Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2001
Паломник Торчу на краю платформы, под словом «Джанкой», газетные крылья проворны и мусорный бак под щекой. Июльский противень, пышущая плита, — мир без чужбин и родин за спиной у мента. Меня словами не пичкай — спокойней без всех свобод. Вижу: за той электричкой кончается небосвод. Воин я не помню теперь, и навряд ли узнаю, впредь доброта это или способность терпеть принимать дары и удары1 эту радость я выведал у гитары и у жасминового куста все смеялись «невидаль: струны треплет» но из этого получался трепет а все остальное был только треп а у каждого столько прерывистых троп уходящих от школы и дома их мелодия поначалу ясна и чиста а потом наступает беспокойная дрема и мы только граждане пациенты зятья а над всеми клокочет колокол ярости и удачи и даже возлюбленные требуют силы и сдачи и с животными та же статья и какая бы ни вершилась карьера освоение гравийного карьера преподавание страхование бокс все равно из тебя не выходит босс и ты не годишься ни для богемы ни для семьи Господи уличной гарью меня осени благослови эти мусорные пирамиды и свалочные низины эти чахлые городские зимы когда из коллекторных люков выкатывается пар и загаженный парк и зловоние боен их чахоточный перистый пористый снег потому что я воин я могу проиграть и погибнуть за всех а победить не волен Потому что Спрашиваешь: почему не ревную? Потому что рифмую. Почему ничего не достиг? Потому что меня переламывал и перемалывал стих. Почему не сказал ничего? Потому что нутро мое начинено словами, которые мимо меня сновали, а губам ни одно не далось. Потому ничего и не удалось, кроме, дрожи, которой не, выполоть, не перемолоть. Теплота — в этом звуке и тело, и плоть. Нагота — в этом вечное «на, я готова». Получается, я апостол случайного слова. Вот и жил, от любой обязательности отпрянув. Ну и что же я создал? Ничего. Просто я помогал смягчению нравов. * * * в те ночи мы только пили трахались и трепались вот бы вернуть опять их а теперь мы всё одиноче у тебя по любому поводу мнение ты и в объятиях трезво оцениваешь реальность ты пристрастна и бдительна тем не менее Молча Довелось-таки увидать еще раз эти вербы. В нежном воздухе привкус прохлады и спермы. Распутица так бесстыдна и безутешна, что, видимо, сбудется какая-нибудь надежда. Петь и мучиться еще почему-то хочется — но без имущества, без отечества, отчества. Друг и спутница мне помашут из окон. И распутница задумается о высоком. Предприниматели позабудут о низком, к матери все отправятся с феминизмом. Главное: молча. И тогда послышатся степи. А моя комсомолочка трудится при Госдепе. Слепцы и политики в души вдевают дратву, в кровопролитии ищут закон и правду; к тому же стремится пыточная наука. А моя экстремистка в Палестине лелеет внука. Скопцы и монахини пахнут ванилью и бредом. Я предан анафеме и вольности предан. Окраина месяца, световая излучина. А моя изменница и тут со мной неразлучна Все мои моленья (колыбельная) Лиственные сети рвущий соловей, все слова на свете — о любви моей. Время и преданья мудрости земной, все мои рыданья — о тебе одной. Всё великолепье песен и морей, даже звезды в небе — о любви моей. Тучи небосвода ветер проливной, вся моя свобода — о тебе одной. Судорога страсти, дым поверх полей, горе и ненастье — о любви моей. Жажда утоленья и последний зной, все мои моленья — о тебе одной. Поэзия вечно велит заикам не запинаться и высекает слезы даже из наших глаз а главное обязана запоминаться иначе она пересказ дыхания и сияния наста список непоправимых примет но тогда ей прощения и оправдания нет Все святые Поделом и не про меня у тебя на ладони залитый воском наперсток с коротеньким фитилем мох на зернистых плитах поначалу ни зги ни души а потом глаза привыкают к смерти во всех ее видах и уже отражается небо в толпах безликих и все-таки пестрых и тогда из кладбищенской глины из персти востекает горючий выдох а ему отвечают печальные бесплотные пламена перистые немотные клинья все виновны и неповинны и до первого горького ливня в стеклянных колбах волнуются лунные языки Балтийский путь Во время очередного путча под Вильнюсом, в августе, возле пяти я ехал проселком, а сизая туча сопровождала меня в пути. Поздно: у самого переезда на фоне больших полевых работ стоит распахнутый «Форд-фиеста» и двое уложены на капот. Прапорщик приступил к осмотру и, видимо, закусил удила, — парню уже надавали в морду, а девушка только слезы лила. Путана, ундина или гитана, — ее вовсю колотила дрожь, а пряжка на ремне капитана так сияла, как ломаный грош. Я вежливо пристроился рядом, губы скосил в улыбке: «Не дрейфь!» — и, получив по спине прикладом, остался невозмутим, как Фрейд. Мы парились в кровяном тумане, вдруг пролетел вороненый «Додж», а туча устала висеть над нами и пролила полновесный дождь. Вояки уехали в БТРе, под радиоскрежет: «Срочно в район!» А мы добрели до какой-то двери и целую ночь провели втроем. Она гитана или ундина, а я не видел подобных ласк, и туча, огромна и нелюдима, молчала и не отводила глаз. И дальше ни камешка, ни заноса: туча, душа, нагота, вранье, необыкновение — как заноза. Просто. А мертвенно без нее. Такого ни в матери, ни в отце нет, a я сберегу ее среди смут, даже если меня оценят или если поймут. XX Не жалей, что застрял в этом веке, как в смрадной пробке. Ничего. Сколько их уже было обречено: а остались лунные валуны, млечные голыши, океанские раковины — их створки словно огромные скобки, из которых не выберутся ничьи голоса. Их надгробия собраны под Шяуляй на Крестовой горке. Их янтарная линза хранит, их засаливает слеза, и над ними — деревце белены, и по дымной дороге бредет звезда, и звери идут, и черные дроги едут. А тут... А этот — вход в него с двух концов застолбили противотанковые ежи, и сожженные кости шуршат: лежи. И внутри лучевая нейтронная пустота: ушел — и на нем поставили два креста. 1Выражение Аркадия Белинкова.