фотографа спросите. Эдик его зовут. У него что-то есть, кажется. А здесь вам никто не продаст. — Мужчина отошел от них.
Фотограф у Нарзанной галереи оказался невысоким шустрым парнем с аккуратным пробором густо набриолиненных волос. (Этот сильно поредевший пробор сохранился до 1976 года, когда и мне довелось познакомиться с Эдиком).
— Есть хороший дом, — сказал он уверенно, — но дорого.
— Сколько? — спросил Юсиф.
— Двести тысяч.
— От “Храма воздуха” далеко?
— И не далеко, и не близко. Как раз то, что нужно.
— Посмотреть можно? — спросил мой отец.
— Приходите в шесть часов… Следующий.
Полная женщина в роскошном шелковом платье, вышитом огнедышащими драконами, прошла к заднику, на котором девушка с тонкой талией и двумя длинными косами наливала из кувшина воду джигиту в черкеске. Вместо лиц и у девушки и у джигита на заднике были круглые прорези, в которых появились физиономии женщины в шелковом платье и её спутника с огромными натуральными усами.
Дом Юсифу понравился. Аккуратно побеленный, он был как бы прислонен к поросшей кустарником горке. Из окон открывался вид на город.
— А где “Храм воздуха”? — спросил Юсиф.
— Во-он там, — ткнул пальцем в воздух фотограф.
Женщина, хозяйка дома, почему-то молчала, пока фотограф показывал им дом.
— Кое-что из мебели можем вам оставить, — сказал фотограф, — все равно вам покупать. Или с собой привезете?
— Стол, стулья и кровать… да и шкаф, если вам не нужны… я бы купил.
— Нужны. Почему не нужны? — за хозяйку сказал фотограф. — Но вам ещё нужнее. Поэтому были наши — стали ваши. Значит, стол, пять стульев, шкаф бельевой, кровать… А буфет не нужен? Дубовый, резной…
— Можно и буфет.
— Бери уж, сынок, и диван, — заговорила наконец и хозяйка, — чтобы мне уж в другой город не везти.
— С диваном ещё десять тысяч придется добавить, — подвел итог фотограф.
— Спасибо, — сказала хозяйка.
— Переезжаете? — спросил её мой отец.
— К сыну еду.
— А он вам кто? — отец показал на фотографа.
— Какое тебе дело, слушай?! — возмутился фотограф. — Делай хорошее после этого. Что значит — мусульмане; все им надо знать!.. я же у вас не спрашиваю, где вы столько денег взяли? Кого убили? Кого ограбили? Даже паспорта ваши не спросил.
— Ладно, не злись, — примиряюще положил руку на плечо фотографа Юсиф. — Паспорта у нас в порядке. Мы сразу поселимся, а потом все оформим, как положено.
— Когда собираетесь въехать? — спросил фотограф.
— Через два дня.
— Задаток нужен.
— Обязательно?
— Так полагается.
— Я с собой не взял, — Юсиф смутился, — могу паспорт оставить.
— Ну что с вами поделаешь? — сказал фотограф. — Земляки все-таки… но чтобы без обмана.
— Послезавтра днем я привезу деньги, — сказал Юсиф. В ту же ночь они уехали из Кисловодска.
На следующий день дядя Джавад привел Юсифа к однорукому человеку в военной форме с майорскими погонами, который жил во дворе почты. Они спустились в подвал, однорукий ловко открыл замок и включил свет. Подвал был сухой с довольно высоким потолком и окном, в котором то и дело мелькали ноги уличных прохожих.
Однорукий выдвинул ящик комода, стоявшего в углу, рядом с кроватью. В ящике лежало два пистолета и маленький револьвер с коротким стволом и вертящимся барабаном.
— Бульдог, — сказал однорукий майор, ткнув пальцем в короткоствольный револьвер. — Как говорила моя мама, дешево и сердито. Патронов маловато, правда.
— Сколько штук? — спросил дядя Джавад.
— Если стрелять метко, то хватит… штук десять.
— Достаточно? — спросил дядя Джавад у Юсифа.
— Да, — Юсиф взял в руки “парабеллум”. — А этот сколько стоит?
— Три тысячи — красивая вещь.
Ручка пистолета была отделана перламутром и очень удобно лежала в ладони.
— Деньги вперед или можно завтра? — спросил Юсиф.
— Если завтра, то — пять, — ответил майор.
— Хорошо.
Майор приложил к пистолету две обоймы, завернул все в тряпочку, потом в газету и вручил Юсифу.
— Что-нибудь ещё надо? — спросил дядя Джавад, когда они поднялись по лестнице, оставив майора в подвале.
— Ещё нужны часы.
— Тогда ты иди. У меня с ним ещё дело небольшое. А часы я занесу попозже. Карманные или на руку?
— Ручные. Деньги будут у Вити, — сказал Юсиф на прощанье. — Возьмешь, сколько надо.
Расставшись с дядей во дворе почты, Юсиф вышел на улицу.
Дверь нашей комнаты была заперта — отец ушел на работу, мама — на репетицию, а меня отвели в детский сад, — но Юсиф знал, где лежит ключ.
Он позвонил Сеид-рзе; в приоткрытую дверь было видно, как на общей кухне Балададаш уничтожает огромную гору вареной вермишели прямо из кастрюли.
— Слушаю. Кто это? — спросил Сеид-рза довольно раздраженно.
— Это я, Юсиф.
— Юсиф? Какой Юсиф?
— Сын Самеда.
— А… это ты, сынок, — Сеид-рза явно был удивлен звонком Юсифа. — Что-нибудь случилось?
— Да, — сказал Юсиф. — Где я могу с вами поговорить?
— А что такое?
— Я все скажу.
— Ну приезжай сюда.
— Во сколько?
— Часов в шесть. К концу работы.
— Хорошо, — Юсиф повесил трубку и поблагодарил соседку.
Гюля пришла ровно в двенадцать, как ей и было сказано мамой. Вид у неё был очень деловой, через плечо перекинута новая сумка, она постукивала пальцами по тугой коже, давая понять, что торопится.
— Я купил дом, — сказал Юсиф. — В Кисловодске.
Это сообщение оставило Гюлю совершенно равнодушной: так во всяком случае показалось Юсифу.
— Сегодня уезжаем, — продолжал он. — Ты слышишь меня? Поезд в десять вечера. Вагон шестой. Я буду ждать тебя без пятнадцати десять прямо у вагона. На всякий случай уйди из дома пораньше. И ни с кем не прощайся. Потом напишешь им письмо. Никаких вещей с собой не бери. Я все тебе там куплю.
— Откуда у тебя деньги?
— Какая разница?..
И тут с Гюли слетела маска спокойствия; голос сорвался на крик:
— Большая! Ты что, думаешь я брошу семью, родителей и поеду с тобой куда глаза глядят?! Ну что ты на меня так смотришь? Ты понимаешь, что от меня требуешь? Я тебе не из тех, с кем ты фотографировался в Польше! Взяла да уехала, как какая-то… Нечего на меня смотреть. Что хочешь делай, кого хочешь убивай, но я никуда с тобой не поеду!
Юсиф встал, молча обошел её и вышел из комнаты. Через несколько минут Гюля, успокоившись, заперла дверь, спрятала ключ в ящик кухонного стола и пошла к себе домой…
Странную особенность сердца моего сына — оно вдруг начало увеличиваться в объеме — врачи объясняли внезапным снижением эластичности сердечной мышцы. В кардиоцентре на Рублевском шоссе ему регулярно разжижали кровь гепарином, чтобы предотвратить тромбообразование, но давали понять, что мой двадцативосьмилетний, абсолютно здоровый на вид сын обречен. Один из учеников и последователей знаменитого Бураковского, с которым меня свели друзья, не очень уверенно рекомендовал в качестве единственно возможного способа спасения — пересадку сердца. Но в России эти операции многие годы были запрещены; проводились сравнительно недавно и не всегда успешно. А на операцию за границей нужны были огромные деньги; сумма, которую он назвал, ни я, ни кто-либо другой в нашей семье не мог бы заработать в течение всей жизни.
Идея обратиться за помощью к сыну Юсифа, которого никто из нас даже не видел, объяснялась отчаянием, охватившим всех нас, — безысходность толкает людей на самые безрассудные, бессмысленные поступки. Отец отправил письмо незнакомому человеку, и в течение многих месяцев мы жили в ожидании чуда. Разговор в посольстве подействовал на меня отрезвляюще, но окончательного ответа от сына Юсифа все не было, поэтому надежда не оставляла нас.
За несколько месяцев сердце сына расширилось в поперечнике на три сантиметра; кровь в расширившихся желудочках взбивалась, как молоко в маслобойке, и образовавшиеся тромбы, как маленькие пульки, неслись по артериям к легким, разрушая их…
Мать гладила рубашки, майки, носки и аккуратно складывала в обитый дерматином деревянный чемоданчик с железными уголками.
— Когда ты вернешься? — тихо спросила она и закрыла крышку.
— Скоро. А может быть, ты ко мне приедешь.
— А где это находится?
— Я тебе сообщу. Если нужны будут деньги, возьмешь у Вити; я с ним договорился, я ему потом вышлю.
— Возвращайся поскорей, сынок.
Юсиф встал, обнял мать.
— Не беспокойся, мама.
— Лучше, чем в родном городе, тебе нигде не будет.
— Я знаю…
Юсиф поцеловал мать, подождал, чтобы она успела набрать из крана воду в стакан, взял чемодан и переступил порог своего дома.
Мать плеснула ему вслед воды — на удачу.
На углу, под старой акацией, его ждал Виктор, он все ещё был в военной форме. Юсиф отдал чемодан и попросил в девять вечера подойти к кафе, рядом с кинотеатром “Красный Восток”.
— Ты из-за нее уезжаешь? — спросил Виктор. — Надолго?
— Не знаю…
До шести вечера оставалось несколько часов, но Юсифу хотелось побыть одному… На набережной Юсиф взвесился на весах у старичка, который стоял здесь еще до войны; у него же измерил свой рост и выжал оба имеющихся силомера. У яхтклуба он купил семечек, вышел на проспект Сталина и вскочил на ходу в трамвай, идущий в сторону хлебозавода, где отец проработал многие годы до ареста.
У кинотеатра “Художественный” Юсиф спрыгнул с подножки, потому что рядом с огромной афишей нового фильма “Сто мужчин и одна женщина” увидел мою мать. Юсифу показалось, что она тоже его заметила, но, поглощенная разглядыванием афиши, не узнала.
— Наза, — шепнул он ей в ухо, подойдя вплотную.
Мама, вздрогнув, обернулась.
— Ты что же это, своих не узнаешь?
Мама рассмеялась.
— Я тебя не видела.
Рассказывая об этой последней их встрече, мама вспомнила, что попросила Юсифа проводить ее. Они пошли по Большой Морской в сторону Бакпорта. К удивлению мамы, вскоре Юсиф предложил ей перейти на другую стороны улицы. Уже ступив на мостовую, мать увидела группу подвыпивших мужчин, которая шла им навстречу.
— Видишь, какой я осторожный? — улыбнулся Юсиф. — Скажут какую-нибудь глупость, придется наказать. А сегодня у меня такой возможности нет.
— Ты что от Гюли хочешь? — спросила мама. — Оставь ее в покое. Поезд ушел.
— Какой поезд?!
Мама рассмеялась.
— Не знаю: твой или ее. Поздно спохватился. Может, она тебя и любит… Но, плохая-хорошая, у нее есть семья. Как в одной книжке написано: “Но я другому отдана и буду век ему верна”. Это про нас, азербайджанок, написано… Может, воды выпьем?
— Можно, — согласился Юсиф. Он угостил маму газированной водой с сиропом и попрощался с ней навсегда…
Без пяти шесть Юсиф был у проходной хлебозавода; в нескольких кварталах располагалась школа, в которой он до войны учился; сейчас там размещался военный госпиталь.
— К кому? — остановил его сторож.
— К директору.
— Подожди, позвоню.
Он долго крутил ручку телефона, прежде чем соединился.
— Тут парень какой-то пришел к директору, пропустить?
Что-то сторожу ответили, после чего, повесив трубку, он некоторое время задумчиво смотрел на Юсифа, потом разрешил пройти.
Секретарша в приемной попросила Юсифа подождать, Сеид-рза кого-то принимал в своем кабинете.
Юсиф подошел к окну. Двор завода был белый от муки, которую выгружали из двух отцепленных от состава вагонов. Четверо грузчиков, словно обсыпанные снегом, перекидывали друг другу мешки. Двое других отвозили их на тачках под навес; горка мешков росла на глазах. Наконец, дверь кабинета открылась и вышли несколько мужчин и женщина с бумагами. Юсиф оглянулся на секретаршу.
— Пожалуйста, заходите.
Юсиф прижал локтем парабеллум, заткнутый за ремень под синей сатиновой “спецовкой”, и направился осуществлять свой замысел.
На этот раз Сеид-рза был менее приветлив, чем дома — видимо, дел было много.
— Садись, — сказал он, торопливо протянув руку через стол.
Юсиф сел на указанное ему место и, как бы не видя протянутой руки, внимательно вгляделся в лицо человека, погубившего его отца.
— Ты чего? — спросил Сеид-рза. — Что с тобой?
— Я все знаю, — сказал Юсиф.
— Это вранье, — сказал Сеид-рза, и рука его потянулась под стол к кнопке звонка.
— Убери руку и слушай меня внимательно, — Юсиф приоткрыл спецовку и показал Сеид-рзе парабеллум, рукоятка которого торчала из-за ремня, — видишь это? Обойма полная. Хотя тебе и одной пули вполне достаточно. Поэтому делай, что я тебе скажу… Возьми ручку и бумагу…
Сеид-рза послушно придвинул к себе лист бумаги и взял в правую руку ручку.
— Пиши, — сказал Юсиф и начал диктовать заранее заготовленный текст. — “Я, Сеид-рза Шукюров, признаюсь в том, что обманул Самеда Велиева и уговорил его взять на себя вину. На самом же деле весь хлеб украл я. И деньги тоже присвоил
я”. — Подумав, Юсиф добавил: — “Самед Велиев — честный, невинно погибший человек, а я — жулик, в чем и подписываюсь…”Дождавшись, когда Сеид-рза кончил писать, Юсиф сказал:
— Теперь подпишись и поставь сегодняшнее число…
— Я сделаю то, что ты говоришь, — сказал Сеид-рза, — но ты еще об этом пожалеешь. Потому что меня оклеветали. Это Фируза работа. Он был здесь… Я все знаю.
Юсиф перегнулся через стол и забрал из рук Сеид-рзы исписанный лист.
— А теперь мне нужно пятьсот тысяч рублей, — сказал он как можно внушительней.
— Мне еще больше нужно, — усмехнулся в ответ Сеид-рза, — а где их взять? — Он протянул руку к буханке белого хлеба, лежащей на столе. — Клянусь этим хлебом, я лишней копейки себе не взял.
Юсиф, не меняя позы, незаметным движением правой руки вытащил из-за пояса пистолет.
— Я клянусь, — повторил Сеид-рза, но, увидев появившийся над столом пистолет, заговорил иначе. — Я здесь денег не держу. Приходи вечером домой.
— Тебя надо было сразу убить, — сказал Юсиф, — а я с тобой торгуюсь, — указательный палец его правой руки, за которым внимательно следил хозяин кабинета, начал сгибаться.
— Я согласен, — поспешно сказал Сеид-рза, — не стреляй. Сколько у меня времени?
— Два часа.
Сеид-рза встал, подошел к сейфу, открыл его ключом и вытащил газетный сверток, перевязанный толстым шпагатом.
— Здесь триста, — кивнул он, положив сверток на стол, — за остальными придется поехать…
Юсиф вышел вслед за Сеид-рзой в приемную.
— Я вернусь через полчаса, — сказал Сеид-рза секретарше.
— До свидания, — попрощался с ней Юсиф.
— До свидания.
Они прошли через заводской двор, мимо грузчиков, таскающих мешки, потом через проходную, мимо вооруженного сторожа.
— У меня в сейфе тоже пистолет есть, — сказал Сеид-рза, когда они шли по ули-
це, — и сигнал тревоги можно было дать.— Что же ты не дал?
— Тебя пожалел.
— А себя?
— Себя тоже, конечно. Но я бы как-нибудь выкрутился. Я и сейчас могу что-то придумать. Кругом люди. Вон милиционер. Но я не хочу тебе вред причинять. Честное слово. И деньги я тебе собирался дать. Клянусь.
— Замолчи, — сказал Юсиф, — а то я не выдержу и все-таки отправлю тебя на тот свет…
Дальше они шли молча, пока не остановились у ворот двухэтажного дома напротив клуба Фиолетова.
— Теперь я пойду один, — сказал Сеид-рза, — а ты подожди меня здесь.
Юсиф поднял на него глаза.
— Хорошо, хорошо, — поспешно согласился Сеид-рза, — пошли вместе. Но мне казалось, что у тебя есть основание мне доверять после того, что я для тебя сделал. Можно сказать, я к тебе как к сыну отношусь. И я хочу, чтобы ты знал, отца твоего я не обманул. Его должны были отпустить на суде. Просто не получилось — заменили судью в последний момент.
Они прошли через двор с множеством лестниц и по одной из них поднялись на балкончик, увитый пышным вьюнком. Сеид-рза постучался; стук был условный — несколько ударов разной силы и частоты. Дверь открыла очень молоденькая и очень красивая девушка, с еле заметной узенькой полоской шрама на подбородке.
— Что-то ты рано сегодня. — Ласково улыбнулась, сказала она Сеиду-рзе. — Здравствуй.
— Ты одна?
— А с кем я могу быть?
— Принеси двести из тех, что внизу лежат.
Девушка бросила взгляд на Юсифа и, ничего не сказав, ушла вглубь квартиры.
— Хочешь, подарю ее тебе? — спросил Сеид-рза, — Конфетка… С деньгами поаккуратней будь, выронишь, — он поправил сверток, торчавший из кармана юсифовской спецовки. — Что ты собираешься на них сделать?
Юсиф не ответил, и Сеид-рза обиделся:
— Странный ты парень, я с тобой от души говорю, как с близким человеком. А ты со мной — как с врагом. Я же тебе объяснил: с отцом случайно так получилось. Всю войну возили они этот хлеб, и все было нормально. Из шести машин одна только попалась.
— Сволочь ты, — сказал Юсиф, — люди с голоду умирали, а ты хлебом спекулировал.
— А кому я его продавал? Не людям, что ли?
— Килограмм за двести рублей?
— Я продавал тем, у кого эти деньги были.
— Таким же сволочам, как и ты.
— Ничего не понимаешь, — с огорчением сказал Сеид-рза, — у одних есть деньги, у других — нет. Так всегда было, есть и будет…
Вернулась красавица, посланная за деньгами, и, опять бросив на Юсифа взгляд, что-то тихо сказала Сеид-рзе.
— Как не открывается? — удивился тот.
— Может, сил у меня не хватает?
Сеид-рза шагнул в дверь, потом вспомнил о Юсифе:
— Заходи… — они прошли по узкому темному коридорчику в большую комнату, похожую на склад — так много было в ней вещей, в основном коробок, сундучков, и два шкафа. Вдоль одной стены было посвободней — там стояла двуспальная кровать, рядом с ней — круглый стол.
— Видишь, как я тебе доверяю! — сказал Сеид-рза Юсифу. — Как сыну, — и присел на корточки у одного из сундучков. — Дай ключ, — сказал он девушке и склонился к замку.
Повозившись немного, он приоткрыл крышку сундучка, сунул в него руку, и, не глядя, вытащил газетный сверток, перевязанный тем же шпагатом, что и первая пачка, отданная Юсифу в кабинете.
Заперев сундук, Сеид-рза прошел к столу.
— Садись, — предложил он Юсифу.
— Ничего, я постою.
— Садись, садись, их посчитать надо. Не та пачка попалась.
Сеид-рза сел к столу, развязал шпагат, развернул газету и с виртуозной ловкостью начал считать деньги.
Юсиф с брезгливым удивлением следил за действиями Сеид-рзы, которому общение с деньгами, несомненно, доставляло физическое удовольствие. Отсчитав двести тысяч, он попросил у девушки газету; пока она за ней ходила, аккуратно сложил оставшуюся (большую) часть денег, завернул их в старую газету и перевязал.
Девушка вместе с газетой принесла и шпагат. Сеид-рза сноровисто упаковал деньги, предназначенные Юсифу, но прежде чем отдать их, сделал еще одну попытку убедить его в своих добрых чувствах.
— Я специально тебя сюда привел, — сказал он, держа сверток с деньгами в ру-
ках, — чтобы ты убедился в полном моем доверии. Деньги что? Пыль, вода… Сегодня есть они, завтра — нет. Что остается людям? Одно — преданность! Люди должны быть преданными друг другу. Вот она мне предана, — показал он на девушку, — жизнь за меня отдаст. Отдашь? — спросил он.— Конечно, — с готовностью ответила девушка.
— Видишь, — удовлетворенно улыбнулся Сеид-рза. — А мне столько лет! Любовь тоже как деньги — сегодня она есть, а завтра её нет. А преданность остается навсегда. Я ей что скажу, она всё сделает. Знаешь, как танцует?
— Мне надо идти, — сказал Юсиф.
— Пять минут ничего не решают, — возразил Сеид-рза. — Я из-за тебя с работы ушел, а ты пять минут не хочешь на меня потратить. Получишь удовольствие на всю жизнь, — он кивнул девушке.
Юсиф собирался встать, но вдруг к его изумлению девушка начала раздеваться; собственно она сделала это мгновенно — одним движением стянула через голову шелковое платье и осталась совершенно голой.
Юсиф застыл, в горле у него пересохло, он ощутил странную слабость в ногах и теперь не смог бы встать, даже если б захотел.
Сеид-рза начал выбивать на столе медленный ритм, и одновременно тонким, но красивым голосом запел грустную песню — в ней мать оплакивала своего рано погибшего сына.
И вот под эту песню, которую Сеид-рза пел с неподдельным чувством, девушка плавно двигалась по комнате покачивая бедрами и грудью…
Сколько это продолжалось, Юсиф не знал, потому что утратил ощущение реальности — впервые в жизни он видел нагое женское тело…
— Ну как? — спросил Сеид-рза, закончив петь; девушка, прикрывшись платьем, вышла в коридорчик.
Юсиф встал.
— Деньги надо уметь тратить, — сказал Сеид-рза, — мало их иметь. Будь осторожен. Я знаю немало людей, которых они погубили.
Одетая девушка опять появилась в комнате.
— Что собираешься с ними делать? — повторил свой вопрос Сеид-рза, вручая, наконец, деньги Юсифу. — Я тебя как отец спрашиваю.
Ничего ему не ответив, Юсиф прошел в коридор, через него — ко входной двери и, уже выйдя на балкончик, услышал возмущенный голос Сеид-рзы:
— Прощаться надо, когда уходишь!..
Ровно в девять часов Юсиф подошел к кафе рядом с кинотеатром “Красный Восток”. В этот нежаркий летний вечер улица была полна гуляющих, среди которых мелькало довольно много военных, и он не сразу увидел Виктора.
Я приехал в Баку в составе делегации журналистов стран СНГ. Армения была представлена решительной молодой особой, и, зная её склонность к публичным конфликтам, руководитель делегации пытался отговорить её от выступления на предстоящей встрече с Президентом Азербайджана. Но приведенные им доводы на коллегу из Армении не подействовали. И тогда было решено на президентский прием ее не брать, а чтобы коллега не обиделась, меня тоже попросили во встрече не участвовать. Этот мудрый ход помог заодно решить и другую проблему: принимающая сторона, обнаружив в списке делегации мою азербайджанскую фамилию, долго выясняла, кто я такой, почему представляю Союз кинематографистов Москвы, не связан ли с национальной оппозицией или какой либо другой враждебной силой? Эти подозрения существенно угасли, когда стало известно, что меня на встрече с Президентом не будет. Таким образом я и коллега из Армении получили в свое распоряжение несколько часов свободного времени. Она попросила отвезти её на армянское кладбище, где были похоронены какие-то дальние родственники, а я полдня провел на территории городского зоопарка — дядя Джавад и Виктор были завсегдатаями шашлычной, построенной среди звериных клеток ещё в советские времена.
К вечеру мы поехали навестить моих родителей. (Они занимали две комнаты в той же коммуналке, где я родился и вырос. Вторая комната и туалет, построенный в углу общего коридора, появились уже после того, как я с семьей переехал в Москву.)
В свои семьдесят пять отец с удовольствием выпивал и поэтому слегка обиделся, увидев, с кем и как я провел день. Конечно, время от времени я выпивал рюмку-другую в его присутствии, но позволить себе удовольствие “нагрузиться” при нем так, как мы это сделали в зоопарке, я не мог — стеснялся.
Мы пили чай на старом скрипучем балконе, с края которого, перегнувшись через перила, можно было увидеть море, и говорили о разном. Но сделав очередной круг, беседа наша возвращалась к главному — к письму, отправленному отцом сыну Юсифа.
Более откровенный, чем обычно (из-за выпитой водки), я позволил себе упомянуть об упреках моей жены, недовольной тем, что в этом письме не упомянут её отец Сеид-рза, как известно, очень помогший в свое время Юсифу.
Не проведи я весь день на территории зоопарка, конечно же, я не стал бы напоминать отцу о существовании моей жены, которую он терпеть не мог. Но глубинная взаимосвязь событий в очередной раз дала о себе знать: из-за конфликтного нрава моей армянской коллеги я вместо президентского дворца провел день в окружении друзей отца и зверей; выпив меньше, чем хотелось, но больше, чем мог, я позволил себе сообщить отцу мнение моей жены по поводу текста его письма. А это в свою очередь развязало языки Виктору и дяде Джаваду. И я наконец узнал подлинную историю о роли моего покойного тестя в судьбе Юсифа, историю, которую долгие годы от меня скрывали, щадя мои чувства.
Вернувшись в Москву, я не без тайного злорадства поделился полученной в Баку информацией с женой. К моему удивлению, сообщение о том, что её отец не только не облагодетельствовал Юсифа, но ещё и засадил в тюрьму его ни в чем не повинного отца, никакого впечатления на жену не произвело. Квалифицировав все рассказанное мною как злонамеренную клевету, она заявила, что даже в этой лживой интерпретации фактов Юсиф всем хорошим в своей жизни обязан её отцу — так или иначе, деньги на покупку дома в Кисловодске были получены от Сеид-рзы, это помогло Юсифу уговорить Гюлю уехать из Баку, и в результате на свет божий появился его сын.
Слушая доводы жены, я с грустью думал о том, что в жилах моих детей течет кровь Сеид-рзы, а дочь этого ублюдка их вскормила и теперь воспитывает…
Виктор нервно прохаживался у входа в кафе.
— Джавад Назе ногти обрезал, — сообщил он, передавая Юсифу чемодан. — Теперь Эльдара стережет у дома.
Они вошли в темный зал с низким потолком, заняли дальний столик.
— Джавад совсем с ума сошел, — сказал Юсиф. — А от Эльдара что он хочет?
— Эльдар его ударил. Пришел домой, увидел, что тот сделал с Назой и у всех на глазах влепил ему пощечину.
(Отец не любил вспоминать этот эпизод своей жизни, но чувствовалось, что, даже постарев, он гордится тем, что заставил себя преодолеть страх и отстоял свое мужское достоинство.)
— Чуть не застрелил его. Если бы не мы, точно бы застрелил. Его тоже понять можно.
— Ты так считаешь?
— Конечно. Я такого на Западе насмотрелся…
Юсиф не стал спорить с Виктором; он открыл крышку чемодана, в котором уже лежали свертки, полученные от Сеид-рзы, развернул один из них и разделил на две части.
— Это отдашь Эльдару, — Юсиф придвинул Виктору половину пачки. — Может, ему лучше уехать куда-нибудь, пока вы Джавада успокоите?..
Виктор удивленно смотрел на деньги.
— Это пусть лежит у тебя для мамы, — продолжал Юсиф, разделив оставшиеся деньги пополам, — будешь давать ей понемножку. Будто я посылаю.
— А ты куда едешь?
— Я сообщу. А это тебе, — он пододвинул Виктору последние пятьдесят тысяч.
— А мне зачем?!
— На первое время. Пока на работу устроишься. Ты же, как я, без трофеев приехал.
— Какие трофеи… — махнул рукой Виктор. — Но денег не надо. У меня есть.
— Возьми, прошу тебя.
— Зачем мне столько?
— Возьми сколько хочешь.
— Да есть у меня.
— Потратишь с ребятами.
— Ну ладно. Только немного, — Виктор взял из лежащей перед ним пачки несколько бумажек.
— Ты меня не видел, — сказал Юсиф и захлопнул крышку чемодана; они вста-
ли. — Эльдар знает, где я буду. Если с Джавадом не уладится, пусть едет ко мне. И ты приезжай, если захочешь. Места всем хватит.— Ты не пропадай, — Виктор приобнял его, — везде хорошо, но дома лучше.
— Ладно.
Юсиф проводил взглядом Виктора, не спеша пробирающегося сквозь плотную толпу гуляющих; он не знал, что это их последняя встреча…
Люди у входа в вагон выглядели солидно, как и положено тем, кто ездит в мягком вагоне с двухместными купе. Шло степенное, неторопливое прощание отъезжающих с провожающими. Юсиф отошел в сторонку и закурил. Когда невнятный гнусавый женский голос объявил отправление поезда, он предъявил проводнице один билет, а второй выбросил — подхваченная легким ветерком бумажка слетела с перрона на полотно под поезд.
— Ты что делаешь?! — возмутилась проводница, — Зачем выкинул?
— Лишний, — процедил Юсиф сквозь зубы и поднялся в вагон.
Найдя свое купе, он бросил чемодан на мягкую полку, похожую на дорогой диван, и сел в кресло, обитое зеленым бархатом. Закрыл глаза, опустил голову на руки. Поезд тронулся, медленно набирая скорость. Заходила проводница, но решила, что Юсиф спит и ушла.
Когда поезд остановился, — это была первая станция, Баладжары — Юсиф продолжал сидеть не меняя позы. Послышался голос проводницы.
— Выкинул он его, я вам говорю, своими глазами видела. Я сейчас сведение дам, что место свободное…
— Не надо давать никаких сведений, — ответил голос, который заставил Юсифа поднять голову, — место занято.
Дверь купе решительно отворилась, и в ней, как в рамке, возникла Гюля. В руках её была сумка, похожая на школьный портфель.
— Ты зачем билет выкинул? — спросила она строго. — А как командовал: это сделаешь так, это сделаешь так. — Она закрыла дверь и села на диван. — А я все сделала наоборот: с родителями попрощалась, а мужу сказала, что жить с ним не буду, потому что не люблю. Только вещи не взяла. Придется тебе купить мне все новое, если не наврал.
— Что сказал муж? — наконец заговорил Юсиф.
— Чтобы не болтала глупостей. Он даже не поверил мне.
— А как ты смогла уйти?
— Хлопнула дверью и вышла. Но на всякий случай поехала в Баладжары.
Вокзал — место заметное. Ну что, ты так и будешь сидеть?Юсиф растерянно поднялся.
— Иди сюда, — сказала Гюля. — Только вначале прикрой дверь.
Юсиф довольно долго возился с дверью; наконец сел рядом с Гюлей.
— Обними меня, — попросила она.
Юсиф прижал её к себе.
— Что с нами будет? — тихо спросила Гюля. — Я так боюсь.
— Все будет хорошо, — уверенно ответил Юсиф, — теперь все будет хорошо, раз мы вместе.
Ночью он старался не уснуть, чтобы не испугать её своими криками. Устав от его ласк, она положила голову ему на колени и уснула, а он, не шелохнувшись, просидел так до утра. Парабеллум, завернутый в полотенце, лежал на столе.
Они вышли из вагона последними. На привокзальной площади, как и три дня назад толпились женщины и старики с предложениями принять квартирантов.
— Ты правда купил дом? — спросила Гюля.
— Да, — Юсиф направился к крытой брезентом повозке, в которую была запряжена лошадь; мужчина в шляпе грузил какие-то коробки. Юсиф поинтересовался, не в сторону ли Солнечной улицы он едет.
— А тебе-то что? — покосился на них мужчина.
— Подбросил бы по дороге.
— Сколько дашь?
— Сколько захочешь.
— Садитесь.
Они забрались в повозку, и лошадь повезла их по Кисловодску.
— Мы в сторону парка едем, — сказала Гюля.
— А дом недалеко от него.
— Правда? — обрадовалась Гюля.
— И “Храм воздуха” близко. Помнишь, ты мне рассказывала про него?
— Конечно, помню. А откуда у тебя все-таки деньги?
— Потом скажу.
— А много?
— Много.
— Ограбил кого-то? — Не дождавшись ответа, она покачала головой: — Нет, я все-таки сумасшедшая! Куда я еду? С кем еду?
— Жалеешь? — спросил Юсиф.
— Конечно, жалею. И что я в тебе нашла, понять не могу. Некрасивый, малообразованный, хулиган. А теперь ещё и грабитель, оказывается. А наган зачем тебе?
— На всякий случай.
— Как устроимся, выбросишь его.
— Слушаюсь.
— И чтобы я больше от тебя не слышала: убью, зарежу. Все! Война закончена! Баку забыт! Начинаем новую жизнь. Договорились?
— Договорились.
— В Пятигорске есть иняз, устроимся на заочный. И будем вместе учиться…
Оставив Юсифа и Гюлю у калитки, повозка поехала дальше по булыжной мостовой; извозчик, довольный щедростью Юсифа, лихо покрикивал на лошадь, на его взгляд недостаточно резво преодолевающую подъем.
По тенистой сливовой аллее навстречу им к калитке подошла хозяйка дома.
— Вот, мы приехали, как обещал, — сказал Юсиф. — Это моя жена.
— Очень приятно. А где товарищ ваш?
— Он потом приедет.
Хозяйка взяла у Гюли одну сумку и повела их в дом.
— Я вам сейчас все покажу, — сказала хозяйка, она обращалась к Гюле, — две комнаты у нас внизу, две наверху, кухня, душ во дворе и туалет там же.
Юсиф открыл чемоданчик.
— Вот деньги.
— Это не мне, — испуганно замахала руками хозяйка. — О деньгах с Эдиком говорите. И насчет оформления тоже.
— А кто он вам? — поинтересовался Юсиф.
— Товарищ сына. Вы не беспокойтесь, он сразу документы оформит, его здесь все знают.
— Я не беспокоюсь.
Они прошли в спальню, здесь было темно из-за закрытых ставень.
— Можете располагаться, — сказала хозяйка. — Я у подруги буду ночевать. В шкафу чистое белье.
— Нам надо купить кое-что, — напомнила Юсифу Гюля, когда хозяйка ушла.
— Может, сперва позавтракаем?
Они выпили чай с медом, съели по бутерброду с маслом и сыром и отправились по магазинам. Прогулка по Кисловодску доставила Гюле удовольствие: она то и дело вспоминала места, где была в детстве с родителями.
— Обязательно сфотографируемся у Стеклянной струи, — сказала она Юси-
фу. — У меня есть карточка с мамой и сестрой. Перед самой войной…— Сколько тебе было?
— Пятнадцать, наверное. Или шестнадцать… — Она примеряла платье, разговор происходил в магазине. — По-моему, ничего. Как ты считаешь?
— Мне нравится.
Купив платье и еще много всего, что казалось Гюле необходимым для жизни на новом месте, они отправились домой; Юсиф тащил две большие сумки, набитые до верху покупками.
Гюля ещё раз прошлась по комнатам, подошла к окну, выходящему в сад.
— Я поверить не могу, — она обернулась к Юсифу, который удобно расположился на диване. — Неужели это наш дом, наш сад. И мы будем здесь жить одни. И никто нам не будет мешать.
— Пусть только попробуют, — улыбнулся Юсиф.
— Уже идут, — сказала Гюля.
— Кто?
— Хозяйка с каким-то мужчиной.
— Это Эдик, — Юсиф подошел к окну. — Фотограф.
Эдик, войдя в комнату, вытащил из кармана паспорт и вопросительно посмотрел на Юсифа.
Юсиф кивком показал на деньги — они лежали на столе и были завернуты всё в ту же газету.
— Двести десять тысяч, как договорились.
Эдик взял деньги, подержал в руке, как бы взвешивая, и протянул хозяйке.
— Тетя Клава, сама посчитай.
Та отступила на шаг в испуге.
— Что ты! Что ты! Такие деньги! Сам считай.
— Ну ладно, — Эдик положил деньги на место, — потом вместе посчитаем. Поздравляю от души. Дом хороший. Живите на здоровье, — Эдик с одобрительным интересом поглядывал на Гюлю. — Оформление я беру на себя. Дней через пять получите купчую. Ну, а вообще-то, отметить надо такое событие. Новоселье все-таки.
— Это можно, — встрепенулась тетя Клава, — сейчас накрою.
— А может быть, пойдем куда-нибудь? — спросил Эдик. — Я возьму свою невесту, посидим где-нибудь.
Юсиф посмотрел на Гюлю, предлагая принять решение.
— Ты хотел посмотреть на “Храм воздуха”, — неуверенно сказала она.
— Отлично, — Эдик потер руки. — Там как раз новый оркестр. Тетя Клава, одевайся.
— Да я сроду там не была, — категорически отказалась хозяйка.
Эдик посмотрел на часы и взял со стола деньги.
— Вы пока отдыхайте, а часикам к шести будьте готовы, — Пропустив вперед тетю Клаву, Эдик покинул комнату.
— А, может, не пойдем? Зачем нам этот “Храм воздуха”? — сказала Гюля, когда они остались одни. — Посидели бы дома.
— Неудобно, — возразил Юсиф, — договорились уже.
Гюля вздохнула и посмотрела на диван.
— Отдохнуть не мешало бы. Ты вообще не спал.
— Откуда знаешь?
— А я тоже не спала.
Юсиф улыбнулся.
— Правда, не спала. Засыпала ненадолго и сразу проспалась.
— Почему?
— От счастья. — Она обняла его. — Ты знаешь, что этот Джавад с Назой сделал?
— Да.
— Зверь какой-то. Что теперь будет? Я за Эльдара боюсь. Зачем он его ударил? Какой смысл?
— А что он мог сделать? Промолчать?
— Действительно, безвыходное положение, — согласилась Гюля. — Если бы ты видел Назу. Зареванная вся, прямо под корень срезал ногти, скотина, до мяса…
— Бедный Эльдар.
— Если бы ты был там, — Гюля прижалась к Юсифу, — ты бы обязательно за него заступился. Правда?
— По-другому он поступить не мог, — как бы убеждая самого себя, сказал
Юсиф, — лучше уж умереть, чем стерпеть такое…Гюля прижалась к нему ещё крепче.
— Скажи, — спросила она, пряча лицо у него на груди, — а ты меня упрекать не будешь? Потом…
— В чем?
— Ну в том, что я была замужем… сбежала.
— Ты же из-за меня это сделала.
— Все равно. Я точно знаю: это будет висеть над нами. Ты будешь мучиться, что не был моим первым мужчиной.
— Никогда.
— Это тебе сейчас так кажется.
— Я клянусь тебе.
— Не клянись… Я сама такая же. Думаешь, я считаю, что поступила правильно? Нет, конечно. Порядочная женщина так себя не ведет.
— Для меня ты самая порядочная, — сказал Юсиф.
— Это пока.
— Так будет всю мою жизнь.
— Я же знаю, для тебя честь, достоинство, порядочность — самое ценное в жизни.
— Ну, — Юсиф не понимал, куда она клонит.
— Ты же сам только что сказал: лучше умереть, чем так жить.
— Я совсем про другое сказал: есть моменты, когда мужчина должен вести себя достойно, даже если рискует жизнью. Как Эльдар.
— У женщин то же самое. Только вести себя достойно для вас это быть мужественными, а для нас — быть порядочными.
— Это правильно, — согласился Юсиф.
— Ну вот видишь, ты уже соглашаешься, — усмехнулась Гюля. — А что будет дальше? Когда другие начнут говорить.
— Что говорить? — растерянно спросил Юсиф.
— Что ты живешь с чужой женой, неразведенной женщиной.
— Кто это будет говорить?
— Да все вокруг. Люди всегда все знают. Думаешь, Кисловодск — это другой конец света? Следующим летом сюда столько бакинцев понаедет.
— Но ты же разведешься с ним…
— Разведусь, конечно. Это не так просто. Придется поехать в Баку. Судиться. А там-то точно, я для всех — непорядочная… Да я такая и есть. — Гюля поцеловала Юсифа.
— Перестань говорить глупости, — довольно сердито сказал Юсиф.
— Непорядочная, — словно дразня, повторила Гюля и ещё раз его поцеловала, — и ты прекрасно это знаешь.
— Ничего я не знаю.
— Знаешь! — Гюля продолжала целовать Юсифа, — Добился своего… Поломал мне жизнь, а потом бросишь. И женишься на порядочной девушке.
— Никогда этого не будет.
— Будет.
— Не будет, я тебе говорил, я один знаю, какая ты, и мне этого достаточно.
— Ты так меня любишь? — Гюля подняла глаза на Юсифа, и в их мерцающей черноте игриво сочетались ирония и надежда.
— Да.
— И ты меня не бросишь?
— Нет.
— Никогда? И мы много лет будем жить в этом доме?
— Да.
— И у нас будет много детей?
— Десять, — сказал Юсиф.
— А если все будут девочки?
— Ничего, девочки тоже неплохо.
— Но мальчики лучше?
— Лучше.
— Ну тогда будем рожать мальчиков. — Она опять поцеловала его.
— Я, пожалуй, окно закрою, — сказал Юсиф.
— Закрой, — согласилась Гюля.
Прикрыв ставни, Юсиф подошел к Гюле. И пока они привыкали к полутьме, воцарившейся в комнате, тела их казались тенями, сливающимися в единое целое…
В “Храме воздуха” гремела танцевальная музыка — народ, уставший от войны, веселился от души. Сидевший на эстраде оркестр перемежал фокстроты с лезгинкой. И посетители, покинув столы, дружно пускались в пляс.
Эдик и его белокурая невеста Зина не пропускали ни одного танца. Выученная Эдиком Зина вполне прилично танцевала лезгинку.
Юсиф и Гюля с удовольствием наблюдали за танцующими. Время от времени Эдик пытался поднять и их, потом он вдруг притих, перестал танцевать. Юсиф невольно связал это с появлением в зале нескольких парней, которые, по-хозяйски окинув взглядами танцующих, прошли к столу, накрытому для них возле эстрады.
— Я что хочу сказать, может пойдем отсюда? — предложил вдруг Эдик.
Юсиф посмотрел на Гюлю. Она кивком дала понять, что не возражает.
— Пошли, — сказал Юсиф.
— Прощальный тост, — объявил Эдик, и поднял бокал, — я хочу пожелать вам, — движением бокала он объединил Юсифа и Гюлю, — многих лет счастья в вашем доме…
— Я присоединяюсь, — подняла свой бокал Зина и чокнулась с Гюлей. — счастья вам.
В это время к их столику подошел мордастый парень в скрипучих туфлях и что-то сказал Эдику на ухо. Тот поспешно вскочил.
— Я на минуту, — извинился он, уходя за мордастым, и действительно отсутствовал недолго: он подошел к столу, за которым сидела недавно пришедшая компания, и, почтительно склонившись, о чем-то поговорил со смуглым мужчиной лет тридцати пяти с золотыми зубами, поблескивающими в свете ресторанной люстры, и двинулся обратно…
— Началось, — недовольно сказала Зина. — Что они от него хотят, понять не могу!
— А кто это? — спросила Гюля.
— Ростовские жулики… Командуют здесь…
Эдик с деланой улыбкой на побледневшем лице подошел к столу.
— Может, посидим ещё? — спросил он, не глядя на Юсифа.
— Не знаю, — Юсиф бросил взгляд на Гюлю; та неопределенно пожала плечами.
— Что он опять хочет от тебя? — спросила Зина у Эдика.
— Ещё полчасика посидим и пойдем, — Эдик не ответил на вопрос Зины и бросил настороженный взгляд в сторону стола, от которого только что отошел. Юсифу показалось, что компания, сидящая вокруг золотозубого мужчины, смотрит в их сторону.
— Я тебя предупреждаю, — сказала Зина Эдику, нервно отбросив со лба ло-
кон, — чтобы без этих номеров… как в прошлый раз…— Помолчи немного, — перебил её Эдик довольно грубо.
Юсифу не понравился его тон.
— Я тебя предупреждаю, — продолжила Зина, — больше этого не будет… Я тебе не какая-нибудь…
— Извини, — Эдик повернулся к Юсифу, — настроение испортили. Сейчас пройдет. Может все-таки потанцуете? — он перевел взгляд на Гюлю.
Заиграл оркестр. Золотозубый мужчина встал, поправил рубашку и неторопливо направился к их столу.
— Разрешите пригласить вашу даму? — Он улыбнулся Юсифу и наклонился к Гюле.
— Не разрешаю, — негромко произнес Юсиф.
Золотозубый мужчина неодобрительно посмотрел на Эдика, тот привстал, как бы для того, чтобы что-то объяснить, но не нашел нужных слов.
— А почему? — спросил золотозубый Юсифа. — Сам не танцуешь, дай другим повеселиться. Пойдемте? — он положил руку на плечо Гюли.
— Убери руку, — сказал Юсиф.
Гюля резким движением сбросила руку со своего плеча.
— Ай да Эдик, — осуждающе покачал головой золотозубый, — что же ты так подводишь? — Потом он столь же неодобрительно посмотрел на Юсифа. — А ты откуда такой петушок взялся?
— Отойди отсюда, — довольно вежливо сказал Юсиф.
— Прогоняешь, значит? — улыбнулся золотозубый. — А если я не уйду, что сделаешь?
— Извини, Жора, я же сказал: он приезжий. Прошу тебя. — Эдик нерешительно протиснулся между Юсифом и золотозубым.
— А ты меня не проси, — перестал улыбаться золотозубый. — Я не подаю. — Он резко повернулся и пошел к своему столу.
— Прошу тебя… вам надо уйти, — шепотом, чтобы не слышали Гюля и Зина, сказал Эдик. — Только незаметно. Во время танца.
— Почему? — после того, что произошло, Юсиф не скрывал своей неприязни к Эдику.
— Поверь мне, так будет лучше…
Эдик смотрел на Юсифа с такой искренней мольбой, что Юсифу стало его жаль.
— А в чем дело? — спросил он уже другим, более сочувственным тоном. — Что он от тебя хочет?
— Должник я его, — сказал Эдик. — Вам надо уходить.
— Проиграл что ли?
— Да.
— Сколько?
— Много. Когда начнется танец, вы встаньте и идите туда, — Эдик показал в сторону ресторанной кухни. — Там есть выход в парк. И сразу — направо, по дорожке. До самого конца.
— Сколько ты ему проиграл?
— Все.
— Это как? — не понял Юсиф.
— Я же сказал: все, — ответил Эдик. — И деньги, и дом, и ателье, и ее , — он показал на Зину, — и себя… В любую минуту может меня пришить. Когда захочет. Ты за свои деньги не волнуйся. Я все тете Клаве отдал.
— Я не волнуюсь, — сказал Юсиф.
— Она мать моего товарища.
— Я знаю.
Оркестр в очередной раз заиграл лезгинку.
— Ну все, — сказал Эдик, — бери ее и быстренько, как я сказал.
— Мы пойдем все вместе, — возразил Юсиф, — как пришли вместе, так и уйдем. И нормально, через дверь.
— Я не могу.
— Может, он имеет право на твою жизнь, — сказал Юсиф. — Но сегодня, раз ты пришел сюда со мной, он тебя не тронет.
— Пошли? — кивнул он Гюле, кладя на стол деньги.
Она встала, посмотрела на Зину; та тоже торопливо поднялась; краем глаза Юсиф увидел, что за столиком золотозубого за ними наблюдают с откровенным интересом.
Гюля и Зина подошли к Юсифу.
— Ты не идешь, что ли? — спросила Зина у Эдика, тот не ответил — величайшее сомнение было написано на его лице.
— Пошли, Эдик, — спокойно сказал Юсиф, и они направились к выходу. Зина, отстав на шаг, схватила Эдика за рукав рубашки и потащила за собой.
— Ты что делаешь? — спросил он, подчиняясь. — Ты понимаешь, что ты делаешь?
Зина молча тащила его к выходу.
Они спустились по широкой лестнице, прошли ярко освещенную площадку с громадной цветочной клумбой посередине и вышли на центральную парковую аллею.
— А во что играли? — спросил Юсиф Эдика.
— В очко.
— А в кости у вас здесь не играют?
Эдик не успел ответить, так как из кустов вышла четверка, сопровождавшая золотозубого, и преградила им дорогу.
— Ну вот, — сказал упавшим голосом Эдик, — я же предупреждал.
Четверка приблизилась, скрипя туфлями.
— Может, потанцуем? — спросил идущий впереди мордастый; они занимали всю ширину аллеи, и пройти мимо, не задев их, не было возможности.
— Дайте дорогу, — попросил Юсиф.
— Сперва потанцуем, — мордастый направился к Гюле; двое стоявших слева от него неожиданно бросились на Юсифа.
Раздался выстрел. Все застыли. Зина пронзительно закричала и шарахнулась в кусты.
— Дайте дорогу, — повторил Юсиф, выставив вперед свой парабеллум.
Четверка разом полезла в карманы; подряд раздалось еще несколько выстрелов. Гюля в ужасе закрыла глаза. Эдик, присевший от испуга на гравий дорожки, увидел, как двое из четверки повалились на землю; третий, мордастый, держал в руках пистолет, у четвертого из руки торчал нож.
— Брось оружие, — приказал Юсиф.
В ответ была сделана попытка выстрелить, но Юсиф выстрелил раньше. Мордастый выронил из раненой руки оружие и метнулся в кусты; следом бросился и тот, у которого был нож.
У ресторана раздались милицейские свистки. Появилась Зина.
— Надо смываться, — Эдик подобрал с земли пистолет, выпавший из рук мордастого. Еще один пистолет, валявшийся на земле рядом с телом убитого или раненного им человека, Юсиф ударом ноги отшвырнул в кусты.
— Сюда, — Эдик хорошо знал парк; они, покинув аллею, быстро, почти бегом преодолели довольно крутой подъем и потом почему-то пошли между деревьев в обратную сторону. Так во всяком случае казалось Юсифу, который не выпускал из своей руки Гюлину ладонь. Наконец они вышли к высокой железной ограде.
— Надо перелезть, — сказал Эдик.
— Я не смогу, — Гюля умоляюще посмотрела на Юсифа.
— Где выход? — спросил Юсиф у Эдика.
— Там, — махнул рукой Эдик, и они пошли вдоль ограды.
— Ну все, кажется, проскочили, — сказал Эдик, когда они подошли к ярко освещенному выходу из парка; он прислушался к далеким милицейским свисткам. — Теперь надо спокойно, — он спрятал трофейный пистолет, отряхнул брюки, оглядел Юсифа, женщин. — Пошли.
Они вышли на освещенную дорожку и неторопливо направились к выходу из парка.
Два милиционера, подъехавшие на мотоцикле со стороны улицы, прислушивались к свисткам, о чем-то тревожно переговаривались, поглядывая на выходящих из парка людей.
— Что там случилось? — спросил один из них. — Стреляли вроде?
— У ресторана драка, — объяснил пожилой мужчина с тростью.
— Не драка, — сказал Эдик, — а ограбление. На инкассатора напали.
Милиционеры переглянулись.
— Фу, — облегченно вздохнул Эдик, когда они уже шли по улице. — Кажись, и вправду проскочили, — он подмигнул Юсифу. — Придется тебе дом в другом городе купить. И нас с Зинулей прихватить с собой.
Юсиф, хранивший молчание, сделал еще несколько шагов, потом странным судорожным движением вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Гюле.
— Отдай матери… приступ, — успел сказать он и скорчился, как от сильной боли.
— Что с тобой?! Юсиф! — Гюля попыталась его поддержать, но какая-то сила разогнула туловище Юсифа пружинистым ударом в грудь и опрокинула на землю. Гюля, Эдик, Зина одновременно бросились к нему. Странные мычащие звуки рвались из его рта вместе с белой пеной, пробивающейся сквозь стиснутые челюсти. Тело корчилось в конвульсиях. Их окружили люди. Приближались милицейские свистки, звук мотоциклетного мотора…
Эдик метнулся в шарахнувшуюся от него толпу.
Гюля и Зина все еще пытались поднять Юсифа, когда появилась милиция…
Приступ усиливался. Несколько милиционеров с трудом удерживали корчащееся тело Юсифа, прижимая его к земле. Рядом на земле валялся “парабеллум”.
Подогнали милицейский “газик”. Зина, оставив Гюлю, растворилась в толпе окружавших их людей.
— Прошу, гражданка, — милицейский офицер повел Гюлю к машине. — Вы ему кем приходитесь?
— Я — его жена, — Гюля сделала попытку вырвать локоть из цепкой руки офи-
цера. — Я без него никуда не поеду.— Не волнуйтесь, его туда же привезут.
— Он раненый, — сказала Гюля, — фронтовик.
— Разберемся. Прошу вас…
Пришлось подчиниться. Уже садясь в машину, Гюля увидела в толпе Зину, подающую ей какие-то непонятные знаки.
— Что это у вас? — офицер разжал ладонь Гюли и взял смятый лист бумаги.
— Куда вы меня везете? — спросила Гюля.
— Не волнуйтесь. В дежурное отделение. Напишете, как все было, и отпустим.
“ Я, Сеид-рза Шукюров, признаюсь в том, что обманул Самеда Велиева, — читал офицер, напряженно вглядываясь в смятую бумажку. — Это я уговорил его взять вину на себя. На самом же деле хлеб украл я…”
Не понимая смысла читаемого офицером текста, Гюля старалась через заднее окно кабины увидеть Юсифа. И наконец ей это удалось — привстав и до боли вывернув шею, она убедилась, что он все еще лежит на том же месте, прижатый к земле усилиями нескольких милиционеров…
Гюля умерла в 1983 году, прожив тридцать пять лет после смерти Юсифа. (По приговору суда он получил десять лет, но скончался в лагере строгого режима под Иркутском от неожиданного открывшегося туберкулеза легких через год после рождения сына.)
В 1950 году Гюля вышла замуж за инженера-нефтяника, приехавшего в Кисловодск из Татарии. За короткий срок курортной путевки решительный нефтяник успел дать ей и сыну свою фамилию и увез их в Туймазы. (Фотограф Эдик с удовольствием вспоминал, как ему в течение одного дня удалось зарегистрировать брак Гюли и нефтяника; он помнил все подробности — и цвет бумаги, в которую был завернут флакон духов “Красная Москва”, и робкое сопротивление миловидной заведующей, когда он совал духи в ящик её стола).
Из Туймазов пошедший на повышение нефтяник перевез свою новую семью в Тюмень.
Когда дом в Кисловодске был продан Амирусейну, сын Юсифа уже работал в Москве.
Я не стал раскрывать Михаилу Николаевичу Дозорцеву тайну его происхождения. В сутолоке посольского приема это было не очень уместно, да и вряд ли человеку, всю жизнь считавшему себя русским, приятно было бы узнать, что его отцом является погибший в лагерях азербайджанский уголовник. А вот судьба их дома в Кисловодске моего собеседника заинтересовала; мы обменялись визитками, я обещал в ближайшее время сообщить ему конкретные сведения о доме, а он — разыскать и прочитать письмо моего отца.
Амирусейн появился в Баку через пять лет после нашей поездки в Кисловодск. Его мучили боли в пояснице, он еле передвигался и называл свою болезнь странным словом “ишиас”. Опять сработал мистический механизм случайных совпадений: с трудом добравшись до своих родственников, Амирусейн не застал их дома и наткнулся в коридоре на мою мать; он был так плох, что она повела его к нам, уложила на старый диван в столовой, и он пролежал на нем четыре месяца до самой своей смерти. (В больницу его не взяли — запущенный рак кишечника уже дал многочисленные метастазы в легкие, печень и позвоночник.)
До последней минуты Амирусейн не верил, что умирает; целуя руки моей маме, он непрерывно благодарил её за заботу и делился планами на будущее. Уже окончательно обессилевший и высохший, как мумия, он попросил позвать родственников и шепотом объявил, что дом в Кисловодске дарит моей маме.
После смерти было найдено его письменное завещание, где Амирусейн с бухгалтерской тщательностью распределил все, что накопил за свою долгую жизнь; имя моей матери в этом списке не значилось.
Воля умершего была выполнена в строгом соответствии со списком. И лишь вопрос дома в Кисловодске остался нерешенным. В завещании Амирусейн называл его “Храмом воздуха”, и если бы не указанный адрес, можно было подумать, что речь идет об известном ресторане.
Узнав о завещании, мама отказалась от прав на дом, как бы он ни назывался. Но и родня Амирусейна особого интереса к нему не проявляла: чтобы продать этот “Храм воздуха” надо было поехать в Кисловодск, оформить наследство, заплатить государству налог. В результате “Храм воздуха” продолжал числиться за ушедшим в лучшие миры Амирусейном, изредка кто-то из родственников ездил в Кисловодск на месяц-другой и жил под присмотром фотографа Эдика, который все ещё был очень деятелен, хотя и сильно постарел. (По праздникам от Эдика приходили поздравительные открытки, в которых он сообщал о состоянии дома; после развала СССР связь с ним прервалась.)
Через несколько дней после разговора в посольстве я разыскал Эдика и получил от него полную информацию о доме. Стало ясно, что при согласии наследников Амирусейна, президенту “Сибойла” будет несложно переоформить “Храм воздуха” на свое имя. Помощник обещал довести мой разговор с Эдиком до сведения президента, а я попросил напомнить о письме моего отца. В ответ он буркнул что-то невнятное; я попытался переспросить его, но не успел — он уже дал отбой. Повесив трубку, я подошел к окну.
Весеннее солнце освобождало Москву от грязных снежных завалов вдоль тротуаров. Девушка, торгующая цветами в стеклянной будочке, поглядывала на наши окна — утром она заходила к сыну, принесла какую-то сушеную горную траву, рекомендованную знакомой знахаркой. Все, кто узнавал о болезни сына, пытались чем-то помочь. Последние месяцы большую часть времени он проводил в задумчивой неподвижности; обращенные внутрь глаза никого не видели, казалось, он вслушивается в то, что происходит в его организме. Но стоило кому-то к нему обратиться, как на алебастрово-белом лице появлялась приветливая, чуть виноватая улыбка.
Мне все труднее было, общаясь с ним, сохранять более-менее беззаботный тон. Но из-за страха потерять его навсегда я искал любой предлог, чтобы зайти в спальню, где он полуодетый лежал на заправленной постели. О возможной пересадке сердца я ему не говорил, но о знакомстве с Дозорцевым и переговорах по поводу дома в Кисловодске он знал.
Я присел на краешек кровати и, любуясь по-юношески чистыми линиями лица, начал рассказывать ему о том, как четырехлетним мальчиком он прохаживался по каменному забору дома в Кисловодске. Со стороны двора забор начинался с небольшой высоты, но потом нависал над глубоким рвом, заросшим крапивой. Я ставил его на забор и шел рядом; стоило мне отпустить его руку, как он в ужасе застывал на неровной каменной полосе шириной в тридцать сантиметров.
— Иди, — приказывал я ему, он косился на меня расширенными от страха глазами, но, подчинившись команде, шел дальше.
Однажды он спросил меня с трагической серьезностью:
— Папа ты, что — хочешь, чтобы у тебя не было сына?
На этом прогулки по забору закончились.
Сын хорошо помнил этот эпизод из своей жизни, но с удовольствием слушал меня. Я напомнил ему другой забавный случай: через несколько месяцев после переезда из Баку он пошел в детский сад и там какой-то хулиганистый мальчишка начал издеваться над ним из-за очков, одно стекло которых было заклеено. (В институте Гельмгольца мальчику было предписано носить такие очки, чтобы разработать глаз, который считался “ленивым” — зрачок его время от времени смещался к носу и не работал. Нам с большим трудом удалось уговорить его надеть эти очки, а тут ещё начались проблемы в детском саду). Конечно, я или жена могли пожаловаться заведующей, но как человек, выросший на окраине Баку, я считал это неправильным: пятилетний мальчик, даже если он очкарик, страдающий альтернирующим косоглазием, — будущий мужчина, и проблемы, возникающие между ним и его сверстниками, должен решать сам, без вмешательства родителей.
Мы жили тогда на Преображенке у моих друзей, и, укладывая его спать, я дал совет, как себя вести, если обидчик опять начнет приставать:
— Найди какой-нибудь камень или кирпич, — сказал я со спокойной деловитостью в голосе, — и если он к тебе полезет, скажи: “Отойди от меня или я дам тебе этим камнем по башке”.
Мальчик бросил на меня свой косящий взгляд и тяжело вздохнул:
— Не поверит.
— Кто?
— Он не поверит, что я смогу его ударить.
— А ты скажи так, чтобы поверил.
Он закрыл глаза, и я понял, что мое предложение не принято.
За завтраком, когда дети вышли из-за стола, мать моего товарища, Ангелина Дмитриевна, наливая чай, сказала мне с искренним разочарованием:
— А я считала вас интеллигентным человеком. Чему вы учите мальчика?! Как можно?! Вы же журналист.
Но я до сих пор убежден в своей правоте.
Сын слушал меня с удовольствием, я говорил громко, весело, не останавливаясь, а в голове билась одна мысль: боже, за что, за что я так наказан?! Почему это несчастье постигло именно нас? Кто связал далеко отстоящие друг от друга обстоятельства в роковую цепочку, очередным звеном которой должна стать смерть моего сына? Почему именно он избран жертвой? Что породило эту странную болезнь? Греховное поведение его предков? Несовместимость наследственных факторов? Агрессивность окружающей среды? Чрезмерная впечатлительность натуры? Вирусное заболевание? И почему наша последняя надежда связана с этим странным домом в Кисловодске? Почему, переходя из рук в руки в течение полувека, он в конце концов был подарен моей матери?
Я продолжал забавлять сына воспоминаниями, одна история следовала за другой, он слушал меня с искренним удовольствием, порозовевшее лицо на время потеряло мертвенную бледность, распрямилась спина…
В детстве он очень любил меня; однажды, доведенный очередной выходкой жены до отчаяния, я решил уйти из дома, и ушел бы, если бы не случайно услышанная фраза, которую он сказал матери:
— Мамочка, если папа уйдет, я буду жить с ним…
Он учился тогда во втором классе и уже сумел завоевать уважение одноклассников, обходясь без моих советов…
Когда он заканчивал школу, кто-то из его учителей увидел меня на одном из телевизионных каналов и пригласил на встречу с десятиклассниками. Была весна 1990 года. Через несколько дней у них начинались выпускные экзамены, политическая жизнь страны была так же неопределенна, как и погода: солнечные дни сменялись дождливыми и по-зимнему ветреными. Выйдя из метро в Сокольниках, я прошел мимо пожарной каланчи и приблизился к школе, так и не решив, что скажу бедным детям, выросшим в одной стране и оказавшимся совсем в другой, где многое из того, что им вколачивали в голову в течение десяти лет, потеряло смысл.
Человек сто набилось в физкультурном зале, служившем и актовым. Кое-кого я узнал, они бывали у нас дома; большинству мое имя ничего не говорило, телевизионная передача, в которой я участвовал, тогда только появилась.
Директриса школы представила меня, и я заговорил, всё ещё очень туманно представляя себе, чем закончу. Уже через несколько фраз стало ясно, что мое выступление не понравится директрисе, но я ничего не мог с собой поделать — врать детям труднее, чем взрослым.
Я сказал им: десять лет вас здесь учили, что, кончив школу, вы вступите в жизнь, где есть любовь, верность, справедливость, что вы будете нужны своей стране. Но может так случиться, что на протяжении многих лет вы так никого и не полюбите, лучший друг вас предаст, а любовь к родине останется несправедливо безответной. Как ни грустно, такое возможно. Но это не означает, что любви нет вообще, что верные друзья исчезли безвозвратно и что от несправедливой по отношению к вам Родины можно отвернуться. Опыт жизни каждого из нас — лишь часть опыта всего человечества, накопленного за тысячелетия. И ваши учителя, жизнь которых, вероятней всего, сложилась не так, как бы им хотелось, учат вас тому, чему учили их. И вы должны верить им, каким бы горьким ни оказался ваш собственный опыт…
Тогда мое выступление очень понравилось сыну, я следил за ним, когда говорил. Спустя десять лет, он, так и не успевший никого полюбить по настоящему и смертельно больной, опять согласился с моими доводами. А я, глядя в его печальные глаза, убеждал себя в том, что, если не встречусь с ним в той другой, обещанной всеми религиями жизни, то произойдет это не из-за того, что её нет вообще. А потому что такова моя, кем-то определенная участь…